Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Стояли в Белополье, Сумах, Тростянке, Богодухове. 4 октября подходили к Люботину – последней остановке перед Харьковом.

– А ну, Оленка, – сказал Петровский своей секретарше, – подбей-ка на счетах, что мы успели сделать за сорок дней нашей «прогулки на колесах».

– За сорок два дня сделано двадцать пять остановок. Проверено двести десять советских учреждений и партийных организаций. Проведено сто тридцать шесть митингов, собраний, заседаний и совещаний. В митингах приняло участие более ста тысяч человек. Распространено три тысячи листовок и воззваний, напечатанных нашей типографией. Хатам-читальням и клубам передано семьсот восемьдесят три библиотечки… Показано семьдесят киносеансов.

– Как ты думаешь, Оленка, много или мало?

– Не знаю…

– На такой работе всегда нужно думать, что ты сделал мало.

8

Утром 5 октября агитпоезд остановился на перроне харьковского вокзала.

Петровский направился к машине. Вдруг умоляющий женский голос остановил его:

– Григорий Иванович! Товарищ Петровский!

Сквозь толпу к нему с трудом пробралась женщина в красной косынке. Она молча протянула Петровскому сложенный вчетверо лист бумаги.

Григорий Иванович развернул бумагу и прочел: «Всеукраинскому старосте Григорию Ивановичу Петровскому в собственные руки. Пишет и просит Максим Колесник, верный сын Революции, вчерашний председатель сельсовета, а ныне – арестант. Обращаюсь к вам по-пролетарскому: или позвольте мне, Григорий Иванович, найти закопанный хлеб у кулака Самсона Будки, или дайте команду, чтоб меня, невинного, расстреляли. Мой адрес теперь короткий: Харьков, Холодная Гора и холодная тюрьма, то есть допр.[1]1
  Дом принудительных работ.


[Закрыть] Максим Колесник».

– Вы кто будете Максиму Колеснику?

– Жена.

– Передайте вашему мужу, что я займусь его делом…

Слава о грозе кулаков и бесстрашном большевике Максиме Колеснике разнеслась далеко. Мироеды неоднократно покушались на его жизнь: стреляли из обреза, поджигали хату, а ему, будто заколдованному, все было нипочем. Особенно возненавидели его кулаки, когда он стал выискивать и раскапывать их тайники с зерном. На совесть выполнял продразверстку и добывал хлеб для Рабоче-Крестьянской Красной Армии Максим Колесник.

И все же нашелся среди кулаков Самсон Будка, у которого Колесник никак не мог обнаружить тайник с хлебом. Максим перекопал всю его усадьбу – ничего нет. К каким мерам ни прибегал, все было напрасно. Тогда Колесник выхватил наган из кобуры и приказал:

– Иди!

Самсон Будка послушно двинулся вперед. Они дошли до пустого амбара, и Колесник сказал:

– Будешь тут сидеть, кулацкая твоя душа, пока не признаешься. Ни пить, ни есть не дам.

Закрыл на замок дверь, поставил сторожа с берданкой:

– Попробует сбежать – стреляй!

Кулачье смекнуло, что Колесник нарушил закон. Кинулось к прокурору. На восьмой день едва живого Самсона выпустили из амбара. А Колесника судила выездная сессия. Так очутился он за решеткой на Холодной Горе.

Все перепуталось и перемешалось в голове Колесника, не мог он понять, почему его одолели кулаки. Три дня не притрагивался к еде и не спал.

– Печет у меня, братцы, вот тут, – жаловался он соседям по камере и показывал на сердце.

– А ты напиши Петровскому…

Минуло время, и очутился Максим Колесник в приемной ВУЦИК, у Григория Ивановича Петровского.

– Я изучил ваше дело, товарищ Колесник. Вы действительно нарушили закон.

– А как же быть? Кулак прячет хлеб, а я должен его на коленях умолять дать пудик зерна на благо революции?! Знаю: у Будки хлеб есть, и я его найду! А если не найду – сам вернусь в тюрьму.

– Сажать вас за решетку мы не собираемся, но запомните раз и навсегда: глубокую пролетарскую ненависть к классовому врагу оставьте в своем сердце навсегда, но действуйте по закону! Отправляйтесь домой, приступайте к делам, и, может, вам все-таки удастся отыскать хлеб у Самсона Будки.

– Честное слово, найду!..

Неожиданное появление в селе Максима Колесника поразило кулаков сильнее землетрясения. Не менее двух раз в день приходилось Будке смотреть на воскресшего председателя сельсовета: утром, когда тот шел на работу, и вечером, когда возвращался домой. Будка, завидев Колесника, опрометью кидался в сени или в хлев и выглядывал оттуда, как затравленный зверь.

Максим Колесник невольно замедлял шаг, проходя мимо усадьбы кулака. Ему не давала покоя мысль, что где-то тут зарыто кулацкое зерно. Иногда он даже останавливался, заглядывал через забор и соображал, где не успел копнуть или проверить щупом грунт. Злющий пес, завидев чужого, рвался с цепи и брехал на всю округу.

– Чего лютуешь? – спрашивал Максим собаку. – Твой хозяин злее, а не гавкает. Чего раздираешься? Стережешь кулацкие тайники?

«Погоди… Стой… – уколола Максима неожиданная догадка. – А может, яма с хлебом под собачьей конурой? Я же к ней и близко не подходил… Какой же ты дурень, председатель!»

Колесник оседлал коня и помчался в волость. Наутро с ордером на обыск, с милиционером и четырьмя бедняками (все по закону!), вооруженными лопатами и длинным стальным щупом, Колесник явился к Самсону Будке.

– Убери собаку! – приказал Колесник.

– Нечего хозяйничать в моем дворе! – вскипел тот. – Не те сейчас времена!

– У нас ордер на обыск, и выполняйте то, что вам приказано, – строго произнес милиционер.

Кулак схватил за ошейник собаку и вместе с будкой потащил ее в другой конец двора. Подняв вверх огромные кулачищи, зло выдохнул:

– Копай-копай! Чтоб тебе ребра перекопало!

Устремился к хате, закрылся на засов и уже больше не показывался.

Под собачьей конурой в обшитой досками глубокой яме находилась спрятанная пшеница.

Весь день возились с тайником селяне: доставали зерно, взвешивали его и на подводах отправляли в общественный амбар.

Вечером Максим Колесник послал срочную депешу в ВУЦИК на имя Петровского:

«Обещание выполнил. У кулака Самсона Будки сегодня обнаружено восемьсот пудов пшеницы. Максим Колесник».

9

Однажды в обед забежал Петровский домой, сел к столу. И тут же раздался звонок. Доменика пошла открывать, радостно крикнула мужу:

– Ни за что не угадаешь, кто к нам пожаловал!

– Приятного аппетита, Григорий Иванович! – весело сказала, входя в комнату, красивая моложавая женщина.

– Лариса Сергеевна! – поднялся навстречу Петровский. – Вот приятная неожиданность! Что привело вас в наши края?

– Я к вам, Григорий Иванович, – взволнованно произнесла Лариса Сергеевна, с надеждой глядя на Петровского. – Очень срочное дело, от которого зависит вся моя жизнь…

– Вот как? Тогда рассказывайте.

– Я решила обратиться к вам, потому что только вы можете мне помочь и посоветовать, как поступить.

– Успокойтесь, Лариса Сергеевна, всем, чем могу, обязательно помогу.

– Несчастье у меня, Григорий Иванович. Мой Василий словно с ума сошел, говорит: «Ты как была панночкой, белой костью, так ею и осталась, и тебе никогда не понять нашу крестьянскую душу». Василий – это мой муж, он прекрасный, мужественный человек, сам из батраков, командир кавалерийского полка, любит музыку, хорошо поет. Очень способный, его любят бойцы… – И, помедлив, добавила: – Я тоже очень его люблю. Я работала врачом на фронте, там мы познакомились и поженились. Потом вместе в партию вступили. Недавно Вася ездил домой к родителям. Вернулся сам не свой! «Что ж такое творится? – говорит. – Пустили сахарный завод, а верховодит там сын нашего помещика. Я против его братьев-офицеров воевал, а он, видите ли, выучился на инженера и снова командует моими братьями и сестрами. За что же мы воевали? Лучше бы меня пуля поразила, лучше б я не дожил до этих дней! Брошу все, поеду в Австралию революцию поднимать».

«Австралия» вызвала у Григория Ивановича улыбку. Ему стало ясно, что Василий не понял и не принял нэпа. Подобные вопросы в последнее время волновали многих. Он и сам не раз обращался за разъяснениями к Владимиру Ильичу.

– Наверно, – продолжала Лариса Сергеевна, – Василий в чем-то не может разобраться… Он очень изменился… И ко мне тоже…

– Выходит, дорогая Лариса Сергеевна, вашего мужа не устраивает новая экономическая политика…

Петровский задумался, подошел к письменному столу, где были аккуратно сложены газеты, бумаги и книги. Надел очки.

– А вы, Лариса Сергеевна, скажите своему мужу вот что. – И посмотрел ей прямо в глаза. – Он, видимо, хороший человек и способный воин, поэтому должен понять: в военном искусстве применяется не только лобовая атака… Разве он повел бы свой полк на самый укрепленный участок врага, где наибольшая плотность огня? Наверное, отступил бы, чтобы перегруппировать силы и поискать новый путь к победе. А тут не полк, не дивизия, не корпус, не армия, не фронт, – весь капиталистический мир выступил против нас. Как быть? Менять стратегию и тактику или идти напролом и загубить все дело? Настоящий революционер решит перестроить свои ряды и выиграть бой. Теперь, когда от штурма мы перешли к продолжительной осаде, нам совершенно необходимо иметь как можно больше специалистов. Без них не смогут работать фабрики и заводы. Сегодня главная задача государства – это строительство экономического фундамента социалистического строя.

Петровский взял «Правду» и прочитал Ларисе абзац из статьи Ленина «О значении золота теперь и после полной победы социализма»:

– «Победа дает такой „запас сил“, что есть чем продержаться даже при вынужденном отступлении, – продержаться и в материальном, и в моральном смысле. Продержаться в материальном смысле – это значит сохранить достаточный перевес сил, чтобы неприятель не мог разбить нас до конца. Продержаться в моральном смысле – это значит не дать себя деморализовать, дезорганизовать, сохранить трезвую оценку положения, сохранить бодрость и твердость духа, отступить хотя бы и далеко назад, но в меру, отступить так, чтобы вовремя приостановить отступление и перейти опять в наступление».

Григорий Иванович положил газету на стол. Взволнованная Лариса Сергеевна задумчиво проговорила:

– Трудная штука – отступление, но до крайности необходимая.

Григорий Иванович взглянул на Ларису Сергеевну и утвердительно кивнул головой.

– Учиться всем надо, и вашему… рубаке тоже. Вы к нам вместе с Василием приезжайте. Обязательно!

10

Каждый день Григорий Иванович рассказывал Доменике Федоровне что-нибудь новое.

– Сегодня иду околицей со строительной площадки, а навстречу всадник. Едет, видно, издалека. Конь измучен, весь в пыли. Конный тоже не лучше. А из глаз радость струится, так и просится наружу. Увидел меня, спрыгнул с коня: «Погуторим, старина!» И тут же, у дороги, сел на край заросшего травой окопа и меня усадил. Гляжу я, Домочка, на его счастливое лицо, и захотелось мне разделить с ним его праздник. Кто и откуда едет, было ясно по небритому лицу, изношенной куцей шинельке, прокуренной дымом костров на привалах и едкой пороховой гарью в горячих атаках. «Так, значит, утопили Врангеля в Черном море и теперь домой?» «Врангель драпанул за тридевять земель! – махнул рукой вчерашний армеец. – А море, папаша, не черное, а веселое да синее. Как увидело наши звездочки на шлемах, так и покатило нам навстречу!» – «А теперь что?» – спрашиваю. «Если бы моя власть, отец, я бы поставил вокруг всей нашей земли такие пушки, которых, может, еще и на свете нет, но их надо отлить! Чтобы стреляли они далеко-далеко и были видны со всех кордонов. И чтоб даже чужая кошка к нам не пробралась! А кто я? Батрачил. Надо было – сел на коня. Покончили с войной – возвращаюсь! Вот и вся недолга! А вы, папаша, кто будете?» – «Я – Петровский. Может, слышал?» – «Только краем уха. Говорили, бедноту учите уму-разуму. Что ж, приятно познакомиться! Я – Тимош Клычко. Глядите же, руководите нами и учите нас хорошо, присматривайте за нами зорко и не прощайте никаких вывертов и колебаний, лени да раздора! Нашим братом, скажу вам, товарищ Петровский, легче управлять на фронте, чем дома, когда еще не каждый двинулся к коммунизму душой и разумом. Скажете, что я не брехал, коль столкнетесь с нашими на хозяйственном деле!» На том, Домочка, наша беседа закончилась.

– Знаешь, что говорят в народе? – спросила Доменика Федоровна. – Если бы Антанта знала хотя бы половину того, что знает про свой народ простая крестьянка, то не пыталась бы к нам даже нос сунуть.

Григорий Иванович довольно засмеялся:

– Какое удивительное сравнение – Антанта а простая крестьянка… А сегодня утром я был свидетелем того, как в «капле воды» отражается вся душа нашего народа, его надежды и нерушимая вера в светлое будущее… Был я на коммунистическом субботнике. К развалинам бывшей вальцовой мельницы прибыла строительная комиссия, чтобы осмотреть руины и подумать, как ее вернуть к жизни. Растревоженные вороны, что давно гнездились в разрушенной мельнице, стаями взмывали вверх и сердито галдели над головами людей. На пустыре, неподалеку от мельницы, хлопцы с теодолитом уже обмеряли площадку для нового строительства. С другой стороны женщины копали котлован. Возчики, стоящие наготове, перебрасывались с ними шутками. «Окопы рыть собрались?» – спросил черноусый парубок, закуривая цигарку. «Не сдурел ли случаем? – смеясь, отрезала быстроглазая молодица. – Накопались уже окопов. Чтоб им пусто было! Лучше поворачивай свою сивку да я наполню твою грабарку… за веселый характер». Звонкий хохот раздался в толпе девчат, смеялся и черноусый возница. И уже взялись было девчата за лопаты, как одна из женщин, старше всех, в потертой телогрейке, подпоясанная веревкой громко крикнула: «Стойте! Не вижу порядка! Каждое дело и начинать и кончать надо песней! Давай, Евдокия!» – «Какую же запевать, тетя Ярина?» – «А такую, чтоб разнеслась по всей земле, поднялась выше неба!» И запели… Издали, Домочка, я не мог разобрать слов, но это было и неважно. Пели людские сердца, согретые давно желанной полевой тишиной. Пели женщины, которым уже не суждено было дождаться своих мужей, пели девчата, надеясь на близкое счастье. Покружило над мельницей воронье и улетело прочь, чтобы никогда больше не возвращаться.

Доменика слушала мужа и улыбалась.

11

– А теперь куда? Вот уже пять лет Советской власти, а ты все на колесах… – посетовала Доменика Федоровна.

– Сегодня – в Донбасс.

– И, верно, завернешь в Екатеринослав?

– «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила!» – пропел Григорий Иванович.

– Ты зарыл в землю талант. Певцом мог бы стать, – внимательно глядя на мужа и с грустью отмечая, как он поседел, сказала Доменика, – может, тогда меньше пришлось бы ездить.

– Ездить – значит обогащаться. А знаешь, Домочка, я тебе не говорил, что прошлый раз в Екатеринославе я встретил Савватия Гавриловича. После митинга и «кулуарных» разговоров с рабочими я собрался было уходить, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся моего плеча. Обернулся и увидел старенького, совсем седого Савватия Гавриловича! Я так обрадовался, а он: «Пришел посмотреть, каким ты стал». – «Давайте посидим с вами, Савватий Гаврилович, потолкуем», – предложил я. Мы расположились тут же в цехе. «Сколько же вам стукнуло?» – спрашиваю у него. «Собака давно бы сдохла… Девятый разменял. А тебе? Прости, что я „тыкаю“, так вроде роднее…» – «И ближе к сердцу», – поддержал я. «Тем лучше… Я про тебя, Григорий, много слышал хорошего. И сейчас помню, как ты чихвостил хозяев завода и втолковывал рабочим их права. Знаю и про остальные твои дела. И часто раздумываю: откуда ты берешь такую силу?» Спросил и смотрит на меня, ждет ответа. «Вот здесь, – показал я вокруг, – среди вас, рабочих, и набираюсь я сил, мужества и бодрости». Вот так-то, Домочка.

ЭПИЛОГ

Почти двадцать лет возглавлял Григорий Петровский Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет. Двадцать лет колесил по республике, не забывая ее самых отдаленных и глухих уголков. Его можно было встретить в заводских цехах и шахтных забоях, в детских колониях и на колхозных нивах, в институтских аудиториях и в воинских частях, в школах и в сельских больницах, на первой в стране Шевченковской машинно-тракторной станции, на новом участке железной дороги и на морском корабле, отправляющемся в далекий, океанский рейс…

Сооружались Харьковский тракторный завод, Новокраматорский машиностроительный гигант, строилась новая шахта в Донбассе – везде чувствовалась добрая рука всеукраинского старосты.

Неугасимый пламень революционера Петровский пронес в своей душе сквозь годы и десятилетия невероятного физического и духовного напряжения. В трудные времена индустриализации и коллективизации сельского хозяйства он выступал в тесном, нерасторжимом товариществе единомышленников, самоотверженных борцов за переустройство мира. Рядом с ним были такие видные деятели партии и государства, как С. В. Косиор, В. Я. Чубарь, Ф. А. Сергеев (Артем), Н. А. Скрыпник, В. П. Затонский, К. Е. Ворошилов, Н. И. Подвойский, А. С. Бубнов, Ю. М. Коцюбинский, П. П. Постышев, М. В. Фрунзе, Д. 3. Мануильский, Д. 3. Лебедь, Г. Ф. Гринько, Э. И. Квиринг, А. Г. Шлихтер и многие другие.

Пролитые кровь и пот не прошли даром – дали обильные плоды. Первые успехи радовали и вдохновляли. Украина вместе со всей Советской страной поднимала свое хозяйство, неизмеримо выросли ее экономика и культура.

Он жил долго. Превозмогая недуги и болезни последних лет, он не отходил от активной общественной жизни, старался не пропустить ни одного дня, чтобы не свершить какого-нибудь дела. 8 января 1958 года врачи рекомендовали Григорию Ивановичу не выходить из дому, отдыхать, но в Музее Революции была открыта выставка якутских художников… Как он мог не пойти! Внимательно осмотрел все экспонаты, написал отзыв. Вечером взялся за статью для газеты. Статья осталась неоконченной: ночью Петровского не стало.

У гроба стояла его дочь, Антонина Григорьевна. Из троих его детей она осталась одна – старших братьев Петра и Леонида давно не было в живых. Командир 63-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Леонид Петровский погиб в боях на белорусской земле в августе 1941 года. Примерно в это же время не стало и старшего брата Петра. Доменика Федоровна не выдержала двух смертей, о которых она с опозданием и почти в одно время узнала, – занемогла и вскоре скончалась. Ее похоронили на кладбище приволжского городка Хвалынска.

Григория Ивановича Петровского, не дожившего всего четырех недель до восьмидесятилетней отметки, провожали в последний путь холодным январским днем 1958 года. Большие искристые снежинки ослепительно блестели на зеленых еловых ветках, сверкали на темном мраморе Мавзолея, переливались в морозном сиянии на булыжнике Красной площади, запруженной людьми. Были тут мужчины и женщины, штатские и военные, молодые и старые… Приехали с Украины, из Сибири, Ленинграда, Прибалтики… А сколько москвичей! Как быстро разнеслась весть о смерти и как быстро люди отозвались на нее!

Морозный воздух потряс залп артиллерийского салюта. Урну с прахом Петровского замуровали в зубчатую Кремлевскую стену. Люди склонили голову в знак благодарности и глубокого уважения к высокому человеческому подвигу.

Он прожил большую, трудную, но прекрасную жизнь. Скромный и справедливый, до конца дней сохранил он в сердце неуемную жажду деятельности и нерушимую веру в правоту своих юношеских идеалов.

Ему воздвигли памятники в городе его рабочей юности – Днепропетровске и в столице республики – Киеве. У гранитного подножия монументов алеют свежие гвоздики. Безоблачное небо Украины, склонясь над пылающими цветами, спокойно созерцает радость вечного движения жизни, за которую он упорно, не зная устали, боролся на всем протяжении своего земного бытия.