Текст книги "Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском "

Автор книги: Алексей Савчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Точно гора с плеч, как вас послушала. А теперь, если у вас есть минута, хочу рассказать про свое… – Она с опаской покосилась на секретаршу и ординарца.

– Рассказывайте, не смущайтесь, это мои верные помощники.

– Стыжусь я своей темноты, да уж скажу, коли задумала. Живет со мной сирота – внучка моя, девушка на выданье. И пришлась она по душе одному активисту. Зачастил он к нам. Он же партийный, а она еще до комсомолии не доросла. По селу толки пошли, всяк свое. Как-то в сумерки встречает меня на улице…

– Харлампий? – улыбнулся Петровский.

– Харлампиевой породы – Бульбах Онисим. Встретил, да и начал укорять: «Ты что ж, Елисеиха, задумала большевиков плодить? А знаешь ли ты, что в коммуне все будут спать под одним рядном? Внучку загубить хочешь?» Как это «под одним рядном»? – спрашиваю. «А очень просто, – говорит, – твое – мое – богово, ложись, и все! Понимать надо!» Подмигнул мне, да и пошел прочь. Вот я и надумала у вас про это спросить. Не верю такой подлой брехне, а все ж душа болит… Одна она у меня… внучка-то…

– Смело, бабуся, благословите свою внучку на брак с активистом, коли она его любит… А кулакам передайте, что скоро их всех накроют «одним рядном», да еще и мокрым, чтобы к телу плотней прилипло.

– Верю, что к тому идет. Вылила вам всю душу, сразу полегчало. Счастья вам во всем, – с благодарностью поклонилась она Петровскому и его помощникам.

– Попроси, Андрей, Парфентия Павловича – нашего главного пропагандиста.

Короткая, узкая бородка клинышком, сухощавое лицо, пенсне, в руках всегда бумаги либо книжка – таким был Парфентий Павлович.

– Иду к вам и думаю: «Наверняка Григорий Иванович узнал от своих посетителей что-нибудь чрезвычайно интересное».

– Как в воду смотрели, Парфентий Павлович. Мы попали в страшную глухомань, и поработать здесь придется изрядно. Надо немедленно выпустить две листовки, которые бы остро и без промаха ударили по сознанию людей. Набросайте, Парфентий Павлович, листовку о земле, а вторую о советских семье и браке. Будет готово, приходите ко мне, вдвоем помозгуем над окончательной редакцией…

…В тот вечер молодой, тонкий месяц особенно внимательно всматривался в лица Оленки и Андрея. Они еще не произнесли того главного, что так трудно вымолвить впервые.

Андрей перебирал дневные события, вспомнил бабку Елисеиху, и они с Оленкой вдосталь посмеялись над «рядном». А потом он собрался с духом и сказал девушке заветное слово. Она заглянула ему в глаза, видимо решаясь сказать что-то в ответ, но… в этот момент за их спинами в роще прогремел выстрел. Потом второй, третий…

Будто тугая пружина подбросила Андрея. Он выхватил револьвер и помчался за армейцами, которые, разбившись на две группы, уже брали рощицу в клещи.

Петровский вскоре увидел, что красноармейцы кого-то ведут. От пойманного несло самогоном, он что-то бормотал в свое оправдание, по Петровский оборвал его:

– Ты стрелял?

– А кто ж еще? Ведь его поймали с этим обрезом, – кипел от негодования армеец, державший бандита.

Близкий конский топот заставил всех поднять головы. От села мчались два всадника, круто свернувшие в сторону агитпоезда.

– Здравствуйте! – произнес бородатый верховой, и оба спешились. – Мы из сельсовета. Услышали выстрелы и примчались узнать, не случилось ли чего. – Тут бородач увидел задержанною: – Это ты, Свирид Горчак?

– Почему стрелял, в кого целился? – взял в оборот кулацкого прихвостня второй всадник – Данила. – Признавайся, пьяная гадина, иначе порешу без суда и следствия! – И потянулся за карабином.

– Ни в кого я не целился, стрелял вверх, – буркнул Горчак.

– Гляди, какой воздухопалитель нашелся, – усмехнулся Петровский. – Ты все-таки скажи, кто тебя надоумил, самогоном напоил и дал обрез.

– Он же и дал, Харлампий, – пробормотал Горчак.

– А ты не думал, что тебя могут поймать? – спросил Петровский.

– Нет, Харлампий сказал, что тут, кроме писак да трусливых болтунов, никого нет. «Пойди, – говорит, – пугни их, может, быстрей уберутся с нашего разъезда, а то совсем растравили голытьбу, скоро нельзя будет нос высунуть из хаты. Иди, – говорит, – и я тебя вовек не забуду». И дал выпить полкружки самогона для храбрости.

– До рассвета мы и Харлампия, и этого дурня командируем в город, в ЧК. Можно забирать? – спросил Данила у Петровского.

– Забирайте. А где ваш председатель сельсовета?

– Еще вчера поехал на хутора. Кулачье там распоясалось – спалили хату одного бедняка.

– Когда вернется, передайте, что я хочу его видеть.

– Он такой, что и сам прибежит.

– Ну, а теперь расходитесь по местам, укладывайтесь спать, и чтобы ни один не смел просыпаться до утра! – шутливо приказал Григорий Иванович…

Первым утренним посетителем Петровского был машинист.

– Хочу сказать вам, Григорий Иванович, про мои паровозные дела, потому как есть и у меня трудности…

Машинист неторопливо провел ладонью по лицу, внимательно взглянул прищуренными глазами, привыкшими всматриваться вдаль, на Петровского:

– Меня волнует, Григорий Иванович, полупустой тендер. – И после небольшой паузы: – Мало вам забот, так я еще со своими…

Неожиданно перед окном появился всадник.

– Григорий Иванович! – крикнул ординарец. – Председатель сельсовета прибыл. Можно или пускай подождет?

– Я зайду к вам попозже, – взялся за картуз машинист.

– Нет-нет, – остановил его Петровский, – возможно, вместе с председателем мы и утрясем этот вопрос.

Вошел человек невысокого роста, сухощавый, среднего возраста, в вылинявшей солдатской гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, и поношенных галифе, заправленных в сапоги с короткими голенищами. Достаточно было глянуть ему в глаза, чтобы проникнуть в самую глубину его существа. Они были не только зеркалом его души, они говорили о всей его биографии: голодное, безрадостное детство, раннее батрачество, солдатская муштра, война, окопы и острое желание бороться до конца, чтобы прошлое никогда не вернулось.

– Так рассказывайте, Тимофей Семенович, – сказал машинисту Петровский, – ведь секретов у нас нет. А вы, пожалуйста, немного подождите, – обратился он к председателю.

– Так вот, Григорий Иванович, меня беспокоит наполовину пустой тендер, – повторил машинист. – Мы бы и на этих дровах дотянули до Бахмача, но я догадываюсь, что дела задержат нас на разъезде. Гасить топку нет смысла, а жечь дрова тоже неразумно.

Председатель сельсовета сразу смекнул, о чем речь. Подошел к Олене, попросил листок бумаги, что-то написал и приложил печать, которую вынул из кармана.

Воспользовавшись паузой в беседе машиниста с Петровским, председатель спросил:

– Григорий Иванович, может ли кто-нибудь из ваших отвезти эту бумагу в село?

– Я отвезу! – выступил вперед Андрей. Петровский разрешил.

Через минуту Андрей Чубок уже был на коне.

– Ну вот, – обратился Петровский к машинисту, – теперь я с уверенностью могу сказать, что ваш тендер пустым не будет. Так, товарищ…

– Называйте меня Прокопием. Да, с тендером все будет в полном порядке. Может, и к лучшему, что меня тут не было прошлой ночью, – насупив брови, сказал Прокопий, когда машинист вышел. – Сгоряча мог бы натворить глупостей… Вы, Григорий Иванович, хотели о чем-то поговорить со мной?

– У нас тема разговора одна – трудная, ожесточенная, начатая Лениным борьба, и нам выпал ответственный участок битвы с богатеями, голодом, разрухой, сплошной неграмотностью, вековечной темнотой, и все это в то время, когда еще не разгромлен Врангель, не покончено с белополяками, с контрреволюционными бандами, дезорганизующими и запугивающими трудовое селянство… Как вы считаете, Прокопий, что мешает установлению у вас нормальной мирной жизни? В чем конкретные причины трудной политической обстановки в селах и на хуторах, почему часто перевешивают темные силы? Что необходимо сделать в первую очередь?

После краткого раздумья Прокопий заговорил:

– Во-первых, нам больше всего не хватает советчиков, наставников, подкованных агитаторов. То, что вы, Григорий Иванович, приехали с агитпоездом к нам, большое дело… Разговоры про агитпоезд идут по всей округе. Скажите, пожалуйста, сколько за время, пока вы тут, сдано вам оружия и боеприпасов, отобрано без сопротивления у кулаков и неустойчивых элементов, сколько подброшено тайком?

– Сегодня на рассвете разгрузили третью подводу, – ответил Петровский. – А еще для Красной Армии привезли теплую одежду и обувь, собранную у населения.

– Это, Григорий Иванович, наглядное доказательство того, что враг заколебался, увидев вас на глухом полустанке, уверовал в силу Советской власти, струхнул. «Коли сам председатель ВУЦИК приехал в такую глушь, значит, у большевиков дела завинчены туго», – размышляет и свой и чужой. А то всякая сволочь распускает молву о том, что Советы собираются ввести разверстку на материнское молоко и женские волосы.

– Как вам кажется, Прокопий, вы все сделали на своем посту, что должен был сделать большевик на руководящей работе в селе?

– Нет, я далек от такой самоуверенности. Мне часто приходится действовать не так, как подсказывает сердце, а с оглядкой на ситуацию, дипломатично…

– Например? – поинтересовался Петровский.

– А чего же… Сожгли кулаки хату нашего незаможника. Мне бы сжечь их всех вместе, этих кулаков! Но у меня еще не на кого опереться. Каждый бедняк в отдельности – мне верный друг, но все они пока не объединены настолько, чтобы представлять собой боевую политическую единицу, пока что это не порох в патроне, а отдельные порошинки. И кто знает, чья бы взяла, если б я дал бой такой силище на хуторах, как кулачье? И пришлось мне всего-навсего сообщить об этом соответствующим революционным властям в город.

– Баба Елисеиха из вашего села – знаете такую? – рассказала мне, будто вы не заступились за вдов, когда Харлампий, словно в насмешку, отрезал для них неудобный клин земли. Так ли это?

Прокопий усмехнулся.

– Елисеиха из верных бедняцких кадров села, она самая активная из них. Было такое… А сегодня мне передавали, что женщины решили сообща засеять поле озимой пшеницей. И еще, Григорий Иванович: самодеятельный музыкально-драматический кружок при хате-читальне просит вашего разрешения приехать к агитпоезду с концертом.

– В любое время! Всегда рады будем приветствовать их!..

После обеда к паровозу прибыли подводы с сухими дровами от Прокопия.

На второй день рано утром легкий ветерок донес до Петровского задорный мотив песни.

– Горнист, – весело крикнул Григории Иванович, – труби сбор!

Андрей Чубок схватил горн, в один миг взлетел на взгорок и громко затрубил. Из вагонов высыпали люди.

И сейчас же из леса вышла, одетая в яркое и цветастое, толпа девчат и парней. Впереди шествовали музыканты. Тонко и нежно выводила скрипка, в ее задумчивую мелодию вливался размеренный бас, а их гармонию дополнял гулкий бубен с заливистыми колокольцами.

Впереди с высоко поднятым красным флагом выступала девушка в венке из полевых цветов, в лентах и монисте, в новой, красиво облегающей стан корсетке и нарядной паневе.

Петровскому вдруг вспомнились его первая прогулка в Монастырский лес в Екатеринославе со Степаном Непийводой, золотая юность, жар души, горячие споры. Он подумал о том, что революция принесла молодость не только всей стране, но и ему, рядовому ее солдату. И он готов преодолеть любые трудности, чтобы на его земле расцвели сады, посаженные заботливыми руками строителей новой жизни, о которых мечтал, за которые боролся, ради которых погиб прекрасный боец за свободу Федор Дудко.

Девушка с флагом на миг заколебалась, кому его отдать, но тут подоспевший Прокопий показал на Петровского.

Пыталась вспомнить заученное приветствие, но оно вдруг вылетело из головы. Она не растерялась и, передавая флаг Петровскому, проговорила слова, которые ей подсказало сердце:

– Мы не знаем, как вас надо приветствовать, дорогой Григорий Иванович, но мы вас очень любим! Спасибо, что вы приехали к нам!

– Сердечно благодарю вас от имени всех! – сказал Петровский, принимая из рук девушки знамя.

Дружно ударил хорошо слаженный сельский оркестр, ему вторил на своей трубе горнист.

Артисты тем временем спешно переодевались в вагоне-росторане, готовясь показать интермедию про кулаков и Врангеля.

Когда из вагона начали вылезать «пузатые кулаки», выскакивать «проворные красноармейцы» в латаной-перелатаной одежде, а затем показался важный сухопарый «черный барон» с большим носом, раздался веселый взрыв хохота.

«Ненасытные мироеды» ползали на четвереньках по полю и захлебывались от жадности:

– Моя земля! Моя! Не дам никому! Задушу, сожгу всю голытьбу!

Тут появились «бедняки» с метлами и давай выметать с поля кулаков, как мусор. Толстыми кабанами катятся по полю «богатеи» и хрипят:

– Наша земля! Наша!

– Была когда-то ваша, а теперь навеки наша! – весело кричат «бедняки» и орудуют метлами.

Вскочили «мироеды» – и прямо к «Врангелю»:

– Спаси, ваше превосходительство!

– За мной! – командует «черный барон» и бросается наутек к разостланному на земле полотнищу, на котором написано: «Черное море».

Все «кулачье» вместе с превосходительством валится в «Черное море» и истошно вопит:

– Спаси нас. Антанта, тонем!..

Потом появились на берегу «Черного моря» «незаможники» и «красноармеец» с винтовкой. Обнялись и застыли… под бурные аплодисменты зрителей.

А после представления артистов и музыкантов по распоряжению Петровского повариха поезда Марфа Софроновна угощала компотом. Особой симпатией она прониклась к скрипачу Демиду. Села возле него, стала потчевать. Поинтересовалась, почему у Демида один глаз незрячий, где с ним такое лихо приключилось.

– То еще не лихо, – шутливо ответил Демид. – Летел осколок от деникинской гранаты, а я не успел глаза закрыть, вот он и погасил мне один светильник…

Пока артисты и музыканты осматривали вагоны, читали плакаты и веселые, колючие стихи Демьяна Бедного, детвора окружила паровоз. На страже около машины стоял молодой кочегар Юрко Курило.

– Дядя кочегар, – осмелился спросить быстроглазый, вихрастый мальчуган, – а как бежит паровоз? Где то, что крутит колеса?

Курило развеселился: «кочегар» да еще «дядя», и он охотно начал просвещать мальчишек.

– Дядя кочегар, а можно потрогать это колесо?

– Потрогай, – великодушно разрешил Курило.

– Дядя, а можно влезть на паровоз и заглянуть в середку?

Кочегар Курило обратился к машинисту:

– Тимофей Семенович, тут просто беда с этим народом, хоть развинчивай весь паровоз и показывай им.

– Очень хорошо, что интересуются, – добродушно сказал машинист, – пускай залезают и смотрят.

Мальчишки бросились к высоким ступеням. Но машинист вдруг преградил им дорогу:

– На паровоз пущу только тех, кто пообещает мне, что, когда вырастет, станет машинистом пли трактористом.

– Да мы трактора еще и не видели.

– Ничего, скоро увидите. Так обещаете?

– Честное слово, будем машинистами и трактористами…

Ночь выдалась тихой и теплой. И вдруг среди этого покоя к поезду на измыленном коне подлетел верховой. Он был без седла и без оружия, в бедной крестьянской одежде.

– Не опоздал, – с облегчением выдохнул всадник, спрыгивая с лошади.

К нему подошел вооруженный красноармеец, а из окна выглянул Григорий Иванович.

– Здравствуйте, Григорий Иванович, – поздоровался гость. – Точнехинько таким я вас видел на фотографии в журнале. А сейчас вот прибыл к вам… живому.

– По какому делу, товарищ?

– По этому! – и показал рукой на плакат, где было написано: «Пролетарий – на коня!» – Вот перед вами пролетарий, а вот конь, который теперь мой.

– Как же ты решился взять у хозяина такого породистого коня?

Парень засмеялся:

– Сами же виноваты в этом, Григорий Иванович! Прислали нам такой плакат, а я хлопец послушный. Пошел ночью в конюшню и говорю коню: «До каких пор я буду батрачить? Давай подадимся по другой линии да покончим со всякой контрой!» Конь в ответ заржал, – значит, думаю, согласился. Я сел на него – и к вам! Боялся, что не застану. Может, у вас для «пролетария на коне» найдется хоть какое оружие да седлышко?

– Найдется, – улыбнулся Петровский. – А пока, товарищ… – вопросительно посмотрел Григорий Иванович на незнакомца.

– Сергей Данильченко.

– Товарищ Сергей, заночуйте у нас, а рано утром – в город.

…Ординарец Чубок еще не успел протрубить утреннюю побудку, а батрак Сергей Данильченко уже сидел на коне, снаряженный и готовый на ратный подвиг.

– Передайте Григорию Ивановичу, что Сергей Данильченко не сложит оружия, пока не утопит черного барона в Черном море! – заявил напоследок всадник и тут же пришпорил застоявшегося коня.

В полдень к агитпоезду прибыла подвода с военной амуницией и оружием, брошенными беляками в лесах.

Председатель комитета незаможных селян Яков Яремчук, саженного роста, остроплечий и длиннорукий мужик с такой рыжей растительностью на лице, будто кто-то изнутри раскалил ее докрасна, разгрузив подводу, обратился к Петровскому:

– Большая просьба к вам, Григорий Иванович. Не смогли бы вы хоть на часок заглянуть к нам? Хорошо тем, что живут поблизости, а мы только пересказы слушаем да завидуем. Не откажите, Григорий Иванович.

– А далеко до вашего села?

– Десять куцых верст. Мы вас на таких быстроногих конях домчим, что вы и не заметите.

Петровский не привык говорить «нет».

– Хорошо, завтра присылайте своих быстроногих… Где взяли таких?

– А они сроду нашими были, только… до времени стояли в помещичьих конюшнях…

Когда Яков Яремчук привез в село весть о том, что в село приедет Петровский, немногие спали в ту ночь. «Не красна изба углами, а красна пирогами», – решили женщины и принялись за дело.

Ваня Коваленко, паренек неглупый и разбирающийся в электричестве, дважды в продолжение ночи просыпался и ходил к своему движку. Он наметил такой план действий: как только бричка с Петровским въедет в село и духовой оркестр, созданный демобилизованным красным казаком, ударит марш, он запустит движок и зальет хату-читальню и всю округу ярким светом. Вот удивится Григорий Иванович!

Где-то в полдень сельские мальчишки, с высокого осокоря наблюдавшие за дорогой, вдруг закричали:

– Едут! Едут!..

Поднимая клубы пыли, бричка вихрем влетела в село.

Иван дернул веревочку, но движок даже не чихнул. Рванул еще и еще раз. Напрасно! Кровь ударила ему в лицо… Не заметил, как к нему подошел Петровский. Поднял паренек глаза, полные слез, и не знает, что сказать…

– Ничего, хлопче, хуже бывает… Как тебя зовут? Иваном? Не волнуйся, Ваня, сейчас все будет в порядке.

Григорий Иванович легонько отстранил парнишку, поворожил у движка и уверенно дернул за веревку. И тут же вспыхнули все лампочки: в хате-читальне, на крыльце, на осокорях, под зелеными кронами которых уже красовались на полотняных скатертях глиняные миски со свежими пирожками.

– Если бы знал, что попаду на пир, не завтракал бы.

– Григорий Иванович, от нашего угощения все равно не откажетесь, – улыбаясь, заявила самая пожилая из хозяек и повела Петровского к столу.

– Я раскрою наш секрет, – сказал председатель сельсовета. – Эти пироги испечены из нашего первого общего урожая.

– Поздравляю! И, конечно, не откажусь.

– Биография пирожков такова. Получили мы от Советской власти землю и по старой проклятой привычке решили ее разделить. Началось вроде бы мирно, а потом… один хочет тут, другой – там, тому его часть не нравится, этому кажется с гулькин нос. Охрипли от свар и устали таскаться по полю. Вижу – беда! Созвал всех и говорю: «Вы меня выбрали председателем, и если уважаете, то должны слушаться. Я сейчас всех помирю. Даете честное слово, что последуете моему совету?» – «Даем», – говорят. «Верю, – сказал я им, – в ваше честное слово и приказываю сейчас же поломать на щепки сажени, а потом обрабатывать землю сообща». – «Этого же сроду не бывало», – изумился тогда Онуфрий Музычка. «А разве Советская власть раньше была?» – спрашиваю. «Верно, – поскреб в затылке Музычка, – но никак такое в голове не укладывается…» Что же вы думаете, Григорий Иванович, то ли я их убедил, то ли они сами сознательность прояви ли, а сделали все так, как я говорил, и даже сажени поломали! Середняки и те повели себя по-иному: инвентарь дали…

Петровский с огромным интересом слушал необычный рассказ, губы его улыбались, глаза потеплели.

– Трудно нам было! – вздохнула одна из женщин.

– Ох и трудно! – подхватила другая. – По четыре клячи впрягали в плуг, женщины бороны тянули. Натаскаешься за день так, что вечером едва плетешься.

– А бывало, что ослабевшая скотина не могла тянуть плуг, – вмешался в разговор Онуфрий Музычка, – тогда мы сами впрягались вместо коней и тащили его, пока хватало сил.

– Кулаки все это видели, – продолжал однорукий Савва, пришедший с деникинского фронта покалеченным, – и животы надрывали от хохота: «Чего мучаетесь? Возвращайтесь лучше к хозяевам хвосты волам крутить, и будет у вас кусок хлеба. Так уж и быть – станем вас до самой смерти кормить». Признаюсь, Григорий Иванович, если б в тот момент был при мне «максим», вряд ли бы я сдержался… Вспомнил, как учителя, месяцами не получая жалованья, вынуждены были наниматься к кулаку на молотьбу, чтобы заработать на кусок хлеба и продолжать занятия.

– Хочется мне у вас спросить, Григорий Иванович… – подошел ближе к столу Савва.

– Спрашивайте, спрашивайте…

– Не в силах я своим умом вот что решить, – сказал он. – Если ловят злодея, то перво-наперво отбирают у него награбленное, а самого – в каталажку. Чего же с кулачьем носятся? Мироеды нас всю жизнь грабили. Революция доказала, что они обманщики, ненасытные кровопийцы. Почему же их не посадили за решетку? Слишком по-доброму обошлась с ними пролетарская революция: дескать, не ропщите, мы не все забрали у вас, оставили каждому по девять десятин земли. Может, это и маловато, но такая, простите, у Советской власти программа. Разрешили спросить, вот я и спросил, – закончил Савва.

– Ваш рассказ очень интересен. Нам важно знать, как живет и о чем думает беднейшее крестьянство. Вы сравнили кулаков с кровопийцами – это абсолютно верно. Но если бы по вашему рецепту Советская власть загнала всех кулаков в тюрьму, а их землю отдала вам, смогли бы вы управиться с ней? Смогли бы своими силами свести концы с концами – и себя прокормить, и отрезать хоть бы по небольшому ломтю хлеба полуголодному пролетариату, от которого ждете мануфактуры, соли, керосина, спичек, лопат, плугов?

– Да где там! – махнула рукой одна из женщин.

– Держите пока действия кулаков под строжайшим контролем, не позволяйте им дурманить головы малосознательным элементам, стрелять в бедняков и представителей власти, жечь хаты активистов, своевременно и срочно пресекайте все нарушения и отправляйте в город тех, кто учинил преступление. Что вы на это скажете, товарищ Савва?

– Скажу… Доволен, что спросил вас, Григорий Иванович, о том, что тревожило сердце. И еще… Не знаю я таких слов, чтобы высказать вам благодарность за то, что вы дали мне тот кончик, с которым мне теперь будет легче разматывать любую путаницу в моей голове.

– Ну вот и отлично. Благодарю всех за гостеприимство и интересную беседу. Мне, друзья, пора. Где же быстроногие кони, что домчат меня до разъезда?

Яков Яремчук вскочил:

– Сейчас они будут при дышле, а я на козлах!

– Проводи меня до брички, я хочу тебе кое-что сказать, – обратился Петровский к Ване Коваленко. – Так вот, дорогой Ваня, не порывай дружбы ни с электричеством, ни с машинами. Настанет время техники – будешь полезным и уважаемым человеком. Организуй вокруг себя молодежь. Перед вами скоро откроются все дороги. Что будет нужно, обращайся прямо ко мне.

Через минуту кони уже мчали Петровского к разъезду.

Парфентий Павлович – заместитель Петровского во время его отлучек в села – нетерпеливо поглядывал в окно. Но вот наконец и Григорий Иванович.

– А я уже собирался посылать на розыски.

– Вот что, Парфентий Павлович. Нужно немедленно выпустить две листовки. Темы: классовая борьба на селе и крепкая связь сельских бедняков с рабочими.

Напечатанные листовки, пахнущие свежей типографской краской, лежали в аккуратных пачках и ждали отправки.

Наборщик Миша хвалил сына:

– Ты, Яша, помощник надежный, работаешь хорошо, но я тебя спрашиваю: где письмо к матери? Можно служить революции, но мать забывать тоже нельзя. Или ты думаешь, что станок сам напишет письмо? Или мне сказать об этом Петровскому?

– Нет, нет, я сейчас же пишу, – заторопился Яша. «Легкая кавалерия» на велосипедах отвезла листовки в ближайшие села, наказав комнезамам и сельсоветам доставить их в самые отдаленные уголки.

Когда «кавалерия» вернулась, Петровский приказал Андрею Чубку трубить сбор.

– Дорогие товарищи! – торжественно обратился ко всем Петровский. – Завтра с рассветом мы уезжаем, А сейчас, не теряя времени, вооружайтесь метлами и лопатами. Чистота станет действенной и убедительной агитацией в нашу пользу.

Провожали их бедняки из всех ближайших сел.

На перегонах агитпоезд двигался со скоростью черепахи, на крутых подъемах он, казалось, вот-вот выдохнется и остановится. Тогда пастухи со всех ног летели к чугунке. Грамотеи успевали прочитать плакаты, а неграмотные – вдоволь посмеяться, глядя на пузатых буржуев, генералов с расквашенными носами и мордастых кулаков со страшными клыками.

– Брось им, Андрюха, листовки про успехи на фронтах, да чтобы каждому досталось, – говорил Парфентий Павлович ординарцу Петровского.

Прохожие и проезжие ловили листки, а потом долго читали текст, шевеля губами.

Молва про чудо-поезд, что катит в Бахмач, давно обогнала его и пробудила к нему необычайный интерес.

– Ясно, что едет все правительство, если на вагонах флаги! – авторитетно заявлял какой-нибудь знаток.

– Чепуху говорите, товарищ! Как это – «все правительство»? А кто же будет руководить, если все поедут?

В таких случаях обязательно находился другой знаток, обычно скрытая «контра»:

– Может, в столице уже другое правительство сидит, а это катит поближе к Москве?..

Бахмач – станция узловая. Железнодорожники точно информировали любопытных о том, что за поезд приближается и кто в нем едет.

Когда Петровский вышел из вагона, он сразу же оказался на самодельной трибуне перед большой толпой. Григорий Иванович не любил длинных речей, он всегда старался «разговорить» самих слушателей: тогда можно было узнать, о чем думают и чего хотят люди.

Так вышло и в Бахмаче. Выступая, Петровский сказал:

– Товарищи, есть основания надеяться, что третью годовщину Советской власти мы встретим окончательным разгромом Врангеля!

– Хоть бы уж скорей или сюда, или туда. Замучились вконец! – с горечью бросил пожилой человек в потрепанном костюме.

– Товарищ Нисюданитуда! – крикнул среднего возраста железнодорожник в измазанной мазутом одежде и стал протискиваться вперед. – Если ты за три года еще не решил, куда удобнее и выгоднее повернуть: сюда, к нам, или туда, к ним, то не будет от тебя пользы. Ты напомнил мне бедняка, который задумал построить себе хату, потому что надоело жить у чужих. С трудом наскреб денег на фундамент, с горем пополам поставил стены, осталось только крышу соломой покрыть. Но он так замучился, что уже и пальцем пошевелить не мог. А тут еще жена подзуживает: «Пропади она пропадом, твоя хата! Коли так мучиться – лучше пойти в чужую!» А в чужую, – значит, к кулаку в батраки или к буржую в рабы, хрен редьки не слаще.

– Ты чего ко мне прицепился, как репей к кожуху? – не стерпел бедняга и тоже начал пробираться к трибуне. – А ну слазь, дай мне слово молвить. Товарищи! Я сказал то, что думал. На то у нас и свобода. Заныло сердце – я и крикнул: «Болит!» От вас же никуда не уйду. Могу даже поменяться с тобой, товарищ смазчик, местами: я буду буксы стеречь, а ты, помоложе да посильней, иди туда, куда тебя зовут. – И ткнул пальцем в плакат на агитпоезде, на котором было написано: «Ты записался добровольцем?»

Под крики «правильно» дядька сошел с трибуны.

Смазчик снова собрался говорить, но его уже не захотели слушать.

К Петровскому подошел его ординарец:

– Григорий Иванович! Диспетчер просил передать, что через полчаса наш поезд должен выйти на линию.

– Хорошо. А вам, – Петровский обратился к «враждующим сторонам», стоявшим вблизи трибуны спиной друг к другу, – нечего препираться, потому что вы пока все на фронте и только крепкая дружба между вами принесет желаемую победу над разрухой и трудностями.

Петровский уже сошел с трибуны и направился к поезду, а толпа все не расходилась.

Андрей Чубок успел раздать листовки, газету «Рабочий и селянин» и в последний момент вскочил на ступеньки своего вагона.

…После Конотопа агитпоезд круто свернул на Харьков.

Однообразный перестук колес, шум дождя за окном, уносимый вдаль паровозный гудок, наверное, и существуют лишь для того, чтобы помочь человеку помечтать, повспоминать, заглянуть в будущее. Петровский решил немного передохнуть, но в дверь легонько постучали.

– Григорий Иванович, приближаемся к Ворожбе, – сообщил Андрей Чубок.

– На дворе дождь и ветер?

– Да.

Едва поезд остановился, как в тамбуре прозвучал густой бас:

– Где он тут? Ведите меня к нему!

Чем-то знакомым и близким повеяло на Петровского, когда он услышал этот голос. А Чубок даже растерялся, увидев, как в вагон уверенно шагнул улыбающийся великан военный с ромбами на рукаве. Не успел Андрей опомниться, как Григорий Иванович широко развел руки и пошел навстречу гостю:

– Степан! Мой дорогой Непийвода, как же ты нашел меня?

– В агитпоезде имени Ленина довольно легко найти Григория Петровского, – засмеялся Степан.

– Какой у тебя внушительный и грозный вид! Недаром про тебя ходят легенды! Идем в мою хату. Ты откуда и куда?

– С фронта. Срочно вызывают в Москву. Сейчас будет мой поезд.

Они оглядывали друг друга, наперебой задавали вопросы, пользуясь короткими минутами, подаренными им горячим временем борьбы и сутолокой быстротечной жизни.

– Как твоя семья, Григорий? Доменика? Сыновья?

– Живы-здоровы, заезжай. А как твои?

– Таня и Лида замужем в Харькове, Харитя – со стариками. А отец все мечтает вернуться в село…

В эту минуту мимо агитпоезда пропыхтел встречный. Степан вскочил:

– Верно, мой… Слушай, Григорий, я все хотел тебя спросить: как твои друзья по Думе?

– Муранов в Москве, работает в ЦК партии, бывает, встречаемся. Бадаев в Петрограде на продовольственном фронте, Самойлов на Украине на руководящей работе. Шагов умер после возвращения из ссылки. Ну, а о Малиновском ты, вероятно, слыхал, в восемнадцатом объявился в Москве и по приговору Верховного трибунала расстрелян как провокатор…

– Может, Гриша, встретимся на Десятом съезде партии. Дай же я тебя напоследок обниму…

– Только не задуши!

На рассвете агитпоезд покинул Ворожбу. Погода изменилась к лучшему. И снова начались частые остановки, выступления, митинги, вопросы, ответы, распространение листовок, газет и пропагандистских брошюр, выпускаемых походной типографией.