Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Словно пушечные выстрелы, гремели над колоннами слова:

– Долой самодержавие!

– Да здравствует революция!

Во главе многотысячной демонстрации шел Григорий Петровский. Много пришлось потрудиться ему, чтобы так единодушно вышли сегодня на соединение с рабочими екатеринославских заводов железнодорожники Екатерининской дороги.

Вдруг из-за двухэтажного дома городской управы показались солдаты Симферопольского полка, открыли огонь.

– Товарищи! – раздался голос Петровского. – Будем строить баррикады.

И закипела работа. Люди поспешно вытаскивали из дворов телеги, сани, валили телеграфные столбы, выворачивали булыжники, несли старую мебель… Вооруженным царским солдатам преградили путь молниеносно возведенные заграждения. Грянул дружный залп из ружей и револьверов, захрапели испуганные лошади, рванулись в сторону.

Неприятельский огонь становился все более яростным.

– Отступаем в рабочие районы, – опять распорядился Петровский.

Отступали. Несли убитых, вели раненых. Днепровские волны накатывались на берег, будто хотели влиться в скорбную процессию. Спешили к Первой Чечелевке, никто не сворачивал домой.

Возле Брянского завода, там, где Орловская улица спускается вниз, упираясь в начало Чечелевки и Брянской площади, остановились и стали возводить баррикаду. И стар и млад старались что-то сделать: рыли рвы, копали глубокие ямы, спиливали и тащили телеграфные столбы, разбирали булыжную мостовую, опрокидывали возы и тачки. Приволокли с угла будку городового, бросили на общую кучу громадную вывеску с золотым орлом. Рукотворная гора росла, причудливо ощетинивалась. Мальчишки богали на железнодорожное заводское полотно, где с помощью взрослых отвинчивали гайки, поддевали ломом и тащили шпалы на баррикаду. Доменика со старшим сыном Петром тоже здесь – носят булыжники.

Рабочий люд укреплял свои позиции, все было приготовлено для решительного отпора.

Тем временем под прикрытием казаков к Чечелевке двигалась рота Феодосийского полка.

Рабочие затаились за баррикадой, в ближайших дворах и подвалах. Солдаты сжимали в руках винтовки, рабочие заряжали револьверы, на втором этаже углового дома двое парней держали наготове самодельные бомбы…

Звенела густая, напряженная тишина.

«Скорей бы!» – думал Петровский.

«Скорей бы!» – торопили рабочие.

«Скорей бы!» – нервничал молоденький поручик, стоявший впереди роты.

Тишину вспорола резкая команда офицера, вслед за ней раздались беспорядочные выстрелы солдат. Револьверы, охотничьи ружья, старые берданки – все, что удалось раздобыть рабочим, было пущено в ход. Даже камни. Но есть еще бомбы, над которыми все последние месяцы усердно колдовали рабочие-химики. Из окна углового дома чья-то сильная рука метнула одну из них: за баррикадой выросло облако густого черного дыма. Когда он рассеялся, на мостовой осталось лежать несколько карателей. Не успели опомниться, полетела и вторая бомба…

Вдруг из засады выскочил Федор Дудко, плечом уперся в опрокинутую тачку, вытянул руку, прицеливаясь в офицера. Но внезапно повалился и, уже падая, выстрелил вверх. Петровский бросился к нему.

– Не вовремя, – виновато улыбаясь, проговорил Федор. – Вы идите… Я сам…

Но смерть уже затуманила его взор…

Губернатор стянул к Чечелевке все воинские части, находившиеся в Екатеринославе. Бой затих, когда стемнело…

На следующий день хоронили убитых. Из каменной Часовни Брянского завода выносили дощатые гробы, обрамленные красными и черными лентами. Впереди траурной процессии призывно алел плакат: «Долой самодержавие, да здравствует революция!», реяли знамена, зеленели венки. Весь путь – от завода до городского кладбища – охраняли рабочие.

За гробом Федора Дудко шла Василинка. Губы крепко сжаты, в скорбных глазах ни слезинки.

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу!
 

Огромная, многотысячная толпа напоминала Днепр в половодье – могучая река вот-вот выйдет из берегов в смоет, снесет все, что встретит на своем пути… Так представлялось не только рабочим, хмуро шагавшим с крепко сжатыми кулаками, но и солдатам, молча сопровождавшим похоронную процессию и украдкой поглядывавшим то на убитых, то на полицмейстера, который держался на почтительном расстоянии, прижимая лошадь к краю тротуара…

На кладбище остановились возле выкопанных могил. Федор лежал с белым, будто мраморным, лицом. «Не расти на земле садам, которые мечтал посадить Федор…» – подумал Петровский. Зажав в левой руке черную шляпу, прерывающимся, взволнованным голосом он сказал надгробную речь. Закончил призывом:

– Мертвые зовут к отмщению! Долой прогнивший самодержавный строй! Да здравствует революция! К оружию, товарищи!

Скорбные слова песни заглушили глухой стук земляных комьев о крышки гробов и церковную молитву.

С кладбища Григорий Иванович возвращался медленно, думая о событиях последних дней, о предательской роли меньшевиков, подтачивающих своей агитацией веру рабочих в победу.

«Но мы, большевики, – размышлял он, – руководствуемся одним непреложным законом: учиться, вооружаться и наступать. Смело и решительно! И победа будет за нами!»

6

В эти холодные октябрьские дни пятого года царь Николай II пребывал в полном смятении духа.

Еще в детстве нападал на него, бывало, беспричинный страх, он постоянно ожидал чего-то необычного, верил в приметы…

Женившись на немецкой принцессе Алисе Гессенской, ставшей царицей Александрой Федоровной, Николай приобрел в ее лице незаменимого советчика. Окружив себя толпой хитрецов и юродивых, она принялась диктовать царственному своему супругу то, что нашептывали ей ловкачи и пройдохи, смекнувшие, что на царской глупости можно неплохо нажиться. Предсказывали всяческие трагедии, пророчили несчастья. Ему советовали всякое, но он не мог понять, к чьему слову прислушаться, а чьим пренебречь. И только когда тонкие, бледные губы Алисы шептали ему свои советы, он безоговорочно следовал им. Нервы у Николая совсем разгулялись, среди ночи он вскакивал с постели, обливаясь холодным потом, задыхаясь, что-то хрипел, судорожно растирал впалую грудь, потом неистово крестился, устремив взгляд на икону. В последнее время на царя еженощно нападал мистический ужас, охватывало чувство непоправимой беды… Никогда еще в его царствование смута не достигала подобных размеров… В обеих столицах – Петербурге и Москве – бастуют фабрики и заводы, стачки перекинулись почти во все промышленные города империи, повсюду вспыхивают крестьянские волнения, неспокойно в войсках, на железных дорогах стоят составы, даже императорский поезд не может пробиться из Петергофа – одной из летних царских резиденций – в Петербург, потому что везде бунтуют…

Единственное утешение – это яхта, стоящая наготове в Финском заливе. По утрам он выходил на берег, смотрел на белое быстроходное судно и немного успокаивался… Что бы там ни случилось, он со своим семейством успеет уплыть в дальние спокойные края. Спасти жизнь себе, императрице, дочерям, цесаревичу, долгожданному наследнику… Возьмет с собой из придворных лишь самых преданных, и конечно в первую очередь министра двора – барона Фредерикса…

Войдя в кабинет, царь глянул на письменный стол. Вечно ему подсовывают какие-то записочки, которые пестрят сведениями о революционных митингах, арестах агитаторов, поджогах барских усадеб, волнениях в войсках, забастовках… Все клянутся в любви и преданности его особе, а сколько в тех словах правды – попробуй разберись… Вот Витте всучил всеподданнейший доклад с предложением создать в России, в отличие от Булыгинской, законодательную думу, российский парламент… На кой черт ему эти европейские парламенты! Если бы можно было закрыть границу, да так, чтобы ни один русский и носа за нее не смог сунуть, вот тогда бы в стране началось настоящее благоденствие…

