Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, конечно.

Вскоре молодые люди и девушки в гимназической форме из кружка «Юный социал-демократ» шумно заполнили комнату. «Значит, и тут, в краю вечной мерзлоты, не смогли заморозить живую мысль: и здесь есть где и с кем работать», – глядя на возбужденную компанию, думал Григорий Иванович.

Петровский рассказал соратникам по борьбе и юным кружковцам о своих последних встречах с Лениным, о судебном процессе над депутатами, о настроении петербургских рабочих, об антивоенном движении, которое растет и ширится и в тылу, и на фронте…

Григорий Иванович подал прошение с просьбой оставить его в Якутске. Колония ссыльных стала нажимать на областное управление и самого губернатора: Петровский не в состоянии ехать в Средне-Колымск, ему необходимо лечиться. Григорий Иванович и в самом деле чувствовал себя скверно: болела грудь, мучил кашель.

Фон Шеффле созвал врачебную комиссию, и она подтвердила, что Петровский действительно «не может совершать продолжительную и дальнюю поездку по состоянию здоровья». Это совершенно не устраивало губернатора, но и отправить ссыльного дальше он не решался: умрет в дороге – неприятностей не оберешься. Фон Шеффле был известен крутой нрав иркутского генерал-губернатора и его наставления в отношении ссыльных: «Любой перехлест покрою, поблажек не потерплю».

«Действовать нужно умело, – размышлял фон Шеффле, – а как, черт побери, действовать, если он по дороге может отдать богу душу? К тому же депутат, хотя и бывший… Нет, пускай лучше останется здесь. Прикажу полицмейстеру не спускать с него глаз», – решил он.

Петровский остался в Якутске.

Зима стояла суровая. Ему, жителю южных широт, было нелегко переносить пятидесятиградусные морозы: отморозил щеки, потрескались руки, на них выступала кровь. Работал он в селе Павловском, в восемнадцати верстах от Якутска, был машинистом на молотилке агрономической управы. Трудились прямо на улице, и уставал он не столько от работы, сколько от мороза.

Григорий Иванович снял крохотную комнатенку с большой печкой. Радовался, что у него есть стол, за которым в свободное время можно писать.

Жизнь ссыльных становилась все труднее: цены на продукты росли, а заработать было негде. Когда на Лене кончалась навигация, прерывалась всякая, кроме телеграфной, связь этого северного края с миром и переставали приходить и без того редкие посылки от родных.

Однажды Григорий Иванович зашел в лавку и услышал, как молодой якут, по виду батрак, просил отпустить ему два фунта сахара.

– Хватит и фунта! – бросил лавочник. – Больше у меня нет. Война! Не подвозят!

Якут ничего не сказал, лишь в его раскосых глазах вспыхнули обида и злость. А за дверью его товарищ в облезлой меховой шапке бросил:

– Брешет! У него много сахара!

На следующий день Григорий Иванович познакомился с якутами – Санькой и Матвеем, которых видел накануне.

Парни жадно слушали рассказ Петровского о том, как враги трудового люда наживаются на войне и на горе бедняков.

4

Прочитав только что полученное от Степана письмо, Петровский радовался и удивлялся: как могла военная цензура пропустить такой текст?

Григорий Иванович решил познакомить с письмом Непийводы всю колонию политических ссыльных. Он быстро шагал гористым берегом реки и вдруг остановился как вкопанный. Перед ним в натуральную величину стоял конь, вылепленный из снега: с копытами, распущенной гривой и раздутыми ноздрями.

– Вот так чудо! – воскликнул Григорий Иванович. Неподалеку он увидел Саньку и Матвея.

– Кто вылепил?

– Санька, – сказал Матвей, указывая на приятеля.

– Как у тебя получился такой красавец? – спросил Петровский.

– Я и сам не знаю, – смутился Санька. – Я делаю, а оно получается…

И Петровский вспомнил Дикий остров, рассказ Степана Непийводы про химика-самоучку, знаменитого конокрада, и сердце его сжалось от боли: какие таланты таятся в народе, каким прекрасным скульптором мог бы стать якутский батрак Санька. Как нужна, как необходима революция! Только она освободит людей от рабских оков.

Вечером в просторном клубе приказчиков, одноэтажном доме с большим залом на шестьсот мест, несколькими комнатами и телефоном, куда сбегались ручьи общественной жизни города и области, собрался народ, в основном политические ссыльные. Каждый приходил сюда в надежде узнать что-нибудь новое. Когда Григорий Иванович в косоворотке, подпоясанной кушаком с кистями, и в простых сапогах стал подниматься на трибуну, в зале наступила тишина.

– Товарищи, я хочу прочитать вам некоторые выдержки из солдатского письма, – сказал он, держа в руках послание Степана. – Послушайте, что пишут с фронта. «Не хватает патронов, снарядов, оружия, обмундирования, мы сидим голодные и лишены элементарнейших условий. Глухое и безнадежное недовольство постепенно перерастает в активные действия… Солдаты отказываются подчиняться офицерам. За неповиновение – расстрел. Но это лишь ветер, который раздувает пожар… Наша рота недавно браталась с немецкой».

Григорий Иванович поднял голову и посмотрел в зал. Все сидели сосредоточенные и настороженные. В первых рядах он заметил молодых якутов Саньку и Матвея, Максима Аммосова и Платона Слепцова, которых совсем недавно вовлек в социал-демократический кружок. Они смотрели на него полными веры глазами. Григорий Иванович улыбнулся им и решительно сказал:

– Солдаты не хотят воевать!

– Вы уверены в этом? – спросил известный меньшевистский лидер Вихлянский.

– Абсолютно.

– Но ведь письмо давнее. Почему вы думаете, что все осталось по-прежнему?

– Вопрос настолько наивный, что мне даже неловко на него отвечать такому широко образованному человеку, как вы, Яков Осипович.

– Отчего же неловко? У вас пролетарское чутье, а у меня его нет. Я – интеллигент. Но я наивно думаю, что настроение солдат может измениться в связи с некоторыми успехами на фронте…

Петровский, не скрывая иронической усмешки, спокойно ответил:

– Река не потечет вспять. Я знаю наверняка… уверен, что недовольство не только не угасает, а с каждым днем усиливается. За это я могу поручиться, хотя мы находимся сейчас за десять тысяч верст от окопов…

Вихлянский встал, потер руки, глянул на кончики ногтей, словно там были записаны тезисы его речи, и не спеша начал:

– Тут товарищ Петровский прочитал нам весьма интересное письмо. Это волнующий человеческий документ, крик измученной, истерзанной души, голос отчаяния… Пусть простит мне уважаемый Григорий Иванович, но услышанное нами свидетельствует о панике, которая охватила солдат. Сегодня я прочитал в «Областных ведомостях», что дамы высшего света во главе с губернаторшей шьют заячьи одеяла и жилеты для наших доблестных воинов… – Растроганный, замолчал, достал платок и приложил его к глазам. – Люди, которые никогда не работали, начали трудиться ради общего блага. Это – истинная манифестация патриотизма. Победа России – наше общее дело! Нужно любить Россию такой, какая она есть. Нужно любить ее так, как любит Фирс в чеховском «Вишневом саде». Нужно ее любить, как мать, какой бы она ни была.

Вихлянский победоносно оглядел слушателей и сел. Какое-то мгновение все молчали, потом зашумели и загомонили.

Поднялся Петровский:

– Товарищи, кто хочет выступить?

Встал Максим Аммосов, щеки его пылали, взгляд был устремлен на Вихлянского:

– Не слушайте его, он – предатель. Нам не нужна война.

– Я, молодой человек, повторил слова Плеханова, основоположника марксизма в России. Случайно не читали? – насмешливо спросил Вихлянский якута.

Аммосов растерялся.

– Продолжайте, – подбодрил Петровский юношу.

– У меня все…

– Товарищ Вихлянский, – твердо начал Петровский, – опытный оратор, он знает, как сбить с толку молодого товарища. Однако это не делает ему чести. Плеханов действительно был первым распространителем марксизма в России. Но позиция, которую он занял в вопросе о войне, позиция поддержки царского правительства, является отступничеством от марксизма! И мы не боимся об этом говорить. Плеханов предал интересы рабочего класса и всего трудового народа, как предали их парламентарии Германии, Бельгии и других западных стран. Мы против войны потому, что она прежде всего бьет по пролетариату и крестьянству, приносит им неисчислимые жертвы, голод и разруху… Напрасно уважаемый оратор говорил здесь о заячьих жилетах и одеялах, сшитых изнеженными руками губернаторши и ее высокопоставленных приятельниц… Почему-то он забыл упомянуть о напульсниках… Вероятно, ему и самому неловко…

Петровский замолчал, и тут же взорвались аплодисменты. Понизив голос, Григорий Иванович продолжал:

– Если мы – революционеры, то должны это письмо распространить среди солдат и населения, помочь им избавиться от шовинистического угара.

На следующий день письмо Непийводы уже читали солдаты местного гарнизона. Вооруженные силы Якутска раскололись: большая часть солдат выступила против войны. Искра протеста упала на сухой лес, и вскоре запылал костер, который уже невозможно было потушить.

5

Нынче молотьбу в Павловском начали спозаранок и закончили еще до полудня. Григорий Иванович остановил паровик, собрался и заспешил в Якутск. По дороге решил заглянуть к Левченко.

Учитель с Полтавщины Марк Степанович Левченко когда-то примкнул к народникам, потом уверенно пошел за социал-демократами. В родных краях Левченко не был уже более двадцати лет. Десять лет просидел в каземате Петропавловской крепости, затем был выслан сюда.

Петровский подружился с ним, они часто встречались, пели народные украинские и революционные песни, вспоминали родные края, общих знакомых. В последнее время Левченко тяжело затосковал, стал молчаливым и задумчивым.

Учитель колол дрова. На снегу лежали розовые поленья лиственницы.

– Лиственница пахнет лимоном, – радостно сказал Петровский.

– А мне кажется – ладаном.

– К чему такие грустные ассоциации? – нарочно весело спросил Петровский. – Я не люблю говорить о ладане.

– Кто же любит? – Левченко, держа топор, выпрямился и спокойно посмотрел на Петровского. – Разве всегда говоришь то, что хочешь? Порой жизнь так долбанет, что не можешь опомниться…

– Но ведь человек сам кузнец… – начал было Григорий Иванович, но почувствовал, что слова его звучат неубедительно.

– К сожалению, так бывает только в книгах. Но полно об этом… Я здесь кое-что решил, потом скажу…

Через несколько дней он сказал:

– Вот что… называй это как хочешь… малодушием, трусостью – не знаю. Но у меня больше нет сил… Я долго думал, но не мог прийти к другому…

– Загадками говоришь…

– Ничего тут загадочного. Помнишь, когда хоронили Комарницкого, я сказал тебе, чтобы ограду сделали пошире… Лежать мне рядом с ним.

– Ты в своем уме? – вскочил со стула Петровский.

Больше всего его поразил невозмутимый тон Левченко, точно он говорил о чем-то будничном и обыкновенном. Знал твердый характер учителя и был уверен, что тот для себя все решил бесповоротно. Где же найти слова, чтобы спасти товарища? Что делать?..

– Мы ведь накануне победы… Идет революция… Зачем же…

– Возможно, победа близка. Я верю в нее, и мне жаль, что не доживу до светлого дня…

На другое утро дурное предчувствие погнало Петровского к Левченко. Еще издали увидел, что у настежь распахнутых дверей толпится народ. Сняв шапку, Григорий Иванович протиснулся в комнату. На кровати лежал учитель, рядом – револьвер. Полицейский чиновник осматривал жилище. На столе белела записка. Петровский, сжав зубы, прочитал: «Простите, товарищи! Верю, что красное знамя скоро запылает над Зимним дворцом, но я больше не могу… Извините и прощайте». Еще одна жертва…

Левченко похоронили на Никольском кладбище.

Белое, студеное небо нависло над серебристыми куполами Никольской церкви, над кладбищем с каменными надгробиями. Ближе к церкви лежат именитые люди города. На их могилах высятся массивные памятники с золотыми надписями, крестами и портретами в рамках. Долгий путь проделали эти глыбы, чтобы осесть здесь, под скупым северным небом, на земле вечной мерзлоты. Их заказывали в Финляндии, везли по железной дороге до Петрограда, оттуда – в Москву. Из Москвы поезд следовал до Иркутска, где железная дорога кончалась, и глыбы на лошадях переправляли в Жегалово, оттуда – на лодках в Усть-Кут. Ждали короткой навигации, продолжавшейся на Лене около четырех месяцев, и пароходом отправляли их по реке до Якутска.

Миновав пышные памятники, Петровский идет в конец кладбища, где теснятся холмики без крестов: это самоубийцы… Скромные надписи на дощечках: Орлов, Подбельский, Янович, Мартынов, Пащенко, Лимаренко… Старые могилы. А вот и свежие… Комаршщкий, Левченко… Сколько талантливых, полных творческой энергии людей распрощалось с миром… Сколько могил – с именами и безымянных – разбросано по бескрайним просторам Российской империи! Сколько погублено чистых, трепетных сердец, сколько светлых умов преждевременно ушло в вечный мрак…

Перед глазами Петровского, как живой, стоял рослый и сильный Марк Левченко, так трагично покинувший неприветливую, холодную землю. И все же нужно бороться! Несмотря ни на что, бороться!

И словно повеяло теплом с берегов далекого Днепра, словно засветило приветливое южное солнце. Глухо шумела тайга, но теперь она уже не навевала отчаянной тоски.

В письме к жене написал о самом заветном: «Нас освободит рабочий класс. Я верю – освободит!»

6

В начале марта 1917 года из Петрограда пришла телеграмма: «Скоро ожидается большая радость, свидание с матерью». Всем было ясно: встреча с матерью – это начало революции. Но никто толком ничего не знал. Неожиданная весть вызвала разные догадки и слухи, накалила эмоции, но пока трудно было представить, что именно произошло в России. На второй день прилетела из Петрограда телеграмма от Доменики Федоровны, адресованная Ярославскому, как поселенцу с постоянным и твердым адресом в этом городе.

Емельян Михайлович распечатал ее, прочитал, лицо его просияло. Он бросил все и помчался к Петровскому в мастерскую. Молча протянул ему телеграмму.

– «Николай II отрекся от престола, – читал Григорий Иванович. – В Петрограде создан Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство… Царская семья арестована. Революцию поддерживают Кронштадт и Москва. Горят здания судебной палаты и жандармского управления. Петровская». Наконец-то! – радостно воскликнул он. – На сегодня с нас хватит. – Петровский выключил рубильник, вытер станок, весело сказал: – Ну что ж, товарищ станок, пока отдыхай, я, видно, вернусь не скоро.

Петровский и Ярославский посмотрели, улыбаясь, друг на друга и еще раз перечитали телеграмму.

– Нельзя терять ни минуты… соберем колонию…

– Надо срочно вызвать Серго…

На дворе трещал лютый мороз, но Петровский его не чувствовал. Еще вчера Григорию Ивановичу нездоровилось: кололо в боку, было трудно дышать. Теперь он шагал стремительно и бодро, словно сбросил с плеч не один десяток лет.

Навстречу ехали сани, запряженные парой гнедых якутских лошадей с густой курчавой шерстью. Когда сани поравнялись с Петровским, полицмейстер Рубцов поздоровался с ним особенно вежливо. «Знает», – решил Григорий Иванович.

Невообразимый шум стоял в клубе приказчиков, где уже собрались политические, а также местные жители. На лицах беспокойство и нетерпеливое ожидание. Петровский, как председатель колонии политических ссыльных, прочитал телеграмму из Петрограда.

Вихлянский тут же попросил слова.

– Я буду краток, – начал он. – Россия не принадлежит к развитым странам ни в промышленном, ни в сельскохозяйственном отношении. Каким же образом в России может произойти социалистическая революция раньше, чем в таких странах, как Германия, Англия или Франция?

После Вихлянского выступил Пахомов, тоже меньшевик:

– Ясно, что произошла буржуазная революция и нас, представителей пролетариата, она не касается. Почему мы должны нашими пролетарскими руками таскать каштаны из огня для буржуазной революции?

– А я думаю, – поднялся Петровский, – что сигнал подан, и мы, как боевые кони, должны выступить в поход при первых звуках горна…

– Петровскому непременно нужна кровь, – бросил Вихлянский.

– Нет, я человек не кровожадный. Мне, как и всем большевикам, вовсе не хочется проливать кровь. Мы возьмем полномочия в свои руки и, если буржуазия не заставит нас, обойдемся без кровопролития…

Петровский понимал, какая огромная ответственность ложится на плечи большевиков. Был убежден, что нужно воспользоваться растерянностью местных властей, действовать смело и решительно.

Не успел Григорий Иванович выйти на порог клуба приказчиков, как наткнулся на Матвея и Саньку, которые держали под уздцы оседланного курчавого якутского коня.

– Мы с тобой! Куда скажешь – туда и пойдем!

Петровский обнял их за плечи.

Спустя час Петровский, Орджоникидзе, Ярославский, Слепцов, Аммосов и Аверин создали Комитет общественной безопасности. Возглавил его Григорий Иванович, а его заместителями стали Орджоникидзе и Ярославский.

7

В областном управлении заседали высшие чины Якутии. На лицах растерянность и тревога. Все ждут, что скажет губернатор, все надеются на чудо.

– Господа, вы все, конечно, догадываетесь, зачем я вас вызвал. Очевидно, ни для кого не будет секретом то, о чем я вам сейчас сообщу, – с горечью и печально произнес фон Шеффле. – Династия Романовых, которая царствовала более трехсот лет, которая вывела Россию на путь славы и могущества, пала. Царь отрекся от престола, отрекся и великий князь. Наше отечество переживает черные дни… Создано Временное правительство во главе с князем Львовым. Мы должны определить свое отношение к нему… Прошу, господа, высказываться.

Поднялся сухощавый и быстрый в движениях полковник Березов, бывший полицмейстер. Он долгие годы прослужил в Якутске, через его руки прошла не одна тысяча политических ссыльных.

– Я предлагаю, – сказал он хриплым голосом, оттопыривая тонкую нижнюю губу, – немедленно арестовать всех политических ссыльных. Начать с бывшего думского депутата Петровского…

Стоило Рубцову только пошевелиться, как Березов ему бросил:

– Знаю: у вас в тюрьме не хватит места.

– Вот именно…

– Предлагаю часть заключенных вывести на берег Лены и пустить под лед, освободив место для политических.

– Но мы должны считаться с настроением, – возразил Рубцов.

Березов уничтожающе посмотрел на Рубцова:

– Вам, простите, капитан, не полицмейстером быть, а гувернанткой.

Фон Шеффле хотелось проявить твердость и мужество, но он не был столь прямолинеен и ослеплен верой в незыблемость верховной власти. Губернатор особенно боялся споткнуться теперь, когда все трещало по швам… Его давно смущала частая смена глав правительств во время войны… Коковцов, Горемыкин, Штюрмер… теперь князь Львов. Но, боже мой, что будет, если к власти придет разнузданная чернь, эта так называемая социал-демократия. Фон Шеффле не считал себя ловким политиком, но он чувствовал, что действовать так, как предлагает Березов, неосмотрительно. С другой стороны… в трудные времена лишь твердость и сила выносят человека на гребень политической волны… Может, стоит поддержать Березова и встать на путь крутых мер?.. Видимо, российской монархии приходит конец…

Тем не менее фон Шеффле сказал:

– Во главе правительства сейчас стоит человек с княжеским титулом, человек нашего круга… Я думаю, что мы должны выказать свою солидарность с новым правительством, должны заверить, что мы продолжаем верой и правдой служить отечеству. Ваше мнение, господа?

Вице-губернатор барон Тизенгаузен колебался, уловив в словах фон Шеффле неискренность и разгадав их двойной смысл: губернатор на всякий случай оставил себе путь к отступлению, возможность по-разному истолковать то, что он сказал. Он призывает всех держаться мужественно и стойко, а сам еще два дня тому назад отправил жену в Иркутск. Начальник гарнизона полковник Попов выделил охрану, несколько удивившись, что губернаторша в такое неудачное время вздумала ехать в гости. Наивный полковник и не подозревал об истинной причине отъезда губернаторши… Да, каша заваривается такая, что дай бог унести ноги. Зачем же подставлять свою голову? Он поддержит предложение Березова, а потом сто раз пожалеет об этом… Достаточно и того, что его загнали сюда из Петербурга и вот уже десять лет держат в почетной ссылке. И Тизенгаузен тоже решил определить свою позицию столь же туманно, как губернатор. Поднялся, неторопливо, с достоинством начал:

– К сожалению, из-за отсутствия полной информации я не могу вполне четко определить действия, к которым нам следует прибегнуть… Газет с освещением событий, происшедших в Петрограде, мы еще не получили… Скупые телеграфные сообщения дают неясное и неполное представление о печальной картине отречения от престола. Мы должны использовать неоднородность ссыльных, разделить их на определенные категории… Следует использовать те разногласия, которые существуют между политическими группами и партиями. Мы твердо должны высказать свое отношение к войне… Мы знаем, что большевики стоят на позиции пораженчества. В то же время эсеры, меньшевики, центристы поддерживают войну, считая необходимым бороться в годину всенародного горя и общей для всех беды…

Полковник Березов сорвался с места:

– Как можно в такое время возиться с этими отщепенцами! Петровский уже организует боевые дружины! Он вот-вот захватит власть! Будем ждать, пока нас не передушат, словно цыплят? У нас солдаты, полиция, мы вооружены… – брызгал слюной Березов.

– Я не совсем уверен в своих солдатах, – заметил Попов.

– В таких условиях, – порывисто встал фон Шеффле, – нужна не только ненависть, нужны разум и умение маневрировать. – Успокоившись, продолжал: – Я благодарен вам, господа. Мне было отрадно почувствовать наше единство и решимость поддержать новое правительство.

Слушая его, барон думал: «Хитрая бестия». А фон Шеффле продолжал:

– Я полагаю, нам необходимо телеграфировать в Петроград, – и, набрав полную грудь воздуха, принялся диктовать секретарю, сидевшему за соседним столом: – «Горстка неизвестных во главе с бывшим депутатом Государственной думы Петровским пытается захватить средства управления. Мы, администрация Якутской области, остаемся верны новой власти. Губернатор фон Шеффле».

Но не суждено было этой телеграмме долететь до города на Неве. Если бы неожиданно обвалился потолок, то и это не потрясло бы присутствующих так, как то, что произошло… В губернаторском зале вдруг появился Петровский в сопровождении вооруженных людей. Это были Санька, Максим Аммосов, Матвей и Платон Слепцов. Никто не в состоянии был вымолвить ни слова. У всех были широко открытые глаза, в которых застыли изумление и ужас. Березов так рванулся вперед, что чуть не опрокинул стул. Петровский спокойно окинул внимательным взглядом присутствующих, заметил злобное, полное ненависти лицо Березова и растерянное – губернатора. Дружинники стояли рядом с Григорием Ивановичем и зорко следили за «хозяевами» якутской земли.

– Господа, прошу прощения, – громко заговорил Петровский. Каждая черточка его лица излучала решительность и волю. – Я вижу, мы явились вовремя. Вы напрасно тратите время, господа. Я надеюсь, вам известно, что происходит в Петрограде, Кронштадте, Москве и во всей стране, поэтому не стану тратить времени на информацию. Я только хочу сообщить о том, что произошло здесь, в Якутске. Вашей власти пришел конец, и сопротивление, если вы вздумаете его оказать, будет бесполезным. Советую вам сложить ваши полномочия и передать власть в наши руки. Надеюсь, вам все понятно?

Петровский вышел, за ним последовали его боевые товарищи.

Вскочил Березов и неистово завопил:

– Как можно такое стерпеть?! Надо вооружаться!

– Спокойнее, господин полковник, – прервал его фон Шеффле. – Необходимо все обсудить без паники и не спеша.

На следующий день фон Шеффле уехал, оставив вместо себя барона Тизенгаузена.

8

Из политических ссыльных и местной молодежи создавались вооруженные дружины. Собрали охотничьи ружья, револьверы, раздобыли несколько винтовок. Выставили охрану в казначействе, на почте и телеграфе.

Максим Аммосов нашел Петровского в клубе приказчиков, ставшем центром революции в Якутске. Наряду с областным управлением, которым руководил вице-губернатор Тизенгаузен, здесь теперь расположился новый орган власти – Комитет общественной безопасности.

– Григорий Иванович, – взволнованно обратился к Петровскому Аммосов, – Тизенгаузен вызвал войска. Что делать?

– Успокойся, друг, – положил Петровский руку на плечо юноши. – Пойдем!

Они вошли в комнату, и Григорий Иванович взял телефонную трубку:

– Пожалуйста, барона Тизенгаузена.

– Кто просит?

– Петровский.

– Минутку, – ответили на другом конце провода. Длинная пауза. Видимо, секретарь докладывал Тизенгаузену и тот не знал, как ему быть. Петровский ждал. Аммосов смотрел на его спокойное лицо и удивлялся выдержке этого человека.

– Я слушаю, – наконец откликнулся барон.

– У меня к вам дело, барон, – поздоровавшись, сказал Петровский. – Мне сообщили, что в областное управление вызваны солдаты… Зачем вы это сделали?

Тон у Петровского твердый, требовательный.

– Вы знаете, господин Петровский, какое сейчас неспокойное время. Я остался на посту губернатора…

– Знаю, – коротко бросил Григорий Иванович.

– …а потому отвечаю за порядок. Я вызвал солдат, чтобы предупредить бесчинства… Нужно установить вооруженную охрану на телеграфе, почте и в казначействе, а также в других государственных учреждениях…

– Вы зря беспокоитесь, барон: бесчинств не будет. Мы уже повсюду выставили свою охрану… Да, да, вооруженную… Советую вам вернуть солдат в казармы.

На противоположном конце провода надолго умолкли, затем трубка, вздохнув, ответила:

– Хорошо, я отошлю обратно…

Максим с восхищением смотрел на Петровского.

– Спасибо, – сказал Григорий Иванович. – Кстати, барон, сегодня в клубе приказчиков собрание, просим вас присутствовать. Мы также приглашаем полицмейстера Рубцова и полковника Попова. Будете? Вот и отлично. Ждем. – И он повесил трубку. – Все, товарищ Аммосов. Солдат он отошлет обратно… Но все же их надо проконтролировать.

– Есть, – ответил Аммосов и кинулся на улицу.

Когда Тизенгаузен положил трубку, его охватило отчаяние. Он видел, что из-под его ног уходит почва, что его власть утрачивает всякий смысл. Он был зол на себя, на тревожное время, на фон Шеффле, который так ловко улизнул. К чертям все! Будь что будет! Ведь и он сам немало натерпелся тут, на задворках империи, которая уже развалилась.

9

В зале клуба приказчиков собралось столько народу, что и яблоку негде было упасть. Через настежь распахнутые двери врывался холодный воздух, но в зале все равно было душно.

На сцене за длинным столом, накрытым красной скатертью, президиум собрания. Председатель Комитета общественной безопасности Петровский в наглухо застегнутой куртке, подтянут, за стеклами очков сияют карие глаза. Рядом с ним Орджоникидзе, Ярославский и группа молодых якутов.

В переднем ряду в парадном виц-мундире и при шпаге восседает вице-губернатор барон Тизенгаузен, тут же поблескивают офицерскими погонами полицмейстер Рубцов и начальник местного гарнизона полковник Попов. Рубцов заметно нервничает, а Попов внешне спокоен, лишь чаще, чем обычно, поглаживает седую козлиную бородку. Собственно, чего ему волноваться. Он свое дело знает. Приказал ни одного солдата не выпускать из казарм, даже заколотил досками дыры в заборах, поставил на дежурство офицеров. Словом, как и подобает старому опытному начальнику, предусмотрел все, чтобы противостоять неожиданностям.

Встал Петровский, поднял руку. Все смолкли.

– Господин Тизенгаузен, прошу вас сюда, – обратился к барону Григорий Иванович, приглашая его на сцену.

Тизенгаузен, помешкав, поднялся. Хотя он человек не робкого десятка, его лицо побледнело, складки у рта обозначились резче.

– А что я должен делать? – растерянно спрашивает он.

– Говорить, – отвечает Петровский. – Мы хотим знать ваше отношение к теперешним событиям.

– Я не оратор, Григорий Иванович. – Все отметили, что он обратился к Петровскому по имени-отчеству и произнес их подчеркнуто уважительно. – Я лишь исполнитель и привык действовать согласно распоряжениям и инструкциям.

– Вы знаете не хуже нас, что старого правительства не существует.

– Знаю. Однако есть новое правительство, от которого я жду указаний. Я собой не распоряжаюсь…

– Не понимаю, каких указаний ожидать? – не выдержал Орджоникидзе.

Из зала полетели реплики:

– Да что с ним говорить!

– Нечего слушать чепуху!

– Тише, товарищи, – повысил голос Петровский. – Что ж, барон, если вам нечего сказать, садитесь.

В глубокой тишине барон возвратился на свое место.

Петровский продолжил:

– Вы, барон, напрасно надеетесь на восстановление царского правительства. Позорная страница трехсотлетнего царствования дома Романовых закрылась навечно. Не продержится долго и правительство князя Львова. Поднялся трудовой народ Петрограда и Москвы, Донбасса и Урала, Екатеринослава и Иванова, поднялись армия и флот, восстали все угнетенные народы России… Никому и никогда уже не удастся восстановить прогнивший самодержавный строй. Если же вы собираетесь поддерживать контрреволюционное правительство, мы будем вынуждены применить к вам соответствующие меры…

– Правильно! – раздалось со всех сторон.

– Тише, товарищи. Теперь послушаем, что скажут полицмейстер Рубцов и полковник Попов… Прошу, господин Рубцов.

Поднялся Рубцов, но его опередил Тизенгаузен:

– Мне вы позволите сказать?

– Пожалуйста.

Барон тяжело поднялся на сцену, помолчав, начал говорить:

– Мне сейчас очень трудно. За короткий срок я многое передумал…

Он не лгал. После отъезда губернатора фон Шеффле барон как бы заново пересмотрел всю свою жизнь. Блестящий офицер, эскадроном которого на парадах восхищался царь. Неудачный роман с фрейлиной, супругой весьма влиятельного придворного сановника… А затем отъезд из Петербурга – сперва в Нижний Новгород, потом сюда, в эту тюрьму без решеток… Его оторвали от петербургского света, от всего, что он любил… Его дети были вынуждены учиться в захолустной гимназии. Он понимал, что последние события могут совершенно изменить его жизнь… Якутск надоел ему до такой степени, что он был готов на все.

– Господа, граждане новой России! Свергнуто ненавистное царское правительство, которое все живое и разумное топтало грубым солдатским сапогом. Мне, быть может, и не пристало говорить подобные слова… Возможно… – Он обернулся к президиуму: – Все сидящие здесь люди достойны самого большого уважения, ими вправе гордиться народ, а они вынуждены прозябать здесь, растрачивать свои силы в этом богом забытом краю…

Рубцов оторопело уставился на оратора, будто хотел убедиться, что это говорит тот самый вице-губернатор, барон Тизенгаузен, который всегда являлся образцом служения царю. Рубцов не удивился бы, услышь он подобные слова из уст Петровского, Орджоникидзе, Ярославского, но от барона… Рубцова не столько тревожило перевоплощение барона, сколько то, что сейчас после него должен говорить он сам. На низком лбу Рубцова выступили капли пота, он часто вытирал лицо и шею носовым платком. Растерянно смотрел на барона, на президиум и с ужасом ждал своей очереди. Молил бога, чтобы сперва дали слово Попову. Теперь он уже ничего не понимал из того, что говорил и что делал Тизенгаузен. А тот почему-то стал отстегивать шпагу, снял ее и подошел к президиуму: