Текст книги "Ордер на смерть"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

У Князева пересохло во рту, опять страшно заболела голова, снова завертелись перед глазами кресты и иконы. Он почти физическим усилием напряг всю свою волю – не время глюковать! Ах, если бы он мог контролировать свои участившиеся припадки…

Тут за стойкой снова возник мужик, на этот раз – с кейсом в волосатых руках. Он посмотрел на чек и отчетливо сказал:

– Сильно просрочено. Придется вам уплатить.

Сказал так громко, что Артур сразу сообразил: неспроста это все, ох неспроста! Может быть, это сигнал для оперов и они сейчас набросятся на них с Петровичем? Что тогда делать?

И точно: в тот самый момент, когда Артур пододвинул к себе кейс и полез во внутренний карман пиджака за бумажником, мужик из камеры хранения вдруг показал ему удостоверение работника РУОПа и изменившимся, почти металлическим голосом завил:

– Князев, стоять на месте, руки за голову. Сопротивление бесполезно. – Потом крикнул кому-то: – Нечитайло, Волков, Габуния, быстро сюда!

Артур обернулся и увидел, что к ним бегут, на ходу вынимая пистолеты и наручники, три человека, а у стеклянных дверей на входе в фойе появились спецназовцы с автоматами на груди, в касках и камуфляже. Один из спецназовцев еле удерживал в руках поводок от заливающейся хриплым лаем огромной овчарки…

Среди бегущих к нему оперативников Князев увидел и того самого кавказца, который помог ему позвонить и, видимо, подслушал или даже записал этот разговор. Узнал и того мужчину с короткой стрижкой и мрачным выражением лица, что стоял перед Петровичем в очереди. Артура сковал внезапный страх, но он быстро опомнился и переглянулся с Гороховым… Быть пойманными ни тому ни другому вовсе не хотелось – если их и не расстреляют, то срок дадут на полную катушку, это уж точно! Предстояло обороняться и умудриться при этом не только остаться живыми, но и захватить с собой чемодан с деньгами.

Однако тот, с волосатыми руками, что показывал удостоверение Князеву, уже успел выхватить кейс из рук Артура и швырнуть его на пол, себе под ноги. То есть денег, похоже, Артуру было не видать… Рука Князева до сих пор была во внутреннем кармане пиджака. Но он, естественно, выхватил из пиджака не бумажник (где, кстати, лежали несколько десятков тысяч баксов), а свой «таурус».

Дальше все происходило стремительно: на Артура (увидев, что он вытаскивает пистолет) набросились одновременно все трое подбежавших оперативников. У кавказца были с собой наручники, которые он тут же попытался застегнуть на запястьях Артура. Но это не так-то просто было сделать!

Поверженный на пол под напором сразу трех сильных и тяжелых тел гигант (с которого в падении свалились и хрустнули под коленом Габунии черные очки) отчаянно рванулся из рук оперативников и с такой чудовищной силой заехал кулаком в нос кавказца, что у того сразу брызнула кровь, и он на секунду замешкался. Тут же Артур ударил его ногой в пах, и кавказец, выронив наручники, схватился за причинное место.

На Артура все-таки надели бы в конце концов наручники, если бы не одно досадное форс-мажорное обстоятельство: как раз в тот момент, когда оперативники бросились на Артура, мимо Петровича проходила девушка. Она не ожидала, да и не могла ожидать такого события, как эта внезапно возникшая свалка. Поэтому в испуге споткнулась и, не в силах устоять на ногах, повалилась сверху на борющихся с Артуром руоповцев… Упала она крайне неудачно, и коротко стриженный мужик, схвативший Артура за руку и выворачивавший ее, чтобы Князев выронил свой пистолет, под тяжестью тела девушки буквально рухнул на Артура. Князев же напряг неслабые мускулы, выскользнул из-под обоих тел и вмазал рукояткой «тауруса» в лоб третьему оперативнику.

В этот момент Артур заметил, что Петрович прицелился из «гнома» в лежавшего на полу кавказца. Но мужик, выдававший им кейс, перегнувшись через стойку камеры хранения, обхватил Петровича сзади. Пистолет в руках Горохова дернулся… Прогремел выстрел, но пуля из «гнома» попала не в оперативника Габунию, а в пробегавшего неподалеку мальчика – прямо ему в голову, которая разлетелась, как спелая дыня. Раздался пронзительный женский крик (это, видимо, кричала от ужаса мать погибшего пацаненка).

Сбросивший с себя упавшую девушку оперативник прицелился было в Горохова, но Артур, резко поднявшись с пола, врезал коротко стриженному ногой по голове. На Князева кинулся Габуния и, без размаха выбросив вперед кулак, ударил Артура в челюсть. Князев, однако, удержался на ногах, более того, успел нажать на спуск «тауруса» – кавказца отбросило назад, и он упал на спину. Пуля угодила Габунии в шею – тот схватился за нее обеими руками и начал задыхаться; его лицо на глазах наливалось синевой… наверное, пуля пробила какую-то важную артерию.

Петрович в это время с криком: «Су-уки!» – вцепился, не видя противника, в рубашку мужика, выдавшего им кейс. И, ухнув, сумел перебросить его через себя. Тот сразу же стал подниматься на ноги. Но Петрович, выронивший во время этого маневра свой «гном», успел нагнуться и прямо из этого положения послал пулю в нападавшего на него руоповца. Оперативник только коротко всхлипнул – и повалился набок, дергаясь в агонии… На лбу у него темнела аккуратная круглая дырка, а весь затылок был разворочен выстрелом.

Тут, однако, и самого Горохова настигли пули оперативников: в него по очереди, словно сговорившись, выстрелили и опомнившийся коротко стриженный, и еще один, которому Князев засветил рукояткой пистолета в лоб. Они, все еще лежа на полу, стали поворачивать дымящиеся стволы в сторону Артура… Князев успел зафиксировать тот факт, что Петрович больше не жилец на этом свете: одна пуля угодила Горохову в живот, а другая прямо в сердце; он покачнулся и упал.

Артур рывком поднял на ноги девушку, истошно вопившую от всех этих неожиданных выстрелов в страхе за свою жизнь, развернул к себе спиной и приставил ей к виску «таурус». Она пыталась вырваться, но Артур вцепился в нее словно клещ и прохрипел ей на ухо:

– Стоять, курва! Иначе – грохну!

Уцелевшие после короткой схватки руоповцы продолжали целиться в Артура. И давно выстрелили бы в него, если бы он не прикрывался девушкой, как живым щитом. Страшно побледневший Князев быстро поволок девушку к выходу из аэропорта, зажимая заложнице горло локтевым захватом и крича на ходу:

– Прочь с дороги! Щас я ее грохну, клянусь! Дорогу!!!

Спецназовцы (вызванные сюда не для задержания – этим занимался РУОП, а скорее для подстраховки) поневоле расступились. Собака, натянув поводок до предела, рычала и лаяла, вставая на задние лапы и в ярости колотя хвостом по полу. Но Артур благоразумно направился к другому выходу, где стоял всего один спецназовец – тоже, впрочем, держащий его на мушке.

Князев быстро разворачивал девушку то в одну, то в другую сторону, что ему легко удавалось; он был физически очень силен, а девчушка – хрупкая и почти невесомая. Она хрипела и пускала слюни – он слишком сильно сдавил ей горло, но Артуру сейчас было не до сантиментов. Один из руооповцев крикнул ему:

– Брось девчонку, падла! Тебе все равно не уйти!

– Щас, щас брошу! – оскалился в злобной ухмылке Артур. – Щас… Вот дойду до машины… И брошу… Дорогу, бляди!

В здании аэропорта стоял гул; люди испуганно жались к стенам – ведь многие видели, что стало с мальчиком, случайно угодившим под шальную пулю. Раздавались возгласы:

– Хватайте его, ведь уйдет!

– Что же вы стоите? А еще милиция!

Артуру удалось беспрепятственно дотащить заложницу до своего «жигуленка», открыть двери и завести машину. Садясь в машину, он по-прежнему прикрывался девушкой… «Жигули» с Князевым и девушкой скрылись в неизвестном направлении.

Глава девятая

– Ну, изверги! – причитала Игнатьевна, делающая очередную перевязку сидящему перед ней на табурете Вдовину. – Ну, гады! Ничего святого, видать, у них в душе уже нету… Это ж надо, на кого руку подняли?! Сколько, ты говоришь, им хоть годков-то?

– Да около тридцати, – отвечал Николай Степанович, морщась от боли, – в сыновья мне годятся. Только не дай Бог таких сыновей! За всю мою жизнь меня ни разу еще не пытали, а тут, на старости лет, видишь, удосужился. Хотя сам тоже хорош…

– Давай, давай, еще себя вини! – возмутилась Игнатьевна. – Небось ты-то ни у кого со спины кожу не срезал! Нельзя таким мягкотелым быть, Степаныч, себя винить во всем. В чем же ты перед этими сопляками провинился? За что пытали-то?

– А! – опустил голову Вдовин. – Скажу, так ты сама меня упрекать начнешь. Будешь говорить: мелкая твоя душонка, Степаныч…

– И ничего я такого никогда тебе не скажу, – заверила его старушка. – Что я тебя, первый день знаю? Ну, говори…

Она лечила раненого народными методами – подорожником, еще какими-то травами, мазями, сначала как следует промыв рану. И, надо сказать, хорошо делала свое дело.

Когда ее постоялец пропал, она не на шутку переполошилась, бросилась его искать. Ярцев обещал помочь – связаться со знакомыми милиционерами. Но выяснилось, что записку он не писал и не вызывал Вдовина на улицу… Тогда кто же это мог сделать? Игнатьевна вышла во двор порасспрашивать: не видел ли кто чего подозрительного? Ей не повезло – тот пацан, что относил за деньги записку, уже уехал с родителями на дачу. Так она ничего и не выяснила.

Потянулись тяжелые часы ожидания, а потом вдруг милиционеры привели к ней кряхтящего, избитого Вдовина, пояснили, что аж из Серпухова его сюда привезли… Почему не в больницу? Да потому, что сам заартачился – никаких больниц, говорит, везите меня на Таганку к Марье Сазоновой, и точка! Пришлось уважить его просьбу. Вот и все.

Игнатьевна сразу же засуетилась, захлопотала, забегала – и не отпустила милиционеров до тех пор, пока те не умяли половину вкуснейшего рыбного пирога, который старушка готовила просто изумительно. Напоила их чаем, задавая то и дело вопросы: кто да за что похитил Вдовина да почему в Серпухов повезли? Но Николай Степанович, тоже принимавший участие в трапезе, сказал ей, что позже сам все объяснит. Наконец, насытившись, милиционеры ушли, поблагодарив хозяйку за такой теплый прием, а Игнатьевна безотлагательно занялась лечением Вдовина, которого по-бабьи сильно жалела – за его неприкаянность и неумение устроиться в этой жизни.

Привыкла она к нему даже, тем более что в быту он был очень неприхотлив. Дочка с внуками и мужем укатили на море отдыхать, и сейчас Игнатьевне было скучно и одиноко. А со Степанычем, само собой, веселее – и есть о ком позаботиться, и есть с кем словом перекинуться. Хотя он до сих пор мало о себе рассказывал: были, значит, в его прошлом моменты, которых он стеснялся. Или просто не желал о них распространяться…

Был и еще один нюанс, о котором оба, конечно, не заговаривали: все-таки он был мужик, а она баба. И похоже, они подходили друг другу по гороскопу – ну уж по крайне мере ничем не раздражали друг друга. Хоть и не дошло у них до амурных дел, но куда денешься от своего пола?

Так что Игнатьевна очень уважительно относилась ко Вдовину – какой-никакой, а ведь мужик! Да и он старался обращаться с ней поласковее. Тянуло их, короче, друг к дружке, что было вполне понятно.

Вдовину, особенно после всех его житейских неудач, тоже было приятно, что кто-то о нем заботится, готов слушать его рассуждения о чем угодно, кто-то его накормит и спать уложит. До тех пор, пока Артур его не похитил, Николай Степанович старался хотя бы чем-то отблагодарить хозяйку этой квартиры за стол и кров, которыми пользовался бесплатно… А что он умел? Да многое! Например, сломанный шкаф починил, ножи наточил, ванну отмыл с помощью пищевой соды, укрепил разболтанный дверной замок, помог хозяйке и полы всюду вымыть, и пыль стереть.

Она не могла нарадоваться – вот что такое мужик в доме! Спал он на диване, в той комнате, что была поменьше. Там даже телевизора не было, только радио. Причем радио болтало и пело весь день напролет. Как-то он его выключил, и Игнатьевна немедленно пришла к нему из кухни, где, по обыкновению, проводила большую часть времени. Пришла и задумчиво так улыбнулась:

– А, это ты выключил? Ну, тогда пущай. А оно у меня зачем болтает, знаешь? Чтобы не так одиноко было старой дуре!

– Что ж ты наговариваешь на себя, Игнатьевна? – возразил Вдовин. – Ты не дура и не старая. Хочешь, опять включу?

– Да не надо теперь, – сказала хозяйка. – Теперь я и с тобой поговорить всегда могу… Пошли картошку почистим, а?

Вдовину даже жалко ее стало – это как же одиноко должно быть человеку, если он вот так радио включает, чтобы хоть чьи-то голоса в квартире звучали? Он чистил картошку, а сам поглядывал на Игнатьевну… Ну, допустим, все у него получится, заберет он деньги, целый чемодан, уедет из Москвы. А она как же? С ней что будет?.. И решил: если дело выгорит, помочь с деньгами трем людям точно надо: Белому, Игнатьевне и Ярцеву-корреспонденту, с которым он как-то сдружился за последнее время. А не уезжать тоже было нельзя, думал он тогда, ждет его, наверное, до сих пор его дорогая краля, красавица, на целых пятнадцать лет его младше! К ней вот так, как сейчас, без денег и без паспорта, конечно, не заявишься – не поймет. А с деньгами – совсем другой коленкор! Может, что у них и получится еще?..

Вдовин тяжело вздохнул… Теперь эти мечты, похоже, окончательно рухнули. Как был он в последнее время бомжем, так им и остался. Что ж, значит, судьба у него такая горемычная!

– Что, больно? – спросила Игнатьевна, стянувшая широкие бинты на волосатой груди Николая Степановича. – А то я уж закончила, сейчас приберусь быстренько, да и покурим.

– Спасибо, Марьюшка, – вдруг сказал Вдовин. Как-то само собой вырвалось.

Игнатьевна вздрогнула и замерла на месте…

– Меня так только муж покойный, царство ему небесное, да наш Тарасыч называли, – выговорила она наконец. – А теперь вот ты.

– Извини, если боль причинил. Ну, не буду так называть.

– Наоборот, что ты! – оживилась Игнатьевна. – Называй! А то я совсем себя в старухи записала, понимаешь? Называй!

– Ну хорошо, – согласился Вдовин и поднялся с табурета.

Игнатьевна взяла совок, смела с крашеного пола обрезки бинтов и выбросила их в помойное ведро. Сказала:

– Ну а я тебя Колей буду называть. Ты ведь помоложе меня будешь, кстати… Пошли перекурим на кухню, расскажешь мне, что тебя томит, от чего вздыхаешь так тяжело.

На кухне уселись у раскрытого во двор окошка, закурили «Беломор». Вдовин подумал: с чего бы начать? Кашлянул. Потом стал рассказывать, время от времени поглядывая на Игнатьевну:

– Испорченный я человек, Марьюшка, – вот что меня самого злит! Испорченный и недоверчивый. Ожесточился за долгую свою жизнь. Всегда хотелось ее прожить поярче, покрасивее, что ли! Сама видишь, что в итоге получилось – ни кола ни двора, ни рубля сбережений. Все, что имел, промотал, все лучшее оставил в далеком прошлом. А имел немало! И таланты у меня были – как же? Но я – ты, Марьюшка, не поверишь в это! – не любил работать никогда, стремился отлынивать от строек этих всесоюзных, и это у меня всегда получалось почему-то. Тунеядцем я, конечно, не был, но то, чем я занимался, не назовешь полезным делом. Ты должна знать, что во все времена в обществе было полно людей… Ох, спина болит как!.. Людей, которые зарабатывали себе на хлеб с маслицем не ударной работой, а игрой. Игрой на бильярде, например. Помнишь фильм с Высоцким, «Место встречи изменить нельзя»? Вот-вот! И до сих пор существует определенная прослойка людей, которая ворочает большими деньгами, числится где-нибудь, а сама занимается только игрой. Я это точно знаю! Ты вот меня пустила в дом – спасибо огромное, я таких вещей не забываю. Отблагодарю при первой же возможности. Но что ты знаешь обо мне? Только не пугайся: никаких сенсаций с моей стороны не будет. Но ты не знаешь, что я карточной игрой всю жизнь промышлял… Не знаешь ведь? Да мне и самому стыдно теперь об этом говорить. Чем тут гордиться? Я после войны – пусть не сразу, но начал такими деньжищами ворочать, что держись! И органы меня не брали, потому что я делал все по-хитрому: выиграл – промотал, опять выиграл – опять промотал, но все в одиночку. Ни с какими уголовниками не связывался, а если они наезжали на меня – откупался. Ты, конечно, скажешь – недостойно все это бывшего сына полка, сам на себя поклеп возвожу. Ничего подобного – было, все было! Тихушничал, греб всю дорогу под себя, жадничал. Сладкой жизни хотелось, понимаешь? После голодного детства-то…

– Ну, это не порок, – вставила Игнатьевна, – кто ж ее не хочет – сладкой жизни? Ты, Коля, лучше скажи мне как на духу: людям зла ты не делал? Обижал ты людей невинных или нет?

– Старался не обижать… – Вдовин, нервничая, затушил окурок и сразу закурил новую папиросу.

Игнатьевна – тоже.

– Ну, тогда не так все страшно! – утешала она Вдовина. – Наоборот, ты гордиться можешь, что государство наше вокруг пальца сумел обвести. А ведь и поумнее нас с тобой люди в такую мясорубку попадали, что не приведи Господь! Не горюй!

– Да я про то, что эта моя привычка думать только о своих удовольствиях меня вконец развратила – вот о чем я, Марьюшка, говорю. Теперь самое время сказать, почему меня этот жуткий тип, Артур, похитил и пытал. Неудобно говорить даже… Все дело в том, что я работал, получается, на него. И мне от камеры хранения в руки жетон попал. От чемодана с огромными деньгами! Так я нет чтоб в милицию жетон снести или хоть Андрюшке-корреспонденту сообщить, что эта штуковина у меня, – я, Марьюшка, подло смолчал. А сказать тебе – почему?

– Чаю хочешь? – перебила его Игнатьевна. И, не дожидаясь ответа, налила в большие чашки крепкого ароматного чаю с шиповником. – Хорошо, что ты об этом говоришь. Значит, совесть еще не потерял, раз мучаешься… ну? Так почему смолчал, Коль?

– Да вот… – прихлебывая чай, продолжал каяться Вдовин. – Ты знаешь, дела у меня сейчас плохие, из рук вон даже. Ни паспорта, ни трудовой, ни жилья, ни работы – так? И отказала моя совесть мне, в тот самый момент отказала, как я с пола жетон этот поднял. Решил – попробуй меня понять! – все разом изменить. Размечтался, олух! Думал: тайком возьму чемоданчик – никто ведь ничего не узнает. И мотану себе подалее от Москвы, прославленного города-героя, туда, где жизнь дешевле… Видишь, какой я испорченный? А ты еще и того не знаешь, что у меня на Севере подруга есть. Когда-то в Сочи я полетел – деньги проматывать, как раз выиграл тогда много. И встретил я там королеву красоты. А мужик я в те годы был видный…

– Ты и сейчас ничего, – успела вставить Игнатьевна.

– Все равно не тот уже стал, песок из меня сыплется, фигурально выражаясь. А тогда… Бонапарт и Суворов в одном лице: грудь колесом, бумажник по швам трещит. Подать мне половину женского населения страны в гарем! Ох, спина-то болит…

– А ты руками не махай, – посоветовала Игнатьевна, – ты чинно, спокойно рассказывай. Обожаю про любовь послушать!

– Ну так вот… Я ее увидел на пляже – и совсем спятил. Розы ей в номер, шампанское, танцы, все такое. И стала она моей, в общем. Закрутился горячий роман на курорте.

– У меня вот такого в жизни не было, правда.

– Ну, Марьюшка, и что? Все кончается! И наш с ней роман к концу подошел. Разъехались кто куда, письма ей стал слать. Но она мне прямо написала: люблю другого, больше не буду на письма отвечать. Я про нее со временем забыл. Потом она сама мне первая черкнула – брак у нее неудачный вышел. Ну и, в общем, она не против, чтобы я приехал к ней жить. Совсем. А у меня сплошные неприятности тогда пошли в жизни. Скоро и квартиры лишился. Писать ей стало некуда, да и я бы к ней голым, безо всего, не поехал. К чему такой позор? И вот, представь себе, держу я в руках жетон от чемодана с целым состоянием! Что делать, думаю? Решил к ней ехать. Теперь видишь – не вышло… Значит, не судьба! А мне стыдно, что я от всех мечту свою утаил. Но ведь на то она тайная и есть, мечта, а, Марьюшка? Верно?

– Теленок ты! – неожиданно сказала Игнатьевна. – Вроде в возрасте, а ума не нажил. Надо было хватать чемодан да тикать, а не рассусоливать! Я бы лично так сделала… Нет, я тебя не осуждаю, так что перестань себя бичевать. Тоже мне, виноватый! Тебя государство облапошило, все вклады твои забрало и на ветер пустило – а ты сидишь и переживаешь, что чемодан еще в придачу им не отдал? Нет, жизнь – штука суровая. В ней все сами по себе, на кого-то надеяться глупо. И всем, поверь мне, есть чего стыдиться. А толку? Вот меня Тарасыч все подкалывал, что я, мол, была активисткой, коммунисткой, а теперь в церковь исправно хожу. Нашел над чем смеяться! Я же искренне верила в коммунизм и все такое, а потом пошло-поехало: развенчание культа личности, коммунисты – враги… Сейчас вообще неуважение кругом к людям с таким прошлым. И что, я себя прежней стыжусь, что ли? Ничего подобного! А в церковь хожу, потому что душе это надо. Настало время и о душе подумать… Так чего, Артура этого поймали? – неожиданно опять же закончила Игнатьевна и уставилась на Вдовина, разглядывающего двор из окна.

– Так я и не знаю… – ответил он. – Надеюсь! Страшный он человек – безумец какой-то. То есть ненормальный вроде…

– Ладно, Коля, ночь уже на дворе. Иди спать и не терзай себя. На боку спи, чтоб рану не потревожить. Вообще-то я ужасно рада, что ты вернулся. Живи пока тут, не стесняйся!

Они разошлись по комнатам, погасили свет и улеглись. Радио было выключено тоже, и теперь в тишине только ходики еле слышно тикали.

Игнатьевна, засыпая, думала о том, как пойдет завтра в церковь – поставит свечи за Тарасыча и за своего постояльца, чтоб скорее выздоравливал… Вскоре она уснула.

А Вдовин долго ворочался – причем переворачиваться с одного бока на другой нужно было осторожно и медленно, чтобы не задеть рану на спине. Еще и почки болели. Да и жара стояла – даже сейчас, ночью. Окна были открыты, а толку? Ни тебе ветерочка, ни дождика – плотная такая, густая духота.

Сообразив, что заснуть ему не удастся, Николай Степанович прошлепал босиком в ванную, включил там, прищурившись, электрический свет и напился холодной воды из-под крана. Уставился на себя в зеркало – тьфу, ну и рожа, смотреть страшно! Небритый, всклокоченный, в глазах тоски только прибавилось… Вдруг он вспомнил угрозу Артура – вырезать у него на лбу слово «бомж» – и содрогнулся, представив, как бы это выглядело. Потом угрюмо вздохнул – а кто он есть-то?

Бомж, на самом деле бомж. И если в ближайшее время он не возьмется за ум, не подыщет себе работу, то совсем его жизнь покатится под откос. И жилье бы надо подыскать… Игнатьевна хоть и предлагает ему тут задержаться, а неудобно ведь…

Стараясь не шуметь, Вдовин пошел на кухню, закурил и начал вспоминать свое военное детство: зверства немцев в их деревне, как они убили его родителей и подожгли дом, как на них, фашистов, повели атаку наши солдаты, как спасли его, спрятавшегося в избе, а потом закричавшего в полный голос. Вспомнил свою фронтовую пайку – а его все бойцы подкармливали, особенно Тарасыч… Дороги войны, изуродованные трупы вдоль обочин, пленных немцев, сражения – все вспомнил. И так ему жалко себя стало, свою незадавшуюся жизнь, что он даже слезу смахнул.

Затушил окурок папиросы под струей воды – очень боялся пожар нечаянно устроить – и поплелся к своему дивану, чтобы снова попробовать уснуть. В открытые окна доносились откуда-то звуки музыки, взрывы смеха, пьяные разговоры. Неподалеку от дома Игнатьевны понастроили в последнее время всяких кафе, баров, казино и клубов, как и по всей Москве в конце девяностых. Гулянки там шли каждый день и каждую ночь; люди прожигали в пьяном угаре свою молодость и свои деньги, веселились, знакомились, ссорились, иногда и стреляли друг в друга. Шумела, короче говоря, бурная и развратная жизнь большого города, одного из престижнейших его районов… Люди есть люди, ничего с ними не сделаешь – как были все эти гулянки, так они будут всегда! Игнатьевна, похоже, к этим звукам уж привыкла, раз не просыпается. А Вдовину они действовали на нервы. Радоваться-то особо нечему было. Одна тоска в душе, тоска и уныние…

Он зажег настольную лампу, взял с полки какую-то книжку о войне и погрузился в чтение. Читал, пока буквы и строчки не стали сливаться в сплошной фон, а перед глазами не поплыла какая-то мутная пелена. Он и не заметил, как выронил книжку из рук и уснул. Уснул крепко, хотя несколько раз вскрикивал и учащенно дышал – ему снилось, что Артур гоняется за ним с ножом в руках и вот-вот догонит.

Утром Вдовин никак не мог открыть словно свинцом налившиеся веки. Хоть и слышал, как на кухне возится уже Игнатьевна, громыхает противнями, моет посуду, даже напевает что-то. Потом он неосторожно лег на спину – и тут же уселся на кровати, ошалело соображая, где он и что с ним происходит. Рана все еще болела, и случайное прикосновение к ней сразу заставило проснуться. Он выключил настольную лампу – вчера забыл это сделать, уснул – и пошел на кухню. Поздоровался с Игнатьевной, закурил. Потом она сделала ему перевязку.

– Ты, Коль, чего-то кричал во сне, – заметила старушка.

– А, ерунда! Прошлое спать не дает… – отмахнулся он.

– Да, Андрей звонил, Ярцев. Скоро придет в гости.

– Чего вдруг? – поинтересовался Николай Степанович.

– А он, когда звонил, сказал, что с тобой поговорить хочет. Чтоб ты ему про Серпухов рассказал и про пытки. Он статью последнюю об этом деле пишет и хочет у тебя все уточнить.

– Последнюю? – хмыкнул Вдовин. – Ну, слава Богу! Артура, значит, поймали уже. Ничего Андрюшка не говорил про это?

– Да ты знаешь, я не спросила. Наверное, поймали, да… Он сказал, через час будет, а я пока в церковь схожу Тебе, Коля, задание ответственное даю – вот, видишь, пирожки поставила? Как подрумянятся, ты духовку выключи, и все. Не подведешь? Ладно, я пошла. Сегодня посидим с Андреем, выпьем.

– Ну, выпить я завсегда не прочь, – заявил шутливо Николай Степанович. – Тем более, если все бандиты уже пойманы, а значит, получат свое… Иди, иди, Марьюшка, за духовкой прослежу, не переживай. Да, чуть не забыл – можно ли бритву купить по пути, а? А то мне перед Андреем таким кощеем неудобно показываться… Спасибо! А я пока приберусь везде, ладно?

Игнатьевна ушла, не закрывая двери на ключ – Вдовин сам запер ее изнутри на щеколду. Походил по комнатам, смахивая пыль всюду, где мог достать, протер даже экран телевизора. Теперь он ходил в шлепанцах, что ему дала хозяюшка, и вообще одет был аккуратно. Она уговорила, хоть поначалу он и протестовал, нарядиться в вещи ее покойного мужа, которые с незапамятных пор аккуратной стопкой лежали в шкафу, выглаженные и выстиранные. А что сделаешь? Его одежда обветшала уже до крайности! Пришлось чужое надевать.

На нем теперь были добротные черные брюки, чистые майка, трусы, носки и белая, с вышитыми на ней птицами, просторная рубаха навыпуск. Он сам себе нравился в таком виде – даже к зеркалу не раз подходил полюбоваться на новый наряд.

Опасаясь не выполнить задание Игнатьевны, он постоянно заходил на кухню, открывал дверцу духового шкафа, пока не убедился, что они, пирожки, явно готовы, и не выключил духовку. А вскоре пришла и хозяйка, да не одна, а с Ярцевым – встретились у подъезда. Вдовин обнял по-дружески Андрея: рад был его видеть. А Игнатьевна, как всегда после посещения церкви, стала особенно тихой и задумчивой, даже смиренной.

– Проходи, проходи, Андрюша, будь как дома! – говорила она Ярцеву. – Ты, надеюсь, сегодня никуда уже не спешишь?

– Да нет вообще-то. – Андрей причесался у зеркала и пошел следом за ней на кухню. В руках у него был пакет – судя по всему, с угощением. Так и оказалось: Андрей, улыбаясь, стал доставать из пакета сыр, колбасу, коробку с пирожными, банку кофе, бутылку водки «Праздничная».

Игнатьевна всплескивала руками и повторяла, озабоченно поглядывая на Вдовина:

– Видишь, балует нас!.. Андрюша, ну зачем такие расходы? Лучше бы жене молодой что-нибудь красивое купил, чем нам.

Андрей достал из пакета последний номер «Чертополоха», диктофон с адаптером, пару пачек хороших сигарет. И заявил:

– Да бросьте вы, Марья Игнатьевна! И жене молодой купил вчера платье новое, и родителям перевод в Новосибирск отправил, и вам вот гостинцы принес. Не волнуйтесь! С деньгами у меня сейчас все в полном порядке, так что забудем… Кстати, Степаныч, вот принес тебе «Чертополох» – взгляни, тут интервью с твоим бывшим начальничком, Кацманом. Это интересно!

– Сейчас, только побреюсь схожу, – пробормотал Вдовин. Он получил из рук хозяйки квартиры простенькую безопасную бритву в прозрачной коробке, набор лезвий к ней и ушел в ванную.

Игнатьевна накрывала на стол, раскладывала по тарелкам пирожки, мазала их маслицем, как тут было заведено. Андрей сначала подключил к сети адаптер, проверил, готов ли диктофон к записи, а потом принялся усердно помогать Игнатьевне. Стал резать сыр, колбасу, хлеб…

Пути этих троих людей пересеклись благодаря случайности, но они и жили рядом, и сдружились за последнее время. Кроме того, Андрей не написал бы, наверное, своих материалов о банде Князева без помощи того же Вдовина.

Вскоре вернулся к столу свежевыбритый, сразу помолодевший Николай Степанович, державшийся, несмотря на рану в спине, молодцом. Все было готово к тому, чтобы начать пирушку.

– А что жена-то не пришла? – спросила Андрея Игнатьевна. – Привел бы, познакомил. Скажи ей, что пирожки здесь отменные!

Андрей объяснил:

– Сегодня не смогла, дела у нее. Ничего, успеется еще! Но я ей про вас рассказывал – привет передавала. Ну как, сначала «вздрогнем», потом побеседуем по делу – или сначала побеседуем?

– Выпьем сначала, конечно, – сказал Вдовин.

– Ну, давайте так, – согласился Андрей. – Я что-то забегался в последнее время. Не мешает теперь и расслабиться, да еще с такими славными людьми. Степаныч, разливай!

– Жена-то не заругает? – полюбопытствовала Игнатьевна, принимая от Вдовина свою стопку с водкой.

Андрей засмеялся:

– Нет, она и сама иногда любит это дело. Главное во всем – чувство меры, так? Я же не алкаш какой-нибудь! Но выпить порою и нужно, и можно. Еще к тому же и полезно. Ерунда, что от нее, от водочки, вред один. Нужно свою дозу точно знать… Ну, предлагаю тост за то, что преступники, причинившие нам так много хлопот и огорчений, пойманы, а мы с вами встретились и подружились! Спасибо вам, Николай Степанович, и вам, Марья Игнатьевна, за помощь. Без вас бы я ничего не написал…

Выпили. Закусывать пока не стали, но уселись курить. И Андрей, угостив всех хорошими сигаретами, включил диктофон:

– Раз, раз, проверка записи…

Перемотал пленку, проверил качество звука и обратился к Вдовину, показав жестами, чтобы тот говорил погромче: