355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Лосев » Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед » Текст книги (страница 16)
Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 18:46

Текст книги "Алексей Федорович Лосев. Раписи бесед"


Автор книги: Алексей Лосев


Соавторы: Владимир Бибихин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Вас интересует только открыто говорить…

А как я продержался весь сталинизм?! Если я беру цитату Сталина, так уж будьте уверены, я убежден. А если не убежден, я буду мямлить. Но все, студенты, все принимали bona fide. И все товарищи, и шпики, и партийные

руководители подсматривали и тайком стенографировали, но ни к чему не могли придраться. Я могу каждую строку защищать, всё продумано. А если я буду говорить то, что не продумано, то по выражению лица, по звуку голоса каждый сразу увидит, что это подхалимство. Сталин, Гегель, кто другой, это неважно, я могу орать вслух сколько угодно, на площади, перед всеми. Этим я и держусь. А кто говорит, что Лосев тарабарщину пишет, что-то скрывает, то уже враги, которым нечего говорить, и они встают на путь прямого мошенства. Им возразить нечего. Никто нич-чего не мог возразить. Правда, в «Вопросах литературы» мне отказали, сказав, что этими вопросами не интересуются. Но почему не интересуются, когда до Иванова, до Бердяева уже дотюкали.

– Да, это у Вас прямая позиция… [191]191
  Антуан Мейе (1866–1936), Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков, M. -JI. 1938.


[Закрыть]

Еще бы! Никакая собака мне ничего не скажет. Правда, можно копаться в сердцах и утробах: а, вот что вы на самом деле думаете! Но тогда можно и у Брежнева мало ли чего откопать. В утробах никто не может копаться. Конечно, я говорю не всё, а часть. Но всё, что я говорю, продумано, и это приемлемо для современной прессы. Ну кто может так сказать о Платоне и Аристотеле, как я? Потому что я всё это продумал.

– Ну да, вы как мастеровой, мастер своего дела. Вы пишете не исповедальное.

Ну конечно! Меня это не интересует, да и мое исповедание никого не интересует. А я вот: вода замерзает, а идея воды – не замерзает (лукаво). Никакая с-собака не придерется! Ясно, четко, понятно. Многим не нравится: как же, мы не говорим, что думаем, а Лосев прямо говорит то, что думает. Этого не выносят. Но человек в научной работе не выражает себя целиком, да никто от него такого и не требует.

– Можно быть, правда, и других мнений чем вы. Аверинцев пишет, что филология это всегда личное общение с автором и с читателем.

Ты ошибаешься, и Аверинцев тоже. Филология это наука. Именительный падеж: άνθρωπος, дательный: άνθρώπω. Точная наука. Классификация. Подбор всех текстов. Почему это не точно? У Платона, например, 508 случаев текста с

эйдосом. «Мальчик хорош, но если его раздеть, то его эйдос будет лучше», это в «Хармиде» чувственно внешнее значение; а есть чисто идеальные. Научное описание текста! Филология это наука. При чем тут личность? Ты путаешь филологию с критической статьей. Есть критика, которая оценивает текст с точки зрения исторического момента, вкуса и так далее. Это свой жанр, как у Эйхенвальда, Гершензона, жанр литературно-критической статьи. Это уже не филология, а оценка художественного произведения с какой-нибудь точки зрения.

– Но вот я только так и пишу. И Ваши статьи 1916 года такие же.

Их писал мальчишка! Это филологически незрелые статьи.

Научился же я чему-нибудь за 50 лет. Я люблю впадать в этот тон, литературно-критический. Например, вступление к Платону у меня литературно-эссеистическое, там много вкусовых оценок. Но мы же должны разделять. Ничего нет худого в жанре литературной критики. Но по существу я филолог, как Лидделл-Скотг, как Папе.

Вошла хозяйка и принесла апельсины. Отвлекшись, А. Ф. заговорил о погоде. Люблю жару. Когда лето кончилось, я с грустью о нем вспоминаю. Жарко, дышать нечем – хорошо! Все задыхаются – хорошо! Я это люблю!

Интересный у нас сегодня разговор. Что у нас есть разногласия, это мы можем себе позволить, потому что у нас много общего. У других и до разногласий не доходит, потому что нет ничего общего.

– Важно течение жизни. Мне не нужно словесно переубеждать Вас. Жизнь покажет. Между Вами и Аверинцевым та разница, что Вы пишете с внутренней цензурой, а Аверинцев, у которого главное не напечатано, без. Одна девушка из провинции плакала о Вас, слушая Ваше выступление о Платоне в Институте философии. Плоха уже Ваша фиксация на мнении о Вас.

Эта девица должна была радоваться, что великая истина дошла до столь ясного выражения. Ну и правильно, что она плакала, потому что она дура. А то бы она радовалась, что впервые о Платоне услышала живое слово. Она дура, потому она и плакала! Это же целый подвиг был, выступать в Институте философии, в этой среде, в пасти зверя, среди шпиков, впервые.

– Но Мамардашвили, Пятигорский уже говорили также независимо!

Но Мамардашвили хуже шпика. Я знаю, почему он возражал против символа, это всё мне доносили. Это всё мне просто и ясно. Кстати, его самого теперь выперли из «Вопросов философии». Я до сих пор благодарю Господа за то, что мне в пасти зверя, куда каждый день из ЦК звонят, что мне там удалось тоже живое слово сказать. Никакие Дынники, никакие Асмусы не могли бы этого, потому что они приспособленцы. Дынник только и делал, что доказывал, что он не эсер, а потом, когда его избрали в Академию[192]192
  Ср. 29.9.1971


[Закрыть]
, хулил Бога и делал филологические ошибки. Асмус порядочнее и ближе к источникам, но у него такой зализанный, продуманный стиль, что, конечно, он погубил и свои знания, и всё. Получился публицист средней руки. Ему, конечно, не удалось выразить себя. Очень углубленный, симпатичный по своим стремлениям, он – вот действительно, чего не нужно было делать, – так себя замазал и замуровал, что ник-какая собака не придерется ни к какому слову! У меня не так, у меня всё-таки всё предметно. Вода, идея воды… Это же подвиг десятилетий, перевести на советский язык – да и на язык современного сознания – платонизм и аристотелизм. Хвалить и поддерживать надо, а не упрекать за то, что я для кресел будто бы пишу! Виссарионычи и Лотманы всё понимают, но ведь Христа же распяли, так они продолжают и Лосева распинать. Лишь бы Бога убить. Они убеждены, что у меня истина, и они же эту истину отвергают.

– Но позвольте (я кричу), ведь Вы сами говорите, что у Вас предмет, а не личностная истина, что же распинают?!

А вот они понимают, что мне как личности от этого больно! На одни конференции зовут, а на другие не зовут! А мне важно, чтобы меня приглашали. Но Аверинцева зовут! Там либо пробивной неимоверный характер, либо чудо. А у меня не пробивной; и не чудо, потому что у меня продажа разных мук. А там продажа разных наслаждений и удовольствий. Может быть, удачник. Небывалая удача, чудо, может быть, но мало верится.

– Вы, конечно, обращаетесь ко всему народу… [193]193
  Трипеснец Козьмы Маюмского на великий Пяток, ирмос песни 5.


[Закрыть]

У меня еще недовольство от того, что Аверинцев беззаботно берет у меня и

не ссылается. Воровство. Он перехватывает даже мои темы. И так как он везде принят, а я не везде, он это сообразил. Например, в Литературной энциклопедии меня не приняли. Статью «Символ» пишет Аверинцев! А надо бы знать, что единственный теоретик символа Лосев.

– Правду сказать, Аверинцев давно занимается символом.

Всё взял у меня! Другой пример: статья «Логос» в БСЭ. Опять Аверинцев! У Аверинцева там не приведены тексты, а приведено то, что можно написать на основании моей статьи. [194]194
  fr.j.kovac, die asthetik des thomas von aquin, Walter de Gruyter 1961.
  [194].. „
  Не помню начала этой мысли.


[Закрыть]

6. 6. 1975. А. Ф. иногда репетирует, что он скажет на людях. Похоже, так было и перед приглашением Ренаты. Он заговорил с ней о шестом чувстве, которое подсказывает ему… завел речь издалека, серьезно и в ожидании. Еще в августе прошлого года, кроме абсурдных подозрений («работает в научном коммунизме» – А. Ф. не знал, что Валю Ермолаеву, которая, подделываясь под Ренату, говорит, что их сектор, извините, научного коммунизма, Рената поправляет: научного, извините, коммунизма) и воспоминаний об обсуждении статьи «Флоренский», Лосев мало о ней думал. Возможно, он слышал о Ренате и еще от кого-то. Во всяком случае при своей обычной страшной июньской занятости он все равно хотел встретиться с нами обоими еще раз. На следующий день А. Ф. сказал мне прощаясь и очень важно: «Ну, а ты кланяйся… Нет, я не буду так обычно. Я ей не кланяюсь. Ты скажи ей, что она представляется мне бесконечностью, в феноменальном плане; золотой бесконечностью – именно золотой. Неопределенной и ненадежной, и может быть обманчивой, но все же бесконечностью». И еще раньше А. Ф. говорил мне о Ренате: «Она безусловно

не мещанка. И ее интерес к Бердяеву, Степуну не просто бабий интерес. У нее духовные интересы».

15. 6. 1975. Разговоры за столом с Ренатой. Что такое академик Константинов? Ну, маленький диамат за 5 копеек, а больше ему ничего не надо. Другое он не любит. Это слово, не любит, пишут отдельно, а он вместе.

А. Ф. вспоминает собрания у Маргариты Кирилловны Морозовой, величавой дамы в какой-то особенной длинной шляпе. Среди говоривших Степун был самый блестящий. Такой мудреный стиль.

– Хорошо ли что мудреный?

Хорошо! Я был влюблен в Федора Степуна. А кто любит, тот видит то, что есть.

– А кто ненавидит?

Ненависть есть уход от объекта, а любовь приход к объекту. Неокантианство тогда было всё. Виндельбанд в Гейдельберге считался главным авторитетом. Что-то от Канта и неокантианства было у Владимира Соловьева. А Степун был далек от неокантианства, хотя и учился в Гейдельберге. Он был совершенно оригинален. Основополагающе писал. Он из обрусевших шведов, Stepphun, причем вполне русский, просто Степанов. «Моя беда, жаловался он, в том, что я слишком люблю Россию.» Он говорил так, что его можно было слушать как монолог актера. Но при этом – чистая философия немецкого романтического типа, или как у Владимира Одоевского. Да, иногда витиевато, но естественно, без какой-либо показухи. Витиевато получалось само, в порядке его гениальности. И сам по себе он был очень красив: плотный, высокий, ходил бритый, немецкий профиль; голос звучный, красивый, с переливами. Его манеру можно понять только в том смысле, что все было очень искренно. У него был философско-поэтический дар. Говорил ведь так, что дрожь пронимала… Возносил в такие дали, а я сидел и дрожал… Что же это такое творится, думал я, ведь это уже не речь, это что-то другое. Вдохновенное и простое.

Когда я туда появился – меня рекомендовали товарищи к Морозовой, – было объявлено, что в октябре 11 числа Иванов будет говорить о своей статье «Границы искусства», напечатанной в журнале «Труды и дни». К тому времени уже вышел его сборник стихов

«Борозды и межи». Я пошел. Меня встретила расфуфыренная изящная Морозова. Председателем собрания был Григорий Алексеевич Рачинский; его брат перевел De rerum natura Лукреция. Рядом с ним докладчик, Иванов, потом Евгений Трубецкой, и тут же был Бердяев. Его выступление было малозначительное. Он был за эстетику Вячеслава Иванова, но, сказал, нужно приблизить искусство к широкому кругу, для этого надо писать просто – хотя нелепо говорить такие вещи Иванову, он же не может писать как Пушкин. У Бердяева вообще очень сильна демократическая тенденция, от отца, который был вольтерьянски настроен. Мальчиком он[195]195
  «Солома», так Фома Аквинский назвал свои сочинения перед смертью.


[Закрыть]
хулиганил за столом, анекдотец какой-нибудь рассказывал, и мать говорила, что перестань, а то уйду.

А к Бердяеву на квартиру я попал так. Религиозно-философское общество перестало собираться в 1917 году. Продолжало существовать еще какое-то время лопатинское университетское общество, в Мерзляковском переулке, психологическое. [196]196
  Рим 1, 16


[Закрыть]
Я читал там о сходстве «Парменида» и «Тимея» у Платона. Меня поддерживал Ильин; Франк очень ценил меня. Флоренский выступил и сказал, что отношение между «Парменидом» и «Тимеем» можно понимать глубже; Флоренский не любил абстрактную мысль.

– Флоренский любил магию вещества (Гальцева).

Тут дело немного в другом. У Флоренского все дрожит, каждая фраза дрожит. Это уже новое ощущение времени. Он в этом отношении декадент. Но Флоренский прекрасно разбирался в православии, не то что Бердяев. Флоренский не только знает догматы, но так их глубоко чувствует, так проникновенно, что никто в 19, а тем более в 20 веке не сравнится. Булгаковское богословие это академия, а Флоренский социально трепетал.

Николай Александрович Бердяев любил поговорить. Это была его потребность, так что однажды он заметил: как же так, я еще сегодня не говорил! Говорил он обычно сдержанно, рассудительно. Не так страстно, как в «Смысле творчества». Бердяев оратор-писатель. Совершенно блестяще же пишет. Но

речь у него была спокойная, неагитационная, доступная. Когда разогнали его Вольную академию свободного духа, он сказал: «Ну ладно, буду говорить дома». Франк и Ильин мне об этом сказали. Так я к нему и пришел.

31. 7. 1975. По старому 11, по новому 24 июля Ольгин день, «Ольги, во святом крещении Елены», в отличие от дня памяти Константина и Елены 21 мая. А 15 июля по старому был твой день, «святого равноапостольного князя Владимира». [197]197
  Не помню начало этой мысли


[Закрыть]

8. 8. 1975. На обычный вопрос А. Ф. о Ренате я привел ее очередное mot: «Человек не зависит от обстоятельств, но он страдает от них».

Да… это энтимема, которую можно развернуть в несколько силлогизмов, например: «Следовательно, страдание не есть зависимость»; «Мы можем страдать, но мы не впадаем от этого в рабство».

Со Ждановым[198]198
  Мысль Николая Кузанского.


[Закрыть]
ее (Ренату) нельзя объединить, ее вообще нельзя объединить ни с кем, она настолько оригинальна.

15. 8. 1975. А. Ф. был явно разочарован, когда Рената не пришла по его приглашению. Это было видно, хотя он ничего не сказал.

А. Ф. очень устает после занятий. Я на себе ощущаю отзвук этой усталости – заговаривание, голову (а не уши) «закладывает», острота мысли смазывается, начинаешь говорить всё более прямолинейные, даже грубые вещи. Работа превращается в механическое перекладывание понятий. Я чувствую себя попугаем, выкрикивающим свою роль и высмеиваемым. Фактически А. Ф. дает мне laissez-faire. Его вставки в мои рефераты превращаются в комментарии, попутные замечания, которые он делает ad libitum, как бы нехотя споря со мной. Я тогда невольно обостряю, драматизирую всякую вещь; он сразу подхватывает эмфазу как нечто должное. Когда он хочет писать из своей глубинной концепции, ему нужны отталкивание, критика, чтобы иметь откуда начать. Кажется, что он черпает силу в том, чтобы крушить, хотя это рискованное предположение.

26. 8. 1975. Идеями он (Аверинцев) не блещет. Но блестящее изложение. Переводит Иова, но ведь он этого не знает. Он может перевести потому, что уже есть масса научных изданий.

Я два года учил древнееврейский, начали читать 90 псалом, но тут я бросил. Это безбрежное море.

Ты знаешь, какую я вещь прочитал у Климента Александрийского: треть всех ангелов отпала от Бога! Конечно, их никто не считал, но во всяком случае, значит, огромное количество! Христианство есть, выходит, учение о величайшей мировой катастрофе! По Платону при перевоплощении души, правда, падают, но это происходит время от времени, катастрофа не принципиальная какая-то. Даже у орфиков, пифагорейцев, которые очень болезненно переживали пребывание души в теле и стремились к чистому духу, даже у них нет катастрофы. А у других вообще всё безмятежно: перевоплощение у Гераклита как туча и вода, вверх-вниз, вверх-вниз; путь вверх и вниз, говорит он, один и тот же. Ты собачкой стал, ну и что? А в следующем воплощении ты стал великим философом. И опять-таки, ну и что?

Посидоний не решает проблему зла. Человек это маленький Зевс, ну, маленькое добро делает. А зло откуда? Неизвестно.

Я христианин, как тебе известно, и решаю вопрос о зле как это решается в христианстве. Для меня важно только одно: что есть нечто, в чем нет зла. Тварь может быть злой и доброй – тва-арь! А творец не может быть зол! В античности, наоборот, всё превращается. Я не могу знать становления, если не знаю неизвестного. Не могу знать минуса, пока не знаю плюса.

29. 8. 1975. По преданию, лик Спасителя получился оттого, что ему дали полотенце, или полотно, на котором он отпечатлелся. И есть такой жанр Спаса, на убрусе.

В первую мировую войну некто ехал по русским железным дорогам и был поражен совершенной расхлябанностью железнодорожной службы. Ни один поезд не шел по расписанию. Скажите, спросил он проводника, почему так нерегулярно ходят поезда? – Война, ответил проводник, война! Тот же путешественник попал в Германию. С необыкновенной аккуратностью поезда приходили точно минута в минуту. Как вам удается достичь такой точности? спросил он немецкого проводника. – Война! отвечал тот.

В 1906 году французский летчик показывал чудеса пилотажа на своем

самолете, выписывал петли, перевертывался в воздухе. Люди специально собрались смотреть на его искусство. Восхищались. Пришел и один старый еврей. Он беспокойно глядел на небо и спрашивал всех: а что от этого будет евреям? Что, от этого евреям хорошо будет или плохо?

Во время войны и крайнего голода мальчишка зубрит наизусть басню Крылова по школьному заданию: «Вороне как-то Бог послал кусочек сыру… Вороне как-то Бог…» – Брось, перестань ты это, сказал ему отец, всё ерунда, никакого Бога нет. Мальчишка сердито огрызнулся: «А сыр есть?»

Старушка просила Михаила Иваныча Калинина о выезде за границу. – Э, бабка, воображение всё это; всегда кажется, что там хорошо, где нас нет. – Да, я так и думаю, миленький, там хорошо, где вас нет.

Флоренский о ком-то: «Это не вера, а верочка».

Старый рабочий выписывает в 30-е годы газету «Безбожник»: «Очень вере помогает!»

23. 9. 1975. Впечатление осталось от всех них (Бердяева, Степуна) не только светлое, но ослепляющее. Читал в 1923 году «Философию неравенства» Бердяева – вдохновенная речь. «Что вы сделали с моей родиной!..»

А. Ф. отвечает на поздравления Ренаты: «Вы имеете память, а память это подобие вечности, присутствие вечности в нашей жизни…»

Факты мне не нужны. Фактов я знаю больше чем Наторп. Но вот оценки у него могут быть такие, которых я могу не заметить. Или, если замечу, то не решусь от своего имени высказать. А от имени На– торпа, который большой авторитет, смогу.

У Посидония мир переливается по мере перехода одного в другое. Это тебе не атомы Демокрита, которые упорно и топорно стоят друг против друга, так что на них нельзя даже воздействовать.

26. 11. 1975. После долгого перерыва я позвонил Лосеву. Он обижен, болен, горек. Все его покинули, к Лосеву приходят только тогда, когда Лосев нужен. Об одном писателе сказали, что он обладает всеми недостатками, необходимыми для того, чтобы быть писателем. То же Лосев: вполне достаточная сосредоточенность на своих планах, чтобы всё затмила одна цель, подержать в руках толстенький томик, пятый том истории античной эстетики.

Огромное внимание и память, редкостная машина знания устремлены к высотам, которые и раньше были невидимы окружающим, а сейчас, может быть, и самому Лосеву не видны, потерялись в туманной дымке. Что и кому он хочет доказать? Но не наше дело судить. Он в курсе дел и живо интересуется многим.

… Ты знаешь, в журнале «Наука и жизнь» напечатана статья о Флоренском, такого Крывелева. Этого Крывелева отовсюду выгоняли, пока он не осел в таком журнале. Статью он писал пять лет, потому что то, что он вначале предложил, ни в какие ворота не лезло. Даже было давление свыше, «не печатать такого отвратительного произведения» (буквально). В конце концов он придал статье библиографический вид, и ее напечатали. Так у этого Крывелева, как мне сказали, есть целые фразы, целиком заимствованные из «Философской энциклопедии».

– А кто Вам сказал?

Да не кто иной, как внук о. Флоренского, Павел Флоренский. Он со смехом говорил мне, что вот, ругают, ругают статью, а потом печатают из нее целые фразы.

Я рассказал Лосеву, как Рената в Пицунде у берега моря купила в книжной тележке этот номер «Науки и жизни» и мы тут же прочли его. Комично то, что Крывелев восстанавливает репутацию Флоренского как верующего и священника против внука, против Палиев– ского и против Акчурина, которые затушевывают его духовность и мистику в пользу естественнонаучных и научных заслуг, кстати сказать, по компетентному мнению С. Хоружего, довольно раздутых.

1. 12. 1975. После двухмесячного перерыва А. Ф. снова дал мне много заданий, Атеней, Дион Хризостом, Прокл в источниках, из которых нужно почерпнуть что-нибудь интересное для пятого, эллинистического тома эстетики. Боюсь, на отношение ко мне у него начинает распространяться общая ко всем молодым суровость. Аверинцев зазнался и не приходит; Успенский заимствует у Флоренского и Тарабукина; Лотман выбрасывает из публикуемого текста Флоренского то, что уже использовано Успенским; компания вокруг «Литературной энциклопедии» не пригласила Лосева; и ученики к Лосеву приходят, когда некуда деться, а потом его бросают.

По просьбе А. Ф. я прочитал вслух статью Крывелева. «Вы видели его? Он

страшный, как бес», сказала Аза Алибековна. [199]199
  144 Такого, конечно, не могло быть. Скорее всего, догадка самого А.Ф. о моей молчаливой критике.


[Закрыть]
Лосев уточнил подробности отмены крывелевской статьи четыре года или пять лет назад: через дочь академика Константинова, которой рекомендовал Флоренского в ее бытность в посольстве в Египте некий молодой человек переводчик. Этот Крывелев хотел бы вообще уничтожить «Философскую энциклопедию», а ее деятелей пересажать за религиозный цикл.

А. Ф. поправил Крывелева: Флоренский окончил Университет не в 1904, а в 1902 году; он не был практикующим священником, а священство принял «для личного удовлетворения»; нелепо называть его «церковным деятелем», иначе всякую старушонку, которая крестится, ложась в постель, тоже пришлось бы называть религиозным деятелем; и тем более нелепо без всяких доказательств, как делает Крывелев, приписывать Флоренскому «реакционные взгляды». В самом деле, официальная церковь всегда косилась на Флоренского; защита его диссертации продолжалась два дня по 8 часов, и Тареев гремел в кабинетах Духовной академии: «Надо положить конец мистическому гностицизму Флоренского!» Против обыкновения, Святейший синод ни через месяц, ни через год диссертацию не утвердил, и надо было ректору Академии епископу Феодору[200]200
  Ср. 19.3.1973.


[Закрыть]
поехать туда и пустить в ход всё свое влияние и авторитет. А к советской власти Флоренский относится бесконечно лояльнее чем, скажем, Бердяев, который громил ее в «Философии неравенства», чем Ильин и другие. Кстати сказать, друг А. Ф. был на одном заседании ГПУ (именно ГПУ), где удивился присутствию человека в рясе и особенно тому, как некое официальное лицо объявило, что «теперь попросим уважаемого Павла Александровича председательствовать на нашем заседании», после чего Флоренский поднялся в президиум и вел собрание. Вот жалко, заметила тут Аза Алибековна, что вы ничего не записываете: как интересно!

В том исключительность и гениальность Флоренского, что его ни в какую

тесную каморку не заткнешь: он не был профессором немецкого типа, типа Виндельбанда, как Соловьев, хотя был ученейшим человеком; не был богословом в официальном смысле, не был ученым-исследователем. Кем он был? И вообще все они (гении той поры) страшно сложные. Вот например Розанов: тоже невозможно его определить. Это какой-то новый тип человека.

А. Ф. высоко ставит искусствоведческий анализ иконы у Флоренского. Он считает первоклассными и полупроводниковые достижения Флоренского, разделяя, боюсь, распространенное заблуждение.

А. Ф. упомянул о Шестове, которого опять-таки несколько раз слушал, кажется, в 1917 году в Москве в Психологическом обществе, хотя Шестов, собственно, киевский. Шестов был высок, худощав, еврейского вида; говорил остроумно и увлеченно, громя Гуссерля, – обычное занятие в то время. Шестовская антигуссерлиана была напечатана в «Вопросах философии и психологии» под заглавием «Memento mori», помнит А. Ф.

Общий тон, когда А. Ф. говорит на эти темы – у меня чуть не сказалось, об этих древностях, – составляет безусловный исходный вывод о погиблости прекрасного начала века, о безвозвратной смерти его, происшедшей в тридцатые годы; и, как давно уже переживший шок крушения, А. Ф. говорит о содержимом могил спокойно, отрешенно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю