Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Думские же социал-демократы стали немедленно откликаться на любые выступления рабочих, порочить действия правительства, будоражить и без того непокорные массы. Каждый призыв рабочего депутата вызывал горячий отклик на фабриках и заводах, порой выливающийся в решительный протест или стачку.

Нет, сколько бы он, председатель Совета министров, ни встречал противодействия, он будет настаивать на суровом наказании виновников беспорядка: Петровского, Муранова, Бадаева, Самойлова, Шагова…

Вышел адъютант, и Горемыкин наконец направился в императорский кабинет, стараясь повыше поднимать ноги, чтобы скрыть свою шаркающую старческую походку. Он опустился в кресло, где только что сидел барон Фредерикс. Царь посмотрел на дряблее, усеянное темными пигментными пятнами лицо Горемыкина, обрамленное широкими белыми бакенбардами, и чуть заметно дернул плечом.

– Ваше императорское величество, – произнес премьер, – ваше императорское величество… – собирался он с мыслями и быстро-быстро начал говорить о нехватке оружия на фронте, о казнокрадстве, о жуликоватых интендантах и непорядках в действующем армии, о станциях, забитых эшелонами с ранеными, фуражом, боеприпасами.

Царь косился на Горемыкина и думал: с какой стати об этом докладывает он, а не военный министр Сухомлинов? А, вот и о Думе заговорил.

– Ваше императорское величество, депутаты от рабочих – чрезвычайно опасные преступники. Они выступили против основ самодержавия. Не могу понять, почему великий князь Николай Николаевич в грозное военное время настаивает на гражданском судопроизводстве?..

Николай и сам, слушая Горемыкина, напряженно думал, что лучше сделать – передать дело в гражданское судопроизводство или в военное? Назло великому князю, он передал бы в военный трибунал… Ведь и петроградский градоначальник принц Ольденбургский настаивает отправить депутатов-большевиков на виселицу. И министр юстиции Щегловитов тоже требует военного суда.

Но царь хорошо помнил письмо великого князя из Ставки в Петроград. В нем Николай Николаевич писал:

«По глубокому моему убеждению, передача дела на рассмотрение военного суда неминуемо должна была… вызвать брожение среди фабричных и иных оппозиционных элементов. Между тем спокойствие в рабочей среде, обслуживающей разнообразные нужды армии, в заботах о последней, представлялось мне весьма важным. Как это ни странно может показаться, но в мирное время я безусловно предал бы всех арестованных по настоящему делу военному суду, а теперь, в военное, – особенно при настоящих условиях – считаю такую меру несоответственной. Допускаю, что часть общественного мнения может счесть приведенные суждения за проявление слабости. Но до сих пор меня в этом никто не упрекал, и этим следовало воспользоваться, для того чтобы принять такое именно решение, которого требуют обстоятельства».

Так же определенно высказывался и товарищ министра внутренних дел Джунковский в письме начальнику штаба Ставки генералу Янушевичу:

«По делу депутатов у меня совершенно определенное мнение, что по государственным соображениям передавать дело военному суду нежелательно… Наказание… по законам военного времени может вселить в население убеждение, что правительство воспользовалось военным положением и расправилось с ненавистными депутатами… Тем более что наказание как по военному, так и по гражданскому суду одно и то же».

– А вы, Иван Логгинович, полагаете, что следует безжалостно покарать преступников? – спросил Николай.

– О да, ваше величество! – поспешно ответил премьер. – Долг чести и совести заставляет сурово карать тех, кто посягает на святая святых – российский престол!

Царь задумался. На низком венценосном лбу его рельефно выделялся рубец – след от удара японского полисмена во время путешествия юного цесаревича Николая в Страну восходящего солнца. Потом, словно очнувшись, порывисто встал, перекрестился и глухо произнес:

– Да будет воля твоя! Передаем в военный трибунал!

Сел, взял карандаш. Горемыкин неторопливо приподнялся и вытянулся в ожидании царского росчерка, но Николай неожиданно застыл с карандашом в руке, потом медленно поднял голову и удивленно посмотрел на Горемыкина:

– Вы еще здесь?

. . . . . . . . . . . . . . . .

19

За неделю до процесса начали выдавать пропуска. Как ни хотелось того Ларисе, ей пришлось обратиться к Шуликовскому, служившему в Петербургской судебной палате.

– Я бы не решилась вас беспокоить, – смущенно сказала Лариса, – но мне очень хочется присутствовать на процессе.

– Какая мелочь, – улыбнулся Шуликовский. – Я специально оставил несколько пропусков для своих друзей… Да… – произнес он после паузы, – как летит время! Помните того черноволосого парня в полтавской тюрьме? Петровского? Он теперь у них первая скрипка, председатель фракции… Неудержимо мчится время! Как бы я хотел, чтобы вернулась та далекая пора, ночное пение соловьев, вишневые сады Полтавщины! Но все это ушло безвозвратно.

Шуликовский немного рисовался. Его нисколько не волновали полтавские сады и соловьиное пение. Оценивающе посмотрел на Ларису: как она красива – до сих пор волнует его… Он едва не проговорился, что принимал участие в подготовке предстоящего судебного процесса.

– Я человек твердых убеждений и принципов. – И, словно отвечая на вопросительный взгляд больших чистых глаз Ларисы, добавил: – Время диктует каждому свое. А вам я удружу с удовольствием, милая Лариса. Мы же с вами, можно сказать, старинные друзья…

В день суда все крупные фабрики и заводы были окружены полицейскими. Стражи порядка стояли на центральных улицах, перекрестках, плотным кольцом охватывали здание судебной палаты.

На процесс явились многие депутаты Думы. Позади судейских кресел – министры, товарищи министров, чиновники министерств и ведомств.

В первых рядах – родственники подсудимых. Рядом с Доменикой Федоровной – Лариса. Еще, пожалуй, ни разу в жизни, полной тревог и волнений, не переживала Доменика такого отчаяния. Ежедневно с трепетом просматривала газеты, на страницах которых пестрели заголовки: «Виселица – единственный способ дать стране покой», «С врагами церемониться нечего!»

Как ни пыталась она держаться и находить хоть какое-то утешение, надежда улетала все дальше. Секира самодержавия все выше поднималась над головой пятерки народных избранников. Когда Доменика Федоровна прочла об изъятии дела депутатов из военного суда, от сердца немного отлегло. На детей она просто не могла смотреть – Петрик только молчал и хмурился, а в ответ на ее успокоительные слова через силу улыбался. Но однажды он подошел к матери и ломающимся мальчишеским голосом сказал:

– Ничего, мама, рабочие не дадут учинить расправу над нашим отцом…

И тут Доменика Федоровна заметила, что за три месяца ее сын стал совсем взрослым и даже берется утешать ее, а ведь ему только пятнадцатый…

Доменика Федоровна с огромным волнением ждала появления арестованных. А их в это время уже вели узкими, мрачными коридорами. Первым вошел Григорий Иванович. Он заметно осунулся и побледнел, щеки его ввалились. Увидев жену, улыбнулся ей. Сердце у Доменики сжалось. Петровский окинул взглядом зал и сел на первое от судейского стола место, за ним – Муранов, Шагов, Бадаев и Самойлов.

Лариса смотрела на подсудимых и думала: сколько молодых, непокорных, готовых за свои убеждения пожертвовать жизнью прошло через это судилище!

В полном составе появился суд. Через открытую дверь Лариса заметила, как Шуликовский вручил прокурору несколько тонких разноцветных папок. Занята свои места адвокаты и корреспонденты газет из разных городов России. Положив папки на стол, на прокурорское место важно опустился товарищ прокурора Петербургской судебной палаты Ненарокомов. Для Ненарокомова процесс имел исключительное значение: он должен показать, какой могучей логикой владеет, как уверенно и тонко выдвигает обвинение против опасных государственных преступников. Он знал, что каждым словом, каждой подробностью процесса интересуется сам самодержец всероссийский Николай II, знал его нетерпимое отношение к Думе вообще и особенно к ее левым силам.

Ненарокомов до тонкостей изучил все материалы, заранее продумал ряд неожиданных вопросов подсудимым, помня, что экспромты готовятся заблаговременно.

Председательствовал худой, высокий, похожий на дирижера сенатор Крашенников. Секретарь суда долго и нудно читал обвинительный акт, напечатанный на сорока страницах. Нить обвинения порой ускользала, и тогда гнусавый голос секретаря напоминал Ларисе скучный, бесконечный, осенний дождь.

Депутаты в арестантских костюмах сидели с высоко поднятой головой, непреклонные в убеждениях и полные веры в правоту своего дела.

Дворник из Озерков передал полиции блокнот Муранова. У Петровского во время обыска был обнаружен дневник, а также бумаги, свидетельствующие о том, что он вел шифрованную переписку, свежий номер «Социал-демократа» с манифестом ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия». В нем говорилось об отрицательном отношении большевистской партии к империалистической войне, выдвигался лозунг о превращении войны империалистической в войну гражданскую. «Вещественные доказательства» свидетельствовали о тесной связи депутатов с местными нелегальными организациями и Центральным Комитетом партии.

– Подсудимый Петровский, признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении? – обратился к Петровскому председательствующий.

– Нет.

– Вы были в Озерках?

– Был.

– Подсудимый Петровский, почему вы, имея конституционные права, собирали подпольные совещания? – стукнув пальцем по папкам, спросил прокурор.

Григорий Иванович взглянул на него и спокойно ответил:

– Мы должны были готовить запросы в Думе, вырабатывать законопроекты, а для этого необходимо знать настроение избирателей. Мы не раз просили разрешения организовать открытую встречу с ними, однако его не получили. Рабочую газету, где мы выступали, закрыли. Пришлось искать другие пути.

Ненарокомов перебрал аккуратно сложенные перед ним бумаги, взял одну из них.

– Для этого вы тоже собирались? – с особенным нажимом произнес он. – Вот резолюция рабочих Заднепровья, которая призывает: «Всеми способами бороться против войны и по-братски протянуть руку пролетариату всех стран», «Долой войну, да здравствует единство международной социал-демократии! Перед лицом всего мира мы заявляем, что будем работать для заключения мира не с буржуазными правительствами, а с революционными народами». Подсудимый Петровский, антивоенная резолюция рабочих Заднепровья привезена вами?

– Да, ее привез я. Антивоенная резолюция рабочих Заднепровья полностью совпадает с резолюцией Центрального Комитета партии, а также является выражением наших мыслей, – с достоинством ответил Григорий Иванович.

– Я присоединяюсь к словам депутата Петровского, – поднялся и расправил плечи Муранов.

– А вы? – обратился председатель к остальным депутатам.

– Мы – также, – поднялись Бадаев, Шагов и Самойлов.

За дверями и стенами судейской палаты нарастал гул толпы.

– Это дает мне право обвинить бывших депутатов в измене родине, – произнес прокурор, глядя на сановников и ожидая поддержки.

– Разбойничья шайка! – изрек кто-то с удобных кресел для знати.

И, словно в подтверждение этих слов, Ненарокомов патетически воскликнул:

– Совещание, которое собрали депутаты, в своей резолюции призывало «к поражению царской монархии и ее войска», выдвигало лозунг «о всестороннем расширении среди войск и на театрах военных действий пропаганды социалистической революции». Это – призывы большевистской партии!

За судейским столом – возмущенный шепот, стулья с высокими спинками сердито поскрипывают.

Вскакивает круглый, как бочонок, корреспондент газеты «Русское знамя»:

– На виселицу их!

– Желаете ли вы что-либо опротестовать, подсудимый Петровский? – спрашивает председатель.

– Нет, – твердо отвечает Григорий Иванович. – Я не протестую, а подтверждаю, что рабочая фракция Четвертой Государственной думы является фракцией большевистской.

– Мы имеем дело с крепко сколоченной группой – Российской социал-демократической рабочей фракцией, – сказал в обвинительной речи Ненарокомов. – В то время, как государство напрягло все силы для борьбы с внешним врагом, подсудимые не пожелали отказаться от параграфов своей партийной программы. Гнев и возмущение закипают в наших сердцах, когда мы знакомимся с деятельностью большевистской фракции в Думе. Снисходительность и сострадание не должны иметь место в нашем приговоре.

Ненарокомов говорил долго, жестикулировал выразительно, стараясь использовать весь арсенал красноречия, чтобы произвести хорошее впечатление на влиятельных особ.

Наконец он кончил, устало опустился в кресло и вытер вспотевшее лицо.

Доменика Федоровна сидела неподвижно, с помертвевшим от горя лицом. Взволнованная Лариса коснулась ее руки:

– Не отчаивайтесь… Крепитесь. – А сама подумала: «От этого судилища можно ожидать чего угодно».

Когда начали выступать защитники, Доменика Федоровна вздохнула с некоторым облегчением. Она услыхала, что собранные следствием доказательства и обвинение по статье 102 Уголовного уложения не дают права прокурору называть депутатов изменниками родины.

– Пять депутатов, сидящих перед вами, являются народными избранниками. Многие ли члены Думы могут сказать о себе то же самое?

Доменика Федоровна, без кровинки в лице, сидела, подавшись вперед и не спуская глаз с мужа.

Председательствующий дал слово Петровскому, который выступил от имени всех депутатов:

– Господа судьи, вы не имеете права судить нас потому, что мы, избранники народа, имели право встречаться и совещаться со своими избирателями. Мы получили от них много писем. Большинство писем было против войны. Были у нас и другие материалы за и против войны. Мы должны были все обсудить. На это мы имели право. Мы представители народа и можем быть судимы только народом, избравшим нас своими депутатами. О наших взглядах не раз писала газета «Правда»… Я думаю, что нас судят не потому, что мы в чем-то виноваты. Нас судят за стойкую защиту прав народа. Мы гибнем в молодых годах за то, что заслужили доверие рабочих классов, и за то, что по мере своих знаний защищали интересы рабочих. Поэтому мы считаем суд над нами величайшей несправедливостью. Мы глубоко верим в свой народ и надеемся, что народ нас освободит.

Петровский сел, все депутаты пожали ему руку. Зал хранил гробовое молчание.

Подсудимые не склонили головы. Уверенность, что они честно выполнили долг перед народом и не изменили своим убеждениям, придавала им силы.

Три дня шел процесс. Вокруг здания судебной палаты двойное кольцо полиции, в зале день ото дня все больше военных и полицейских. Атмосфера накалена до предела. Когда суд удалился на совещание, никто не двинулся с места. Три часа прошли в томительном ожидании. Наконец был оглашен приговор.

Депутаты были признаны виновными в принадлежности к «преступному товариществу», лишены всех прав состояния и осуждены на вечное поселение в Сибири.

Темными коридорами, соединявшими помещение суда с домом предварительного заключения, рабочих парламентариев опять увели в тюрьму.

Депутаты, ожидая высылки, еще находились в петербургских застенках, когда передовые рабочие России уже читали статью Ленина «Что доказал суд над РСДР Фракцией?», напечатанную в нелегальной газете «Социал-демократ» 29 марта 1915 года.

«…Суд развернул невиданную еще в международном социализме картину использования парламентаризма революционной социал-демократией. Пример такого использования лучше всяких речей будет апеллировать к уму и сердцу пролетарских масс, убедительное всяких доводов будет опровергать оппортунистов-легалистов и фразеров анархизма. Отчет о нелегальной работе Муранова и записки Петровского останутся надолго образцом той работы депутатов, которую мы должны были усердно скрывать и в значение которой будут теперь внимательнее и внимательнее вдумываться все сознательные рабочие России. В такое время, когда почти все „социалистические“ (извините за поругание этого слова!) депутаты Европы оказались шовинистами и слугами шовинистов, когда пресловутый „европеизм“, прельщавший наших либералов и ликвидаторов, оказался тупой привычкой к рабской легальности, в России нашлась одна рабочая партия, депутаты которой блистали не краснобайством, не „вхожестью“ в буржуазные, интеллигентские салоны, не деловой ловкостью „европейского“ адвоката и парламентария, а связями с рабочими массами, самоотверженной работой в этих массах, выполнением скромных, невидных, тяжелых, неблагодарных, особенно опасных функций нелегального пропагандиста и организатора. Подняться выше – к званию влиятельного в „обществе“ депутата или министра – таков на деле был смысл „европейского“ (читай: лакейского) „социалистического“ парламентаризма. Спуститься ниже – помочь просветить и объединить эксплуатируемых и угнетенных – вот какой лозунг выдвинут образцами Муранова и Петровского».

20

Петровский сидел в одиночной камере. Единственным утешением и нитью, связывающей его с миром, были редкие встречи с женой. Их тоже надо было добиваться. Из тюрьмы он писал:

«Мечтать не возбраняется. Но говорить или еще что-нибудь делать – все воспрещается.

Находясь в одиночке, узник может создавать себе только иллюзии, которые то подымут его настроение, то низведут до болезненного состояния, и это будет продолжаться, наверное, долго, пока… привыкнешь или сдохнешь.

А когда от этих настроений избавишься, то потянется следующее однообразие. Утром в 6 дают кипяток, встаешь и чай пьешь, в 12 – обед, в 3 часа еще кипяток. Тут же казенный ужин раздают, но мне не полагается, т. к. беру обеды. Полагается еще прогулка один раз в сутки в небольшом треугольнике тюремного двора в продолжение около получаса. В 9 полагается ложиться спать и тушить огни, которые вечером дают с 4-х час, а утром с 6 до 8. В промежутках этого времени я читаю, пишу, но очень мало, по камере хожу, хожу без конца… и так каждый день… Камера ничего, сносная, только темноватая. Железный стол, железный стул, тут же водопровод и ват.-клозет. Словом, все удобства. Электрическое освещение, железная кровать, матрас, одеяло, пара железных полочек, кружка, солонка, чайник – вот и весь комфорт камеры».

Съестное в тюрьме не принимали, разрешалось передавать лишь чай и сахар.

Так прошло почти три месяца. Однажды сырой, гуманной июньской ночью осужденных без предупреждения вывели из тюрьмы. На вокзале, в одном из тупиков, стоял арестантский вагон с зарешеченными окнами. Тут бывших депутатов ждали близкие, совершенно случайно узнавшие про день отправки. Они стояли поодаль, конвоиры не подпускали их к арестованным и не давали перемолвиться словом. Григорий Иванович неотрывно смотрел на жену и детей, ему хотелось весело, ободряюще улыбнуться, но печаль расставания легла на его бледное, худое лицо.

– Мы обязательно встретимся! – наконец крикнул он, чувствуя, как комок подкатывается к горлу и не дает говорить.

Доменика и дети не плакали. Им хотелось подбежать к ненавистному вагону, сорвать решетку, прижаться к отцу и никуда его не отпускать.

Все четверо, как и семь месяцев назад, при аресте отца, молча и неподвижно сидели в комнате. Тоня не сводила глаз с матери, которая только что прочитала им, детям, последнее напутственное письмо отца из предвариловки. Вот мать поднялась, подошла к окошку, тяжело оперлась о подоконник. «Надо крепиться, подготовиться и во всеоружии подойти к суровой жизни, бросившей нам вызов, – писал отец. – Надо сделать так, чтобы пошлость не имела торжества, чтобы колесница сытых, довольных и торжествующих не задавила нас окончательно. Я вот несчастнее вас, ибо не помню своего отца, не видел его забот и ласки. Он умер очень рано, не успев дать мне никаких заветов. А если я буду с вами разобщен далекой Сибирью, то вы уже будете меня помнить. Будем даже переписываться – это говорит за то, что вы счастливее меня. Где-то у Некрасова есть: „Поколение поколению не оставляло следа“. Теперь видите, какой прогресс: вас уже оставляют в возрасте 10–15 лет. Да, в наших пролетарских семьях все так, детки… два года мне было от роду – я отца своего потерял, отчим умер тоже раньше, чем следует, во цвете лет умер мой брат, мамин брат тоже. И оба они не успели дать заветы детям своим, а их осталось у каждого от пяти до семи человек. Теперь мой брат Саша на ладан дышит, брат Андрюша на войне. Вернется ли он… Вот какой получается перемол… Это я краткий списочек вам дал, чтобы вы меня не осуждали, что я вас еще маленьких бросил. Бросил, хотя я тут не виноват. Петя находится теперь в таком возрасте, в котором я уже самостоятельно решил „отрясти прах старого“ со своих ног, попрощаться с родными краями Харькова и пуститься в чужой и незнакомый город для утоления жажды голода, приискания хлеба, работы. Нашел хлеб, работу, все, что нужно рабочему. Через четыре года я стал старшим токарем в мастерской. Правда, не так легко это досталось, но я верил и добился».

Доменика Федоровна неподвижно стояла у окна, мысленно продолжая родословную мужа. Два брата – Саша и Андрей… Андрей на войне… Мать Григория, Мария Кузьминична, – пожилая, больная женщина, еле сводит концы с концами. Надеяться можно только на себя. Закончить учебу, сдать экзамены, получить свидетельство фельдшера, а потом ехать туда, где обоснуется Григория. Дети будут продолжать учиться, она – работать.

Оглянулась на ребят.

– Будем, дети, учиться, ждать писем от нашего отца, а когда я кончу курсы, мы обязательно поедем к нему, – решительно сказала Доменика Федоровна и ободряюще улыбнулась.