Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

 
Плывут челны, воды полны.
Да все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп,
Да все хлюп-хлюп, хлюп-хлюп…
 

Степан не остался в долгу. Он выпрямился во весь рост, кашлянул и запел вдогонку пароходу могучим басом:

 
А казак едет к дивчине
Да все топ-топ, топ-топ,
Да все топ-топ, топ-топ…
 

Девчата махали платочками, звали певца с собой. Но равнодушный пароход уплыл, не дав молодежи закончить так хорошо начатую песню…

– Ты, Степан, легко знакомишься с девушками. Странно, что до сих пор не женат…

– Значит, ни одна не полонила моего сердца.

– А как его полонить? Ты что же хочешь, чтобы эта певунья прыгнула в воду и приплыла «полонить» твое сердце?

– Такую бы я полюбил навек!

– Придется тебе, видно, долго ждать такой смелой, – усмехнулся Григорий.

В синеватом безграничном просторе было тихо-тихо, только слышались слабые всплески воды под веслами, которыми неспешно греб Степан.

– А вот и село, – сказал Григорий. – Там типография. На весла!

– Есть на весла! – пробасил гребец.

– Помнишь, Степан, как мы с тобой ночью разбрасывали прокламации? Теперь можно их распространять открыто.

– Я, – отозвался Степан, – все думаю над словами нашей листовки: «Согласовывайте ваши действия с общей задачей, но не ждите, пока вам скажут, что делать. Революцию сделаем только мы сами или ее не будет совсем». Значит, Григорий, нам придется драться в первых рядах.

Только к вечеру вернулись в город.

– Где вы так долго пропадали? – спросила Доменика. – Была Лариса, приезжала из Полтавы… Помнишь?..

– Еще бы!

– Вот пакет с деньгами оставила, говорит, у них в городе идут сборы средств на революцию. А эти деньги собраны твоим врачом Кухаревским среди интеллигенции и медиков. Лариса говорит, доктор знал твой адрес. А ока сама вызвалась отвезти их только тебе. Доктор ой сказал: нашла Петровского в тюрьме, найдешь и в Екатеринославе. Спешила возвращаться, так как времени в обрез.

– Молодчина Леся! Спасибо ей.

– Еще красивее стала, – добавила Доменика, взглянув на Степана. – Вот, Степан, где твое счастье! Душевная, умная дивчина, – улыбаясь, сказала Доменика.

– Что-то мне по этой части не везет, – притворно вздохнул Степан.

– Ничего, еще придет время – повезет, – засмеялась Доменика.

– В армии у меня был приятель – грузин Ираклий, так он говорил: «Если тебя где-нибудь ждет счастье, ноги приведут туда сами». Буду надеяться…

Григорий вскрыл пакет, сосчитал деньги и обрадованно сказал:

– Молодцы полтавчане! Приличную сумму собрали на оружие!

Доменика тем временем сунула Степану в руки нож, пододвинула хлебину:

– Режь! Чтоб руки не гуляли.

На столе аппетитно дымился ароматный борщ.

8

Весть о начале всеобщей политической стачки в Москве, минуя географические, транспортные, полицейские препоны, вьюжной декабрьской ночью прилетела в Екатеринослав, всколыхнула и подняла на берегах Днепра свободолюбивый рабочий люд. В эту же ночь собрался Екатеринославский большевистский комитет, а на рассвете состоялось заседание Совета рабочих депутатов, вынесшее единодушное решение: бастовать!

Остановились заводы, фабрики, мастерские, депо, погасли топки паровозов. На всей Екатерининской магистрали – от Кривого Рога до Пятихаток, от Луганска до Таганрога – прекратилось движение поездов.

Вблизи Брянского завода в двухэтажном кирпичном доме, бывшем полицейском участке, обосновался Совет рабочих депутатов.

При входе в Совет дежурил плечистый парень с маузером на боку и красным бантом на груди. Он взглянул на Степана, но ничего не сказал. Непийвода толкнул желтую дубовую дверь и по крутой лестнице поднялся на второй этаж. Вошел в третью комнату слева. Там за столом сидел Петровский, напротив стояли вооруженные парни: на ремнях длинные десятизарядные итальянские пистолеты.

– Все ясно, товарищ Петровский, – проговорил один из них. – Мы займемся боевыми дружинами.

И тут же оба вышли.

– Ты смотри, Степан, как живо откликнулись люди, – горячо сказал Петровский. – Как они стали чутки к насущным задачам дня!

Степан повесил шинель, сел. Петровский, веселый, оживленный, продолжал:

– А ты боялся, что тебе работы не хватит. Да теперь столько дел, что и спать будет некогда! Сегодня вечером состоится заседание Совета рабочих депутатов – необходимо создать орган, который бы руководил забастовкой, – Боевой стачечный комитет.

В Боевой стачечный комитет, руководителем которого стал Петровский, вошли представители Совета рабочих депутатов, Распорядительного комитета железнодорожников, Совета почтово-телеграфных сотрудников; в нем приняли участие большевики, меньшевики, эсеры и бундовцы.

Боевой стачечный комитет руководил стачечной борьбой, подготовкой вооруженного восстания, выполнял функции государственной власти. Необходимо было позаботиться о забастовщиках и населении всего города. Совет и его комитет в те дни были единственной реальной властью в Екатеринославе. Они закрыли в городе все буржуазные газеты, издали распоряжение о порядке торговли, постановили закрыть «все промышленные и торговые, общественные и правительственные учреждения, за исключением государственного банка и сберегательных касс, дабы граждане смогли получить свои сбережения». Была открыта бесплатная столовая, бастующим бесплатно выдавались лекарства, они получали безвозмездную денежную помощь. Боевой стачечный комитет взял под свой контроль типографию и приступил к изданию «Бюллетеня БСК».

Комитет был неоднородный, коалиционный, но Петровский прекрасно знал, что в этом объединенном демократическом лагере, который должен противостоять огромным правительственным силам, большевики играли ведущую роль: они создавали боевые дружины, обучали дружинников, добывали оружье, строили укрепления. Григорий Иванович понимал, что теперь главное – подготовка восстания в чисто военном отношении, ибо желание сражаться с оружием в руках достигло самого высокого накала. На фабрично-заводских митингах и собраниях рабочие требовали по примеру москвичей немедленно начать вооруженную борьбу. Вспомнилось, как выступала на Трубном заводе невеста покойного Федора Дудко Василинка, как закончила она свою пламенную речь: «Вперед за свободу! Победа или смерть!» – и как горячо поддержали ее присутствующие.

Григорий почти все время был занят в Совете рабочих депутатов и в Стачечном комитете. Он ходил по городу, прикидывая, где лучше построить баррикады и возвести преграды, спускался в подвалы домов, где хранилось и готовилось самодельное оружие, ковались пики и наполнялись взрывчаткой заранее приготовленные металлические корпуса бомб, посещал столовую, чтобы узнать, сколько провизии привезено крестьянами из сел, с которыми удалось установить прочные связи.

Как-то разговорился с Непийводой:

– Мы должны научиться стрелять без промаха, умело владеть штыком, пикой и простым кинжалом. Лучше действовать небольшими группами – по два-три человека, прятаться в домах, на чердаках, во дворах, появляться неожиданно там, где нас не ждут, сделать эти группы неуловимыми, чтобы ценой малых потерь добиться большого успеха.

Степан с восхищением слушал Петровского.

– Где это ты, Гриша, научился военному делу?

– Прежде всего у Ленина. Надо следовать законам народной войны: искать такие места, из которых легко стрелять и легко уходить. Царские власти вроде чужестранцев в родной стране. А у нас неисчислимые силы: каждый рабочий – солдат. Только его надо обучить военному делу. А еще важна, Степан, связь с солдатами, она у нас слишком слаба, а каждому ясно: если мы привлечем солдат, то будем намного сильнее. Сходи, Степа, к солдатам Бердянском полка, свяжись с ними. Объясни, какая готовится схватка и как они должны действовать.

– Ясно. Сегодня же отправлюсь в казармы.

Они шагали по заснеженной улице: Степан – в шинели, солдатской папахе, с башлыком, Петровский – в яловых сапогах, в осеннем пальто поверх поддевки.

– Как у тебя дома? – спросил Григорий.

– Ничего нового. Батя, когда я ухожу, провожает меня грустными глазами и с отчаянием смотрит на свои ноги…

В тот же вечер Степан пришел к казарме Бердянского полка.

– Куда? – преградил дорогу часовой.

– В казарму.

– А чего тебе там надо?

– Потолковать… требуется. Я недавно с японской вернулся.

– Ладно, иди, только на офицера не наскочи.

Офицеров в казарме не было видно. Степан приблизился к кучке солдат, собравшихся в курилке – просторном помещении с цементным полом и крохотными окошечками.

– Добрый вечер, – поздоровался Степан.

– Добрый, коли не шутишь, – ответил за всех рыжеватый увалень с обветренным лицом, в руках которого был листок исписанной бумаги – видно, полученное из дому письмо. Он окинул внимательным взглядом могучую фигуру Степана и, улыбнувшись, лукаво спросил: – Зачем, служивый, к нам?

– Побалакать надо, – в тон ему ответил Степан, – я только что с японской… Офицеров в казарме нет?

– Боишься офицеров?

– Особой охоты встречаться не имею.

– Офицеры, как стемнеет, стараются здесь не показываться, все поручают унтерам, а те тоже нынче приутихли.

– Бот и хорошо, – обрадовался Степан, вынул кисет и предложил всем домашнего табачку.

Потянулись к кисету руки, солдаты свертывали цигарки, затягивались.

– Письмо из дому? – спросил Степан.

– Из села. Спрашивают вот, что с помещичьей землей делать? У нас в селе экономия…

– Пускай берут, – сказал Степан.

– Берут? Они пишут – боязно.

– А ты напиши им, пускай не боятся, а берут. Тут недалеко есть село Васильевка, там крестьяне собрались, отобрали у помещика землю и разделили между собой.

– А ежели казаков пришлют?

– На всех казаков не хватит, – убежденно ответил Степан.

Солдат вздохнул и сбил шапку на затылок.

– Я – вчерашний солдат, – продолжал Степан, – а сегодняшний рабочий. А все вы – вчерашние крестьяне, а сегодняшние солдаты. Ведь так? Как вы думаете: мы должны действовать врозь или сообща? – напрямик спросил Непийвода.

– Это как сказать, – уклончиво отозвался рыжий увалень. К нему прислушивались, на него поглядывали, видимо он пользовался авторитетом среди солдат.

– Так вот, товарищи, – произнес Степан, – не будем играть в кошки-мышки. Я – большевик, член Боевого стачечного комитета. Мы готовимся к вооруженному восстанию и призываем вас присоединиться к нам.

– Так сразу и присоединиться…

– А что?

– Тут помозговать надобно да потолковать не мешает…

– Это понятно. Но Стачечный комитет должен быть уверен, что вы руку на нас не поднимете, а будете заодно с нами.

– Руку на вас мы не поднимем. А насчет того, что заодно… Это дело не простое, сам знаешь. Вон как закончилась заваруха на «Потемкине». Слыхали про это… Сказывают, за границу уплыли матросы, румынским властям сдались. Что им теперь, мыкаться по свету? А вам что, разбежались, попрятались по своим халупам – и точка. А мы куда?

– Понимаю…

– Знай, что стрелять в вас охоты у нашего брата нет. Это точно говорю…

А через несколько дней Непийводу послали к нижнеднепровским дружинникам, в самый значительный по численности и вооружению отряд. Когда в первой половине декабря на станции Александровск вспыхнуло восстание, нижнеднепровский отряд во главе со Степаном отправился на подмогу восставшим. С регулярными воинскими частями сражались рабочие и крестьяне окрестных сел, демобилизованные солдаты. Восставшие захватили вокзалы Екатерининской и Севастопольской дорог. Вскоре на помощь александровцам прибыли рабочие дружины из Синельникова и Никополя. Но сил этих было недостаточно, и, несмотря на героическое сопротивление, после четырехчасового боя правительственные войска отбили вокзалы и подавили восстание. Степан вернулся в Екатеринослав.

– А что с Бердянским полком? – было первое, о чем спросил Непийвода.

– Скверно. Дело не подвинулось ни на шаг. После тебя мы там ничего существенного не сделали. Из провинций тоже дурные вести. И тут в городе ничего утешительного. Мы выжидаем, губернатор выжидает… А чем все это кончится – неизвестно…

– По-моему, надо воспользоваться нерешительностью губернатора и ударить всем одновременно.

– Мы все крепки задним умом. Нужно было скоординировать наши выступления, тогда не было бы такого результата. А то в Александровске восстание подавлено, в Каменском и Горловке – тоже… А ведь там в восстании принимало участие четыре тысячи дружинников, и началось оно весьма удачно: драгуны, оседлав коней, умчались в поле, а вслед за ними, отстреливаясь, отступила пехота… Дружинники не стали преследовать отступившего противника, и в этом была их главная ошибка. Пока они занимали казармы, войска, получив новое подкрепление, пошли в наступление…

Друзья подошли к висевшей на стене карте Екатеринославской губернии, утыканной красными и синими флажками. Красных флажков, обозначавших местности, охваченные восстанием, с каждым днем становилось все меньше.

Революционный подъем заметно шел на убыль. Екатеринославские революционеры не решились арестовать губернатора. Надежда на успех восстания в других городах и селах не оправдалась: отдельные выступления были разрознены, и общего наступления не получилось. В Екатеринославском Совете рабочих депутатов, в Боевом стачечном комитете тоже не было единства. Меньшевики обвиняли большевиков в агрессивности и своими действиями сдерживали энтузиазм рабочих масс. То в одном, то в другом месте затухало волнение, и наступил такой момент, когда только над «Чечелевской республикой» – главным оплотом революционных сил – продолжало реять красное знамя, призывая к борьбе за свободу. Полиция и войска долго не могли погасить гордое пламя маленькой республики. Лишь после того, как из города был выведен Бердянский полк, отказавшийся стрелять в рабочих, и введен новый, Симферопольский, последний оплот революции пал.

Посланец из центра привез печальную весть: вооруженное восстание в Москве подавлено, революционеры ушли в подполье. На последнем заседании Екатеринославского Совета рабочих депутатов восставшие говорили:

– Мы вынуждены вложить меч в ножны и ждать сигнала, чтобы снова организованно начать борьбу.

Активные участники восстания перешли на нелегальное положение. Среди них оказались Григорий Петровский и Степан Непийвода.

Город опустел: в центре и на окраинах – ни души, только меряют мостовую до зубов вооруженные полицейские.

9

Уже третью неделю Григорий скрывался у своих товарищей – екатеринославских рабочих, переходя с квартиры на квартиру. Доменика боялась, как бы муж не пренебрег опасностью и не вздумал их навестить.

Как-то, возвращаясь с базара, встретила она Савватия Гавриловича, который, как ей показалось, специально ее поджидал:

– Доченька! – В это слово он вложил столько доброты и участия, что она чуть не разрыдалась. – Как станет невмоготу, бери детишек и – ко мне! Где десять едоков, там и твои не помеха. – И пошел, не оглядываясь.

Мальчики – Петя и Леня – донимали Доменику вопросами об отце: почему он так долго не возвращается? А порой замолкали и сидели тихо, раздумывая о чем-то.

Доменика верила, что муж в конце концов даст о себе знать. Так и случилось. Пришла весточка от Григория: «Надеюсь, скоро будем вместе. Готовься в дорогу».

Вскоре она уехала к мужу в Мариуполь.

Степан по приказу подпольной организации тоже покинул Екатеринослав. Родителям сказал, что отправится в Харьков, но об этом, кроме них, никто не должен знать. Обещал написать, когда появится возможность.

Ох, как тяжко было ждать! Мать украдкой крестила дверь, чтобы только с добрыми новостями приходили люди. Как-то весенним теплым утром припожаловала кума, уселась на скамью, расправила пеструю паневу, а потом выпалила скороговоркой:

– Слыхала я, что видели Степана в нашем селе.

– В Хворостинке? – переспросил Иван Макарович. – Ну и что же?

Катерина Семеновна замерла.

– Ничего, жив-здоров.

Сколько Иван Макарович и Катерина Семеновна ни расспрашивали куму, чтобы услышать от нее еще хоть одно словечко, та больше ничего сказать не могла. Да и это, может, неправда, заявила она, потому как никто со Степаном не разговаривал. Видели – и все!

– И за это спасибо, – сказала Катерина Семеновна. Иван Макарович долго сидел задумавшись, потом обратился к жене:

– Слушай, старая… а что, если нам податься в село? Может, землицы выделят?

Сначала Катерина Семеновна даже не поняла, о чем говорит старик, а лишь стояла перед ним, всматриваясь в бледное лицо и добрые, печальные глаза. Но вдруг горячая волна ударила ей в сердце: вспомнила, как она, молодая, стояла с пригожим ладным парубком под венцом, как все любовались ими, как батюшка читал, что надо беречь и уважать друг друга… Как мечтал ее Иван стать хозяином, обрабатывать землю! Потом они приехали в город на заработки. Вот, не уберегла она его, стал он калекой. Слезы неудержимым потоком лились из глаз Катерины Семеновны; она села рядом с мужем и прижалась к нему, как, бывало, в молодости.

Но уж так в жизни ведется – женщине из страдания нужно выходить первой. Утираясь длинным вышитым рушником, Катерина Семеновна второй конец подала старику. Потом сгребла угольки под горшок с борщом, чтобы не остыл, и твердо, впервые не боясь показать свое превосходство над мужем, сказала:

– Григорий и Степан говорили, что раздуют в Екатеринославе такой пожар, что даже в Петербурге будет видно. Пока у них не вышло: может, жару мало или дрова сырые… Им виднее. Но ведь это будет… Как же мы уедем? А может, они уже в Петербурге?

Более четверти века назад они соединили свои чистые сердца и пошли под венец, потом вырастили детей и теперь обо всем судили одинаково, лишь слова были разные. Долго сидели молча, и каждый из них вспоминал сына. Сколько придется, они будут ждать Степана и радоваться тому, что он стал умным, смелым, что непременно достигнет в жизни всего, будет бороться только за хорошее и справедливое.

– Плохо без Степана да без Григория – некому нам рассказать о том, что делается на белом свете и скоро ли разгорится тот пожар…

10

Николай II казался низкорослым и невзрачным в огромном беломраморном Георгиевском зале Зимнего дворца. Он явился сюда по приглашению министра двора – барона Фредерикса, занятого приготовлением предстоящего царского выхода для встречи с депутатами I Государственной думы.

Барон Фредерикс доставил из московской Оружейной палаты все необходимые регалии: трон, утверждающий незыблемость монархии, корону – головной убор из золота и драгоценных камней, символизирующую величие царской особы, скипетр, усыпанный алмазами и изумрудами, – символ мудрости и милости, державу – круглый золотой шар – знак владычества над землей.

Николай то и дело поглядывал на барона Фредерикса, чувствуя, как он вселяет в него уверенность и спокойствие. Все-таки он не ошибся, назначив барона министром императорского двора. При жизни его родителя, царя Александра III, Фредерикс ведал царскими конюшнями, занимал должность главного шталмейстера и командовал конногвардейским полком, в котором он, тогда цесаревич, числился командиром батальона.

– Ваше императорское величество соизволит сесть на трон, – торжественно произнес барон Фредерикс.

– Пожалуй, сяду, – сказал царь. – Но зачем мне все эти парламенты? – сердито спросил Николай, подергивая, как обычно, левым плечом и поеживаясь: в зале было холодно.

Царь думал о завтрашней встрече с депутатами I Государственной думы. Вспомнил начало и конец прошлого, 1905 года, забастовки, бунты, беспорядки… Сам бы он никогда не пошел на уступки, не создавал бы никаких народных представительств, не подражал бы Западной Европе… Но в то страшное время пришлось… и 18 февраля 1905 года он обнародовал высочайший рескрипт, а через полгода издал указ о Государственной думе и положение о выборах в нее. Дума сначала предполагалась как совещательный орган. Однако в стране не гасла мятежная искра, в разных концах империи вспыхивали мятежи, в восьмидесяти двух губерниях из восьмидесяти сени он вынужден был ввести военное положение и усилить охрану. Но и этого оказалось недостаточно. Вопреки собственному убеждению, в манифесте 17 октября пришлось даровать Государственной думе законодательную власть, право контроля за действиями администрации, пообещать гражданские свободы. К столь рискованным шагам его склонил хитрый лис граф Витте. Этого он ему никогда не простит… Государь посмотрел на Фредерикса и уже спокойное спросил:

– Барон, зачем мне эта Дума?

– Ваше императорское величество, вы есть могучий белый царь, – сказал барон, произнося русские слова на немецкий лад. Прожив всю жизнь в России, он так и не научился правильно говорить по-русски. – Вы есть большой император всех времен. Завтра, двадцать семь апрель, большой выход, ваше величество…

– И я им скажу речь, – не то утвердительно, не то вопросительно произнес Николай.

27 апреля 1906 года Дворцовая площадь и прилегающие к ней улицы были оцеплены воинскими и полицейскими отрядами, а по всей столице усилена охрана.

В беломраморном Георгиевском зале весь сановный Петербург: блестели расшитые золотом и серебром парадные мундиры, выделялись надетые по случаю торжества фраки с белыми галстуками, изредка встречались строгие черные сюртуки, но совсем уже инородными среди них выглядели скромные костюмы депутатов рабочих и крестьян. Они стояли в стороне от высоких сановников, министров и главы правительства статс-секретаря Горемыкина. Когда из широких дверей, словно из ворот, показался Николай II в парадном облачении со всей свитой под развернутым трехцветным знаменем, кто-то от неожиданности даже ахнул… Начался молебен. После него бледный, несколько растерянный царь произнес краткую речь, подчеркнув, что в России «необходима не одна свобода, необходим порядок на основе права».

После помпезного царского выхода депутаты покинули императорскую резиденцию и по Неве отправились в Таврический дворец, ставший на одиннадцать последующих лет пристанищем Государственной думы. Они плыли по темной, холодной реке мимо мрачных бастионов Петропавловской крепости, а царь в это время с раздражением говорил барону Фредериксу:

– Все знают, как страстно я воевал против этих Дум, но нашлось слишком мало людей, поддерживающих меня в этой борьбе. Даже среди приближенных я не встретил понимания.

Депутаты вошли в большой с белыми колоннами зал Таврического дворца и заняли свои места. На креслах справа – фраки и сюртуки, слева – простые костюмы и крестьянская одежда. Государственная дума начала свою историю и свои заседания.

Спустя несколько дней председатель Совета министров Горемыкин, заменивший на этом посту Витте, огласил правительственную декларацию. Многие депутаты были возмущены, поняв, что царский манифест оказался мыльным пузырем, так как декларация, по сути, перечеркивала гражданские свободы, обещанные им.

Члены Думы написали царю адрес и выделили депутацию, которая должна была вручить его Николаю. Но тот отказался принять представителей Думы (слишком много чести!) и получил адрес через министра двора.

Читая его, царь дергал плечом и кричал, обращаясь к барону Фредериксу:

– Вы только послушайте, что они пишут! «Государь! Дума ждет от вас полной политической амнистии, как первого залога взаимного понимания и взаимного согласия между царем и народом». На кой черт мне все эти европейские парламенты и представительства… Я – самодержец, и мне никто не вправе указывать…

Барон молча смотрел на Николая преданными, немигающими глазами.

– Дума, которую они вырвали у меня, все равно не могла сделать ничего такого, чего бы не пожелал я, монарх. Дума – нижняя палата русского парламента – обязана помнить, что в России существует верхняя палата – Государственный совет. Туда половину членов назначаю лично я, а половина избирается из наиболее имущих и уважаемых людей… Все предложения болтунов из Таврического дворца сначала утверждает Государственный совет, а затем я, монарх… – Николай постепенно успокаивался, встретив полное понимание барона.

Фредериксу было хорошо известно, что неравенство между членами Государственного совета и членами Думы подчеркивается и денежным вознаграждением: депутаты Думы во время сессий получают десять рублей в сутки, а члены Государственного совета – двадцать пять.

В жаркий июльский день, когда царю стало известно, что депутаты решили обратиться с воззванием к народу, возмущенный Николай зло воскликнул:

– Хватит!

И тут же по царскому указу нижняя палата российского парламента – I Государственная дума, избранная на пятилетний срок, но проработавшая всего семьдесят два дня, – перестала существовать.

Депутаты, явившиеся на очередное заседание, застали Двери Таврического дворца запертыми.

11

Пробыв некоторое время в Харькове, Степан отважился приехать в Полтаву: нередко вспоминал о том, что в Полтаве живет чудесная девушка Лариса, которую Григорий и Доменика прочили ему в невесты…

Но Степана ждало разочарование: дом, где жил дядька Ларисы, теперь занимали другие люди. Ларисы в городе не оказалось.

Грустно стало Степану. Может, потому, что, сам себе не признаваясь, лелеял мечту о личном счастье, о семье. И тогда его потянуло домой, захотелось увидеть мать, отца, сестер, посидеть в родной хате… Соблюдая все меры предосторожности, поехал в Екатеринослав.

Стояла осень 1906 года. Сидел Степан в вагоне, головы не поднимал, так задумался, а с него глаз не спускали два человека.

Вот один из них поднялся, вышел в тамбур, раскрыл портсигар, но не закурил. Постоял там, а возвращаясь, буквально впился взглядом в Степана. «Сейчас подойдет и скажет, как тот офицер во время японской войны: „Что-то мне не нравится физиономия этого пассажира“, – подумал Степан. – Кажется, мне необходимо исчезнуть». Но стоило ему пошевелиться, как незнакомец дотронулся до его плеча и строго приказал:

– Следуйте за мной!

Так началась для Степана иная жизнь – пересыльные тюрьмы, высылка в Кемь, на Белое море. Родители получили от него письмо. Степан писал, что встретил хороших людей, многое от них узнал, многому научился, что очень скучает по родному дому и своим старикам. Когда узнал, что Григорий живот в Мариуполе, послал ему длинное письмо, закончив его шутливыми словами: «К сему руку приложил тот ученик, который закончил три класса, а четвертый коридор». Григорий Иванович догадался, подержал листок над паром и прочел проступившие слова: «Сказка не такая длинная, а черт не так страшен, как его малюют». Из этой фразы Петровский сделал вывод, что Степан немало повидал и пережил, но ничего не устрашился и по-прежнему предан их общему делу.

Мысли о друзьях, и прежде всего о Степане, не покидали Григория. Он собирался написать товарищу обстоятельное письмо о том, как сам колесил по свету, был вместе с другими членами подпольной организации в Германии, работал в Харькове, в Донбассе и наконец бросил якорь в Мариуполе, на заводе «Провиданс». «Мы временно отступили, чтобы собраться с силами! – мысленно обращался Григорий Иванович к Степану. – Нам, большевикам, сейчас нужно изучить еще одну науку – науку правильного отступления». Еще он написал бы о меньшевиках, которые говорят, что революция окончательно потерпела поражение и что самый верный путь борьбы – это путь реформизма. Если их слушать, то выходит, что пролетариату следует отказаться от революционных подпольных организаций, ликвидировать нелегальную партию, приспособиться к столыпинскому режиму. Но если ты большевик, надо жить и работать ради того, чтобы рабочее движение росло и распространялось, чтобы в конце концов была достигнута главная цель – свергнуто самодержавие. Такое письмо собирался послать Григорий Петровский своему Степану Непийводе, но, зная, что полиция не дремлет, раздумал. «Расскажу ему при встрече», – решил он.

Вспомнил Григорий и про Исаака Христофоровича Лалаянца. Знал, что тот находится в тюрьме. Вот только неизвестно, где может быть Иван Васильевич Бабушкин – дорогой ему человек и преданный боец революции. Не знал тогда Петровский о том, что Бабушкин в январе 1906 года выехал с партией оружия из Читы в Иркутск, был захвачен карательной экспедицией и на станции Мысовая расстрелян. Перед расстрелом он сказал: «Умирать будем, товарищи, как жили – без страха».

12

Василий Витальевич Шульгин, крупный русский помещик Волынской губернии, предвкушая встречу с государем Николаем II, чувствовал себя безгранично счастливым в это майское утро 1907 года. В его имении на Волыни в самом большом зале висел конный портрет царя, а в киевском особняке, на углу Кузнечной и Караваевской, всю стену занимало огромное панно – самодержец с августейшим семейством.

А сегодня он воочию увидит монарха, услышит его голос.

Депутаты-монархисты Государственной думы второго созыва, среди которых был и Шульгин, садились в Петербурге в специальный поезд, чтобы отправиться в Царское Село на прием к государю.

Приподнятое, восторженное настроение кружило голову не одному Шульгину. Радость и счастье видел он на лицах всех отъезжающих в царскую резиденцию.

В вагоне Шульгин оказался рядом с помещиком Пуришковичем, с которым коротко сошелся за три месяца думской сессии. Он привлекал его своей пылкой, бескомпромиссной преданностью династии Романовых. Правда, Пуришкович чуть-чуть несдержан, что дает повод либеральным говорунам и бумагомарателям слегка подтрунивать над ним, но ему лично он кажется человеком безукоризненным.

Они сидели в роскошном вагоне, и Пуришкевич, что-то рассказывая, по привычке размахивал руками, отчего на кисти его правой руки позванивала металлическая браслетка, с которой он никогда не расставался. Пуришкевичу она напоминала юность, службу в Министерстве внутренних дел, поездки по всей стране, цыганские хоры, бесшабашную хмельную молодость…

– Василий Витальевич, я все скажу его величеству, – широко улыбаясь и показывая крупные желтоватые зубы, пообещал Пуришкович.

– А что собираетесь говорить? – спросил Шульгин.

– Да вы же сами знаете…

– Вспомнил, батенька, вспомнил…

Когда ступили на мраморную лестницу царскосельского дворца и вошли в небольшой зал, восторженный экстаз застлал Шульгину глаза. Он не мог сосредоточиться, не видел, кто их выстраивает в полукруг, не в силах был оторвать взгляда от двери, из которой должен выйти Николай II. Мелодичный звон башенных часов отмерил два удара, распахнулись двери, и послышался негромкий голос:

– Государь император.

В зал вступил царь, одетый в форму стрелка. Рядом с ним выступала высокая дама в белом платье и большой белой шляпе. Она держала за руку мальчика, точно такого, каким Шульгин знал его по последним фотографиям.

Николаю поочередно представляли депутатов. Шульгин неотрывно следил за тем, как государь обходит живой полукруг, то и дело останавливаясь и о чем-то спрашивая своих спутников.

Шульгин прислушивался, но царь говорил очень тихо, и ничего нельзя было разобрать. Николай будто не шел, а как бы передвигался боком, все время подергивая левым плечом. Но вот император остановился напротив его соседа Пуришкевича.