Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Да, – поднялся Петровский. – Я скажу от имени всех большевиков. Фракция наша – социал-демократическая, а Ягелло – член Польской социалистической партии. Мы не должны забывать, что он избран депутатом не от рабочих Варшавы, как вы сказали, а прошел в Думу благодаря блоку ППС, националистической еврейской буржуазии и Бунда, то есть враждебных социал-демократии сил. Поэтому мы настаиваем, чтобы по внутрипартийным вопросам фракции Ягелло имел только совещательный голос…

– Товарищи, мне известно, – поднимаясь, начал Бадаев, – о чем думают питерские рабочие, чем они живут. Они наказали строго придерживаться революционных завоеваний, не сдавать революционных позиций и не простят нам такого шага.

– Хорошо, хорошо, – поспешно прервал его Чхеидзе.

– По внутрипартийным вопросам Ягелло должен иметь только совещательный голос, – повторил предложение Петровского Муранов.

– Ну что ж, – заключил Чхеидзе. – Будем голосовать… Проходит следующее предложение: в общедумской работе товарищ Ягелло будет иметь полновластный голос, а в вопросах внутрипартийной жизни фракции – совещательный. Теперь последнее. Тут некоторые товарищи, – доверительно улыбнулся Чхеидзе, – уж очень нападали на нас, обвиняя в том, что мы, меньшевики, якобы пользуясь формальным большинством, слишком настойчиво проводим свои предложения. Чтобы опровергнуть это преувеличенное утверждение, я предлагаю декларацию нашей фракции прочитать большевику Малиновскому.

Чхеидзе обвел всех вопросительным взглядом:

– Возражений нет? Возражений не было.

Малиновский нервно заерзал на месте, ударил обеими ладонями по поручням кресла и порывисто встал…

«Остановиться на этой квартире или подыскать другую? – размышлял Григорий Иванович, подкладывая дрова в большую кафельную печь и пробуя рукой медленно нагревающуюся стенку. – Самое главное, чтобы Доменике с детьми здесь было нехолодно и уютно». Еще раз обошел квартиру. «Пожалуй, великовата. Но стоит сравнительно недорого; кроме того, здесь может поселиться еще кто-нибудь. Например, Шагов. Поживем некоторое время вместе».

Садился на широкую железную с пружинным матрасом кровать, вставал, поглядывал в окно. Вот они в Петербурге, в том городе, где зарождалось и росло революционное движение, где жил и учился в воскресной школе первый его учитель Иван Васильевич Бабушкин. А теперь и сам он депутат IV Думы. Что они, депутаты от шести губерний России, в которой всего их восемьдесят семь, могут сделать для своих избирателей-рабочих?..

Запрос… отличается от вопроса, объяснил Чхеидзе, обоснованностью. Разве, обосновав вопрос тяжелого положения рабочего класса в России, депутаты заставят царя и его приспешников пойти на уступки? Землевладельцы и фабриканты, заседающие в Думе, прежде всего думают о том, как удержать свои позиции. Разве им что-нибудь докажешь? Это все равно что метать бисер перед свиньями. Как быть шести избранникам от рабочей курии? Необходимы разумный совет и помощь. И помочь может только один человек – Ленин. А пока надо снова и снова рассказывать с трибуны о том, как тяжело живут рабочие и крестьяне России, о том, что они поднимаются на борьбу. Надо бывать среди рабочих, сплачивать их, объяснять, как идти к завоеванию политических прав.

Несмотря на глубокую ночь, Григорий Иванович вынул из портфеля тетрадь в клетку, свернул ее вдвое, чтобы помещалась в кармане, и четко написал: «Дневник».

Доменике квартира понравилась. Она купила недорогую мебель, уютно обставила новое жилье. Мальчики вскоре пошли учиться в гимназию.

– Ну вот и началась новая жизнь…

– Знаешь, Григорий, депутат ты ненадежный, – задумчиво произнесла Доменика.

– Ты о чем?

– Вот приехали мы в Петербург, вроде бы все как надо, а на сердце тревожно…

Григорий, бросив взгляд на жену, почувствовал, что она говорит так не по настроению, а после долгих раздумий. Он подошел к ней.

– Почему?

– Чует мое сердце, они с вами расправятся… Им не впервой… – Потом, чуть помолчав и как о давно решенном – «Пускай меня арестовывают хоть сегодня, я все равно не покаюсь, а буду плыть против течения к „нашей пристани“!»

Сдерживая наплыв горячего чувства благодарности и восхищения, Григорий взял ее руки в свои:

– Всегда помню эти слова… А что думает делать в Петербурге моя жена?

– Пойду, Гриша, учиться на медицинские курсы…

3

Как и во всех парламентах Западной Европы, в русской Думе были так называемые «большие дни», когда обсуждалась правительственная декларация, когда каждая фракция от имени своей партии выступала с оценкой правительственного курса. Сегодня был именно такой день. В Таврическом дворце сверкали хрустальные люстры, драгоценные камни, благородный металл, эполеты, поповские кресты, лысины, льстивые улыбки, лаковая обувь… Правительственную ложу занимали министры и высшие царские сановники. Холеная, праздная публика заполнила хоры.

За столом президиума в парадном облачении возвышается массивная фигура председателя Думы Михаила Владимировича Родзянко, крупного екатеринославского помещика, камергера двора его величества. Он расплывался в самодовольной улыбке, поглаживая полной, белой рукой изящный серебряный колокольчик.

Малиновский в новом элегантном костюме поднялся на трибуну, положил перед собой декларацию социал-демократической фракции, которую ему надлежало прочесть.

Окинув цепким взглядом зал, хоры и ложи, начал уверенным голосом:

– Господа члены Государственной думы!

Дамы на хорах приложили к глазам лорнеты и с любопытством уставились на молодого щеголеватого депутата от московских рабочих.

Малиновский держался на трибуне уверенно и с достоинством, иногда подчеркивая какое-либо слово скупым, выразительным жестом.

– «…система политического провокаторства остается одним из главных устоев правительственной политики», – читал Малиновский.

– Что он плетет? – зашелестело справа.

– Долой с трибуны!

– «Одним из преступнейших актов провокации был заговор против социал-демократической фракции Второй Государственной думы…»

– Довольно!

– «…призванный служить делу государственного переворота третьего июня тысяча девятьсот седьмого года. Третья дума, рожденная переворотом, конечно, одобрила этот акт правительственной провокации», – продолжал Малиновский.

Хрустальные люстры разливали яркий свет по большему белоколонному залу.

– Член Государственной думы Малиновский, вы можете с трибуны только говорить, но не читать! – прервал выступавшего Родзянко, держа наготове серебряный колокольчик, на котором трепетал солнечный зайчик.

– Я говорю, – ответил Малиновский, но его взгляд снова забегал по бумаге.

– Повторяю, – Родзянко поднялся так порывисто, что стул отодвинулся в сторону.

Малиновский обернулся к президиуму, и ему бросилось в глаза отражение света на никеле телефона, стоявшего на приставном столике, за спиной Родзянко, точно такого, какой ему секретно поставил за счет полиции директор департамента полиции Белецкий, нынче утром напомнивший по телефону: непременно пропустить в декларации заранее отмеченные им места.

– Член Государственной думы Малиновский, не читайте, иначе я лишу вас слова!

– Лишайте! – крикнул Малиновский, торопливо перевернул несколько листов и наскоро дочитал декларацию.

Он шел к своему месту, бросая быстрые взгляды на товарищей и пытаясь догадаться, как они расценили его поступок.

Предваряя вопросы, сел и виновато пожал плечами:

– Сам не знаю, как вышло! Все время дергал и сбивал председатель. Растерялся…

– Конечно, жаль, что в газету не попадут столь важные положения из декларации: ведь печататься может только то, что записано в думскую стенограмму. Как видите, друзья, тяжек думский хлеб, – подытожил председатель фракции Чхеидзе.

«Да, тяжкий, – подумал Петровский. – А как мы готовили декларацию! С каким нетерпением ждали писем Ленина, как тщательно вносили в текст исправления и дополнения».

Вспомнил о том, что и ему вскоре придется подниматься на думскую трибуну. Впервые в жизни. Он должен будет выступить по вопросам страхования. Григорий Иванович уже решил для себя, что построит свое выступление на материале из жизни рабочих Екатеринослава. Он подумал, что ему очень поможет вопросник ЦК, присланный в свое время Екатеринославскому комитету. Там спрашивается о длине рабочего дня, о количестве работающих мужчин и женщин, о сверхурочной работе, о расценках, штрафах, о несчастных случаях, о предохранительных приспособлениях, о санитарных условиях, о вентиляции. Если подробно и правдиво ответить на эти вопросы, составится самая мрачная картина жизни российского рабочего класса.

4

Среди однообразной толпы в зале и кулуарах Таврического дворца выделялась крикливая, бесцеремонная троица правых – самых убежденных и заядлых реакционеров. Дородный, курносый Марков-Второй, красноречивый и владеющий метким словом; толстолицый, слоноподобный, с круглыми воспаленными глазами и голосом, напоминающим иерихонскую трубу, Хвостов. Около них постоянно крутился лысый Пуришкевич с небольшой редкой бороденкой и выступающими вперед желтыми, лошадиными зубами. Это он кричал с думской трибуны: «Драть их розгами!», призывая широко применять кнут как основной метод воспитания русского мужика, а в кругу друзей часто говаривавший: «Мне не нужен Стенька Разин. Мне люб мужик, ползущий ко мне на брюхе».

– Вот собаки! – бросил Муранов, провожая взглядом неразлучных дружков.

Петровский с Бадаевым остановились у колонны. Сегодня у них «боевое крещение»: социал-демократическая фракция подготовила два запроса, по поводу которых они должны выступить. Оба очень сосредоточенны, почти сердиты.

– Волнуетесь, Алексей Егорович?

– Волнуюсь.

– И я тоже.

– Все будет хорошо, друзья! – ободряюще улыбнулся Муранов, кладя руки на плечи Бадаева и Петровского.

Прошелестела рясами шеренга священников: у каждого на груди блестел массивный серебряный крест.

Петровский сел рядом с Бадаевым.

Занял свое место председатель Родзянко, коснулся рукой колокольчика. Заседание началось.

Бадаев на трибуне. Петровский внимательно смотрит на него, и ему кажется, что тот совершенно спокоен, только брови почти сошлись на переносице да слишком долгим становится молчание.

Бадаев заговорил – голос его звучал решительно и твердо:

– Господа члены Государственной думы! Шестого октября тысяча девятьсот двенадцатого года особое присутствие в Петербурге отказало в регистрации профессиональному союзу металлообрабатывающей промышленности.

Бадаев говорил о том, что мотивов для отказа не было, просто вверху не хотели, чтобы профсоюзы способствовали идейному и политическому развитию рабочих.

Петровский оглянулся, пытаясь уловить реакцию зала, потом вновь вслушался в невозмутимый голос Бадаева:

– Изданные в тысяча девятьсот пятом – девятьсот шестом годах законы, манифест девятьсот пятого года нарушаются; свобода слова, печати; на словах – «неприкосновенность личности», на деле – зверское издевательство и избиение. А закон о свободе союзов создан для разрушения союзов: за шесть лет закрыто не менее шестисот союзов и отказано в регистрации не менее семистам союзам. Вот она, свобода союзов! По закону – свобода забастовок, на деле ж – аресты за экономические забастовки; я не говорю уже о пятистах расстрелянных ленских рабочих, по поводу которых министр Марков хвастливо говорил: «Так было, и так будет!»

Аплодисменты, выкрики, оглушительный свист.

– Член Государственной думы Бадаев, я вас лишаю слова, потрудитесь оставить трибуну, – раздраженно потребовал председатель.

Побледневший Бадаев покинул трибуну. Петровский ободряюще улыбнулся товарищу: он выдержал испытание, не растерялся, бросил в лицо царским палачам неопровержимые доказательства. Завтра все это будет напечатано в «Правде» и заставит рабочих еще раз задуматься над своей судьбой.

5

Не торопясь Петровский поднялся на трибуну, сообщил, что собирается поставить вопрос о страховании рабочих от несчастных случаев. Глухой ропот прокатился по залу. Главное – не сбиться, не пропустить чего-нибудь важного. Он ни в чем не собирается убеждать представителей помещиков и буржуазии, он думает не о кучке пустых болтунов, а о тысячах, миллионах пролетариев России. Перед его глазами встал искалеченный Иван Непийвода, убитые и изуродованные донецкие шахтеры, рабочие екатеринославских заводов…

– Царский закон о страховании рабочих является как бы уступкой рабочему движению после ленских событий. На самом же деле он вконец ухудшает и без того тяжелое положение трудового народа. Законы охватывают лишь седьмую часть русского пролетариата, вытаскивая из его кармана около одиннадцати миллионов рублей и устанавливая выплату денежной помощи изувеченным всего на тринадцать недель. Предано забвению страхование по инвалидности и старости, принимаются на завод рабочие не старше сорока пяти лет. Забыто страхование по безработице, в законе даже не упоминаются рабочие-строители. За тяжелые травмы строителей подрядчики отделываются лишь церковным покаянием и двухнедельным арестом. В законе не упоминаются сельскохозяйственные рабочие и женщины-служанки, которые из-за жалкого заработка втягиваются в проституцию теми же буржуа, которые их эксплуатируют.

Ряды зашипели:

– Лишить слова!

– Да что они, сговорились все, что ли?

Шум усиливался. Пускай зал не услышит, лишь бы стенографистка записала каждое слово и материал попал в газету…

– На знаменах всех правительств их могущество олицетворяется изображением какого-либо зверя. У одних лев, у других слон, у третьих крокодил, а у нашего правительства хищный орел… У пролетариата нет никакого устрашающего символа, но наш флаг вызывает у многих ужас, потому что на нем написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь – для дружной борьбы и за осуществление на земле того братства, равенства и социализма, которые несут избавление нам и всему человечеству от того рабства, которое так сильно господствует над нами».

Взорвались редкие, но звучные аплодисменты с левого крыла.

Петровский медленно сошел с трибуны.

С правого крыла к трибуне проследовал другой оратор, похожий на хорошо откормленного кота. Он замурлыкал что-то о заботах правительства его величества самодержца всероссийского, и зал понемногу возвращался к своему обычному сонному состоянию.

Но через несколько дней Думу всколыхнуло еще раз. На одном из заседаний на кафедру, украшенную двуглавым орлом, поднялся Матвей Муранов, опротестовавший внесенный в Государственную думу срочный законопроект министра финансов об ассигновании четырех миллионов восьмисот сорока девяти тысяч девятисот девяноста девяти рублей на проведение празднования трехсотлетия дома Романовых.

Зал насторожился: что еще выкинут эти представители фабрично-заводской, нищенской России?

– Социал-демократическая фракция, исходя из своих республиканских побуждений и учитывая реакционное значение предстоящих торжеств двадцать первого февраля тысяча девятьсот тринадцатого года, – негромким, но страстным голосом говорил Муранов, – …считает необходимым в полном соответствии с поднимающимся движением рабочего класса и всей демократии вотировать как против участия Думы в этих торжествах, так и против ассигнования народных денег.

Громкие рукоплескания взорвались слева, и вся правая сторона словно взбесилась – неистово застучали пюпитры, повскакивали со своих мест Пуришкевич, Марков-Второй, Крупенский, Шульгин. Удивленно пожимая плечами, поднялся в центре зала лидер кадетов – профессор Милюков, а вслед сходящему с трибуны Муранову Родзянко закричал:

– Член Государственной думы Муранов, я призываю вас к порядку…

На второй день о выступлении депутата от социал-демократической фракции знал весь Петербург, а «Правда» сделала этот мужественный протест достоянием трудового народа всей страны.

6

Приближались рождественские каникулы. Доменика заблаговременно купила пушистую елку и поставила ее в кадку с водой. Тоня не отходила от отца, радуясь, что он дома: ведь это случалось так редко.

Григорий Иванович вместо с другими рабочими депутатами собирался в конце декабря ехать в Краков к Ленину. В последние минуты Доменика спохватилась, что не приготовила мужу праздничную сорочку с пикейной манишкой. Набрала из печи жара в большой утюг и, чтобы скорей нагрелся, размахивала им, перекидывая из руки в руку. Сначала Григорий протестовал, а потом вдруг сказал:

– Пожалуй, ты права, к Владимиру Ильичу следует явиться в самой красивой…

…Медленно отошел от перрона поезд, Краков остался позади – теперь такой близкий для них город. Сколько они узнали нового, сколькому научились!

Там несколько дней они провели в обществе Ленина, Крупской и других товарищей, приехавших с Урала, Кавказа, из Москвы, Петербурга на партийное совещание, чтобы обсудить наболевшие вопросы революционного движения в России. Петровский, впервые встретившись с Владимиром Ильичей, был поражен его простотой и доступностью, его доверительным тоном. Как и все большевистские депутаты, он был очень доволен тем, что наряду с решением нескольких важных вопросов совещание заслушало доклад и о работе социал-демократической фракции Думы, дало рабочим депутатам директиву добиваться полного равноправия обеих частей фракции: большевистской и меньшевистской. Резолюция совещания требовала строгого проведения в жизнь «всех партийных решений». Вне Думы, отмечалось в резолюции, «депутаты являются в первую голову партийными организаторами». Большевистская партия на нелегальном положении, и, сказал им Владимир Ильич, вы, рабочие депутаты, должны держаться особенно крепко, чтобы вас не сбили с верного пути. Ваш разговор должен быть обращен не к царю и черносотенной Думе, а к народу. При поездках к избирателям депутат-большевик должен организовывать партийные ячейки, объединять передовых рабочих, вносить в умы рабочих революционное сознание, говорить им то, чего нельзя сказать с думской трибуны, и тем самым готовить рабочий класс к революции и к свержению самодержавия. Большое значение будет иметь пролетарская пресса…

Шагов сел в угол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Бадаев устроился напротив Петровского, им не терпелось поделиться впечатлениями.

– Значит, вы теперь будете издателем «Правды»? – сказал Петровский.

– А вас кооптировали в редакцию «Правды» и в Центральный Комитет, – улыбаясь, произнес Бадаев и тут же спохватился: – Я должен кое-что записать. Ведь Владимир Ильич говорил и с каждым из нас в отдельности.

– Запишите, запишите, – сказал Петровский и весело добавил: – Не забудьте записать, как на квартире Ульяновых вы стояли у двери, размахивали кепкой и все время повторяли: «Массы, они ведь подросли за эти годы». А Владимир Ильич и Надежда Константиновна смотрели на вас и улыбались. Как хорошо, что мы встретились с Лениным!

– Встреча очень нужная, – подтвердил Бадаев.

Петровскому и Бадаеву о многом хотелось поговорить, но в купе появился новый пассажир. Бадаев положил блокнот на колени и начал быстро писать.

Григорий Иванович вспомнил разговор с Владимиром Ильичей. Ленин расспрашивал его о положении дел на Украине, особенно интересовался национальным вопросом…

За окном блестели заснеженные поля. В купе становилось тесно. По-прежнему неподвижно сидел Шагов с закинутой назад головой и закрытыми глазами. Чему-то улыбался, скрестив на груди руки, Бадаев. Каждый был занят своими мыслями, но каждый мог с уверенностью сказать, о чем думает другой…

7

В Петербурге Григорий Иванович обрадовался неожиданному известию – в городе оказался, хотя и на нелегальном положении, кооптированный после Пражской конференции в члены ЦК партии и назначенный редактором газеты «Правда» Яков Михайлович Свердлов, бежавший из Нарымской ссылки. Он жил у Бадаева и Малиновского, а у Самойлова в отдельной комнате днем и ночью писал и редактировал материалы для «Правды». За этой квартирой была замечена слежка, и Яков Михайлович собирался теперь перебраться к Петровским. Здесь его уже ждала жена Клавдия Тимофеевна Новгородцева с трехлетним сыном Андреем. Мальчуган то и дело спрашивал у матери, скоро ли придет папа.

Совсем некстати явилась супруга Малиновского, изысканно одетая дама с букетом сирени и тюльпанов. Села и принялась рассказывать, сколько оранжерей ей пришлось посетить, пока купила эти цветы. Наговорила массу комплиментов Клавдии Тимофеевне. Мальчик с интересом смотрел на цветы, но на руки к незнакомой тете не пошел.

Малиновская ушла, когда начало темнеть, а вскоре появился Яков Михайлович.

– Хочу взглянуть на сына, – прежде всего сказал он.

Хорошо Андрейке лежать в чистой, мягкой кроватке: раскинул руки, дышит ровно, глубоко. Отцу хочется потрепать сына за хохолок, подбросить кверху, ощутить его тепло.

– Завтра, – улыбаясь, говорит Клавдия, читая мысли мужа. – Он так тебя ждал и ни за что не хотел ложиться.

– А ты?..

В памяти Клавдии Тимофеевны возникли картины их совместной беспокойной жизни. Познакомились осенью 1905 года в Екатеринбурге, на ее родине. Она только что вышла из тюрьмы. Тогда и встретились. Она удивилась его молодости: не больше двадцати, а столько испытал. Но в первую встречу чуть было не поссорились. По решению комитета она должна была оставить родной город: ее слишком хорошо знали полиция и жандармерия. Он спросил ее: «Бежать собрались?», а она не сдержалась, ответила очень резко: «Я никогда и никуда не убегала! Это чтоб вы знали! И, между прочим, так решил комитет!..»

Клавдия заулыбалась. Яков Михайлович вопросительно поднял брови.

– Вспомнила нашу первую встречу! А ты помнишь?

– Еще бы! Ты была тогда в такой милой кофточке с кокеткой и кружевами. Она очень тебе шла… Я все-таки счастливый человек! Надо же было, чтобы именно меня послали в Екатеринбург. Как бы я жил без тебя?!

В соседней комнате звенела посуда – Доменика Федоровна убирала со стола.

– Какие они милые люди, как сердечно меня приняли! – сказала Клавдия Тимофеевна.

– Они – настоящие люди, – охотно согласился Яков Михайлович.

Все звуки в доме постепенно затихли. Яков Михайлович подошел к темному окну, посмотрел вниз:

– Высоко…

– Что ты там высматриваешь? Кто-нибудь видел, как ты сюда шел?

– Не волнуйся, милая. Никто не видел и никто не знает. Мое местопребывание известно только депутатам-большевикам. Здесь, в квартире Петровского, я в полной безопасности. Ты же знаешь, существует депутатская неприкосновенность. – Яков Михайлович старался успокоить жену, а сам не мог избавиться от смутной тревоги: раз выследили на квартире у Самойлова, теперь уже не выпустят из вида. Хотя, кажется, шпики потеряли след…

Резкий звонок прервал его мысли. Яков Михайлович набросил на плечи пиджак, подошел к жене, нежно провел рукой по ее волосам:

– Это за мной…

Крепко спит Андрейка. Звонок повторяется – длинный и нетерпеливый. Слышно, как Петровский, не открывая, спрашивает:

– Кто там?

– Телеграмма.

В дверях – жандармский ротмистр с целой оравой полицейских.

– У нас предписание на арест.

– Это нарушение депутатской неприкосновенности! – возмутился Петровский. – Я сейчас же позвоню министру внутренних дел…

Но Свердлова все-таки арестовали, забрали и Клавдию Тимофеевну с сыном.

Петровские в эту ночь уже не ложились. Бледная, расстроенная Доменика сидела на диване и плакала. Григорий Иванович из угла в угол ходил по кабинету. Ведь о переезде Свердлова к нему знали очень немногие… Разумеется, могли выследить…

Утром Петровский отправился в Думу, высказал там свое недовольство по поводу вторжения в его квартиру полиции, а также подал председателю официальный протест.

8

Лариса давно собиралась посетить Петровских. Одно вызывало сомнение: вспомнят ли ее, ведь столько лет прошло… А как задушевно и сердечно они тогда беседовали с Доменикой Федоровной у Кухаревских, а потом в Екатеринославе…

Напрасно волновалась Лариса. Лишь одно мгновение удивленно смотрела Доменика Федоровна на гостью, а потом крепко ее обняла:

– Вы все такая же красивая, Лариса… – Доменика Федоровна замешкалась на минуту, – простите, не знаю вашего отчества.

– Сергеевна. Но лучше называйте меня просто по имени, как в Полтаве…

– Рада вас видеть, – искренне сказала Доменика Федоровна. – Я одна, дети в гимназии, ведь их у меня теперь трое… А Григорий Иванович с утра до вечера занят делами – то в Думе, то в редакции «Правды», то на заводе, забегает только пообедать. – Прислушалась. – Вот, кажется, и он…

Лариса не видела Петровского со времен полтавской тюрьмы. В Екатеринославе не удалось встретиться. Какой он теперь? Узнает ли ее?

Но Григорий Иванович улыбнулся ей прямо с порога и пошел к ней через всю комнату, как к старой знакомой.

Лариса с любопытством смотрела на него: темный элегантный костюм, из-за очков в тонкой металлической оправе поблескивают карие, с золотыми искорками глаза.

– Мне Доменика много рассказывала о вас, очень рад встрече.

– Вы на меня больше не сердитесь, Григорий Иванович?

– Боже сохрани, – махнул рукой Петровский. – За что мне сердиться? Вы давно из Полтавы?

– Недавно. А вообще я в Петербурге уже два года. Много раз собиралась зайти, но все как-то не осмеливалась…

– Неужели мы такие страшные? Негоже так долго собираться, – приглашая к столу, говорил Григорий Иванович. – Но лучше поздно, чем никогда.

– Меня совесть мучила… Тот нелепый визит в тюрьму… – Ларисе трудно было подобрать слова.

– Пустое, – перебил ее Петровский. – Вы меня извините, это я вас тогда незаслуженно обидел. Но не будем вспоминать. Расскажите, как поживает доктор Кухаревский? Хороший человек, мы часто его вспоминаем.

– Очень славный, – подхватила Лариса. – По-прежнему день и ночь работает. Еще бодрый и крепкий.

Лариса и не заметила, как разговорилась. Петровский и Доменика Федоровна внимательно ее слушали.

– А я особенно благодарна ему. Он помог мне избавиться от неуверенности в себе, убедил в том, что я тоже смогу стать врачом. Два года назад я приехала сюда и поступила в медицинский институт. Простите меня.,. Разболталась я…

– Нет, нет, все это чрезвычайно интересно, – успокоил ее Петровский. – Я бы охотно послушал еще, но мне уже нужно поторапливаться. Хотелось бы снова встретиться с вами. Я сейчас готовлю выступление в Думе по национальному вопросу, и мне нужны свежие и яркие факты… Мы в «Правде» дали объявление, в котором просили рабочих помочь нам собрать необходимый материал. Ко мне теперь приходят латыши, украинцы, финны, узбеки, грузины, армяне… Может быть, и вы внесете свою лепту – найдете что-нибудь интересное.

– Непременно побеседую со студентами и, думаю, что-нибудь для вас добуду.

– Вот и отлично. Только не медлите. Приходите к нам дня через два-три, вечерком. Сможете?

– Приду, Григорий Иванович.

На сердце у Ларисы было светло и радостно; она улыбнулась про себя, вспоминая о своих опасениях.

9

20 мая 1913 года во время обсуждения в Думе бюджета Министерства внутренних дел в дебатах принял участие Григорий Иванович Петровский, выступив с речью, написанной для него Лениным.

– Мне поручено, – начал он, всматриваясь в зал, – сказать несколько слов о том, какова в национальном вопросе позиция нашей фракции и как она относится к деятельности Министерства внутренних дел… – В зале мгновенно установилась мертвая тишина. Все ждали очередного «подвоха» со стороны представителя социал-демократов. – Национальный вопрос в России имеет громадное значение. Один из героев государственного переворота третьего июня и герой контрреволюционной политики… Столыпин старался выкинуть для прикрытия всякого насилия и угнетения (звонок председателя) пресловутое национальное знамя. Он создал партию националистов, которые занимают довольно видное место в теперешней черной Думе (звонок председателя)… и до сих пор национальная политика нашего правительства является боевой программой. Но духом злобствующего национализма пропитана не только политика нашего правительства (звонок председателя), господствующие эксплуататорские классы в равной степени повернули к тому же национализму. Про совет объединенного дворянства, эту боевую силу нашего правительства, говорить нечего. Правые партии, включая даже и октябристов, все приветствуют всякие меры угнетения против… народов татар, армян, против киргизов и башкир…

Председатель устал звонить в колокольчик. Из зала неслось:

– Ложь!

– Басни социал-демократов. Выдумки!

Несмотря на шум, бесконечные звонки председателя и реплики, Петровский настойчиво продолжал говорить:

– …Посмотрите на нашу даже оппозицию, на партии либеральной буржуазии, вроде прогрессистов и кадетов, последнее время и они начинают заражаться национализмом и при этом в самом худшем его смысле. Вполне будет уместно, если при обсуждении сметы Министерства внутренних дел, этого главного выразителя официально-национальной политики, я остановлюсь несколько на этом, как представитель пославшего меня социал-демократического пролетариата, и скажу, как к этому относятся сознательные рабочие всей России вообще и в частности социал-демократы. Я тем более считаю уместным сделать это, что я являюсь представителем пролетариата одной из многочисленных угнетенных народностей, которые преследуются и травятся правительством…

Зашевелились черные фраки и белые манишки, кто-то уронил монокль… Шум усилился.

– В Екатеринославской губернии семь десятых населения, если не больше, составляют украинцы, которых на официальном языке называют малороссами. Украинский народ терпит бесконечные угнетения со стороны власть имущих… В России великороссов всего сорок три процента, это, значит, менее половины населения, а между тем весь остальной народ признан инородцами. Таким образом, большинство населения в России не имеет прав и возможности говорить на родном языке и испытывает бесконечное насилие и гнет…

– Подумаешь, – со свистом выкрикнул Пуришкевич.

– Во всем мире не найдется ничего хуже, ничего позорнее того, что проделывают у нас с угнетенными народностями, – не обратил внимания на реплику Петровский. – Нигде на земном шаре нет такого дикого средневекового учреждения, как черта еврейской оседлости… Господа из правого и националистического лагеря, защищающие это безобразие и толкующие о своей заботе насчет культуры, прогресса для России, не могут называться иначе как только дикарями. Но, помимо средневековых преследований евреев в варварской и дикой стране нашей, преследование родного языка всех наций составляет как бы особую задачу правительства, в том числе преследование языков даже славянских наций, какими являются украинская и польская… Черносотенцы и их лакеи называют Россию великой славянской державой, быть может только потому, что в этой великой державе наблюдается самое большое угнетение славянских народностей. Аресты, обыски, штрафы, полицейские преследования за тайное обучение родному языку. Украинцу достаточно объявить, что эта вот лекция состоится на родном языке… и эта лекция будет запрещена.