Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат от помещиков Бессарабской губернии.

Шульгин увидел, как улыбнулся Николай и как напрягся, покраснел Пуришкевич.

– Ваше императорское величество! – внезапно так рявкнул Пуришкевич, что царь вздрогнул. – Мы ждем не дождемся, когда окончится это позорище, это собрание изменников и предателей… которое революционизирует страну… Мы страстно ожидаем приказа вашего императорского величества о роспуске Государственной думы!

Все, затаив дыхание, ждали, что будет дальше, потому что задавший вопрос выразил общее желание присутствующих. Пуришкевич двинул правой рукой, и металлическая браслетка громко звякнула.

Царь вздрогнул и побледнел. На его лбу выступил холодный пот. Николай вспомнил, как десять лет тому назад во время коронации в московском Успенском соборе он, облаченный в порфиру, принял скипетр и державу, и вдруг на его шее оборвалась цепочка Андрея Первозванного – дурное предзнаменование – и он, чуть не упав в обморок, выронил из рук скипетр…

Николай отогнал неприятное воспоминание и улыбнулся Пуришковичу. Он и сам бы с величайшим удовольствием разогнал II Думу, как совсем недавно разогнал I Думу. Ведь эта II Дума, вопреки расчетам правительства, оказалась более непослушной, более либеральной, чем I Дума. Ее левый фланг насчитывает почти половину депутатов, и с высокой всероссийской кафедры произносятся непозволительные речи, покушающиеся на незыблемые устои самодержавного строя. Этого, конечно, терпеть нельзя. Но всему свой черед. Председатель Совета министров Столыпин – человек преданный и решительный – докладывал, что скоро все будет подготовлено… Но ему, монарху, негоже раскрывать государственные тайны и рассказывать о том, что охранное отделение уже готовит компрометирующий материал на думскую социал-демократическую фракцию…

Николай снова улыбнулся.

– Благодарю за вашу преданность престолу и родине. Но этот вопрос предоставьте решать мне, – любезно ответил он Пуришкевичу и подошел к следующему депутату.

Государыня на все это не обратила никакого внимания. Ее не волновала судьба Думы. Она до сих пор чувствовала себя в России чужой. Глядя на наследника, который заинтересовался чьей-то форменной фуражкой, она мечтала о розовой чайке с черными глазами, недавно обнаруженной где-то в северных провинциях России. Пропитанная мистикой, царица жаждала заполучить эту розовую чайку, надеясь, что необыкновенная птица одним своим присутствием может излечить тяжелую болезнь наследника – гемофилию.

Но вот царь приблизился к Шульгину. Помещик весь затрепетал, глядя на грудь Николая, где сверкал небольшой серебряный значок «Союза русского народа», точно такой же, как носит он сам, как носят все присутствующие здесь.

– Вы от Волынской губернии? Кажется, от вашей губернии все правые?

– Так точно, ваше императорское величество! Все правые, – по-солдатски ответил Шульгин.

– Превосходно вам удались выборы, – одобрительно заявил Николай II, и Шульгин просиял.

Царь подошел к депутату от Полтавской губернии Лукашевичу, немолодому, плотному господину с маленькими глазками.

– А вы где служили раньше? – спросил его Николай.

– На флоте, ваше императорское величество. Потом вышел в отставку, был председателем земской управы, а теперь вот – в Думе. Очень это мне не с руки, сижу в Петербурге, дела земские запустил… Если так долго протянется, должен буду подать в отставку… Не знаю, что и делать…

Николай отошел от него, потом обернулся и, улыбаясь, произнес:

– Повремените подавать в отставку…

Пуришкевич, забывшись, махнул рукой, металлическая цепочка снова зазвенела, все заулыбались. Стало ясно: Дума доживает последние дни.

Царь оказался в центре полукруга:

– Благодарю вас за то, что вы мужественно отстаиваете устои, при которых Россия крепла и процветала.

Громкое «ура» потрясло царскосельский дворец и заставило Николая несколько раз дернуть плечом.

Легким наклоном головы Николай II простился с депутатами и быстро вышел.

Когда вся эта блестящая, в новых фраках и цилиндрах, толпа депутатов, жаждущая разгона Думы, выкатилась из дворцовых стен, многие восторженно и радостно загалдели:

– Ах, императорское величество…

– Какой прелестный наследник!

– А как хороша государыня!

– Теперь, господа, мы можем спать спокойно! Думе конец!

Громкие восклицания и веселый, ликующий смех заглушали мягкий шелест придворных экипажей, везущих депутатов к императорскому поезду. Пуришкевич размахивал руками, ерзал на сиденье и выкрикивал:

– Господа, скоро безобразный кабак, именуемый Государственной думой, перестанет существовать!

– Ура!..

Неудержимая бурная радость снова охватила Шульгина недели две спустя.

Думская социал-демократическая фракция в ночь на 3 июня 1907 года была арестована и брошена за решетку, а наутро появился царский манифест о роспуске II Государственной думы и об изменении избирательного закона. Крестьянство по новому положению избирало двадцать два процента выборщиков вместо прежних сорока двух, а число рабочих выборщиков уменьшилось с четырех процентов до двух. Нерусское население Средней Азии, Якутской области, кочевники Астраханской и Ставропольской губерний, инородцы Забайкалья были полностью лишены представительства в Думе. Уменьшилось количество депутатов от Кавказа и Царства Польского. Зато дворяне, имущие подданные – действительная опора государства – получили гораздо больше прав. Например, помещики, к которым принадлежал и он, Шульгин, будут теперь иметь больше половины выборщиков. Такой смелости со стороны правительства даже он, человек не робкого десятка, не ожидал. Счастливый, он бродил по улицам Петербурга, заглядывал в лица прохожих, с восхищением смотрел, как под звуки бравурной музыки шагал по Невскому стрелковый полк… От наплыва чувств у Шульгина кружилась голова, от долгой ходьбы гудели ноги, но он все шел и шел, и сердце его радостно колотилось. 3 июня совершало свое победоносное шествие по каменным улицам столицы, по безмерным просторам страны…

Вечером, обедая в знаменитом ресторане Донона, Шульгин в самодержавном раже страстно шептал Крупенскому, депутату от молдавских помещиков:

– Дорогой друг, в России есть самодержавие!

– И будет веки вечные! – рокотал хрипловатым баском Крупенский, вытягивая длинную шею и стараясь подавить икоту. – Ве-еликолепно! Выпьем за мудрого Столыпина!

– Все для народа – вопреки народу, – хитро подмигнув, сказал Шульгин, и они оба расхохотались.

13

Оба стольных града – Петербург и Москва – праздновали победу над «чернью», крамолой и всем тем, что так напугало царя и министров. Теперь они торжествовали. Восторгались премьер-министром Петром Аркадьевичем Столыпиным, происходившим из старинного дворянского рода, крупным помещиком, владеющим семью с половиной тысячами десятин земли.

Столыпин начинал службу в Министерстве внутренних дел, был губернатором Гродненской губернии, но особенно прославился на посту саратовского губернатора, решительно подавив крестьянское движение во вверенных ему пределах, за что получил личную благодарность Николая II. За сравнительно короткое время правительство, возглавляемое Столыпиным, сделало немало для водворения в империи порядка: ввело военно-полевые суды, разослало по всей стране карательные экспедиции с правом вешать и расстреливать.

Портреты Столыпина украшали цветами. Премьер в фаворе у царя, каждый почитал за честь познакомиться с ним.

Шведский композитор Гартевельд, возвратившийся в Петербург из длительного путешествия по сибирским тюрьмам, торопился на Елагин остров к Столыпину.

В дубовой роще возвышался великолепный дворец премьер-министра. Композитора приняли с подчеркнутой любезностью. Гартевельд давно отметил широту русской натуры. Его необыкновенно приветливо встречали во всех сибирских тюрьмах, охотно, даже с гордостью, показывали орудия пыток – оковы, плетки-тройчатки, шомпола, водили по самым потаенным закоулкам, до которых, вероятно, не добирался ни один ревизор. Ту же приветливость он ощутил и во дворце премьер-министра: в подобострастной позе лакея, ожидающего у порога, в мягкой улыбке главы правительства, когда тот пригласил гостя в свой кабинет. Гартевельд, посетивший многие дома русских сановников, был поражен их необычайной роскошью, поэтому дворец премьер-министра его особенно не удивил. Приятно было увидеть в кабинете Столыпина рояль.

Высокий, худощавый Гартевельд утонул в мягком, глубоком кресле. Столыпин, погрузившись напротив в такое же, провел рукой по бледному, исклеванному оспой лицу, пригладил черную, с проседью бороду.

– Я очень рад, что вы не пренебрегли моим домом и посетили мое скромное жилище. Рассказывайте, что видели, какие песни записали, какие мелодии вам более всего пришлись по душе, – с любезной улыбкой сказал хозяин и добавил: – Это меня очень интересует, поскольку я сам большой любитель музыки.

Встретив столь просвещенного собеседника, композитор охотно поделился с ним своими впечатлениями, затем сел за рояль и наиграл самые яркие мелодии. Хозяин, томно прикрыв черные цыганские глаза, ласково гладил рукой пушистого ангорского кота, разлегшегося у него на коленях.

Бесшумно вошел лакей и поставил на полированный столик серебряный поднос с коньяком и кофе.

Столыпин пригласил Гартевельда, разлил по рюмкам коньяк, растроганно проговорил:

– Я счастлив, что познакомился с вами.

– Разрешите побеседовать с вами, как говорят в России, «по душам».

– О, пожалуйста, прошу…

Столыпин почесал за ухом ангорского кота, сел поудобнее и приготовился слушать.

– Я знаю, что вы очень заняты, – начал композитор, – знаю, что за всем вы просто не в состоянии уследить, и поэтому по-дружески, как частное лицо, осмелюсь обратиться к вам с просьбой кое-что изменить и пересмотреть…

Столыпин понимающе кивнул.

– Немало страшного увидел я в ваших тюрьмах… Уверен, что все это творится не по вине центральной власти. – Взглянул на хозяина, словно хотел убедиться, что можно говорить дальше. Столыпин, не меняя выражения лица, внимательно слушал. Это ободрило гостя. – Я встретил каторжников, которые мечтают о смерти, как о спасении. Мне показали политического Черкашина, у него отобрали подкандальники, и он натер себе на ногах кровавые раны. Я наблюдал, как в тюремной больнице на грязных нарах лежат больные в кандалах. Мне показали так называемый «горячий карцер»… О, это ужасающее, дикое зрелище!

Столыпин гладил кота, время от времени брал изящную чашечку и маленькими глотками отпивал кофе. Изредка в его глазах вспыхивали злые огоньки, но они тут же гасли, и композитор ни разу не уловил их блеска.

Гартевельд нарисовал яркую картину тюремных драм и каторжных трагедий, пытаясь раскрыть перед премьером страшные беззакония тюремного начальства, о которых, разумеется, ничего не известно главе правительства. Композитор был в этом абсолютно уверен, а глядя на Столыпина, на его сосредоточенное, чуть усталое лицо в розовых оспинах, лишний раз убедился в правоте своего предположения.

Прощаясь с композитором, Столыпин сказал:

– Я еще и еще раз вас благодарю. Прошу поверить, что все недостатки тюремного быта вскоре будут исправлены. Счастливого пути, друг мой! – И он сердечно пожал руку Гартевельда.

Столыпин не солгал. Едва отъехала карета, он позвонил министру юстиции:

– Какой идиот дал шведскому фигляру пропуск в тюрьмы? Ничего не хочу знать! Запомните, чтобы больше подобных фокусов не повторялось.

В ярости он швырнул на рычаг телефонную трубку. Гневно тряслась густая черная борода с редкими седыми кустиками, а розовые оспины на щеках премьера покраснели и стали похожи на капельки крови.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

«Опять Дума, опять выбирать… Да ну их, эти выборы! Ведь уже выбирали, а что толку, разве Думы нам что-нибудь дали? Пожалуй, стоит в этом разобраться и решить, будем ли мы мараться из-за следующей.

Но прежде всего спросим себя, что значит: „Дума дала“.

Если „дала“ понимать вроде как бы „подарила“, то Дума нам ровнехонько ничего не дала. Но этого от Думы никто и не ждал, понимая, что если народу самому не удалось добыть землю и свободу, то и Дума для него их не добудет. Все понимали, что и с Думой и без Думы свободу придется добывать своими руками и только путем борьбы.

Рабочий класс силой добыл для своей страны манифест 17 октября 1905 года, обещавший свободы…

…Но правительство, оправившись от потрясений, арестовало передовых рабочих, закрыло рабочие газеты, разогнало рабочие организации, подавило декабрьскую забастовку, разослало во все концы страны карательные экспедиции, воздвигло целый лес виселиц.

Опять Дума, опять выбирать. Да ну их, эти выборы!»

Эту листовку, выпущенную Екатеринославским комитетом РСДРП еще в 1907 году, читал Григорию Ивановичу приехавший в его мариупольскую квартиру в сентябрьское воскресное утро 1912 года член Екатеринославского подпольного комитета РСДРП, назвавшийся товарищем Василием.

– Я не без умысла привез вам эту давнюю прокламацию, Григорий Иванович, – сказал он. – Настроение рабочих, даже сознательных, по поводу Думы в тысяча девятьсот седьмом году и теперь, в двенадцатом, почти одинаковое. А Пражская конференция РСДРП, как вы знаете, нацеливает большевиков принять самое активное участие в выборах членов в Четвертую Государственную думу. Поэтому основная задача на сегодня – разъяснить рабочим, что наша партия идет в Думу не для того, чтобы играть там в «реформы», а для того, чтобы с думской трибуны звать массы к борьбе, разъяснять учение социализма, вскрывать всякий правительственный и либеральный обман… для того, чтобы готовить армию сознательных борцов новой русской революции. Вы понимаете, конечно, что депутаты предыдущих Дум, крупные помещики России Шульгин, Пуришкевич, Марков-Второй, Крупенский и им подобные не сомневаются в прохождении своих кандидатур от землевладельческой курии. Тем более что эти кандидатуры одобрены как царем, так и нынешним председателем Совета министров Коковцовым, заменившим убитого Столыпина.

– Мы здесь внимательно читаем «Правду», – сказал Григорий Иванович, – и наши рабочие знают, что в Четвертую Думу помещикам обеспечивается почти половина выборщиков, а рабочим – чуть больше двух процентов. Известно также, что рабочие курии созданы лишь в шести губерниях России, а женщины и молодежь вообще лишены права голоса.

– Екатеринославский комитет РСДРП постановил, Григорий Иванович, избрать вас уполномоченным и выборщиком по выборам членов в Четвертую Государственную думу, – сказал напоследок гость.

Провожая его, Григорий Иванович распахнул двери в сенцы, выходящие на восток, откуда золотым потоком хлынуло в комнату утреннее солнце. И тут же в дверях показались ребята – Петя, Леня и Тоня. Детвора бесцеремонно уставилась на незнакомца, с интересом разглядывая его летний серый костюм, дырчатую, с широкими полями шляпу из рисовой соломки и легкие серые туфли. Вошла Доменика, поздоровалась и позвала детей.

– Славная у вас семья, – прощаясь, улыбнулся гость.

– Доменика, тебе случайно не снился сегодня какой-нибудь сон? Плывущая лодка или широкая река? – спросил Григорий Иванович, лукаво поглядывая то на жену, то на сыновей, забавлявших сестренку.

– Ничего не снилось, – ответила Доменика. – Уж если уезжать, то хотя бы вместе… А я здесь обжилась, вон даже цветы развела…

Григорий Иванович время от времени окидывал мысленным взором сделанное, как бы подводя итоги и анализируя свою работу. Вот и теперь он подумал о том, что уже выполнил часть возложенного на него задания, приняв участие в выборах уполномоченных по рабочей курии, разъясняя рабочим каждую строку, сказанную Лениным и напечатанную в «Правде».

«Как-то у меня получается, что, где бы я ни жил и ни работал, в конечном счете дорога моя всегда лежит в Екатеринослав. В Екатеринославе я нашел работу, получил профессию токаря». Петровский вспомнил первого своего наставника по токарному делу Савватия Гавриловича. «Обязательно надо его повидать», – решил он про себя, не зная еще, что через несколько дней на открытии губернского собрания по рабочей курии Савватий Гаврилович будет первым, кого он увидит.

Собрание уполномоченных проходило в здании городской думы. Зал заседаний до отказа был заполнен рабочими, газетчиками, депутатами городской думы. Едва Петровский открыл собрание, как вдруг двери широко отворились, и в зале появилась группа полицейских во главе с помощником полицмейстера. Полицейские остановились в проходах, офицер сел в переднем ряду. На лицах собравшихся – замешательство и растерянность. «Вот она, свобода, – подумал Григорий Иванович и поднялся, – дают, да из рук не пускают». Вспомнился Иван Васильевич Бабушкин, разговаривавший с заводским начальством без страха и с достоинством, в то время как при виде кокард и золоченых пуговиц рабочих бросало в дрожь.

– Господин помощник полицмейстера, своим присутствием вы нарушаете избирательный закон, – спокойно сказал Петровский. – Я прошу вас немедленно увести из помещения полицейский наряд.

Полицейский чиновник привстал и заявил:

– Продолжайте собрание, господин председатель.

– Пока в помещении будет находиться полиция, мы собрания не начнем.

– Как вам будет угодно, – произнес офицер.

– Господин помощник полицмейстера, как блюститель порядка вы обязаны следить за неукоснительным выполнением приказов, а не нарушать их. Положение о выборах гласит, что никто из посторонних лиц не имеет права присутствовать на них… Здесь собрались уполномоченные от всей губернии, и мы не начнем свою работу, пока тут будут находиться посторонние…

Помощник полицмейстера начинал чувствовать, что проигрывает бой, но так скоро не намерен был сдаваться.

– В таком случае мы будем жаловаться губернатору, – подвел итог переговорам Петровский и тут же отправил делегацию к губернатору.

Все напряженно ждали.

Через некоторое время, после продолжительных разговоров по телефону с губернатором, полицейский офицер увел наряд.

На собрании были избраны четыре выборщика – меньшевики Худокормов и Жовтенький, эсер Способный и большевик Петровский. Из этих четырех предстояло теперь выбрать одного депутата по рабочей курии.

В небольшом зале с низким потолком продолжалось предвыборное собрание рабочих – большевики и меньшевики отстаивали своих кандидатов.

– Мы все знаем Григория Ивановича Петровского как последовательного революционера и преданного борца за рабочее дело.

Петровский не верил своим ушам: выступал заядлый меньшевик Кердан, коренастый, с громовым, самоуверенным голосом, в тесном пиджаке и ярком галстуке. «Что он говорит, к чему ведет?» – недоумевал Петровский.

– Но все заслуги указанного товарища, – рокочет Кердан, – в прошлом.

«Вот оно что…» – понимает Петровский и обводит взглядом присутствующих. Возле двери возвышается высокая фигура Савватия Гавриловича в знакомом потертом синем костюме.

– Я не желаю ни в чем обвинять товарища Петровского, повторяю: ни в чем! Вероятно, он устал, ведь может же человек устать, в конце концов, – у него большая семья, трое детей, он должен о них заботиться, кто посмеет упрекать за это? – И Кердан назидательно поднял вверх указательный палец. – Бывают случаи, когда активные работники отходят от революционной деятельности, и мы их не судим. Но нам нужен человек деятельный! Вот почему я предлагаю в депутаты товарища Худокормова, который является, повторяю, является, а не являлся образцом партийца и революционера!

– Не верьте ему! – крикнул Савватий Гаврилович и вместе с другими направился к трибуне. – Можно сказать?!

– Говори, говори, Савватий.

– Вы нарочно брешете на Петровского, чтобы протащить своего кандидата. Но мы его не знаем! Зато екатеринославские и донецкие рабочие хорошо знают Петровского! Знают и уважают!

– Правильно! Петровского!

– Хотим Петровского!

Савватий Гаврилович сошел в зал, дрожащими от волнения руками свернул цигарку и глубоко затянулся.

– Мы – за Петровского! – голосуют рабочие.

Кердан, видимо не ожидавший подобного отпора, примирительно сказал:

– Чтобы не провалить выборов по рабочей курии, мы тоже поддержим кандидатуру Петровского.

18 октября 1912 года на губернском съезде выборщиков Екатеринославщины Григорий Иванович Петровский тайным голосованием был избран депутатом IV Государственной думы от рабочей курии.

2

На тихой улице Петербурга Петровский подошел к дому, где помещалась редакция газеты «Правда». Надо было узнать там адрес депутата от петербургской рабочей курии – Бадаева. Подергал дверь. Заперта. Осторожно постучал. Ни звука. Нашел дверь с черного хода. Снова постучал. Услышал за дверью какой-то шорох, потом голос:

– Кто там?

– Откройте. Я по делу.

Щелкнула задвижка, на пороге показался тощий пожилой мужчина с веником и ведром в руках.

– Чего тебе, мил человек? Сегодня редакция не работает, воскресенье.

– Какая жалость! Я только что приехал…

– Откуда?

– Из Екатеринослава.

– Тогда заходи.

Человек пошел впереди, Петровский с чемоданом – за ним. Когда поравнялись с дверью, дежурный открыл ее и пропустил Петровского вперед, а сам выключил в коридоре свет.

– Бережливость, – объяснил он. – На рабочие копейки не размахнешься. Садись вот тут, – указал он на стул.

Петровский огляделся. На полу и на столах громоздились подшивки газет и журналов, лежали кипы бумаги, стояли чернильницы.

– Ты, верно, новый депутат? И тебе некуда деваться?

– Угадали, – засмеялся Петровский. – Мне бы адрес Бадаева.

– Он живет на Шпалерной, возле Таврического дворца. А меня Сидоровичем зовут.

– Спасибо, Сидорович, выручили.

– А ты долго стучал? – полюбопытствовал Сидорович. – Только в воскресенье и можно кое-чего убрать, а в будни ни днем, ни ночью двери не закрываются. Питерские рабочие любят нашу газету. Будешь жить в Питере, убедишься.

– Еще раз большое спасибо, Сидорович!

– Бывай здоров! – бросил новый знакомый и открыл дверь.

Не торопясь Петровский шел по улицам, жадно разглядывая незнакомый город. Остановился возле Таврического дворца, где 15 ноября должно было состояться первое заседание IV Государственной думы. Все двери во дворце были закрыты, а шторы опущены. За железной решеткой в саду порхали вездесущие воробьи.

В доме на Шпалерной его встретил стройный, красивый, с открытым, приветливым лицом человек лет тридцати.

– Алексей Егорович Бадаев? – спросил Петровский.

– Он самый. С кем имею честь?

– Григорий Иванович Петровский. Из Екатеринослава.

– А! – радостно воскликнул хозяин. – Очень рад. Заходите. А как вы меня нашли?

– Заходил в «Правду».

– Ясно. Сидорович направил? Чудесный человек, хотя с виду и хмуроват.

– Он мне таким не показался.

– В редакции Сидорович незаменим. Он и сторож, и завхоз, и курьер, и мастер на все руки – словом, находка. А главное, всей душой предан газете.

Через несколько минут они сидели в столовой. На столе шумел самовар, и жена Алексея Егоровича потчевала их чаем.

Вскоре они уже все знали друг о друге. Алексей Егорович – металлист, выходец из крестьян, в Петербурге закончил Смоленскую вечернюю техническую школу, работал слесарем в Главных вагонных мастерских Николаевской железной дороги. С девятьсот четвертого – большевик, активный участник революции девятьсот пятого года.

– Во всех шести губерниях по рабочей курии прошли большевики! Это победа! – с восторгом произнес Бадаев. – Понимаете, Григорий Иванович, все депутаты от рабочей курии – большевики!

– Здорово! – согласился с ним Петровский.

– Интересно, как мы поладим с меньшевиками? – вопросительно посмотрел на Петровского Бадаев. – Нам ведь придется с ними работать в одной фракции.

– Думаю, что не все будет гладко. Судя по выборам, они станут гнуть свою линию. Но поживем – увидим.

– Из меньшевистских депутатов я знаю только Чхеидзе и Скобелева, встречался с ними в редакции «Правды», они несколько раз заходили к нам, вероятно желая показать, что держат связь не только с меньшевистской газетой «Луч». Чхеидзе – человек солидный, с образованием, журналист, пять лет, как вы знаете, возглавлял социал-демократическую фракцию Третьей Государственной думы. Скобелев – инженер. Словом, ученая братия.

Алексей Егорович вышел из комнаты и тут же вернулся с целой охапкой свежих столичных газет. Тут были кадетская «Речь», меньшевистский «Луч», «Петербургские новости».

– Вот сколько мусора. Перечитаешь все это – сплошной туман застелет глаза. Основная забота этих писак – создать видимость демократии в Думе и заморочить людям голову.

– Какая там демократия! – воскликнул Петровский. – У нас в Екатеринославской губернии в списки для голосования внесена лишь одна десятая часть фабрично-заводских и рудничных рабочих. От трех с половиной миллионов населения нашей губернии послано всего два депутата – один рабочий и один крестьянин. А от четырехсот тысяч землевладельцев и буржуев избрано в Думу восемь депутатов.

– Об этом газетки умалчивают, но до рабочих истина все равно доходит. На днях пришел слесарь с Путиловского, рассказал про заводской профсоюз, приглашал почаще заглядывать к ним. Мы тебя послали в Думу, говорит, не для того, чтобы ты один свалил царский трон, а затем, чтобы ты объединил нас в непобедимую силу. И никогда не забывай о тех, кто тебя избрал.

– Точно определил наши задачи, – заметил Петровский.

– Я, Григорий Иванович, поддержку рабочих чувствую с первых дней выборной кампании.

– Вижу, Алексей Егорович, что вы не сидите сложа руки.

– Что вы, Григорий Иванович! Питерские рабочие – люди активные, они не дадут сидеть, – усмехнулся Бадаев. – Знают, что на них равняется пролетариат всей России. Я понял одно: только рука об руку с рабочими, прислушиваясь к их советам, я смогу справиться со своими обязанностями.

– Вы совершенно правы, – согласился Петровский. – Депутат, оторванный от своих избирателей, словно растение без корней.

В столицу съезжались депутаты-большевики. Из Москвы прибыл Роман Малиновский, из Костромы – Николай Шагов, из Владимира – Федор Самойлов. Позднее всех приехал депутат от рабочих Харьковской губернии Матвей Муранов. Прежде чем отправиться в Петербург, он побывал в Кракове у Владимира Ильича Ленина.

Петровский и Муранов поселились в одной гостинице. Они вставали рано, бродили по улицам города – хотели осмотреть красавец Петербург до начала работы Думы, потом завтракали всегда в одном и том же трактире на Невском. В день первого совещания социал-демократической фракции они заблаговременно явились в Таврический дворец. Вслед за ними пришел Николай Шагов, молчаливый, невысокого роста человек с пытливым и немного настороженным взглядом. Подошел к Муранову, протянул большую узловатую руку, глухо произнес:

– Рад познакомиться. Шагов – из Костромы.

– Очень приятно, – приветливо улыбнулся Муранов. – Именно таким я представлял рабочего из прославленного текстильного края.

– А вот идет еще один текстильщик, – сказал Петровский.

Самойлов неторопливо приблизился к группе, поздоровался со всеми, познакомился с Муратовым, которого видел впервые. На продолговатом, смуглом лице Самойлова горел румянец, над верхней губой выделялся треугольник светлых усов.

Вскоре появился Малиновский – в темном костюме, в белоснежной сорочке, светло-каштановые волосы блестят от бриллиантина, усики нафабрены. Бадаев также был одет достаточно щегольски.

– Какими франтами представлены Петербург и Москва! – шутливо заметил Муранов.

Собрались в кружок и меньшевики. Знакомились:

– Бурьянов – из Таврии.

– Туляков – с Дона.

– Хаустов – из Уфимской губернии.

Чхеидзе, Скобелев, Чхенкели избраны на Кавказе.

Сразу было видно, что основная фигура среди меньшевиков – Николай Семенович Чхеидзе. Он был старшим по возрасту, прекрасно усвоил видимую и невидимую механику всего, что происходило в Думе: недаром пять лет возглавлял социал-демократическую фракцию предыдущей Думы. Од имел обыкновение внимательно и пристально смотреть на собеседника темными, навыкате глазами, время от времени трогая крупный, с чуть заметной горбинкой нос.

По праву старшего он открыл заседание фракции.

Депутаты сели за длинный полированный стол в отведенной комнате Таврического дворца. Так уж получилось, что с одной стороны оказались большевики, с другой – меньшевики. «Как в кулачном бою, друг против друга», – мелькнула у Петровского озорная мысль.

– Товарищи, мне выпала высокая честь открыть наше заседание и приветствовать вас с избранием в Четвертую Государственную думу, – торжественно произнес Чхеидзе. – Перед нами открывается широкое поле общественно полезной деятельности. Нам, к сожалению, во время выборов не удалось выбить реакцию из думских кресел. – Слова он выговаривал твердо, словно очерчивая каждое, с едва заметным грузинским акцентом.

– Ее так просто не выбьешь! – авторитетно бросил Малиновский.

– Конечно. Мы – четырнадцать человек – капля в огромном черносотенном думском море…

Петровский заглянул в думский справочник, розданный депутатам: всего избрано 442 человека. По фракциям: правых – 65, националистов и умеренно правых – 120, октябристов – 98, прогрессистов – 48, кадетов —59, национальных групп – 21, трудовиков – 10, социал-демократов – 14 и беспартийных – 7.

– Между тем, – продолжал Чхеидзе, – пятнадцатого ноября, как вам известно, открытие Думы. К этому сроку мы должны выбрать руководство фракции, зарегистрировать фракцию в секретариате Думы, решить судьбу члена Польской партии социалистов товарища Ягелло, избранного рабочими Варшавы, и утвердить декларацию нашей фракции, в которой мы изложим взгляды на политику царского правительства.

Говорил мягко, не спеша, упиваясь своим лидерством.

На следующий день думские социал-демократы избрали президиум фракции в составе Малиновского, Петровского, Скобелева, Туликова и Чхеидзе. Председателем фракции стал Николай Чхеидзе, его заместителем – Роман Малиновский.

Заняв место председательствующего, Чхеидзе обратился к присутствующим:

– Дорогие товарищи! Я весьма благодарен вам за дружеское доверие, и единственное, чего бы мне хотелось пожелать нам всем, – это солидарности, общности мыслей и действий – только при таких условиях мы можем противопоставить себя мутному океану реакции, который, безусловно, будет главенствовать в Думе. Мы, знаменосцы высоких идей, должны смело идти вперед, но для этого нам нужно объединиться.

– Правильно, – поддержал Муранов. – Но объединиться можно лишь на принципиальной основе.

– Конечно, Матвей Константинович, – приветливо улыбнулся Муранову Чхеидзе. – Пусть простят мне те, которым то, что я сейчас буду говорить, покажется азбучной истиной, но здесь есть новые товарищи, незнакомые с государственным правом и вообще с юриспруденцией, впервые избранные в Думу, и это для них будет, я смею надеяться, полезным. Нам придется выступать с декларациями и речами, посвященными определенным участкам государственной деятельности, нам придется готовить запросы. Запрос или интерпелляция – одно из преимуществ парламента, заключается в том, что члены парламента имеют право требовать от правительства объяснения по вопросам внутренней и внешней политики. От вопроса запрос отличается мотивированностью, дальнейшими прениями и резолюцией по предмету интерпелляции. Сообразуясь с порядками, установившимися в Думе, запрос подписывает группа, в которой состоит не менее тридцати трех депутатов. Теперь у нас остался вопрос о товарище Ягелло. Из Сибири прибыл депутат Маньков, он – за принятие Ягелло во фракцию. Вы хотите что-то сказать, Григорий Иванович?