Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Алексей Савчук
Прямой дождь
Повесть о Григории Петровском

ГРИГОРИЙ ПЕТРОВСКИЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В воскресенье на заводской окраине Екатеринослава затевался кулачный бой – древняя жестокая забава бедняков. Как всегда в праздник, в Новые Кайдаки спешили и стар и млад. Из приземистых хибар и сырых, задымленных казарм-общежитий торопились завзятые мастера кулачных боев, а следом тянулись любопытные – поглазеть.

Противники, подзадоривая друг друга острым словцом и соленой шуткой, выстраивались лицом к лицу на расстоянии вытянутой руки. Напротив Григория – широкоплечий парень в вылинялой рубахе и плохоньком картузике, небрежно сбитом на затылок. Он поглядывал на худощавого, черноволосого юношу насмешливо и свысока. Григорий исподлобья бросил на него взгляд: он не собирался драться, но, очутившись в толпе, уже не мог из нее выбраться. Крепыш в картузике на затылке презрительно хмыкнул и легонько толкнул его в плечо.

– Бей, а то сам упадет! – весело подзуживали в толпе.

Неподалеку, на взгорке, громко засмеялись девчата.

На Григория словно кипятком плеснули, кровь ударила ему в лицо – и он так саданул парня в грудь, что у того картуз отлетел далеко в сторону.

И началась битва: на песчаном берегу Днепра взлетали кулаки, разбивали губы, расквашивали носы. А с бугра поддавали жару:

– Так его, та-а-ак!

– Беги, Дмитро, к запруде!

– Падай! Падай! Лежачего не бьют!..

Русоволосая, синеглазая девушка протиснулась вперед и в страхе наблюдала за чернявым, яростно схватившимся с крепким, как бычок, противником.

Парень не выдержал натиска и упал, а Григорий, возбужденный, раскрасневшийся, вытирал платком взмокший лоб и счастливо улыбался. Вокруг восторженно ревела толпа:

– Молодец!

– Здорово дерешься!

Оглянулся по сторонам… Где же девушка с русой косой? Ее не было. И сразу и драка и победа показались ему бессмысленными. Тело ныло от напряжения и тяжелых ударов. Хотелось упасть на песок, закрыть глаза и обо всем забыть…

Впереди шумело и волновалось зеленое море прибрежных зарослей. Но Григорий не видел ни густых камышей, ни плавней, где росли задумчивые вербы и белоствольные осокори, не слышал птичьего гомона. Побрел к запруде и там повернул к плотам. Скверно было на душе. Усталость и боль, опустошенность и злость овладели им.

Григорий наклонился, зачерпнул воды и ополоснул лицо. Потом разделся, свернул одежду, положил между бревен и прыгнул в воду. Вынырнул, с наслаждением набрал полную грудь воздуха. Хорошо… Постепенно успокаивался. Ласковая, прохладная вода снимала усталость. Григорий лег на спину и смотрел на сияющее голубое небо, по которому белым вишневым цветом рассыпались легкие облачка.

Течение стремительно увлекало его вниз по реке и тянуло на быстрину. Далеко позади остались плоты и запруды.

– Эй, хлопче, далеко ли собрался? – совсем рядом послышался густой бас. – Садись, подвезу.

В лодке, обшитой шалевкой, сидел парень в синей расстегнутой сорочке: открытое скуластое лицо, густые светлые волосы, веселые глаза.

Григорий ухватился рукой за корму и ловко взобрался в лодку.

– Ты где разделся?

– На плотах.

Григорий залюбовался крепкой фигурой гребца, его широкой грудью, свободными, уверенными движениями. У плотов Григорий сошел на берег.

– Спасибо!

– Бывай!

Круто развернувшись, лодка поплыла дальше, а Григорий еще долго смотрел ей вслед.

2

Григорий легко взбежал по деревянным ступеням моста. Перед ним как на ладони раскинулся Александровский чугунолитейный завод Брянского акционерного общества: высокие трубы четырех домен, кауперы, газгольдеры, серебристые ленты железной дороги. Все дышало, ревело, клокотало, вздымая к небу клубы пламени и дыма. Теперь это уже стало привычным и не давило хмурым величием. А в тот первый день, когда здесь появился, ему, потрясенному и оглушенному, показалось, что даже солнце померкло. Исчезло радостное чувство, с которым он по приглашению брата добирался сюда. Приподнятое настроение не покидало его всю дорогу – и в поезде, и потом, когда отмерял долгие версты босиком: не хватило денег на билет и не хотел трепать сапоги.

Он до сих пор помнил, как, удивленно озираясь, стоял посреди грязного, захламленного двора водокачки. На куче угля спал человек. Что-то помешало Григорию пройти мимо, что-то в жалкой фигуре спящего показалось знакомым. Неужели брат? Они не виделись восемь лет. Наклонился, потянул за рукав.

– Отстань! – сердито прохрипел тот, но все же поднял голову и с трудом разлепил веки. – Братуха! Ты? А я-то думаю: кто меня будит?.. Здравствуй, браток!..

Петро поднялся, расправил худые, острые плечи и вдруг зашелся от кашля.

– Замучил меня, проклятущий. Ну, как там мать?

– Жива-здорова. Велела кланяться.

– А я, видишь… по две смены… целые сутки в угольной пыли… Разгружаю… Хату строю… Жена, трое детей, ютимся в землянке.

В поисках работы Григорий обошел тогда все заводы, но без поручительства, как и предупреждал брат, устроиться не смог. У проходных – толпы безработных. Управляющий гвоздильным заводом Ганке появлялся на улице только в сопровождении двух здоровенных гайдуков. Все знали: подойдешь слишком близко просить работу – огреют нагайкой.

Пока Петро искал, как и куда пристроить брата, Григорий не терял времени даром: копал глину, месил и формовал кирпичи, сушил их на солнце – помогал класть хату. Наконец устроился и сам – учеником токаря на Брянский завод, на эту вот мрачную махину…

– Ты чего на мост забрался?! – прервал охранник воспоминания Григория.

– Мне в Брянскую колонию.

– Да как ты смеешь по директорскому мосту? Убирайся отсюда!

– Я спешу, а ворота для рабочих далеко…

– Женись на директорской дочке, тогда будешь топать по этому мосту… Ступай назад! Нет, стой… Дай-ка мне свой заводской номер! – И караульный записал номер Петровского.

По заводскому двору, как раз под мостом, проезжал в это время небольшой паровозик, тянувший груженную чугунным литьем платформу. На повороте он замедлил бег, платформа, будто споткнувшись, качнулась, приподнялась и рухнула набок… Пронзительный женский крик заглушил грохот.

Сбежались люди. Появился рабочий в замасленной блузе. Он растерянно топтался на месте и беспомощно разводил руками. Белые, бескровные губы не могли вымолвить ни слова. Это был муж пострадавшей.

– В больницу!

– Быстрей!

И как стук молотка по крышке гроба:

– Поздно…

Люди, привыкшие к ежедневным жертвам и увечьям, молча разошлись по своим местам…

В следующую субботу, когда Григорий, отстояв длинную очередь, подошел к окошечку кассы, чтобы получить свою зарплату, кассир протянул ему желтоватую бумажку – расчетный лист.

– Почему так мало? – удивился он. – Тут какая-то ошибка.

– Никакой ошибки. – Кассир порылся в ящике с бумагами и равнодушно добавил: – Нужно ходить там, где тебе полагается, и помнить, что ты не директор и не инженер.

«Вот оно что – директорский мост», – вспомнил Григорий и хотел еще что-то спросить, но сзади шумно напирали:

– Чего прилип к кассе?

– Инженером захотел стать?

– А директором не хочешь?

Свой брат – рабочие выкрикивали обидные, разящие в самое сердце слова.

– Чего расшумелись? – раздался могучий бас, и все сразу приумолкли.

Григорий оглянулся и увидел дюжего парня, приветливо улыбавшегося ему; показалось, что он уже где-то его встречал. Но, оскорбленный и осмеянный, Григорий, понурив голову, отошел от кассы, сжимая в руке убогий заработок. В груди кипели негодование, злость против притеснителей и обида на полное равнодушие окружающих. Людей ни за что штрафуют, вырывают изо рта последний кусок, а они рады посмеяться над бедой товарища. А ведь почти каждый из них не раз оказывался в таком же положении.

Уже за воротами завода он снова услышал знакомый голос:

– Ты что же, друже, своих не признаешь?

– А, это ты! – Григорий теперь узнал лодочника, который подобрал его на Днепре после кулачного боя. – Я так расстроился, что…

– Не обижайся, они не по злобе. Давай лучше знакомиться. Хотя я тебя уже знаю – ты токарь из мостового Григорий Петровский. А я работаю в доменном, зовут меня Степаном. Степан Непийвода.

– Непийвода… чудно. Видно, твой предок был запорожцем?

– Может, и был.

– Воды не пьешь, а сам всегда на воде, – пошутил Григорий.

– Чтоб людей повидать…

– Тех, кто бьется на кулаках?

– И тех тоже. Наблюдал, как ты дрался… Молодец, что не сплоховал! Но эта драка ничего не стоит.

Григорий с интересом глянул на Степана, а тот сказал:

– Приходи завтра ко мне. – И дал адрес.

– Приду.

В воскресенье Григорий появился в маленьком палисаднике отца Степана – Ивана Макаровича. Возле низенькой, покрытой гонтом хаты зеленел клочок земли, на котором в свободное время любил повозиться хозяин. Хлеборобская душа Непийводы тосковала по земле. Безземелье и погнало его в город. Он стал литейщиком. Работа тяжелая, опасная, однако заработок неплохой. Непийвода трудился, что называется, до седьмого пота. Мечтал скопить денег, вернуться в село, обзавестись хозяйством, конем. Чего стоит безлошадный крестьянин?

Хозяйка пригласила всех в хату. Чинно рассаживались за столом – Иван Макарович в красном углу, под иконой Николая-чудотворца, дальше дочери – Ганя, Лида, Харитя, потом мать, Степан, рядом с ним Григорий, как раз напротив старого Непийводы.

Иван Макарович в шинок не ходил, не любил и в будни прикладываться к чарке. А в воскресенье совсем другое дело. Не грех и выпить, и песню завести, и байку какую-нибудь вспомнить.

И вот уже тихонечко, словно голос издалека доносится, полилась нехитрая мелодия. Запевает Иван Макарович сказ про славного Устина Кармалюка. Все громче звучит песня, крепнет голос певца и незаметно берет за душу, околдовывает, зовет куда-то… Заслушался Григорий. Притихли за столом дочки, украдкой вытерла хозяйка кончиком платка повлажневшие глаза.

Иван Макарович задумался ненадолго, а потом стал рассказывать про помещика, у которого батрачил:

– Чудной был – сиротам и вдовам помогал… А для девчат ничего не жалел. После с сумой по свету пошел. То ли его девчата с ума свели, то ли соседи-помещики разорили – неизвестно… Но чтоб вы знали, хлопцы, есть три несчастья на свете: женщины – раз, клятое это вот зелье, – он постучал указательным пальцем по граненому графину с водкой, – два и непослушание – три.

– Почему непослушание?

– Непослушание – большое зло. Бог учит послушанию, покорности царю, отечеству. Зарубите это себе на носу, хлопцы. Господа, они, видите ли, почтенье любят, – наставительно продолжал он, – а богатство у них – от бога. Меня уважают, сам начальник цеха один раз даже за руку поздоровался. А почему? Потому что знаю одно – тружусь, стараюсь, дурного слова не скажу. – Замолк и добавил: – Оно у меня, это адское пекло, давно в печенках сидит, я бы сбежал от него куда глаза глядят… Да куда убежишь? Тут можно заработать и на земельку скопить. Даст бог, вернемся в село…

Степан, провожая Григория, спросил:

– Как тебе мой батька?

– Хороший человек.

– Порой странно рассуждает… но я молчу – отцам перечить не годится. День и ночь на заводе, ему и подумать некогда. – Степан дружески положил руку на плечо Григория, весело сказал: – Давай в следующее воскресенье махнем на гулянье.

– Давай! – согласился Григорий и решил, не откладывая, сходить на городской базар и купить себе кое-что из одежды.

3

Озерный базар, где можно купить все, что угодно, располагался рядом с вокзальной площадью.

Справа от входа длинной шеренгой стояли законченные кузнецы с огромными, как кувалды, руками. Не задерживаясь, Григорий прошел кузнечный ряд и очутился на толкучке. Народу – не пробиться. Движется шумный, пестрый людской поток, смех и громкие выкрики сливаются в несмолкающий гул.

Прежде всего нужно найти рубашку, а может, и новые штаны сторговать… Но цены заламывали такие, что Григорий повесил голову. Откуда только проклятый штраф взялся?

На прилавках, на расстеленных ряднах и рушниках красовались румяные паляницы, пряники всех цветов и размеров, медовики, раскрашенные лошадки, пирожки и даже фигурки краснощеких панычей из теста… Он бродил между рядами лавчонок и полотняных палаток, где торговали разной мелочью: лентами, бусами, свечками, зеркальцами, ваксой, кружевами. Рядом с дегтем красовались на полках флаконы с духами.

Возле одной лавчонки стоял невысокий, седой старик с картузом в руке. Ему бросали медяки, он не благодарил, а молча, как зачарованный, смотрел в одну точку неподвижным, сосредоточенным взглядом, будто видел что-то, недоступное другим…

Молодая цыганка в широкой юбке и ярком цветастом платке выкрикивала:

– Позолоти ручку – наворожу, всю правду скажу…

Чего только не увидел Григорий там, где продавали старье!.. Засаленный сотнями рук, обтрепанный псалтырь в кожаном переплете, сапоги со сбитыми каблуками, такие высохшие, будто их носил еще римский император, ремни, ожерелья, баулы, ножи и вилки, натертые песком или кирпичом…

Купить бы рубашку, штаны и пиджак! Хорошо бы и новые сапоги! «Дурень мечтами тешится, – рассердился на себя Григорий. – Ведь нужно в Харьков матери денег послать. Не сладко ей с отчимом-пьяницей живется».

Нищий протянул к нему руку:

– Подайте копеечку…

Григорий остановился, пошарил в кармане и положил в грязную ладонь несколько медяков. Старец благодарно забормотал, желая «богатства и счастья…». Второй нищий, опираясь на костыль, подпрыгивал на одной ноге и бойко выкрикивал:

– А знаете, люди добрые, почему наш город Екатеринославом зовется?

Вокруг нищего собирались любопытные.

– Как не знать! По имени Екатерины!

– Шикарная да веселая была царица, пухом ей земля!

– Вижу, не знаете. Вот соберите по копейке, тогда скажу.

– Пьянчужка, – хихикнула молодица, сплевывая шелуху от семечек. – За болтовню деньги ему давай.

– За болтовню, кралечка моя, только и платят. А меньше всего, чтоб ты знала, за работу дают. Батюшка за проповедь вон сколько загребает! А за работу – копейки, чтоб человек не жирел да быстрей поворачивался… Мне вон сказали: оттого покалечился, что неуклюж, как медведь.

Сквозь толпу протиснулся городовой:

– Чего разболтался? В участок захотел?

Нищий дерзко осклабился:

– А ты, человече, тоже зря деньги получаешь. Что доброго людям сделал? Вон человек сеет хлеб, я таскал железо, а ты? Обижаешь таких калек, как я… Так за что же к тебе деньги плывут? Молчишь, не знаешь… а может, знаешь, только сказать не хочешь?

– Заткни глотку, не то в участок!

– А что мне участок?.. Там кормить будут, не стану побираться, а то люди думают, что на водку прошу. Иной раз и выпью, ну так что: не украл, а выпросил. Другие крадут и живут как цари. – Нищий подпрыгивал, как журавль, и смеялся городовому прямо в лицо.

Тот, не выдержав, незаметно скрылся в толпе.

– Удрал, сукин сын. Ишь вздумал стращать!.. Нету пекла страшней, чем Брянский завод! Кто через него прошел, тот ни бога, ни черта не боится!

Женщины торопливо крестились, но не уходили.

– Работа дураков любит! – сыпал скороговоркой калека. – А дурак – работу. И одно по другому скучает: дурень боится, чтоб работа не сбежала, а работа – чтоб дурень не дал стрекача…

Григорий с грустью смотрел на нищего. До чего довели работягу! Почему в мире столько несправедливости!

Солнце уже клонилось к закату. Григорий остановился возле гадальщика, сухого, как вяленая рыба, человечка, громко скликавшего желающих узнать свое будущее.

– За три копейки любой может узнать свою судьбу! Эй, парень, – обратился он к Григорию, – не жалей медяка. Медяк – пустяк, а судьба… – Попугай скосил на Григория круглый любопытный глаз и ткнул клювом в одну из бумажек, очень похожих на аптечные пакетики. Подал хозяину. Гадальщик развернул бумажку и весело произнес: – Возьми вот, полюбопытствуй…

– «Счастье в ваших руках», – вслух прочитал Григорий.

«Какая моя судьба, известно – рабочая, – подумал Григорий. – А вот на вопрос, что такое счастье… я пока ответить не могу».

4

Хорошо в степи. Солнце, будто огромный золотой подсолнух, распустило свои горячие лучи. Щекочет ноздри густой травяной настой, а глаз радуют белые стройные ромашки и синие, с резными лепестками васильки.

 
Гей, кто в роще, отзовися,
Гей, кто в темной, объявися, —
 

заводит Степан, а Григорий вторит ему глубоким, сильным баритоном.

Хлопцы идут медленно. Одеты празднично – синие штаны, белые рубашки, на голове – картузы с блестящими козырьками. Оба, как степь, дышат силой: Григорий – статный, худощавый, Степан – высокий, широкоплечий.

А в лесу, за горой, уже собралась молодежь. Среди заводских, одетых в темное, мелькают белые полотняные штаны и сорочки, соломенные брыли и пестрые косынки – это сельские парни и девчата. Только на воле рабочий чувствует себя человеком. На поляне разостланы скатерти, разложены куски сала, хлеб, свежие огурцы, вареные яйца. Звенят чарки, раздается веселый смех.

Григорий и Степан присаживаются у скатерти из выбеленного крестьянского полотна. Рука Степана лежит на струнах гитары, готовая в нужный момент ударить по ним. Григорий читает стихи великого Кобзаря:

 
У всякого своя доля
И свой путь широкий:
Этот строит, тот ломает,
Этот жадным оком
Высматривает повсюду
Землю, чтобы силой
Заграбастать и с собою
Утащить в могилу.
 

Притихли люди, слушают. Каждый думает о своей судьбе, о своей доле, а может, и о доле многих. Горят глаза чернобровой девушки, не сводящей взгляда с порозовевшего лица Григория…

– Читай, читай еще! – просят Григория.

– Микита идет! Староста из нашего села, – негромко роняет высокий хлопец.

Степан тронул струны и запел:

 
Гей, наливайте чары полнее…
 

– Со святым воскресеньем, люди добрые! – проговорил староста. На его груди поблескивает большая бляха – знак власти.

– Дай вам бог здоровья, пан староста!

Староста доволен, что его величают паном: обрюзгшее лицо с тонкими, длинными усами расплывается в улыбке.

– Садитесь с нами, пан староста, – предлагает Степан, – выпьем по чарке…

Староста колеблется: то ли хочет, чтобы попросили еще, то ли чувство долга в нем борется с искушением.

– Да ведь я на службе, – медленно и нерешительно говорит он, а глаза жадно впиваются в бутылку.

– Сегодня ж праздник… не грех и выпить, – настаивает Степан. Кладет гитару, встает и почти насильно усаживает старосту, потом уважительно поправляет на его груди сверкающую бляху.

– Будь по-вашему. – Почесав затылок, староста тянется к чарке, но Григорий перехватывает ее:

– Э, нет, пан староста, мы уже и выпили и закусили, а вы, верно, еще и не завтракали?

– Маковой росинки во рту не было.

Григорий наливает старосте полную кружку, тот довольно разглаживает усы:

– Э, хлопче, я и сам бы сидел дома в воскресенье, да начальство кумекает по-иному… Гляньте, говорит, пан староста, не завелось ли там в лесу какой-нибудь кри… кра… Вот, черт, забыл…

Девчата закрылись платочками, беззвучно смеются. Только выпил староста, Григорий снова наполнил кружку.

– Да я ж при исполнении… – пытался протестовать тот.

– Закусывайте получше, пан староста. Возьмите вот этот кусок сала да хрустящий свеженький огурчик, а от вялого живот заболит.

– Водка – такое зелье, что и железо переварит, не то что вялый огурец, – усмехнулся староста.

Гостю поднесли огурец, сало, очищенное от скорлупы крутое яйцо, и снова налили. Теперь он уже клял свою жену, которая «не понимает такой службы… только ругается: опять, мол, выпил… чтоб тебе горячей смолой упиться…». А разве ж он виноват? Свадьбу играют – чарка, помер кто – чарка, родился – чарка. Никуда не денешься. Служба.

Под пьяное бормотание хлопцы все подливали ему водки, пока «блюститель порядка» не повалился головой прямо на скатерть.

Парни ухватили его за руки и за ноги, оттащили в сторону, положили брюхом кверху, чтобы бляха горела на солнце, нарвали травы и подсунули под голову: начальство надо уважать.

– Теперь до ночи не очухается, – засмеялась пригожая девушка, сидевшая напротив Григория.

Снова зазвенели песни, веселые голоса, смех девчат. Степан глазами показал Григорию на группку парней, приглашая его пойти туда.

Но только приятели поднялись, как кто-то крикнул:

– Городовой!

Подошел полицейский, глянул на лежащего старосту, на выпивающих парней, довольно усмехнулся: «Пускай пьют-гуляют, лишь бы крамолы не разводили. Все сейчас пьют – одни с горя, другие на радостях. От этого никто не страдает. Вот книжечки, прокламации – беда! Хотя, по правде говоря, чего в них плохого? Пускай бы читали, ведь они не людей режут?.. Не понять, ей-богу: вот убьют человека, и если он не из господ, то будто так и надо: никому до того и дела нет. А если найдут какую-нибудь паршивую листовку, сколько переполоху! И урядник, и исправник, и пристав, и сам господин полицмейстер, и жандармский полковник – все на ногах… Столько шуму, будто вражеское войско окружило город… Основы, говорят, рушат. А что теми бумажками разрушишь?.. Ой, что-то ты, Никодим, слишком стал рассуждать, – вдруг одернул себя городовой и утешился привычной мыслью: – Начальство лучше знает, что надо и чего не надо».

Вскоре среди шумной толпы хлопцев и девчат замелькал человек с блестящей лысиной и такими маленькими глазками, что их почти не было видно. Глянул туда-сюда, заметил Непийводу, по-стариковски затрусил к нему и еще издали тоненьким голоском протянул:

– О, Степан Иванович, какая радость! – и сунул ему руку в золотистых волосках. – Кто с тобой?

– Все со мной.

– А чернявый?

– Наш… заводской.

– Новенький?

– Да нет, уже больше года работает.

– Я его не знал. – Он внимательно посмотрел на Григория, стараясь запомнить новое лицо.

– Разве ж можно знать всех… Ведь на заводе тысяч шесть будет?

– Да будет.

Крутит своей головенкой с круглой лысинкой, вслушивается, высматривает, примеряется, выпытывает, боится что-нибудь прозевать.

Когда возвращались, Степан сердито говорил:

– Вот негодяи, рабочим уже и отдохнуть нельзя. Везде им мерещатся крамола и запрещенные разговоры. То старосту подошлют, то городового, а потом и эту гадину.

– А кто он?

– Прихвостень мастера Матейчика, его глаза и уши. Видел, как он все разнюхивал да выспрашивал? Только это зря! – Степан посмотрел на Григория: – Скоро нам с тобой предстоит одно дело… Никому ни гугу!

– Ясно.

Он стал терпеливо ждать, когда Степан позовет его на «одно дело». А пока решил действовать самостоятельно…

5

Давно уже в губернаторском доме не было столь роскошного бала. Заново выбеленный двухэтажный особняк с массивными колоннами сверкал огнями. Перед входом горели яркие фонари. По обеим сторонам распахнутых настежь дверей стояли казаки. Ежеминутно подкатывали дорогие экипажи, из которых выпархивали беззаботные гости – нарядные дамы и щеголеватые кавалеры. Преодолев каменные ступени перед колоннадой, приглашенные направлялись к двери, откуда неслись густые и громкие звуки встречного марша полковых трубачей. Сияющий губернаторский дом издали напоминал прогулочный корабль, плывущий куда-то в ночную мглу…

– Рад вас видеть! – встречал каждого нового гостя губернатор – невысокий человек с полноватым лицом, облаченный в парадный мундир и при всех регалиях.

– О, мои дорогие! О, несравненная! – вторила ему губернаторша, статная дама в нарядном платье с глубоким декольте и с замысловатой прической.

Веселые, улыбающиеся гости заполняли огромный зал, почтительно кланялись хозяевам, не скупились друг другу на комплименты, любовались роскошью комнат, наслаждались музыкой духового оркестра; перед тем, как оркестрантов пустили в губернаторский дом, лакей густо опрыскал их из пульверизатора одеколоном. Мужчины толковали о лошадях, о собаках, о строительстве трамвайной линии в Екатеринославе, о судебной палате, о новом способе лечения астмы. Приезжий помещик рассказывал об охоте в своих обширных угодьях, приглашал к себе в гости. Осторожно, намеками, говорили о предстоящей коронации Николая II.

Кучера, доставившие своих господ на банкет, по опыту знали, что торжество затянется надолго, и потому заехали с экипажами в самый дальний угол двора, где штабелями лежали доски и обтесанные бревна – здесь собирались строить флигель. Кучеру, как и матросу, норой охота походить по земле или спокойно посидеть, чтобы не качало. Они разнуздали коней, навесили им на морды мешки с овсом, а сами расселись на бревнах, собираясь покалякать о том о сем. Замолкли лишь тогда, когда в саду начался фейерверк. Но он их особенно не заинтересовал – почти у каждого порядочного пана развлекали этой штукой гостей…

– А чтоб ты сдохла, проклятая, чуть не полсвета обегал, пока тебя нашел. Ишь, куда тебя черти занесли! – вдруг закричал какой-то парень с хворостиной в руке и, тяжело дыша, принялся ловить козу, норовившую пробраться через частокол. Но проворный хлопец быстро поймал ее и начал охаживать беглянку прутом. Не столько бил, сколько громко укорял за самоуправство: – Отвязалась, нечистая сила, и пошла блукать бог знает где. Все огороды и кусты облазил, чуть в болото не угодил, – он показал кучерам заляпанные грязью ноги с закатанными выше колен штанинами. Даже самодельный брыль был в брызгах грязи.

– Чего ж так плохо привязываешь свою козу? – спросил один из кучеров.

– Она не моя.

– А чья?

– Козла.

Все расхохотались.

«Значит, можно подойти к ним поближе», – решил пастух.

– А где ж ее хозяин – козел?

– Попался на чужой капусте, а теперь отбывает наказание.

– На сколько ж его засудили?

– Пока не покается, – не полез за словом в карман Гриша, а сам подумал: «Хорошо, что я переоделся пастухом и взял козу с собой, без козы разговор трудно было бы начать».

В эту минуту к главному подъезду подкатила роскошная карета, запряженная четверкой лошадей.

– Видно, богач какой прибыл, потому как с опозданием, – затягиваясь цигаркой, кивнул на карету пожилой кучер.

Из дома выбежали два лакея, чтобы помочь прибывшим – пану во фраке и нарядной даме.

– Ну и карета! Верно, и за сто рублей не справишь такую! – воскликнул хлопец.

– Если продать козу с козлом, то и на одно колесо не хватит, – засмеялся молодой кучер.

– И где только паны берут столько денег? – искренне удивился пастух.

– Где деньги берут? – иронически повторил пожилой. – Люди гнут спину на пана – вот откуда у них денежки. Видали, приехал пан Взубыпыкский из Марьяновки. Я его знаю. Три экономии недавно прикупил. Фамилия-то у него Зубопиевский, пся крев, а за то, что он своим кулакам любит волю давать, люди и прозвали его Взубыпыкским.

– И что это за штука, братцы, кто бы мне растолковал… Раньше, бывало, заедет пан в морду, проглотишь – и конец всему, – вступил в разговор третий кучер с такими пышными развей-усами, точно у него под носом выросли два лисьих хвоста. – А теперь такая злость поднимается на барина… Раз я опоздал, может, на минуту подать коней, так он меня так саданул в левый глаз, что аж из правого искры посыпались. Распух у меня глаз. Целую неделю не мог его разлепить. И стало мне стыдно перед самим собой, словно я чего-то не сделал, что мог. Какая такая штука переворот в моей голове сделала?

– Я скажу, – выступил вперед пастух.

– Говори.

– В вас родилось самоуважение и достоинство человека.

– Это еще что такое?

– То ему, верно, козел сказал! – засмеялся молодой кучер.

– Я в книжке вычитал, что, пока человек не научится уважать самого себя, ничего путного из него не выйдет, рабом родился, рабом помрет. А как поймет он, что все люди вылеплены из одного теста и барин не имеет никакого права в зубы тыкать да ездить верхом на бедном, тогда дело пойдет по правильному пути.

– Ты вот что, хлопче, – добродушно посоветовал бородач, – бери козу и ступай домой, а то вон уже казаки заглядывают сюда, чего доброго, всыпят тебе горячих в то место, откуда ноги растут.

И в тот же миг – парень еще не успел поблагодарить кучера за добрый совет – в светлом круге фонаря появилась знакомая фигура Матейчикова шпика.

Одет в серый костюм, руки держит сзади, точно они у него связаны, картуз надвинут на лоб – козырек глаза прикрывает. Сначала было пошел в сад, но, увидев кучеров с лошадьми, повернул к ним.

– Спасибо за совет, дядечка, – тихо сказал кучеру пастух и направился к козе. – Пошли домой, проклятая! Ишь куда забралась! Шкуру с тебя сниму!

– Здравствуйте, – небрежно бросил собравшимся сыщик и тут же спросил: – Это к его превосходительству гости съехались?

Кучерам он сразу не понравился – хитростью и коварством повеяло на них от серой, пронырливой фигуры. И потому им не хотелось отвечать. Наконец один из них повернулся к своему соседу:

– Мефодий, человек же спрашивает – ответь!

На Мефодия упал жребий потому, что он был известным шутником. Достаточно было глянуть в его озорные глаза, увидеть густые черные усы, которые на самых кончиках закручивались мелкими колечками, как уже разбирал смех.

– Съехались до ихнего превосходительства, человече добрый, – ответил шпику Мефодий. – Великий пан вчера сам управился с целым гусаком, больно аппетитно зажаренным с антоновскими яблоками. Вот и пожаловали гости поздравить его превосходительство да пожелать легкой икотки.

Все схватились за животы. Не смеялся только шпик, еще ниже надвинувший на глаза свой картуз.

– А тот дурень с козой как попал сюда?.. Не сказал – чей он и как его зовут?

– Тут впору забыть, как тебя самого зовут, – ответил бородатый кучер, – а вы хотите, чтобы мы всех козлятников знали.

– Да он к нам по делу наведался: хотел козу на коня поменять, – снова нашелся Мефодий. – Я сперва было согласился обменять на левую пристяжную, да коза больно норовистой оказалась.

Снова раздался взрыв хохота. Легавый явно чувствовал себя не в своей тарелке и пытался оправдаться:

– Вы думаете, он мне нужен с его козой?! У меня со своей мороки не оберешься. Еще в обед мой хлопец повел пасти козу, – явно придумывал шпик, – и как сквозь землю провалился… Вот и подумал: может, это моего сюда занесло… а вы на смех поднимаете…

– Тогда скажу вам откровенно, – продолжал Мефодий, – плохи ваши дела… Видно, тот хлопец, что здесь был, украл козу у вашего пастуха и теперь прячется с ней по дворам. Ваш парень ищет пропажу, а вы ищете его и козу – на всю ночь хватит игры в прятки…

Сыщик, ничего не говоря, ретировался, но еще долго в его ушах звучал дружный смех кучеров.

В то время как Григорий с помощью двух ведер воды снова стал похож на себя и потом улегся спать, в губернаторском доме все еще продолжался бал. А усталые кучера клевали носом в дальнем углу двора возле лошадей.

6

Широкая аллея Потемкинского парка привела Степана и Григория к каменистому берегу реки.

– Здесь и подождем, – сказал Степан.

Они прогуливались по берегу, притворно-равнодушно поглядывая то на небо, то на парк, а у самих от напряженного ожидания гулко стучали сердца.

Григорий рванулся было к мужчине, который показался ему тем, кого они ждали, но Степан решительно остановил его: