Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Пересек широкую Церковную улицу. Миновав завод, очутился в Брянской колонии. Небольшие одноэтажные домики из красного кирпича с маленькими палисадниками занимали техники и мастера. Григорий перешел Брянскую площадь и свернул на Орловскую. Орловская тянулась от заводской больницы до самой Шляховки. Перпендикулярно к ней располагались все Чечелевки – от Первой до Седьмой. Григорию нужна была Третья, там недалеко от угла была квартира Бабушкина.

Постучал – тишина. Постучал еще раз – снова тихо. Вдруг из-за угла дома показалась хозяйка.

– Не стучите. Нету его, – печально сказала она.

Петровский вопросительно взглянул на нее, но понял: больше он ничего не узнает.

Дело усложнялось.

Вернулся на Орловскую, некоторое время постоял в раздумье: идти к Непийводе или… Незаметно оглянулся: неподалеку маячили двое с поднятыми воротниками. «Только этого еще не хватало!» – с досадой подумал Григорий. Спокойно, не ускоряя шаг, направился к перекрестку Орловской и Чечелевки. Мысль работала быстро: сбежать вниз, заскочить в помещение больницы, переждать…

Шпики не отставали, видимо ожидая удобного момента. Нет, лучше идти вверх, свернуть и затеряться в бесчисленных двориках Чечелевок.

Петровский опрометью кинулся к воротам. Перепрыгивая через рвы и канавы, ловко минуя горы угля, пригибаясь под развешанным на веревках бельем, он перебегал из одного двора в другой.

Поскользнулся, наступив на глиняный черепок, упал, вскочил и помчался дальше. Выбежал на Четвертую Чечелевку и лишь тогда оглянулся: шпиков не было.

Вдруг услышал оглушительный перезвон бубенцов. Будто свалившись с неба, его нагоняла тройка разгоряченных коней. И в тот же миг наперерез ей из-за угла вырвался всадник на быстроногом рысаке в серых яблоках. Тропка подалась к забору. Еще миг – и Григория подомнет под себя бешеная гривастая пристяжная или крылом широких саней ему перебьет ноги. Петровский вскочил на скамью возле забора и плотно прижался к нему спиной. Авось пронесет.

Кучер, резко подавшись назад, осадил лошадей как раз напротив Григория.

– Вам куда?

– На станцию!

– Садитесь! – бросил извозчик, кинул медвежью полость и тут же вихрем понесся вперед.

Григорий даже не смог разглядеть возницу, только заметил пышные, слегка опушенные инеем усы, похожие на лисьи хвосты.

«Это, без сомнения, тот самый кучер, – подумал Григорий, – которого я когда-то на губернаторском подворье призывал к самоуважению… Хоть и не узнал он меня, но отблагодарил».

Когда свернули к железнодорожному двору, Петровский решил сойти. Легонько коснулся спины кучера. Тот остановил коней, и они расстались.

Первым же поездом Григорий уехал в Харьков.

А Доменика, как заранее было условлено, распространила слух, что ее муж отправился в село Печенеги призываться в солдаты…

19

Григорий поступил токарем на Харьковский паровозостроительный завод, потом перекочевал в Николаев, где жили его старые друзья, которые и помогли ему устроиться на Черноморский судостроительный завод. Его кооптировали в Николаевский комитет РСДРП, и работы прибавилось еще больше: он добывал и выпускал революционную литературу, проводил подпольные собрания и занятия в кружках.

Но не дремала и жандармерия. Напав на след Петровского, она выслала его из города. Так, сравнительно за короткое время побывав в Харькове и Николаеве, Григорий вновь очутился в родном Екатеринославе. Найти работу здесь оказалось труднее, чем в Харькове или Николаеве, но друзья кое-как «впихнули» Григория на сталелитейный завод Эзау.

Степан Непийвода рассказал ему о всех новостях:

– Работу возглавляют Миха Цхакая и Исаак Лалаянц не без помощи Параскевы Ивановны. Выходит газета «Южный рабочий». Типография в Кременчуге. В общем, подполье живет и действует.

– А что слышно про Ивана Васильевича? – спросил Григорий.

– О Бабушкине ни из тюрьмы, ни с воли весточки никто не получил. Мы не знаем, где он.

Наступило молчание.

– С литературой как? – поинтересовался Петровский.

– Есть все, что надо, еще и в пригороды посылаем.

На заводе Эзау Петровский не терял времени даром: вскоре заметно оживилась работа подпольных кружков.

Революционный подъем среди рабочих не прошел мимо внимания заводской администрации и жандармерии. Как-то после занятия в кружке к Григорию подошел незнакомый рабочий.

– Ты недавно у нас? – Он улыбался, прикрывая верхней толстой губой короткие гнилые зубы.

– А что?

– Да просто спросил. Откуда к нам?

– Больно много хочешь знать, – усмехнулся Петровский.

– Ты, может, не веришь мне? – по-прежнему дружелюбно спросил парень.

– А почему я тебе должен верить?

– Хочу активнее работать в кружке, больше знать, – скороговоркой выпалил собеседник.

– Все в свое время узнаешь.

После этого диалога новый знакомый больше не лез с вопросами, но кружок посещал регулярно.

А вскоре Петровского уже «расспрашивал» молодой жандармский офицер, не в меру напыщенный и сдержанно-злой.

– Что ж, могу вас поздравить, товарищ бродильный грибок, – иронически начал он, причем слово «товарищ» он произнес с такой брезгливой миной, будто проглотил ложку касторки. – С вашим появлением на заводе подполье растет, как тесто. А знаете, чем это может кончиться лично для вас?

– Я токарь по металлу, добросовестно выполняю свою работу и не понимаю, к чему вы клоните.

– Давайте говорить откровенно, – сказал жандарм, разминая пухлыми пальцами папиросу. – Ваша роль на заводе ясна и администрации и нам. Так чего вы хотите, токарь по металлу, – спокойно работать на своем станке или попасть за решетку вместе с вашими воспитанниками?

– Повторяю: я всего лишь один из рабочих сталелитейного завода, но если бы вы пересажали за решетку всех нас, заковали бы нас в кандалы и послали на вечную каторгу в Сибирь, а помещение завода протравили карболкой, то и тогда ничего не добились бы: идея останется невредимой, потому что она бессмертна! Ее можно победить только лучшей идеей, а у вас такой нет.

– Хватит! – сорвался с места жандарм и что есть силы стукнул кулаком по столу. – Мне все ясно! Я вас пре-ду-пре-дил! Но имейте в виду…

А Петровский уже потерял интерес к разговору и, пока офицер кипятился и угрожал, думал о том, что сегодня ночью ему на хранение принесут листовки, доставленные наконец из кременчугской подпольной типографии. Квартира его, расположенная в стороне от тесно стоящих хат и выходящая на пустырь, выбрана для постоянного склада нелегальной литературы Екатеринославского комитета РСДРП…

Григорий не рассказал Доменике ни о вызове к жандарму, ни о том, что ждет товарища с литературой: знал, что и тем и другим обеспокоит жену.

Тем временем посланец с газетами – Лавринович – был почти у цели. Оставалось пройти мимо нескольких стожков на лугу, обогнуть небольшой пустырь – и все! Но что это за тени застыли под одинокой дикой грушей на краю поля?

Шагая вдоль стожков, невидимый для глаз шпиков посыльный сунул пакет с газетами в сено и, минуя квартиру Петровского, направился в слободу… Жандармские «эксперты» внимательно осмотрели сено, но ничего не нашли: Лавринович надежно сохранил до следующей ночи ценную посылку…

Петровского разбудили тяжелые удары в дверь. Он сразу понял, кто стучит. Открыл, впустил в горницу двух жандармов с понятыми.

– Именем закона вы арестованы! – гаркнул старший жандарм прямо в лицо Петровскому.

Понятые встали по обеим сторонам двери.

– Все будет хорошо, – сказал Григорий Иванович, глядя в большие синие глаза жены, смотревшие на него с тревогой и печалью…

В хате остались пустота и тяжелая, гнетущая тишина. В распахнутую дверь упал первый луч утреннего солнца.

В тот же день в Екатеринославе начались массовые аресты членов социал-демократической организации. Хватали в домах, на улицах, в цехах и лавках.

…В рабочее общежитие-казарму жандармы явились вечером, когда люди собрались спать.

На брошенных прямо на пол соломенных матрацах вповалку лежали рабочие. Тюфяк рабочего Закса был под самым окном, и, чтоб добраться до него, нужно было перешагнуть через спящих. Закс раздевался, когда зазвенели жандармские шашки. Увидев непрошеных гостей, он сначала сник. Но, собравшись с силами, выпрямился и решительно пошел им навстречу.

– Кто здесь Григорий Закс? – спросил офицер.

– Я, – с вызовом ответил Закс и окинул взглядом своих товарищей.

– Именем закона вы арестованы! Одевайтесь.

– За что? Посмотрите, как живет народ, – выкрикнул Закс, показывая на людей, вповалку лежащих на полу. – Вы издеваетесь над рабочими! Вы…

Ему не дали кончить: дюжий жандарм ухватил его за ворот и вытолкнул за дверь.

– Ишь агитатор! – сквозь зубы процедил он.

– Неужели этому не будет конца?! – склонив тяжелую голову, спросил широкоплечий мужчина в рваной нательной рубашке.

Его вопрос остался без ответа.

Тюрьма не вмещала арестованных.

– На молитву! На молитву! – гулко раздались в длинном, темном коридоре голоса надзирателей, одинаково произносивших и слова молитвы, и слова брани.

– Их дело приказывать, наше – не сполнять! – изрек рецидивист-конокрад и демонстративно улегся на свои лохмотья. Он, судя по всему, пользовался здесь авторитетом, потому что многие в камере последовали его примеру.

Политические засмеялись – неподчинение начальству их устраивало. А тут еще компания подобралась что надо – орешек, который тюремщикам не так-то легко будет разгрызть: Петровского втолкнули в камеру, где уже сидели Миха Цхакая, Исаак Лалаянц, Степан Непийвода. Петровский внимательно посмотрел на смуглого, долговязого парня, усевшегося рядом со Степаном. «Кто бы это мог быть?» – подумал он, но тут же товарищи окружили его, расспрашивая о новостях с воли. «Слава богу, не узнал, – облегченно вздохнул Закс. – Значит, разбрасывая в Фабричной слободке прокламации, не заметил, что за ним следят».

– Начальство правильно делает, что направляет наши грешные помыслы к богу, – с усмешкой произнес Цхакая, – помолимся же богу, братья!

Он поднял обе руки вверх и молитвенно пропел:

– Боже, царя похорони…

Уголовники громко загоготали.

– Хороша молитва, только больно коротка, – скаля зубы, бросил конокрад.

– Сейчас мы ее продолжим, – весело подмигнул Цхакая Непийводе, – начинай, Степан.

Степан запел густым мощным басом:

 
Вихри враждебные веют над нами…
 

Все товарищи дружно подхватили:

 
Темные силы нас злобно гнетут…
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
 

Затопали в коридоре солдатские сапоги. Распахнулась дверь, на пороге вырос надзиратель. Сперва один, потом второй, третий. Через минуту они заполнили всю камеру.

Вызвали помощника начальника тюрьмы. Тот примчался тотчас и своим громовым голосом попытался было заглушить песню и гомон голосов. Но пели так дружно, что было лишь видно, как он открывает и закрывает рот.

Смолкли последние слова песни. И тогда все услышали охрипший, срывающийся голос:

– Прекратить!

– Что прекратить? – заулыбался Цхакая. – Молитву? Как можно…

– Я тебе!.. – не сдержался офицер и бросился на арестованного.

Тот, не шелохнувшись, спокойно произнес:

– Не надо волноваться… Тихо…

– Тихо! – повторил Непийвода таким громовым голосом, что офицер вздрогнул.

Невозмутимые, полные решимости узники, готовые встать на защиту Цхакая, остудили разгоряченного помощника начальника тюрьмы, и тот, чтобы не краснеть перед надзирателями, решил все кончить миром.

– Чего вы хотите? – с трудом подавляя клокотавшую злобу, спросил он.

Вперед вышел Лалаянц:

– Мы требуем немедленного освобождения!

– Освобождения! – дружно подхватили другие.

– Хорошо, я доложу, кому надо…

В кабинете помощник сказал начальнику тюрьмы:

– Господин полковник, политических нужно отделить. Они испортят нам и уголовных. Чего доброго, вместо утренней и вечерней молитвы то станут петь революционные песни.

Лоб полковника покрылся мелкими морщинами:

– Черт знает что! Пихают, пихают, будто тюрьма резиновая. И вообще, разве можно держать в одной тюрьме столько политических? Надо принять меры, чтобы перевезти их в другие города. Слава богу, тюрьмы есть не только в Екатеринославе. А пока освободите для них камеру.

– Слушаюсь.

Петровский привязался к веселому, красивому грузину Михе Цхакая, который и в самых трудных ситуациях не терял головы, был спокоен и всегда шутил. Вместе с Михой Григорий работал в Екатеринославском комитете РСДРП. И хотя Цхакая был старше Петровского на тринадцать лет, это не мешало их дружбе. В большой семье бедного деревенского священника Миха был младшим. Учился в Тифлисской духовной семинарии, но за чтение нелегальной литературы и антирелигиозную пропаганду был исключен с последнего курса. И началась типичная жизнь профессионального революционера: жандармский надзор, преследования шинков, тюрьмы, побеги, подполье…

– Чего только не бывает на свете: отец – поп, а сын – революционер, – удивлялся бывало кто-нибудь из друзей.

– Отец мой был попом, лишь облачаясь в рясу, а душа у него оставалась пролетарской, – тут же горячо начинал объяснять Цхакая. – Семья голодала, а он отказывался брать деньги за похороны бедняков. Не на рясу надо смотреть, а в душу. Ведь недаром в святом писании сказано: «Неисповедимы пути господни». Да разве вы, неучи, поймете такое, – смеялся Миха.

В тюрьме они беседовали на разные темы: говорили о прочитанных книгах, вспоминали смешные истории, мечтали о будущем. Лишь Григорий Закс все не мог угомониться:

– Что же мы, товарищи, все болтаем попусту? Нужно решить, что мы будем делать, когда вырвемся на свободу.

– А ты, друг, не кипятись. Сиди спокойно и отдыхай. Где и отдохнуть, если не в тюрьме, а ты шумишь… шумишь, словно горный поток. Нельзя так, – успокаивал его Цхакая.

– Душа болит, – жаловался Закс, заглядывая в глубокие, черные глаза Цхакая. – Я еще молодой, мало для народа сделал, а вы прошли такой путь… рассказали бы…

– Ничего я особенного не сделал, – уклончиво отвечал Цхакая и усмехался.

Петровскому чрезмерная осторожность Михи казалась излишней. Но и Лалаянц вел себя осмотрительно. Боятся провокации… Но кто среди них может оказаться предателем? Может, Григорий Закс? И вдруг вспомнилась первая встреча с Заксом на заводе Эзау. Конечно, это был он – тот дружелюбно улыбавшийся рабочий парень. Зачем он так придирчиво расспрашивал его? А потом вызов в жандармерию. Но, может быть, все это и не имеет прямой связи… И все-таки… Предусмотрительность не помешает.

– Одно ясно, что арестовывать нас было не за что, не за что и судить… я так думаю, – сказал Лалаянц, многозначительно глядя на товарищей.

Григорий догадался: его слова – своеобразное предостережение, и, если среди них все-таки есть провокатор, эта фраза собьет его с толку. Лалаянц призывал к тому, чтобы они ни в чем не признавались, все отрицали и требовали немедленного освобождения.

Цхакая поддержал его:

– Верно говоришь. За что нас бросили в западню?

Лалаянц был очень возбужден – садился, вставал, молча вышагивал по камере. Ему неимоверно хотелось курить. Шарил без конца по карманам, хотя знал, что курева нет. При аресте папирос не захватил, а в тюрьме махорку еще не выдавали.

– Та-бач-ка бы, – неожиданно вырвалось у него. Взглянул на Степана: – 3-закурить бы. – После долгого молчания и от волнения он всегда заикался.

Степан вывернул карманы:

– Пусто. – Потом добавил: – Завтра покурим, Исаак Христофорович.

Убедившись, что курить нечего, Лалаянц мгновенно успокоился, примостился в уголке недалеко от двери, снял очки и задумался: лично его могут обвинить только в сотрудничестве в социал-демократической прессе, а о его связях и знакомствах местная жандармерия, вероятно, пока не знает. Они цепляются за все, лишь бы разгромить социал-демократическую организацию в Екатеринославе. «Вырваться бы скорее! О, эти толстые, тюремные стены, сколько напрасно здесь тратишь времени», – опять заволновался он.

Камера политических причинила немало хлопот тюремному начальству. Держать такое количество, революционеров в одном месте было небезопасно. К тому же провокатор Григорий Закс, сидевший вместе с политическими, ничего путного за все это время не узнал, не дал ни одной нити, которая помогла бы делу, и вызвал тем недовольство своего начальства.

Заключенных начали рассылать по разным тюрьмам.

Петровский оказался в полтавской…

Он сидел в одиночной камере, на окне которой висел щиток, закрывающий почти все небо. Только слабый пучок света пробивался в обитель узника.

Петровский подошел к стенке, ухватясь за решетку, подтянулся к самому окну, но, кроме темного, в грязных подтеках фанерного козырька, ничего не увидел. Им овладела злость.

Щитки не были рациональной необходимостью тюремного устройства, как, например, решетки, преграждавшие путь к бегству: они были лишь способом морального угнетения.

– Вы готовы и глаза нам завязать, – сердито бросил он начальнику тюрьмы, когда тот вошел в камеру.

– Вы о чем?

– О щитках на окнах.

– О щитках… Они нам не мешают.

– Но они мешают нам. Мы требуем убрать щитки!

– Что? – удивился начальник. – Кто это – мы?

– Люди, которых незаконно бросили за решетку.

– Вот что, парень, мы тебя сюда не приглашали. А щитки были и будут.

– Нет, не будут! – уверенно заявил Петровский, чем немало озадачил начальника тюрьмы.

– Гм… – пожал он плечами и вышел.

Мысль о голодовке возникла у Петровского в тот момент, когда начальник тюрьмы отказался снять щитки.

Началось перестукивание с соседями, пошли из камеры в камеру записки: их передавали в крышках чайников, которые разносили уголовники. Они вообще охотно выполняли мелкие услуги за табак и папиросы, которых не получали от тюремной администрации. Все политические, сидевшие в одиночках, согласились на голодовку.

Однажды вернули свой завтрак, потом обед, не прикоснулись к ужину. На другой день в камеру Петровского прибежал начальник тюрьмы:

– Я знаю: это все исходит от вас. Немедленно прекратите голодовку!

– Уберите щитки и разрешите получать книги!

– Слишком многого требуете…

– Что ж, будем голодать…

– Молодой человек, – сказал начальник тюрьмы, стараясь придать своему голосу мягкость, – ну зачем вам это?

– Я не могу разговаривать, мне нужно экономить силы, – тихо ответил Петровский.

На цементном столике дымился суп, заправленный салом с луком: наверно, администрация специально приказала сварить вкусный обед. А может, он казался таким от нестерпимого чувства голода: Григория подташнивало от запаха пищи. Он отвернулся к стене и старался ни о чем не думать. Но легко сказать – ни о чем не думать!

Исчезло ощущение времени. Пришел прокурор, в чем-то убеждал, но до слуха долетали лишь отдельные слова, смысл которых до него не доходил. Вчера был вице-губернатор, позавчера – начальник тюрьмы, сегодня – прокурор… Он прекрасно знает почему: они все уговаривают прекратить голодовку. Но о щитках ни слова… Уже заболел Крамаренко, и его перевели в больницу… «Да, да, они испугались. Мы добьемся своего! Ведь другие добивались. Надо экономить силы, ведь неизвестно, сколько еще придется голодать…»

И в тюрьме, оказывается, бывает радость!

После тяжелого ночного сна Григорий открыл глаза и зажмурился от яркого света. Неужели убрали ненавистный щиток?! Вскочил с койки, но ослабевшие ноги не слушались. Медленно, собрав все силы и держась за стену, приблизился к окну.

Звякнул засов, отворилась дверь, надзиратель – старик с большими жилистыми руками – принес миску с супом.

– Ешь, сынок, – сказал тихо. – Только не торопись и не все сразу. – Он не раз за свою службу видел, как набрасывались на еду после голодовки заключенные и от этого погибали.

– Я знаю, спасибо, – поблагодарил Григорий.

Казалось, ничего не ел вкуснее этого жидкого картофельного супа. От него пахло свежим хлебом, печенной в золе картошкой, родным домом.

Съел половину и положил ложку.

Добрел до окна и долго любовался ясным небом, которого так давно не видел. Когда оно над тобой, его вроде и не замечаешь, если же тебя лишают его – высокого, необъятного, начинает казаться, что и жить невозможно. Без конца вспоминаешь задумчивые белые облака, дрожащую точку жаворонка, солнце, слепящее глаза, черные грозовые тучи.

В сердце бурлила радость… Они, простые рабочие, победили! Администрация тюрьмы, боясь очередного организованного протеста, сняла щитки с окон и разрешила передавать в камеры литературу. Значит, если действовать сообща, вместе, можно добиться многого. Крепла вера в свои силы.

Время шло, и стало ясно: скоро не выпустят. Петровский ежедневно писал жалобы в Петербург, в департамент полиции, требуя объяснить, за что он арестован.

Вечером взялся за письмо к Доменике. Его все время тревожила судьба жены: как она там с малышом? Конечно, помогут товарищи, но ведь самые близкие, вероятно, тоже за решеткой. Знал, что Доменика не пропадет, но как же ей, бедной, трудно! Хоть угля успел заготовить, не будут мерзнуть зимой. «Мое воображение так ярко рисует твой образ, – писал Петровский, – что я почти физически ощущаю твое присутствие, твое теплое, нежное сердце. Спасибо!..»

20

Весть о голодовке, о стойких узниках, о самом молодом из них – Петровском – проникла сквозь тюремные стены, разнеслась по городу и взволновала молодежь. Одни возмущались поступком «крамольников», другие восхищались. Одобрение и порицание шли рядом, как жизнь и смерть…

Евгений прислушался. В соседней комнате играли на пианино. Он понял, что играет Лариса, племянница полтавского городского головы, жившая в доме своего дяди, и старался угадать, что она исполняет, но не мог: вероятно, это была импровизация. Весь жар юной души, всю глубокую нежность, неясные желания и стремления, что-то тревожное, радостное и печальное вкладывала она в свою музыку.

Вдруг наступила тишина, чуть слышно стукнула крышка фортепьяно. В гостиную вошла Лариса – красивая девушка лет семнадцати, с тяжелой русой косой, уложенной веночком, в легком светлом платье.

– У вас настоящий талант! – восторженно произнес Евгений, идя ей навстречу.

– Что вы… – смутилась Лариса. – Расскажите лучше, что нового…

– Новостей много… Даже слишком много для нашего тихого, маленького городка. И самая животрепещущая – победа политических заключенных. Если бы вы видели, кто победил наших суровых стражей закона! Простые фабрично-заводские рабочие! И главный среди них самый молодой – Петровский.

Лариса не сводила с Евгения внимательного взгляда. Прислушалась к его словам и появившаяся в дверях хозяйка дома – Елизавета Андреевна.

– Правду говоря, – продолжал он, – я порой не могу понять новоявленных революционеров и проникнуть в их психологию. Несмотря ни на что, они, например, учатся даже в тюрьмах… А зачем? Если б кто-нибудь из них хотел стать, скажем, инженером или врачом, то понятно. Но терять зрение ради того, чтобы пропагандировать социалистические идеи, которые, в сущности-то, являются химерой! Для этого, знаете ли, нужно быть или фанатиком, или… героем. Земля наша богата и бедна одновременно. Достаточно богата, чтобы обеспечить приличное существование более умным и ловким, но остальным…

– Но ведь всем хочется жить по-человечески, – перебила его Лариса.

Евгений снисходительно улыбнулся:

– Я, разумеется, за то, чтобы всем жилось хорошо… Ради этого не жалею ни сил, ни времени, однако… Я, Леся, юрист и сам ищу ответы на трудные, больные вопроси нашей жизни…

Евгений говорил напыщенно и велеречиво. Ему хотелось блеснуть перед девушкой эрудицией, широтой мышления, умением разбираться в общественных процессах.

– Уже давно ходили слухи, что молодые рабочие читают литературу, которая на первый взгляд их совершенно не может интересовать, – продолжал он. – Однако, как мы убедились, сложные общественные вопросы оказались не столь уж недоступными для простых токарей и слесарей. В вопросах истории и политической экономии, скажу вам откровенно, меня просто поразила их осведомленность.

– Вот как! – удивленно воскликнула Елизавета Андреевна.

Евгений глянул на хозяйку дома, натянуто улыбнулся:

– Да, поразила… Я заинтересовался, что они читают и где достают книжки. Выяснились неожиданные вещи: они не только читают, по и обсуждают прочитанное, устраивают своеобразные диспуты…

– Возможно ли это в условиях тюрьмы? – спросила Лариса.

Евгений Шуликовский был чрезвычайно доволен тем, что своим рассказом вызвал интерес красивой барышни к собственной особе.

– Представьте себе, они даже надзирателей обвели вокруг пальца, – с воодушевлением продолжал он. – Но, позвольте, я вернусь к началу рассказа. Вот, например, книги, которые читал Петровский: Дарвин – «Путешествие на корабле „Бигль“», Бельтов – «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», Маркс и Энгельс – «Манифест Коммунистической партии», Владимир Ильин – «Развитие капитализма в России». Таков, господа, далеко не полный список прочитанных этим Робеспьером книг. Петровский, как видите, не терял времени зря…

– Как интересно! – восхищенно произнесла Лариса.

– Вы хотите увидеть Петровского? – спросил Шуликовский.

– Очень, если можно…

– Девушка в тюрьме? Брр! – брезгливо поморщилась Елизавета Андреевна…

– До сих пор мы вслед за народниками повторяли, – говорил по дороге Шуликовский, – что Россия, в отличие от Западной Европы, пойдет иным, самобытным путем, что нам идеи социализма не страшны, что марксизм подходит лишь для Запада… Теперь же видно, что идеи социализма не миновали и Россию. С этим фактом не считаться нельзя. Революционеры стали другими. Раньше революционера за участие в террористическом акте молено было казнить. Кровь за кровь. Вполне логично. А теперь? Теперь революционеры читают книги, просвещают рабочих и крестьян, несут, так сказать, свет во тьму. За что же их судить, спрашиваю я вас, Леся?

– Не знаю…

Рассказ молодого юриста взволновал Ларису. Ее восхитили люди, брошенные в тюрьму. Они не бездействуют, не впадают в отчаяние, а используют время для самообразования, тянутся к культуре. Ее поразили энергия заключенных и их самоотверженная борьба. Она, образованная девушка, о книгах, изученных Петровским, впервые услышала только от Евгения!

Как же нелепо и неразумно устроен мир: люди, которые неудержимо тянутся к знаниям, сидят за решеткой, а лодыри и бездельники занимают места в средних и высших школах, учатся по принуждению, чтобы потом властвовать и управлять трудовым народом. Да и сама она, вероятно, ничуть не лучше тех лоботрясов. Ее тоже с детства холили, красиво одевали, кормили вкусными блюдами, укладывали в чистую, мягкую постель. С самого рождения… До того страшного дня, когда с Кавказа пришло известие о гибели отца и матери, попавших в железнодорожную катастрофу…

За тюремными воротами на Ларису повеяло холодом.

Узнав о цели посещения, канцелярист в тюремной конторе весело бросил:

– Сейчас устроим.

Лариса растерянно осмотрелась.

– Садитесь, Лариса Сергеевна, – подвигая стул к зарешеченному окну, пригласил хозяин конторы. – Отсюда вам удобнее наблюдать за Петровским, свет из окна будет падать прямо на него.

«Наблюдать…» – неприятно резануло ее. Села, не зная, куда девать руки. «Неловко приходить сюда и подглядывать за чужой жизнью», – вдруг мелькнула мысль.

Конвоир ввел Петровского.

– Садитесь.

– Спасибо.

Петровский сел, запахнув полы серого тюремного халата, огляделся. Канцеляриста и Шуликовского он уже знал, а девушку видел впервые. «Кто она?» – подумал Григорий. Невольно вспомнил о том, что в последнее время его показывают слишком часто, и это начинало ему надоедать.

– Вы, как и прежде, настаиваете на том, что вас незаконно держат в тюрьме? – спросил Шуликовский.

Лариса украдкой поглядывала то на Петровского, то в окно, за которым возвышались, заслоняя свет, высокие кирпичные стены.

– Я уже об этом говорил, но, если нужно, могу повторить: меня посадили в тюрьму незаконно.

Лариса прислушивалась к твердому голосу Григория.

– Вы читаете научные книги…

– Простите, до сих пор я не думал, что человека можно бросить в тюрьму за чтение книг… – язвительно заметил Петровский.

Шуликовский выразительно посмотрел на Ларису: а что я, дескать, говорил?

– Вы – донкихот… Воюете с ветряными мельницами, – с пафосом начал Евгений.

– Неужели? – поднял брови Григорий. В его тоне звучала неприкрытая насмешка.

– Да, да, именно донкихот. Мне непонятна ваша слепая вера, которая ни на чем не основана. Во что вы верите? В миф, в ничто. Именно в ничто! – Шуликовский волновался, и это удивило Ларису, считавшую его опытным бойцом словесных баталий. – Как можно говорить о равенстве, абсолютном равенстве на земле? Неужели вы всех собираетесь сделать министрами или царями?

Теперь Петровский знал, для чего его сюда привели: до сих пор на него глазели чиновные особы, теперь пришла очередь барышень.

– Вы пригласили меня сюда, чтобы затеять дискуссию? – усмехаясь, спросил он. – Вам, проповеднику покорности и смирения, чтобы закончить этот разговор, я вот что скажу: родиться рабом – не грех, но мириться с этим, а еще хуже – отстаивать свое и чужое рабство – позор.

Голос Петровского звучал уверенно, каждое слово западало Ларисе в душу, заставляя сильнее биться ее сердце. Она не могла оторвать горящего взгляда от вдохновенного, гордого лица заключенного. Вдруг Григорий повернулся к ней:

– А вы, барышня, когда соскучитесь в следующий раз, лучше пойдите в зоопарк: обезьяны интереснее, чем арестанты.

Кровь ударила Ларисе в лицо, непрошеные слезы готовы были брызнуть из глаз. С трудом сдержалась, чтобы не заплакать. «Зачем он так? Разве я хотела его обидеть?..»

Жгучий стыд испытала девушка. Это было больнее, чем в детстве: помнит, как однажды, взобравшись на завалинку, припала к низкому окну соседней бедной хаты, а проходившая мимо женщина укоризненно произнесла:

– Нехорошо, девочка, заглядывать в чужие окна!

«А теперь заглянула в чужую жизнь, – укоряла себя Лариса. – Так тебе, дуреха, и нужно! Ведь сама-то не любишь, когда лезут в душу…»

Казалось, никто еще так не унижал ее… И это сделал человек, которым она только что восхищалась…

По дороге Евгений что-то говорил ей, но она слышала только отдельные слова и голос – монотонный и скучный, вызывающий глухое раздражение.

До самого дома в душе звучали слова жестокой обиды, а перед глазами стояла хмурая тюрьма: все каменное – и пол, и стены, и постель… И люди, которые окружают заключенных… И сердца каменные…

21

Доменика много раз пыталась отыскать след мужа. Ни в тюрьме, ни в полиции ей не сказали, куда его выслали из Екатеринослава. Наконец удалось узнать, что его отправили в полтавскую тюрьму.

Не раздумывая, поехала туда с ребенком на руках. Сначала тюремное начальство и слушать не желало об освобождении Петровского, но Доменике удалось добиться, чтобы его выпустили на волю под денежный залог в сто рублей – сумму, собранную екатеринославскими рабочими. Но тут новая беда. В тюрьме Григорий простудился, у него началось туберкулезное воспаление желез, и без операционного вмешательства было не обойтись. Он настолько ослабел от голодовки и болезни, что не мог даже идти, и Доменика с трудом довела его до пролетки.