Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

В больнице Григорий попал в заботливые руки доктора Кухаревского, человека мягкого, сочувствующего прогрессивной молодежи. Он бесплатно сделал Петровскому операцию и даже подкармливал больного, принося из дому разную снедь.

Выписавшись из больницы, Петровский прежде всего стал думать о заработке. Но в это время неожиданно пришел вызов из воинского присутствия села Печенеги, что неподалеку от Харькова, куда Григорию надлежало явиться на повторный призыв. И Доменика снова отправилась в Полтаву к доктору Кухаревскому.

Аккуратный, под железной крышей дом доктора Кухаревского стоял на тихой зеленой улице, неподалеку от особняка городского головы. Сюда и пришла вместе с сыном Доменика.

– Не волнуйтесь, – сказал Кухаревский. – Операция прошла успешно, теперь ваш муж будет поправляться.

– А пока от ветра валится, – грустно произнесла Доменика, с надеждой глядя на доктора. – Я пришла к вам за помощью…

– Чем могу служить?

– Мужа призывают на военную службу…

– В солдаты он не годится. Тут я вам помогу, – пообещал Кухаревский. – Завтра мы все сделаем. А теперь – ужинать…

– Нет, нет… – начала было Доменика.

– Не отказывайтесь. Сейчас придет одна девушка, и мы все вместе поужинаем. А вот и она! Знакомьтесь, Лариса, это Доменика Петровская.

Лариса с восхищением слушала Доменику, когда та рассказывала о всех своих злоключениях.

– Какая вы смелая!

Девушка любовалась ее красотой, манерой держаться – простой и в то же время интеллигентной. «У нее прирожденный такт, – подумала Лариса, – этому ни в каких институтах не научишься…»

После ужина Кухаревский извинился перед гостями и отправился в больницу. Мальчика уложили спать.

Доменика с Ларисой остались вдвоем. Между ними завязалась беседа. Порой человеку, которого видишь впервые, расскажешь больше, чем давнему знакомому. Приглушенные голоса долго звучали в сгущающихся сумерках.

– Я видела вашего мужа… – Волнение, охватившее Ларису в тюремной канцелярии, снова овладело ею. Дрожащим голосом она сказала: – Я нечаянно обидела его…

Коротко рассказала о посещении тюрьмы, о разговоре Шуликовского с Петровским, о его словах, обращенных к ней…

– Я не хотела его оскорбить… Если бы знала, не пошла в тюрьму. Вы скажите Григорию Ивановичу обо всем…

– Скажу. Вы напрасно переживаете. Он тоже не хотел вас обидеть. Просто ему все надоело, на него ходили смотреть, как на какое-то диво…

Голос Доменики, мягкий и ласковый, успокаивал девушку. С ней Ларисе так же хорошо и просто, как было в детстве с матерью… И она все рассказала Доменике о себе, поделилась с ней своими огорчениями и обидами.

– Мне едва минуло шесть лет, когда отец с матерью погибли. Дядя взял меня к себе. Сначала было ничего, потом тетка начала ко всему придираться…

Все трудней становилось жить в дядином доме, хотя Василий Михайлович всячески старался защитить сироту от придирок жены. Не проходило дня, чтобы девочка не плакала. Ей хотелось вырваться из холодного, неуютного дома и умчаться в далекий незнакомый мир… Она бросалась из крайности в крайность: собиралась то уехать в Петербург, то учительствовать в деревне. Иногда ей казалось, что она просто избалованная, изнеженная барышня, которой от нечего делать лезет в голову всякая чепуха. В такие минуты Лариса ненавидела себя. «Нужно что-то делать, нужно работать так, чтобы тело ныло от усталости, а голова была занята чем-то полезным и разумным».

– Вам, верно, смешно такое слушать? – вдруг спросила Лариса.

– Нет, что вы! Говорите, говорите, – участливо попросила Домоника.

– Ну скажите, почему я такая? Почему не найду места в жизни?

– Не знаю, что вам ответить, – не торопясь, заговорила Доменика. – Я тоже рано осталась без отца. Но не было у меня ни времени, ни сил горевать. Мать брала белье в стирку, а я, сколько себя помню, помогала ей. За день так умаешься, что еле доплетешься до постели. А на рассвете – опять за работу…

– Значит, тетка правду говорит, что все у меня от безделья, – грустно подытожила Лариса.

– Нет, – решительно возразила Доменика. – Мысли у вас хорошие, душа открытая. Кого-нибудь встретите, полюбите. Для женщины это очень важно. А там и работу найдете по душе. И все будет хорошо.

– Я и сама так думаю. Расскажите еще про себя, – попросила Лариса.

– Ничего особенного у меня не было. Встретила Григория, поженились. Ребенок родился… Жить трудно, муж все по тюрьмам… – Она рассказывала спокойным, ровным голосом. – Но я все равно счастливая, – широко улыбнулась Доменика.

– Может, и я буду?

– Обязательно. Сердце у вас доброе, отзывчивое.

– Передайте же Григорию Ивановичу то, о чем я вас просила…

– Передам, – пообещала Доменика.

22

Петровского в солдаты не забрали и даже вовсе забраковали по состоянию здоровья: помогла справка доктора Кухаревского. Радовалась Доменика: пускай трудно пока, но на работу где-нибудь да устроится, будет кусок хлеба. Попытался Григорий наняться токарем на Брянский – не взяли. После бесконечных хождений наконец повезло. В Екатеринославских железнодорожных мастерских он познакомился с поднадзорным рабочим Василием Андреевичем Шелгуновым, высланным из Петербурга за принадлежность к «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Будучи прекрасным специалистом, он довольно быстро нашел работу, а потом устроил и Григория.

За ним повсюду следовали шпики. Однажды у Доменики какой-то тип спросил:

– Твой Григорий все такой же?

– А зачем ему меняться? – Доменика притворилась, что не поняла вопроса.

А сама постоянно беспокоилась за мужа, особенно из-за газеты «Искра», которую невесть откуда он добывал. Невольно настораживалась, если кто-нибудь заходил к ним ее почитать. Обычно такое случалось в воскресные дни или после работы, когда темнело. Григорий, ожидая посетителей, выходил на улицу и прогуливался возле хаты…

Издали он заметил высокую, не по годам статную фигуру Савватия Гавриловича, токаря с Брянского. По случаю воскресенья тот приоделся: на нем ладно сидел уже поношенный, но аккуратно выглаженный костюм – Григорий его помнил с первых дней своего пребывания на Брянском заводе, а ведь прошло более семи лет. И сапоги давнишние: добротные, в гармошку, начищенные ваксой.

– Это ты, Гриша? – обрадовался Савватий Гаврилович, когда Петровский поздоровался.

Петровского вдруг охватило чувство светлой душевной родственности со своим первым учителем и наставником в токарном деле. Искусством обрабатывать металл Савватий Гаврилович владел в совершенстве: считался мастером высокого класса и всегда неплохо зарабатывал. Но у Савватия Гавриловича была целая куча детей, в его доме постоянно жили родственники и земляки, поэтому он всегда нуждался. В первые дни на Брянском, когда Петровский получал гроши, именно Савватий Гаврилович чаще других делился с ним сахаром и хлебом…

Савватий Гаврилович вглядывался в бледное, осунувшееся лицо Петровского, заметил свежие розовые шрамы на шее и сочувственно покачал головой:

– Вижу, Гриша, что тюрьма не мать родная, красит человека, как кипяток рака. Снова к нам на завод?

– Не приняли. С трудом устроился электриком в мастерские.

– Известное дело: меченый, вот и боятся, – подытожил Савватий Гаврилович.

– А как вы поживаете, Савватий Гаврилович? – шагая рядом, спросил Григорий.

Тот, бросив ласковый взгляд на бывшего ученика, усмехнулся:

– Живем хорошо, горя у людей не занимаем.

– Своего хватает?

– А то… Я, словно пень, на старом месте торчу. С первого дня, как завод пустили…

Они поравнялись с убогой халупой Савватия Гавриловича, которую, сколько помнит Петровский, хозяин собирался расширить и достроить.

– Зайдем или тут посидим?

– Лучше на воздухе.

Они устроились на деревянной лавке, и Савватий Гаврилович, достав кисет с табаком, привычно и быстро свернул толстую цигарку. Затягивался глубоко, с жадностью. За густым, едким дымом из его груди вырывался застарелый кашель.

– Вот замучил, за горло хватает и по ночам душит. Спрашиваешь, как живем?.. А что у нас может быть хорошего? Видно, Григорий, что кому на роду написано, тому и быть.

Петровский с грустью смотрел на Савватия Гавриловича, усталое лицо которого было сплошь изрезано глубокими морщинами.

– Человек, Гриша, глуп…

– Почему?

– А ты слушай, не перебивай… Вот хоть бы я… все надеюсь, жду: а может, лучше будет?.. Черта лысого! И в пекле паны будут полеживать, в чугунах греться, а мы – дрова таскать, – зло и хрипло засмеялся он. – Ничего лучшего нам не дождаться.

– В других странах рабочие не так живут, – запротестовал Григорий. – А знаете почему? Потому что они сплоченнее.

Савватий Гаврилович равнодушно произнес:

– Там хорошо, где нас нет. – И, помолчав, добавил: – Может, в других странах и по-другому, только у нас все так и останется…

– Это, Савватий Гаврилович, от нас самих зависит.

– Что ж мы, – усмехнулся старый токарь, – голь перекатная, пташки пугливые, а они орлами да ястребами на нас поглядывают…

– Дружные сороки и орла заклюют.

– А где ты, Гриша, видел таких дружных сорок? Как мастер или десятник крикнет, так все язык и проглотят… Потому что каждый думает только о себе. Где же та дорога к лучшей жизни, кто же нас поведет по ней?

– Поведет. Савватий Гаврилович, наша социал-демократическая партия. Когда рабочий класс России сплотится и единым кулаком ударит по господам, богатеям и самому царю, мы добьемся человеческой жизни! – горячо сказал Григорий.

– Ты молодец, говоришь мудро! Мудро… – задумчиво повторил Савватий Гаврилович. – Только где ж тот кулак? Вон и среди вас нету согласия. Одни говорят: но торопитесь, добивайтесь своих прав постепенно, а другие: боритесь за свободу, боритесь против царского самодержавия. Кого слушать?

– Надо бороться не за прибавление к зарплате нескольких копеек, а за восьмичасовой рабочий день, за увеличение заработной платы, демократическую республику. Надо бороться за коренные интересы рабочего класса, а не довольствоваться жалкими подачками фабрикантов и заводчиков. Только мы сами можем себе помочь. Богатеи не поступятся своим добром. Так сказано в социал-демократической газете и в книгах.

– Я в этом, Гриша, разбираюсь не хуже тебя, хорошо знаю подлую суть хозяев-богатеев… Знаю, что шилом моря не нагреешь, а работая на панов, не разбогатеешь…

Савватий Гаврилович вздохнул и надолго замолчал. Все, о чем говорил бывший подопечный, давно тревожило и жгло его душу. Григорий, уловив настроение старого рабочего, продолжал:

– Надо сделать так, чтобы с нами считались, чтобы нас боялись как огромной организованной силы, чтобы все мы были спаяны единым стремлением… За границей выходит нелегальная газета «Искра». Вам не приходилось ее читать?

Савватий Гаврилович отрицательно покачал головой.

– Нам подсовывают разные сказочки…

– А рабочим надо читать «Искру». Она учит, что нужно делать, чтобы свергнуть ненавистное самодержавие, а не удовлетворяться хозяйскими копейками.

Савватий Гаврилович сокрушенно покачал головой и задумчиво проговорил:

– Все это хорошо, Гриша. Но мне-то что делать? У меня куча детей, для меня много значит и копейка… Как тяжко смотреть в голодные детские глаза, особенно когда ребята болеют… – Сказал, махнул рукой и отвернулся.

Немного погодя заговорил снова:

– И все-таки, Гриша, мы свою рабочую честь, свое рабочее дело ни на что не променяем. Как начнешь выколачивать копейку да только о ней думать, отупеешь, душу свою рабочую потеряешь. И никогда по-твоему жизнь не повернется!..

Эту беседу не раз вспоминал потом Петровский. Пришла она на память и в тот день, когда у него дома собрался комитет, чтобы выяснить, кто из социал-демократов признает «Искру» своим руководящим органом, а кто – нет.

Доменика волновалась из-за того, что у них собралось столько людей: а вдруг заявится кто-нибудь чужой? На всякий случай собрала все бумаги, исписанные мужем, и спрятала в кадушку. Сверху положила торбу с мукой, накрыла все это своим платком. Потом приоткрыла дверь сеней, чтобы видеть издалека, кто идет, и вместе с тем слышать, что говорит «благородный» человек.

– Дорогие товарищи искровцы, вы повторяете, извините, чужие мысли, отстаиваете чужие взгляды, поете с чужого голоса, следуете совету людей, которые, находясь за тридевять земель отсюда, из своего уютного заграничного гнездышка, не зная истинного положения вещей, выпускают фантастические прожекты, порой совершенно лишенные практического смысла. Вы жаждете сразу взлететь на небо, оказаться в царстве свободы. А мы – люди земные и всегда помним о простых, но существенных вещах: чтобы жить и действовать, человеку нужно есть, пить, одеваться, иметь пристанище, – с пафосом говорил «экономист» Бурлацкий, с которым Петровский познакомился после возвращения из полтавской тюрьмы. Оратор сделал паузу, провел указательным пальцем по подбородку, иронически усмехнувшись, сказал: – Это широко известное марксистское положение почему-то иногда забывают сами марксисты…

Бурлацкий возглавлял оппортунистическое крыло местной социал-демократии. Экономисты в Екатеринославе чувствовали себя привольно. Они не раз, перехватив «Искру», вырезали из нее статьи, направленные против основных идеологов экономизма – «рабочедельцев», и лишь после этого газета попадала в руки рабочих. Девизом Бурлацкого и его сторонников было: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе».

На Петровского уже давно вопросительно поглядывали товарищи, но он молча слушал, и только иногда на его высоком лбу собирались складки: он сосредоточенно думал о том, как лучше ответить Бурлацкому.

Григорий понимал: некоторые положения, выдвигаемые Бурлацким, касаются главного в жизни рабочих. Помнил недавний разговор с Савватием Гавриловичем: «Все это хорошо, Гриша… Но мне-то что делать? У меня куча детей… Как тяжко смотреть в голодные детские глаза…» Однако разговор завершил словами: «Мы свою рабочую честь, свое рабочее дело ни на что не променяем!»

Бурлацкий, закончив выступление, победно взглянул на Петровского, опять обвел указательным пальцем бублик бороды и усов и небрежно бросил:

– Говорите, Григорий Иванович. Возражайте… если у вас найдутся убедительные доводы.

– Я не стану возражать, – спокойно ответил Петровский, поднимаясь.

– Значит, вы согласны со мной?

– Нет! Вы, словно сестра милосердия, выказали заботу о рабочем человеке. Я ничего не буду говорить, а лучше покажу вам одну вещь, – Петровский достал из шкафа большую картину, поставил ее на табурет, – а вы, пожалуйста, внимательно рассмотрите ее.

Это оказалась известная картина, и не было в комнате человека, который бы не был с ней знаком.

На ней изображалась пирамида. Вверху, на самой вершине, поблескивая короной, сидел царь, ниже за роскошным столом расположились министры, высшая знать, под ними – помещики, капиталисты, духовенство, купцы, еще ниже – полиция, жандармерия, чиновники. И все это скопище дармоедов держал на своих плечах бледный, изможденный, согнувшийся в три погибели рабочий.

В комнате воцарилась тишина. Бурлацкий непонимающе взглянул на Петровского и с недоумением пожал плечами.

– Что сие означает? – наконец не выдержал он.

– Иллюстрация.

– К чему?

– К нашей жизни.

– Примитивно и неостроумно, Григорий Иванович.

– Я и не лезу в остряки. Меня волнует истина, Павел Иннокентьевич. Эта картина вам, вероятно, очень по душе и вы бы хотели сохранить ее навечно.

– Высказывайтесь яснее, Григорий Иванович, – начал закипать Бурлацкий.

– Я говорю достаточно ясно. Вы, наверное, хорошо знаете, что рабочий класс в эксплуататорском обществе вынужден держать на своих плечах огромное количество бездельников. Он раздет, разут, голоден, он согнулся от непосильной ноши, и вы решили подкормить его, прибавив копейку, чтобы он и в дальнейшем продолжал безмолвно терпеть. Вы боитесь, что рабочий сбросит со своей спины весь этот груз и сам станет полноправным гражданином общества. Вот вы и ненавидите «Искру» за то, что она вскрывает намерения «экономистов» сохранить существующий строй, а рабочий класс оставить в вечной зависимости, в физическом и моральном рабстве. Конечно, вы говорите не столь обнаженно и прямо, а прикрываетесь сладенькими фразами и обещаниями.

– Молодец, Григорий Иванович! Правильно! – раздались голоса.

– Здорово разъяснил! Их надо силой! Сами не слезут!

– Прекратите безобразие! – закричал кто-то из сторонников Бурлацкого.

– Сейчас, товарищи, мы будем голосовать. Поднимут руку те, кто признает «Искру» своим руководящим партийным органом, – сказал Петровский.

– Как видите, не так уж много! – торжествующе провозгласил Бурлацкий.

Для Петровского такой результат оказался полной неожиданностью. И не только для него. Старый, опытный Шелгунов какое-то время растерянно молчал, а потом попросил слова. Он говорил медленно, подыскивая слова и пытаясь разобраться, почему так произошло.

– Хотя за нелегальную газету «Искра» проголосовало меньшинство – это, на мой взгляд, еще не отражает всей картины… Я проголосовал за «Искру», потому что читал труды Маркса и Энгельса, слушал в Петербурге представителей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», которые объясняли рабочим, как им следует бороться за свои гражданские права. Необходимо пролетарию быть человеком, а не рабом, которому иногда дают белую булку из рук хозяина, но он и его труд остаются подневольными. Пускай «экономисты» сейчас победили, но это временная победа. Партия и газета «Искра» подготовят передовых рабочих, и они будут вести борьбу до конца, до полной победы над самодержавием.

– Правильно! – раздались голоса. Поднялся Григорий Петровский.

– Я, – сказал он, – где только смогу, буду доставать «Искру», читать ее и рассказывать другим, о чем прочел. Я буду всегда принадлежать к революционной, рабочей партии, которая приведет пролетариат к желанной цели – победе над царизмом – и, если надо, – горячо продолжал Григорий Иванович, – отдам этому делу свою жизнь.

Доменика долго стояла у полураскрытых дверей, хотя страх и не оставлял ее. Она хорошо знала: там, где появляется революционер, должны быть глаза и уши полиции. Чувство радости и гордости за мужа переполняло ее сердце. «Шелгунов уже в возрасте, – подумала она, – а ведь Григорию – всего двадцать три… Но как просто и ясно он умеет все объяснить».

23

Как-то Доменика спросила:

– Гриша, ты веришь в сны?

Петровский понял: ей не терпится ему что-то рассказать.

Доменика не придавала особого значения снам. Но порой ей снилось такое…

– Рассказывай, коли надумала!

– Знаешь, Гриша, приснилась мне большая, не меньше, чем Днепр, река…

– Уже не плохо, – бросил Петровский, перебирая бумаги, – по старинному соннику, если снится река – это к хорошей жизни.

– И я такое слышала… И будто по реке, против течения, на лодочке пробиваешься ты, Гриша. А я с сыном иду берегом и все спрашиваю: «Скоро ли возьмешь нас с собой, чтобы вместе плыть?» – «Потерпи, – отвечаешь, – до пристани!» – «А далеко ли до пристани и как она называется?» Ты мне что-то ответил, но я не расслышала… Вдруг, откуда ни возьмись, появился жандарм, велел тебе пристать к берегу, арестовал и повел в тюрьму. «Я скоро вернусь», – крикнул ты мне на прощание. И я осталась еа берегу стеречь твою лодку… Мне стало горько и тяжко, что забрали тебя, безвинного, и я проснулась. Что бы это значило?

– Хочешь, я тебе разгадаю твой «вещий» сон? Слушай. Против течения буду я пробиваться до тех пор, пока не пристану к «НАШЕЙ» пристани и не заберу в лодку вас. И пускай хоть ежедневно арестовывают меня жандармы, я не покаюсь. А ты стереги мою лодку и знай, что я вернусь. Вот и весь твой сои!

– Если бы…

– А сейчас, Домочка, мы должны временно переехать в Донбасс! Так надо…

Переехали, да, видно, не в добрый час…

Следуя совету товарищей из комитета, Петровский выбрал самое глухое место – Щербино-Нелеповский рудник.

Вокруг голая, выжженная до черноты степь. Темной громадиной вздымается к небу террикон…

Впервые Петровский оказался в шахте. Вокруг сплошная чернота – черная земля, черные лица шахтеров, черная неволя… Он увидел, как, согнувшись в три погибели, орудуют кайлами забойщики, как, обливаясь потом, саночники тащат нагруженные углем санки.

Изнуренные тяжелым двенадцатичасовым трудом и беспросветной жизнью, шахтеры поднимаются наверх и заливают свое горе сивухой. Изредка грязную ругань и кровавые драки прерывает песня – грустная, протяжная, своеобразный шахтерский реквием: «А коногона молодого несут с разбитой головой…»

За свои двадцать четыре года Петровский узнал немало, но такой страшной, такой ужасающей жизни еще не видел. Даже на Брянском дышалось свободнее. Там можно пойти на Днепр, там скверы и парки. А тут… Сухая, вылизанная горячими ветрами степь – ни деревца, ни цветка, лишь черпая пыль: на желтой, увядшей траве, в хибарах, на худых детских лицах. От нее никуда не деться: она засоряет глаза, скрипит на зубах, лезет в уши. А на руднике даже бани нет. Люди в лохмотьях спят на замызганном, грязном полу.

Вместе с родителями серой предрассветной ранью тянутся на шахту истощенные от непосильной работы семи-восьмилетние дети, похожие на маленьких старичков. Они не умеют шалить и смеяться.

Возле единственного на всю улицу колодца, мимо которого ходил на работу Петровский, всегда собиралась огромная очередь женщин с ведрами, чайниками, кувшинами, бидонами. Молча и хмуро стояли они друг за другом. К полудню воду выбирали до последней капли, переставал поскрипывать ворот, и люди терпеливо ждали, пока из подземных источников снова придет в колодец драгоценная влага.

Как-то Григорий еще издали услышал ругань, крик, истерические возгласы и, сорвавшись с места, помчался к колодцу. Женщины с проклятиями бросались друг на друга, срывали с голов платки, очипки, вцеплялись в волосы. Живые клубки из сплетенных тел катались по земле. Григорий пытался разнять их, призывал на помощь шахтеров, проходивших мимо, но те безразлично говорили:

– Сами разберутся…

Сердце заныло от людского равнодушия и собственного бессилия.

Но не только огорчения сопутствовали ему. Григория обрадовала встреча с Петром Анисимовичем Моисеенко, одним из первых революционеров-рабочих, организатором и руководителем Морозовской стачки в Орехово-Зуеве. О Моисеенко он слышал давно, но встретился с ним впервые. Григорий с интересом смотрел на невысокого, широкоплечего, крепко и ладно скроенного человека с симпатичным лицом, покрытым едва заметными оспинками. Небольшие серые глаза внимательно и умно смотрели из-под густых бровей, на губах трепетала добродушная улыбка. Ему было около пятидесяти, седая борода и седые узкие бакенбарды подковой охватывали лицо.

Они сидели в низкой и тесной комнатушке. Угол занимал простой дощатый стол, около него – табуретки, сделанные Петром Анисимовичем. Из сеней тянуло запахом сосновых стружек, был виден верстак, на котором лежали рубанки, фуганок, стамески, на стене висели пилы…

– Ты нам, Гриша, очень и очень нужен, – сказал Моисеенко гостю. – Не смотри, что тут черно и мрачно, мы здесь, голубчик, такую кашу заварим, что всем начальникам тошно станет. Шахтеры – народ смелый, решительный, хоть, к сожалению, еще темный… Но и это мы исправим.

Он говорил живо, пересыпая свою речь пословицами и поговорками. Григорий сразу распознал в нем натуру бесстрашную, неугомонную и жизнелюбивую. Вспомнил, что ему рассказывали про Моисеенко. Приехал Петр Анисимович в Вологодскую губернию, в ссылку, видит – упали люди духом, носы повесили. Взялся он за дело: оборудовал столярную мастерскую, хотя никогда до этого топора в руках не держал – с малолетства работал ткачом, начал брать заказы и своих товарищей к делу приохотил. Закипела у них работа, отбоя от заказчиков не стало: и настроение у людей поднялось, и деньги какие-никакие завелись.

– Я очень рад нашему знакомству, Петр Анисимович, – улыбнулся Петровский, – слышал о вас много хорошего…

– Ладно, ладно, – прервал его Моисеенко, – не хвали день с утра, а хвали вечером. Скажу тебе, Гриша, что теперь у нас неплохие возможности. Не сравнить с тем, что было, скажем, лет двадцать назад: люди почти сплошь неграмотные, путной литературы – кот наплакал: «Сказка про четырех братьев», «Хитрая механика» да «Сказка про копейку». Вот и все наше богатство было.

– Кое-что нам подбросит Екатеринослав. Уезжая, я договорился с товарищами.

– Правильно сделал. Может, немного погодя и листовки свои по шахтам пустим…

– Обязательно! Только хоть какую бы технику достать.

– Достанем. На примете у нас гектограф. А для тебя, Гриша, есть одно хорошее дело.

– Какое?

– Собственно, не одно… Тут дел, как деревьев в лесу. Но мы задумали, голубчик, такую штуку, ну просто красота!

Петровский с нетерпением ждал продолжения, по Моисеенко вдруг умолк, изучающе взглянул на собеседника и восторженно повторил:

– Просто красота! При церковноприходской школе хотим открыть вечерние общеобразовательные курсы для рабочих, а каким наукам их учить, сам, надеюсь, догадываешься…

– Здорово! – воскликнул Петровский.

– Хорошо, что ты с радостной душой встретил эту новость, ибо на тебя вся надежда. Правда, еще надо получить разрешение высшего духовенства, а оно, хоть и служит богу, от взятки не откажется. Рабочие уже собрали деньги, и есть один человечек, который умело все устроит… Тебе же поручается роль главного профессора…

– Так сразу и профессора, – засмеялся Петровский.

– Других профессоров у нас пока нет, – серьезно сказал Моисеенко, – а ты парень башковитый, начитанный. К тому же прошел тюремные университеты, что немало значит, по себе знаю… У тебя что-нибудь из литературы есть?

– Есть кое-что из сочинений Маркса, Энгельса и классиков мировой литературы.

– Как раз то, что нужно. Рассеивать темноту, воспитывать ненависть к существующему строю, вбивать в головы шахтерам, что им не от кого ждать милости, что они сами должны завоевывать свое будущее, – вот каким наукам ты их должен учить.

Курсы, которые спустя некоторое время начали действовать при церковноприходской школе, заинтересовали многих. Жадно, с интересом слушали Петровского шахтеры, с каждым днем все больше проникаясь сознанием своей силы и верой в победу рабочего класса.

По рукам пошли нелегальные листовки, прокламации, брошюры, газета «Искра», тайно переправлявшаяся из Екатеринослава. Полиция и жандармерия потеряли покой, пытаясь найти источник, откуда поступает запрещенная литература.

24

Зловещей птицей прилетел на шахту «черный список», в котором первым номером значился Григорий Петровский.

Его арестовали и, пригнав в село Железное, заперли в холодной. Он стал протестовать, заявив, что не станет сидеть в грязной, сырой яме, требовал прокурора, грозился пожаловаться на беззаконие местной администрации в департамент полиции. Петровскому удалось передать на шахту записку, в которой он писал: «Полиция ничего не знает. Арестовали, вероятно, за прошлое. Гектограф переправьте в другое место. Меня, очевидно, отправят в Бахмут. Пока что в Железном. Крепко жму руки».

А полиция и жандармерия никак не угомонятся: шастают по шахтерским казармам и землянкам, переворачивают все вверх дном, угрожают, запугивают, уговаривают, заискивают. Закрыли общеобразовательные курсы при церковноприходской школе, расставили дополнительные полицейские посты, а запрещенные листовки точно сваливаются с неба…

С арестом мужа Доменика оказалась в тяжелом положении: чужие места, теперь уже двое детой на руках, полное безденежье. Нигде не берут на работу, насилу устроилась поденщицей в шахтную прачечную. Из письма матери поняла, что в Екатеринославе тоже многие арестованы. Вот почему не идут оттуда посылки, за которыми Доменика целый год ходила на станцию то с одним, то с другим сыном. «Гостинцы», которые она приносила, тут же забирал Григорий и отправлял по назначению.

У самого Григория много книг. Есть и дорогие, в красивых переплетах. Когда ехали сюда, взял их с собой: пускай рабочие читают, ведь им в библиотеках не дают хороших книг. Да и библиотек нет. У него же Байрон, Толстой, Гёте, Золя, Шевченко, Некрасов, Маркс, Энгельс. «Не продавай их никогда и не теряй, что бы со мной ни случилось», – сказал он как-то жене.

Думала-думала Доменика и придумала: пока Григорий выйдет из тюрьмы, книги будут храниться у знакомого мастера, к которому она не раз заходила с мужем и детьми полюбоваться голубями.

Горный мастер Чуприна любил голубей. Каким бы уставшим ни вернулся с рудника, обязательно наведается к своим сизокрылым друзьям. Никто не удивился бы, застав его на голубятне ночью или на рассвете, в будни или в праздник.

Он соорудил для птиц настоящие хоромы: на четырех толстых столбах возвышалась его голубятня из новых досок. «У голубей жилье лучше, чем у хозяина», – дивились люди. С трех сторон – широкие оконца, с четвертой – настоящие двери с резными косяками. У каждого – своя отрада. Один находит ее в водке, второй «режется» в карты, третий бьет в церкви поклоны… Чуприна разводит голубей. Вон какие они умные да послушные! Только свистнет, вмиг срываются со своих мест и дружной стаей взмывают в небо. Чего только не вытворяют в поднебесье! А он стоит, закинув голову, и любуется своими питомцами.

Снова свистнет – и голуби камнем падают вниз, садятся ему на руки, на плечи, так и облепят всего. Мальчишки прямо визжат от восторга, увидев его с крылатыми подопечными: стоит человек, словно украшенный живыми цветами!

Интересовались голубями Чуприны и взрослые. Забежит, бывало, Петровский и долго смотрит в небо. Порой заглянет и Моисеенко… Не обходил своим вниманием голубей даже пристав.

– Послушные, как солдаты, – с удовлетворением говорил он.

Ему и невдомек, что именно эти птахи причиняют полиции столько хлопот. Вот уже несколько месяцев на шахте из рук в руки ходят прокламации, социал-демократические брошюры и газета «Искра». Полицейские сбились с ног в поисках виновного, не знают, кто и где достает и прячет литературу, кто распространяет ее среди рабочих…

Стоит городовой Карп за околицей, глазами хлопает, подозрительных высматривает. А из головы не выходит та молодица… Частенько ходит по этой дороге с мальчишкой. Он верткий да быстрый, словно кузнечик. Но что постреленок! Какая женщина! С такой бы под ручку пройтись! Но она строгая, даже боязно подступиться. С другими дамочками проще… А тут еще пристав покоя не дает с проклятыми листовками. Плюнуть бы на все и пойти прогуляться с этой кралей.

Вот и она, а за ней вприпрыжку мальчуган. На голове у незнакомки цветастая косынка, в руке кошелка. Ступает легко, гордо… Карп теряет самообладание. Вытянувшись в струнку, прикладывает руку к козырьку, будто перед начальством. Она еле заметно наклоняет голову, улыбается ему, словно старому знакомому. Карп довольно подкручивает усы.