Об этом и еще о многом другом думал царь, сидя в своем петергофском дворце, когда ему доложили о графе Витте. Вошел полный, уже немолодой человек с умными, усталыми глазами. В недалеком прошлом – министр финансов, прославившийся удачно проведенной в России денежной реформой и введением государственной монополии на винные изделия. Он проявил себя также и на дипломатическом поприще, благополучно заключив в конце августа Портсмутский мирный договор с Японией, за что был удостоен графского титула. Витте с самого начала был против этой войны, но генеральская клика и сам император возлагали на нее слишком большие надежды.

– Прошу садиться, граф, – сказал Николай.

– Благодарю, ваше императорское величество, – почтительно склонился в поклоне Витте.

– Я прочитал ваш доклад, граф. Почему вы считаете, что России нужна именно законодательная дума?

Витте посмотрел на безвольное, растерянное лицо самодержца и подумал о том, что как раз этому и посвящен его доклад. Однако он знал и другое: Николай II не отличается умением схватывать основное в написанном, поэтому ему необходимо все повторить устно.

– Ваше императорское величество, – начал Витте спокойно и не спеша, – люди дурно устроены: они стремятся к свободе и самоуправлению. Если вовремя не дать им разумной свободы, не ослабить вожжи, то возникнут такие неприятные явления, как беспорядки и волнения… До этой несчастной войны с Японией, – при этих словах царь брезгливо поморщился, но Витте, будто не замечая этого, повторил: —… до этой несчастной войны в империи было более-менее спокойно.

Витте умолк, немигающе глядя на царя и пытаясь угадать, о чем тот думает и надо ли продолжать. Николай нервно дернул левым плечом, будто пытаясь сбросить с него что-то, и раздраженно спросил:

– А чем, собственно, не подошла Булыгинская дума?

– Она законосовещательна, то есть безвластна, – быстро ответил Витте.

– Позвольте, граф, власть дана мне всевышним, и я ни с кем не обязан ее делить, – вновь подергивая плечом, отчеканил царь.

«Это со слов кретина Горемыкина, – подумал Витте. – Ведь недаром этот ничтожнейший член Государственного совета в последние дни так часто посещает Петергоф», – но вслух сказал другое:

– Ваше императорское величество, это одна из основных царских прерогатив, и на нее никто не покушается. И дело вовсе не в том, что придется делить власть или даровать свободу, но пообещать надо. Нынешняя обстановка в стране чрезвычайно сложна. Россия напоминает сейчас разбушевавшийся океан. И этот океан надо переплыть. И, какой бы курс вы ни взяли, ваше величество, на какой бы пароход ни сели, переплыть океан без некоторого риска невозможно. Я глубоко убежден, что мой пароход и мой курс наиболее надежны. Повторяю, не обязательно выполнять, однако пообещать необходимо.

Умный и гибкий царедворец, Витте прекрасно знал, как обращаться с жестоким, ограниченным и безвольным монархом, всецело находившимся под влиянием своей истеричной супруги. Произнеся эти успокоительные слова, он решил припугнуть Николая, сославшись на угрожающую обстановку в стране – забастовки, крестьянские волнения, неповиновение в войсках…

– Ваше императорское величество, имеются только дна пути спасения России: это – диктатура или конституция. Почти все наши войска сейчас на Дальнем Востоке, следовательно, опереться нам не на кого… Мне думается, что второй путь, то есть конституция, законодательная дума и гражданские свободы, в данный момент более верный.

Витте искал слова, пытаясь доказать, что он искренне, как никто другой, хочет сохранить царскую монархию, спасти династию, что предан ей беспредельно. Понимая все ничтожество Николая, он в то же время не забывал, что именно царь присвоил ему графский титул. Взглянул на самодержца, вспомнил, как много лет тому назад на Киевском вокзале в царских комнатах расшалились пятнадцатилетний наследник Николай и его младший брат Георгий и как великий князь Владимир Александрович на глазах именитой публики надрал Николаю уши. Теперь перед ним сидел тридцатисемилетний тщедушный правитель, который и ныне заслуживает того, чтобы ему надрали уши. И вдруг ему стало жаль этого безвольного, трусливого и жестокого человека, именовавшегося царем. Однако чувство жалости тотчас исчезло – необходимо было спасать страну и трон. Крупный политический деятель, человек проницательного ума, Витте, будучи убежденным монархистом, в то же время понимал, что Россия без развития капиталистического способа производства в промышленности и сельском хозяйстве не может существовать как сильная самостоятельная держава, и всей своей деятельностью старался примирить самодержавие с буржуазией. Глядишь, потомки и скажут, что он – граф Витте – облагодетельствовал Россию!

Николай во время всего монолога Витте согласно кивал головой, как бы говоря: я верю тебе, мой преданный друг, и поступлю так, как ты того хочешь. И хотя царь и в самом деле дал твердое слово, что поступит так, как советует ему Витте, тот не был все-таки уверен в успехе…

Действительно, чаша весов поначалу склонилась в пользу диктатуры. Искали только диктатора. Остановились на великом князе, дяде царя Николае Николаевиче, которого как раз теперь не было в Петербурге, и поэтому царь приказал немедленно разыскать дядюшку и доставить в Петергоф.

Великого князя встретил барон Фредерикс.

– Ты есть быть диктатор! – ткнув острым пальцем в грудь Николая Николаевича, воскликнул Фредерикс.

Тот с недоумением некоторое время смотрел на Фредерикса, потом медленно вынул из кармана револьвер:

– Это видишь?

– Видишь, – растерянно произнес тот.

– Так вот: сейчас я пойду к императору, и, если он не согласится подписать манифест о законодательной Думе и гражданской свободе, а будет настаивать на диктаторстве, я пущу себе пулю в лоб.

Эти слова великого князя не удивили Фредерикса – он прекрасно знал его раздерганный алкоголем характер, его неожиданные вспышки и приступы меланхолии.

Спрятав револьвер, Николай Николаевич исчез за дверью царского кабинета.

Через несколько минут он вышел оттуда и самодовольно бросил Фредериксу:

– Пригласи Витте…

Когда Витте ушел с подписанным манифестом и назначением его на пост председателя Совета министров, Николай II долго еще не мог прийти в себя. Потом сел за стол, пододвинул к себе стопку тонких листков бумаги и начал писать письмо самому близкому по духу человеку генералу Трепову: «Да, России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное…»

Граф Витте, возвращаясь на пароходе в Петербург, иронически поглядывал на своих спутников, которые вели себя так, словно им еще недавно грозила смертельная опасность и вот вдруг она миновала. В каком-то восторженно-невменяемом состоянии был князь Алексей Дмитриевич Оболенский, в последние дни тенью ходивший за графом и уверявший, что наступит прямо-таки конец света, если царь не подпишет манифест.

– Сегодня нам посчастливилось присутствовать при историческом великом государственном акте, от которого начинается отсчет времени… – торжественно произнес Оболенский.

– Заводной гармошка! – задребезжал Фредерикс, широко улыбаясь, как улыбается солдат, только что произведенный в фельдфебели.

– Понесло! – бесцеремонно оборвал Николай Николаевич речь Оболенского, и тот умолк, недовольно поджав губы, а великий князь обратился к Витте: – Сегодня – семнадцатое октября тысяча девятьсот пятого года. Семнадцать – счастливое число. Сегодня, граф, вы спасли династию Романовых!

– Дай-то бог, чтобы на этот раз все обошлось благополучно, – сказал Витте, а сам подумал, что великий князь слишком уж легко обо всем судит. Спиритизм, вино и женщины не оставляют ему времени вникнуть в государственные перипетии.

У всех было приподнятое настроение, и только у Витте – именинника и творца конституции, как его сразу окрестили, – настроение не соответствовало моменту. Граф прекрасно понимал, что в самом скором времени найдутся люди, которые угадают истинный маневр царизма и желание правительства «пересидеть» революционную бурю в тихой бухте манифеста. У Витте был усталый вид, мешки под глазами набрякли, ныло больное ухо. Пожалуй, он один из придворных осознавал, как тяжело будет в целости и сохранности привести к желанной цели самодержавный российский корабль. Он догадывался, что и вокруг него с еще большим усердием будут плестись сети и расставляться ловушки.

Витте всегда восхищался смекалкой и ловкостью простого русского мужика, но больше всего любил в нем покорность. Теперь, когда этот кроткий народ взбунтовался, он, оскорбившись до глубины души в своих чувствах, негодовал: да как они посмели?! Теперь подавлением беспорядков будет руководить он, потому что никто лучше его, тактичнее и хитрее этого не сделает. Недаром для роли диктатора не нашли подходящей кандидатуры: все боятся ответственности, трусят и удирают с поля боя, находя массу причин и отговорок. Даже генерал Трепов, три дня тому назад отправивший губернаторам телеграфное распоряжение: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!»

Витте не прислушивался к оживленной беседе своих спутников, сидел, отрешенно глядя вдаль. Спустя некоторое время он обратился к Николаю Николаевичу:

– Ваше высочество, мне, вероятно, придется просить вас, как командующего войсками Петербургского военного округа, вот о чем… – Витте помолчал и внимательно посмотрел на великого князя: – Я это говорю пока предположительно: возможно, для быстрейшего водворения порядка в столице на какой-то срок придется ввести в ней и ее окрестностях военное положение… Я прошу вас дать соответствующее указание.

Николай Николаевич охотно пообещал, что все части Петербургского военного округа будут приведены в боевую готовность, и заверил, что свой долг в случае необходимости он выполнит с честью. А через несколько дней великий князь пожаловал в Совет министров и так же горячо убеждал Витте ввести в городе не военное, а… особое положение.

– Пусть этим займется министр внутренних дел Дурново, – откровенно просил у Витте великий князь.

Новый председатель Совета министров раздраженно произнес:

– Не трудитесь, ваше высочество, пока я у власти, в Петербурге не будет ни военного, ни особого положения.

Заявив так, Витте не был уверен в этом. Он знал, что обстановка в стране напряженная, революция не пошла на убыль и, возможно, Россия стоит перед новой, еще более мощной революционной волной, а самодержавный корабль подвергается серьезной, даже смертельной, опасности…

Скоро о манифесте узнал весь Петербург, а потом и вся Россия.

В Екатеринославе местная газета «Приднепровский край» вышла с броской шапкой: «Конституция! Царь подарил конституцию». Газеты висели на заборах, на круглых тумбах, возле них собирались люди, читали, обсуждали, радовались…

7

Еще не успели высохнуть чернила на мирном договоре между Россией и Японией, как матери стали ждать сыновей с фронта. Катерина Семеновна тоже все посматривала в окно на улицу, ведущую к станции.

– Я думаю, что коль помирились, то для чего им нужны солдаты? Правда, Иван? – спрашивала она мужа.

– Да вроде так, – отвечал Иван Макарович, – но не забывай про канцелярию. Командиру что: «Шагом марш!» – и все, а канцеляристам еще обмозговать требуется, чтобы решить, кого отпустить, а кого и задержать согласно приказу по демобилизации. Вот, мать, в чем загвоздка! А к тому же какая даль…

– Да ведь Степан писал, что сразу приедет, а уже почти три месяца миновало. То был конец августа, когда замирились, а нынче, гляди, уже ноябрь, – не успокаивалась Катерина Семеновна.

– Это точно, – уверенно проговорил, опираясь руками на дубовую палку, отец. – Степана отпустят непременно.

А Катерина Семеновна с каждым днем все дальше и дальше уходила по улице, что вела к станции… Иван же Макарович, если кто в шинели проходил мимо окна, обязательно поглядывал вслед: не завернет ли солдат во двор… вроде бы похож фигурой на сына…

В один погожий осенний день мать будто специально оделась в праздничное – и на свою улочку… Шаг за шагом, идет тихонько… Так чуть ли не до самого вокзала дошла, низко склонив голову и думая о своем.

– О чем, мама, так запечалилась?! – вдруг услыхала над самым ухом.

Вздрогнула, подняла голову и… чуть не упала от неожиданности: перед ней стоял Степан! Подхватил сын сомлевшую мать, дал напиться из солдатской фляги…

Пришла в себя, открыла глаза, улыбнулась:

– Вот я и снова на этом свете. Идем скорей домой…

Счастливый Иван Макарович отложил в сторону свои корзины и расспрашивал сына про войну. А мать не сводила с него глаз, забыла обо всем, потом вдруг подхватилась:

– Ой, батюшки, я же обед не сготовила!

В сумерки заявился Григорий. Крепко обнялись.

– А ну показывай свою медаль!

– На посулы тороваты, а на деле скуповаты, – засмеялся Степан.

– Набирайся, солдат, сил и будем продолжать «ремонтировать» мосты, – сказал Григорий.

– За мной дело не станет. Хоть сегодня…

Степан Непийвода оставил весла на крыльце, толкнул дверь в квартиру Петровского.

– Небось все деньги истратили, если уже не запираетесь? – усмехнулся он. – Здравствуйте!

– Народ честнее стал, – ответила Доменика. – Доброго здоровья!

Петровский стал одеваться.

– Ты куда опять? – спросила жена.

– На митинг пойдем, – ответил Григорий и взял с полки какие-то бумаги.

– Еще черти на кулачках дерутся, а люди спят… Кто в такую рань придет на митинг?

– Народ уже собрался – вот он! – рассмеялся Петровский и показал на Степана. – Дело в том, что из биографии Непийводы солдатчина вырвала несколько весьма важных страниц и теперь их необходимо восстановить. Пускай знает, какие мы тут завернули дела.

– Садитесь за стол и говорите хоть весь день.

– Это нам не подходит. Побеседуем в лодке на Днепре. Весла прихватил, Степан? Тогда пойдем! – И Петровский взялся за картуз. – До свиданья, женушка.

– Возьмите с собой еды. Дело делом, а есть все равно надо.

– Мы ненадолго. Проскочим в село – и назад…

Пока добрались до Днепра, начал заниматься рассвет.

– Рассказывал мне покойный дедусь, – басил Непийвода, управляясь возле лодки, – что каждый год лето выпрашивает у осени несколько дней для теплого прощания с людьми, чтобы вспоминали его добрым словом. Осень велит ветрам упасть на землю и затаиться, а тучам – уплыть вдаль и не затягивать небесную синеву. Для себя же оставляет предрассветные волнистые туманы и тихий, задумчивый листопад после восхода солнца…

– Какая светлая душа была у твоего деда, – сказал Григорий.

– А ведь всего-навсего обыкновенный сельский кузнец, который, казалось, ничего на свете не знал и не видел, кроме горна, наковальни да молота в своей дымной и темной кузне под горой при выезде из села…

Петровский сел на корму, Степан – на весла. Но перед тем как оттолкнуться от берега, Степан еще минуту задержался у коряги, к которой была привязана лодка. Он выпрямился во весь свой рост, расправил широкую грудь и залюбовался розовеющим краем неба на востоке.

– Мне кажется, Григорий, что для нас выпал счастливый дедовский денек.

Неторопливое течение приняло и понесло лодку. В уключины легли весла, могучий гребец, сбросив пиджак, вопрошающе взглянул на рулевого.

– Полный вперед! – скомандовал Григорий.

Вряд ли найдется на Днепре гребец сноровистей, чем Степан Непийвода. Нельзя не залюбоваться им, когда он, кидая весла назад и сам чуть не ложась на спину, широко разворачивает сильные плечи и, погрузив на нужную глубину весла, переключает всю силу на руки; лодка летит вперед, как пришпоренный горячий конь, с весел срываются водяные брызги, по обе стороны лодки кружат белые бурунчики.

Григорий, глядя на гребца, усмехается в густую черную бороду.

– А помнишь, Степан, как мы впервые встретились с тобой на Днепре?..

Все окрест окутано нежным маревом, сотканным из ночного тумана: кусты лозняка походят на копны сена, а расщепленная молнией верба у воды – на огромного медведя, который угрожающе замахнулся на людей мохнатой лапой.

И вдруг прямо нз воды показалось огромное солнце, раскрыло глаза, и мириады теплых лучей, будто ресницы солнечного ока, пронизали все вокруг, развеселили самую малую былинку, заблестели в каждой капельке росы. А веселые бурунчики, бегущие следом за лодкой, заиграли серебряными и золотыми искорками.

– Начался наш день, – задумчиво проговорил Петровский. – И в природе и в жизни. Многого мы добились. Взять хотя бы это путешествие: едем с листовкой в подпольную типографию, точно к куме в гости. А недавно сельчане обезоружили урядника и прогнали его прочь. И ничего! Начальство боится туда даже нос сунуть… Как хорошо, Степан, что ты вернулся. Сколько раз я думал о тебе и жалел, что нет тебя рядом, особенно когда мне было трудно и я нуждался в поддержке. – Григорий ласково улыбнулся давнему своему другу. – Мы все это время боролись, можно сказать, на два фронта: и против классовых врагов – буржуазии и царизма, и с противниками в самом социал-демократическом лагере, прежде всего с меньшевиками. И, конечно, с бундовцами, эсерами. Меньшевики распоясались, обнаглели, особенно после арестов большевиков, когда нас осталось немного…

– Наша беда им в радость, – зло бросил Степан.

– Но как-то справлялись. Добывали литературу: ленинские газеты «Вперед» и «Пролетарий», все резолюции Третьего съезда партии и другие съездовские материалы. А знаешь, каким праздником был для нас день, когда достали работу Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции»? Она стала для нас главным ориентиром… И все это время, Степан, не хватало нам людей в городе и еще больше – в селе. В праздничные дни и по вечерам в городском саду собиралась масса народу, чтоб послушать представителей разных партий. Выступали кадеты, меньшевики, бундовцы, эсеры, большевики… Рабочие, как правило, тянулись к нам. Наш оратор собирал самое большое количество слушателей. Большевики призывали к перерастанию общей политической стачки в вооруженное восстание, говорили о немедленной и тщательной его подготовке. Когда был создан Совет рабочих депутатов, меньшевики выдвинули председателем Бурлацкого. Я, как секретарь Совета, все время чувствовал его сопротивление, часто пассивное, но постоянное. Он как будто благожелательно относился ко мне, словно старший к младшему, а на самом деле, как я потом убедился, смертельно боялся меня, потому что боялся пролетарской революции и заигрывал с либеральной буржуазией.

– На чьем возу сижу, того и песню завожу.

– Ты прав, он завел свою меньшевистскую песенку. Советы создали финансовую комиссию по сбору средств для приобретения оружия. В нее вошли такие уважаемые люди, как профессор горного училища Терпигорев, инженер Брянского завода Федоренко, врач Купьянский. Собрали достаточно. Директор Брянского, например, отвалил четыре тысячи из заводского фонда. Значительную сумму внесли и другие екатеринославские заводчики…

– Струсили, шкуродеры, – довольно засмеялся Степан.

– Не только струсили, но и решили руками рабочих вырвать для себя у самодержавия более широкие полномочия…

– Соблазн велик – и совесть молчит…

– Вот именно, – кивнул Петровский. – Вспоминаю, как Бурлацкий тогда сказал: «Вы, Григорий Иванович, не признаете либералов, отрицаете их революционность, а посмотрите, сколько денег они дали на вооружение, это ведь не то, что рабочие копейки…» А потом, спохватившись, начал оправдываться: «Я, конечно, не корю рабочих, у них и вправду нет денег, но в революции все необходимо учитывать». Тогда я ему ответил, что промышленная буржуазия дает деньги на вооружение потому, что хочет руками рабочих завоевать себе власть, ибо царь служит для нее помехой. Но та же буржуазия, если в решительный момент надо будет выбирать, на чью сторону встать, не задумываясь, окажется с царем. «Вы, Григорий Иванович, еще молоды и неопытны, – ответил он мне, – вы повторяете чужие слова, слова Ленина». А я ему: «Владимир Ильич – выразитель интересов рабочего класса, он создал партию, которая поднимет рабочих на вооруженное восстание…»

Лодка тихо плыла по течению. Степан не прикасался к веслам. Из-за поворота на середине Днепра вынырнул небольшой островок.

– Давай, Гриша, на минутку пристанем к Дикому, мы когда-то тут рыбачили с батькой.

– Время есть, можно и причалить, – согласился Петровский.

Степан сильными толчками весел выбросил нос лодки на песчаный берег.

Тихо падали багряные листья на желтую траву… Молча шагали друзья густым сизоватым лозняком между сонными вербами, пересекали укромные поляны, устланные золотыми коврами…

– А знаешь, Григорий, почему остров называется Диким? Когда-то хозяйничал тут, словно в своей вотчине, знаменитый на всю губернию конокрад Гаврила Дикий: лишал «особых примет» краденых лошадей. Скажем, в протоколе следователя значилось: «Мерин, гнедой масти, на лбу – белая звезда, левая передняя нога по щетку – светлая, задняя правая – в чулке…» Но Дикий так обрабатывал коня, что тот терял все свои особые приметы и становился обыкновенным гнедым. На первой же ярмарке Левобережья Гаврила продавал его как собственного. Изобрел, шельмец, такую стойкую краску, что ни рук не пачкала, ни водой не смывалась. И еще он был великий мастер на всякие шутки… В имении княгини Ливен как зеницу ока берегли жеребца чистой орловской породы – серого в яблоках рысака-красавца, которому и цены не было. На ночь приковывали его цепью к кормушке, опутывали американскими путами, закрывали конюшню тремя немецкими замками. И что же? Однажды утром смотрят: двери в конюшне – настежь, цепь с шеи коня снята, американские путы валяются у порога, а в гриве жеребца записка, нацарапанная каракулями: «Не мучьте животную она мне не нада масть не подходящая Гаврила Дикий». Вот отчубучил!

– Ну что ж, – резюмировал Петровский, – еще один пример того, как царизм калечит народные таланты. Дальше приходской сельской школы этого Гаврилу, видно, и не пустили. А дай ему надлежащее образование, из него мог бы выйти или талантливый химик, или механик. А так… Загубленное природное дарование выперло грыжей и превратило несостоявшегося химика в талантливого конокрада.

Остров так очаровал путешественников, что на какое-то время они обо всем забыли.

– Пора, – спохватился Петровский.

И снова лодка, легонько покачиваясь, плыла по течению, весла отдыхали на бортах, как сложенные крылья большой птицы.

– Нас догоняет пароход! – оглянувшись, предупредил рулевого Степан. – Не сторонись, пускай погудит, люблю пароходные гудки, важные и немного грозные.

И в тот же момент загудел пароход. На корме стояло несколько нарядно одетых девчат. Видно, собрались на свадьбу. Они зашушукались, засмеялись, глядя на лодку. А потом одна из них запела чистым, звонким голосом: