Текст книги "Десну перешли батальоны"

Автор книги: Алексей Десняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

В комнате наступила тишина – тревожная и настороженная.

Затем попросил слова знакомый Надводнюку товарищ, приносивший в Боровичи записку Воробьева о разоружении кулаков.

– Говори, Микола! Прошу внимательно слушать.

Микола говорил о тревоге в городке, в селах, на железнодорожных станциях уезда и закончил предложением:

– Нужно всем идти на фронт и там либо победить, либо погибнуть!

Взял слово пожилой товарищ в ватнике и накидке, с виду – бывалый фронтовик. До сих пор он сидел в темном уголке, теперь поднялся – высокий, широкоплечий, и на стену упала нескладная тень.

– Слушаем тебя, товарищ Василь!

Василь говорил кратко, обрывисто:

– Идем на фронт!.. Свободу народную будем защищать на фронте!. Там виднее! Придется отступать – будем отступать вместе с армией!..

– А рабочих в городах и крестьян в селах оставим врагу на расправу? – спросил Воробьев.

– А что же ты советуешь? – спросили остальные члены уездного комитета.

Надводнюк придвинулся поближе. Михайло потер виски ладонями и вышел на середину комнаты.

– Если Красной Армии даже придется отступать под напором врага, вооруженного до зубов, мы, коммунисты, – подчеркнул Михайло, – мы обязаны остаться в подполье при немцах. Для чего?.. Враг будет грабить народ, издеваться над ним – для того и идут они на Украину. Кто должен, как не мы, коммунисты, поднять восстание против немцев, а значит, помочь Красной Армии? Кто должен, как не мы, коммунисты, показать немецким солдатам сущность пролетарской революции в России? Мы с тыла должны развалить кайзеровскую армию, чтобы она под красными знаменами вернулась в Германию и выгнала кайзера и буржуазию! Вот какая перед нами задача! Этого требует вся наша партия! И в подполье уездный комитет должен быть боевым штабом, который объединит силы против армии кайзера! В этом залог нашей победы… – Михайло выжидательно посмотрел на товарищей. – Вот каким должно быть наше решение!

В комнате опять стало тихо. Члены уездного комитета обдумывали предложение Воробьева. Для них воля партии была нерушимым законом; партия скажет идти в окопы – и они пойдут; партия скажет идти в подполье – они пойдут. Пойдут туда, где от их работы будет больше пользы для партии. Теперь партия ставила задачу – развалить изнутри армию кайзера. Они возьмутся за это дело и доведут его до конца, выполнят, как выполняли любое задание, данное партийной организацией. Они знали: постановить – значит выполнить.

– Одобряем твое предложение! – члены комитета подняли руки.

«Вот где сила партии!» – радостно думал Надводнюк, восторженно наблюдая за старыми большевиками.

– Отчего ты, Дмитро, не голосуешь? – тихо спросил Воробьев.

Все члены уездного комитета повернулись к Надводнюку. Он от неожиданности заморгал, покраснел.

– Я ведь не член комитета…

– Ты – коммунист! Решение о тебе принимаем.

– Я – за! – он стремительно поднял руку.

* * *

В ревком все реже заходили боровичане, да и те, которые заходили, больше молчали, беспрерывно курили, в глубине глаз таилась душевная боль. Перестала по вечерам у школы собираться молодежь. В хатах не зажигали огня. Но в каждой хате тайком собирались, шептали друг другу:

– Сила у него большая, у немца.

Вновь всплывали воспоминания о недавней войне. Тот, кто побывал на фронте, рассказывал о немецких «чемоданах», газе, аэропланах и пугал женщин. Страшные слухи переползали из хаты в хату, и на следующий день женщины рассказывали у колодца о том, что у немцев стальные рога, а когда дышат – из ноздрей валит огонь. Этими сказками в селе пугали неугомонных детей.

– Ш-ш! Вот германец придет, он тебе даст!..

Многих просто интересовали немцы. Боровичане окружали бывших фронтовиков, расспрашивали. Надводнюк, Бояр, Песковой, Ананий рассказывали, успокаивали, и крестьяне расходились по хатам. Но на следующий день рождались новые, еще более фантастические и пугающие слухи. Богомольные старухи рассказывали свои сны о комете с хвостом и о конце света.

Были и такие, которые говорили:

– Чем мы провинились перед немцами? Наше дело – сторона.

Но к весне готовились вяло, – руки совсем не поднимались. Страх охватил село, сковал тишиной и мучительным ожиданием наступающего дня.

По давней, вошедшей в традицию привычке возле хаты Гната Гориченко на спиленном дубе усаживались соседи.

– Вот тебе и попользовались панской землей! Черт его побери, откуда он взялся, этот германец! – взволнованно говорил Кирей.

– Бедному жениться – ночь коротка, так и нам с землей пана, – сплевывал Мирон Горовой.

– Говорят люди: тесно германцу на своей земле, вот он нашей земли ищет, – выдавливал из себя обычно молчаливый Тихон Надводнюк.

В беседах они возвращались к старым воспоминаниям, а заканчивали одним: «Вот поделили панские поля и жили бы себе…»

Днем по улицам бежали ручейки воды, смешанные с навозом. Снег чернел, оседал комьями. Перелетая с дерева на дерево, птичка еще напористее выкрикивала:

– Кидай сани, бери воз!… Кидай сани, бери воз!..

Птичка не радовала боровичан.

Где-то далеко под Гомелем грохотали орудия. По железной дороге двигались эшелоны с имуществом и ранеными. Изредка через Боровичи проходили обозы. Раненые стонали и печально смотрели на крестьян. Женщины выносили им хлеб, молоко, слушали их рассказы, тяжело и безнадежно вздыхали. Кое-кто спрашивал:

– Далеко ли он, немец этот?

Раненые махали руками, указывали в пространство.

– Гомель уже их. На Сновск идут…

– Если так, то немцы не сегодня – завтра будут в Макошине.

– Бой будет у моста. Мост через Десну большевики без боя не сдадут! – говорил Бровченко, который уже вылечил руку и часто выходил на улицу в толпу. – В окопах люди гнили, воюя с немцами, и вот еще сюда, на нашу землю черт их принес, – вздыхал он.

Бровченко не сторонились и охотно слушали. Петр Варфоломеевич обращался сразу ко всем:

– Не думайте, что это конец! Я знаю идею большевиков, их идея не может умереть, значит, будут еще бои. А немцы русской революцией заразятся.

Крестьяне его не понимали, но прислушивались к нему, чтобы заглушить в себе чувство страха перед врагом.

В ревкоме торопливо наводили порядок в бумагах, лишнее уничтожали… Ревкомовцы старательно собрали списки добровольцев, ушедших в Красную Армию, перевязали эти списки вместе с другими важными документами и приготовились их спрятать.

– Действительно, скажу, как на фронте… Что ж мы будем делать? – спросил Логвин Песковой, с отчаянием поглядывая на Дмитра.

– Я, хлопцы, остаюсь в селе. Так мне велел партийный комитет! – ответил Надводнюк.

– А если немцы узнают, что ты коммунист, – тебя же расстреляют.

– Ожидать можно всего, но мы делаем революцию, а не в жмурки играем!

Все замолчали. Молчание длилось довольно долго. От далеких разрывов дрожали стены, гудела земля.

– Вот садит, словно под Пинском! – прервал молчание Бояр. Он стал рассказывать об одном из боев под Ригой. Никто его не слушал.

– Техникой военной давит, – прислушиваясь к выстрелам, прошептал Песковой. И ему никто не ответил.

Вскоре, как бы что-то вспомнив, Надводнюк попросил Бояра:

– Гриша, бумаги спрячь так, чтоб их не нашли н чтобы они сухими и целыми остались. Спрячь, где мышей нет, потому что мышь такая гадость!.. – он махнул рукой, лицо болезненно передернулось, почернело. Опершись о косяк, он постоял, потер ладонями виски. – В случае чего – не знаете и не видели никаких списков на землю, на дрова, на добровольцев. Слышали, хлопцы? – тихо, но сурово спросил Дмитро. – Это революция! Винтовки и патроны спрячьте, они скоро понадобятся нам.

– Знаем, – в один голос сказали члены ревкома.

Дома Бояр нашел деревянный ящик, набил его бумагами и, когда стемнело, понес в садик. У берега росла большая, в два обхвата, дуплистая груша. В этом дупле когда-то свили себе гнездо пчелы. Кирей мед вынул, и теперь дупло было пустым. Григорий долго осматривался по сторонам, затем стал на сук и бросил ящик в дупло.

– Там не найдут, – прошептал он, относя винтовку в соседний хлев, который своей стрехой выходил в садик Бояров. Григорий раздвинул солому и глубоко запрятал винтовку. Рядом он уложил пулеметную ленту с патронами, а возвратясь в хату, отозвал Наталку и тихо сказал:

– Оружие в соседской стрехе, напротив груши. Чтоб ты знала.

* * *

Перед Макошином на опушке соснового бора залегла колонна красных. Павло Клесун прижался к земле под маленькой кривой березой, винтовку положил на кучку прошлогоднего мха. В ботинках у Павла была жидкая грязь. Он двигал пальцами, и ему казалось, что они уже совсем вылезли через дырку. Павлу видны бойцы на горке, сверкающие штыки и отблески солнца на этих штыках. Опершись о кудрявую сосну, стоит с биноклем в руках командир полка Полетаев. Он – в кожанке и грубых сапогах. Полетаев подносит к глазам бинокль и осматривает пригорки и железнодорожную колею, тянущуюся по направлению к станции Мена. Рядом с Полетаевым – ординарец, молодой парень в широчайших галифе и домотканном суконном пиджаке. В лесу пыхтит паровоз бронепоезда.

Павло всматривается в голое, только кое-где покрытое почерневшим снегом поле и вспоминает приказ – без команды не стрелять, а мысли невольно летят на Макошин, в Боровичи. Уже третий месяц он из села. Разве мог он думать тогда, когда шел на петлюровцев, что придется ему отступать через свое село от немцев? Марьянке говорил, что вернется, когда ни одного петлюровца не будет на нашей земле, а теперь – новый враг, который сильнее Петлюры… Тогда они выступили из Боровичей против петлюровцев и сразу же захватили станцию Дочь. Бахмач петлюровцы оставили без боя. На станцию Круты Петлюра бросил свои «курени смерти», сам руководил боем, да куда ему против натиска красных! Едва спасся со своим поездом… После того памятного боя не удержалась Центральная рада и в Киеве – бежала и немцам продалась. Теперь против кайзеровской армии воевать нужно. У него армия вооруженная, одетая. Эх, когда бы нам снаряды и орудия!.. Голыми руками приходится за свободу драться…

«А Марьянка и не знает, что я от нее в десяти верстах, – беспорядочно проносились мысли Павла. – Соскучилась, верно, ждет. Жива ли, здорова? А разве мы так предполагали встретиться? Думал прийти победителем, обнять ее, взять за руку и в новую жизнь вместе идти, а тут, вишь, немцы, фронт… Придется отступать через Боровичи. Разве что на одну минутку загляну, нет, подбегу к окошку и крикну: «Здравствуй, Марьянка, и прощай…» А может быть, я напрасно думаю об отступлении? Может быть, и сдержим немцев, пока помощь подойдет?»

Вдруг вдали, за черным пригорком, мелькнула серая точка, другая, третья, четвертая. Точки поднимались, падали, быстро продвигались к опушке. Это вражеские солдаты начали перебежку. За пригорками, возле железнодорожной будки ахнуло орудие. Снаряд тонко засвистел, разрезая воздух, и упал в лесу позади Павла.

– Г-г-ех!

– Вот и первый «чемодан» сегодня! – выкрикнул кто-то нервно и деланно засмеялся.

– Не стрелять, ждать команды! – снова услышал Павло приказ командира. Снова грохнул орудийный выстрел, теперь уже двойной.

Снаряды долго тянули:

– Тю-ю-у-у-у…

– Гах!..

– Ах!..

Один снаряд упал на склоне, под сосенкой. Содрогнулась земля, в небо полетели щепки, комья, ветки, дым. Бойцы попятились от огромной воронки. Павло посмотрел на молодых: ему не впервой, он такие вещи видел… Орудийные выстрелы участились. Снаряды ложились в лесу, перелетали, падали среди поля. Откликнулся бронепоезд «Красный воин». Один снаряд упал возле железнодорожной будки, второй – ближе, третий – перелетел.

– Эх, в лоб бы ему попасть – сплюнул Павло, ругая неудачливого товарища-артиллериста. Тот словно почувствовал этот немой укор, с минуту обождал и выстрелил. Высоко над головой, словно стайка уток, зашумел снаряд и разорвался там, где был вражеский бронепоезд.

– Полотно развернул, молодцы артиллеристы, – вслух сказал Полетаев.

Но сразу, словно собаки сорвались с цепи, зарычали орудия где-то слева, зачастили пулеметы. Пули чирикали, пели, жужжали – тонко и сухо. На землю падали сбитые веточки. Немецкие отряды спустились с пригорков. Пригнувшись, немцы бежали к опушке. Ближе, ближе… Перед Павлом огромная неуклюжая фигура в больших сапогах, с двойным патронташем через плечо и лопаткой на боку. Немец перехватил винтовку руками. На плоском штыке играют солнечные лучи.

– Рота-а…

Павло сразу же прижал приклад к плечу. Немец взят прямо на мушку.

– …по вра-а-гу… пли!.

Павло нажал пальцем. Немец взмахнул руками и упал поперек винтовки. Присматриваться Павлу некогда. Он бросил пустой патрон, загнал в дуло следующий… Прицелился. Через пригорки перекатился еще один вражеский отряд. Первый лежал на поле. Громче, ближе воют пулеметы, снаряды падают на склоны, в лесу, в селе. Слышны проклятия, стоны, обрывки команды. Разрывы заглушают слова. Ветер принес из села запах гари… Вражеский отряд снова начал перебежку. Теперь на Павла бежал маленький косолапый человек.

– Эх ты – карапузик! – усмехнулся Павло, сам не понимая этого слова. Но оно ему понравилось. Он уловил момент, когда «карапузик» поднялся, чтобы побежать, взял его на мушку и выстрелил. Немец зарылся носом в землю…

И тут наступило нечто неожиданное для Павла. Все бойцы сразу сорвались с мест и кинулись к лесу. Размахивая маузером, вместе с бойцами бежал Полетаев. От топота множества ног и выстрелов застонала земля, в лесу раздавались крики и звенело эхо. Павло прислушался. Вражеские пулеметы строчили не только сзади, но и сбоку. Павло все понял. Немцы обошли полк с правого фланга и ударили от села Бабы. Единственное спасение – отступить. Павло бежал, запыхавшись, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал. Рядом с ним тяжело дышали его товарищи. Медленно пятился, прикрывая отступление, бронепоезд. Навстречу быстро приближались станционные здания, село, поднималась в небо труба водочного завода в экономии Мусина-Пушкина. Бойцов нагоняли пули. Тяжело рвались снаряды, разрушая здания. В трех местах горело, но никто не тушил пожара, только кричали перепуганные женщины и дети…

Село оборвалось над деснянскими кручами. Через Десну шагнул железнодорожный мост. На его спину взлез «Красный воин». Вместе со взводом бойцов на мост выбежал Полетаев. Павло соскользнул с кручи на лед. Бойцы ломаной линией прыгали с откоса. За несколько минут колонна длинной лентой растянулась по обеим сторонам моста. Пули свистели высоко, снаряды падали в Десну и выбрасывали столбы воды и льда. Колонна пересекла Десну и вышла на противоположный берег.

Полетаев передал приказ: закрепиться на круче и ждать врага. Бойцы залегли на дамбе. За серым камнем примостился Павло. Отсюда ему видна команда подрывников возле моста, Полетаев с биноклем у будки караульного, Десна, посиневшая, вспухшая, и хаты Макошина на круче по ту сторону. Врага не видно. Павло посмотрел назад – на горе чернели Боровичи. Там комитет, Надводнюк, Марьянка… Давно ли он бежал к этому мосту, выполняя приказ Воробьева и Надводнюка? Стало больно. Сплюнул от обиды и окликнул бойца:

– Может, махорочка есть, товарищ?

К Павлу подполз пожилой боец, в валенках, рваной шинели, с сумкой патронов через плечо. Лицо заросло кустиками седого волоса. На лбу – шрам, красный, с синими краями.

«Свежий шрам», – подумал Павло, беря у бойца из рук кисет с махоркой. Павло скрутил цыгарку, с наслаждением затянулся.

– Мое село вон там на горе… Боровичи! – поделился он с бойцом.

– А-а? – посмотрел боец вдаль, покурил. – А мой дом уже у немцев. Я – гомельский, рабочий из депо… Слесарь – моя специальность, – погодя добавил боец и помолчал, подымил цыгаркой. – Не дают нам немцы нашу жизнь наладить… Зверье!.. Своего бы кайзера – по боку, нет, на Украину идут. Ну и пусть идут, мы их научим, как революцию делать! Это я тебе, брат, с уверенностью говорю…

Он хотел еще что-то сказать, но на кручу высыпал вражеский отряд. Немцы залегли над Десной. С кручи застучали пулеметы. Пули цокали о дамбу, свистели над головами. Немцы, очевидно, боялись по открытому месту через Десну идти в наступление. Они обильно поливали противоположный берег свинцом. Вражеские орудия не стреляли. Павло догадался: боятся повредить мост и этим перерезать себе дорогу к наступлению. Беспорядочная стрельба немцев не утихала. Красногвардейцы стреляли редко, только по живым мишеням.

Где-то далеко, должно быть, под Черниговом, глухо гудели орудия. Павло подумал: «и там идет бой за Десну»… Потом снова вспомнил Марьянку, ее поцелуй – нежный и горячий. Всплыл перед глазами тот день, когда они возвращались с митинга на станции. Какие тогда были прекрасные мечты! Но без борьбы счастья не бывает, его завоевать нужно. Завоевать! – и прижал приклад к плечу. С противоположного берега двинулись немцы, побежали пригнувшись через Десну. На мосту послышалась скороговорка пулеметов. Вражеский отряд повернул обратно, оставив на льду несколько убитых.

– Цурюк! – засмеялся рабочий из депо и добавил – Это по-ихнему – назад. Черт бы вас побрал!..

Выстрелы с противоположного берега стали реже. Солнце повисло над мостом. Вечерело. Тишина на том берегу была подозрительной. «Пойдут в обход», – подумал Павло, достал из кармана горбушку хлеба, разломал ее пополам.

– Закусим, товарищ.

Рабочий вынул из мешочка несколько кусков сахару, подал Павлу. Ели молча. Очень быстро темнело. На западе небо было красным. На этом фоне резко выделялся одинокий силуэт трубы лесопильного завода макошинского промышленника Марголина. У пристани круча обрывалась, дальше начиналась длинная коса, поросшая красноталом. Там Десна давала колено и поворачивала круто на запад. На это колено, в лозняк и смотрел в бинокль Полетаев… Неожиданно враг стал активнее стрелять. Пулеметы строчили наперекрест прямо с кручи и от завода. Павлу видно, как на плес из лозы выбежали немцы. Фигурки маленькие – перекатываются, словно горошины. «Красный воин» стал обсыпать немцев пулеметным огнем. Враг перебежал Десну и спрятался на этой стороне в кустах. Прошло еще минут пять, канонада усилилась. От завода налево, где летом лежит дорога через паром на Бутовку и Боровичи, высыпал еще один отряд немцев и бегом направился к Десне. Теперь пули ложились двойным крестом. Павло закричал соседу:

– Отрезать хотят! – и посмотрел на мост. «Красный воин», непрерывно поливая врага свинцовым огнем, начал сползать с уклона. Полетаев спускался с откоса. В эту минуту вздрогнула дамба, звонко треснуло, в небе взвились клубы дыма и огня. Деревянное предмостное сооружение провалилось. Павло долго смотрел в большую дыру между мостом и насыпью.

По откосам побежали немцы. Павло взял на мушку переднего. Он упал. В небе что-то тюкнуло, на дамбу упал снаряд, содрогнулась земля, раздался крик, и Павло не нашел рядом с собою рабочего из гомельского депо. Рабочий лежал ниже дамбы, с оторванной ногой, с вывороченными внутренностями. Полк снялся, отступая лицом к врагу. «Красный воин» посылал снаряды в Десну. На месте взрывов взлетала вода и лед…

Полк вышел из вражеского кольца и отступал вдоль железной дороги. На луг падали «чемоданы», пули свистели над головами, бойцы изредка отстреливались, темнело, и врага не было видно. Павло месил ногами густую, как тесто, землю. В ботинках хлюпала вода, пальцы окоченели от холода. Впереди выплывала из темноты дубовая рощица Топильня. Вот и Забужин хутор. Мостик и село. Завтра немцы войдут в Боровичи, а может быть, еще сегодня ночью. А что завтра будет в селе?..

«Не ждет меня Марьянка. А может быть, не забегать? Отступить – и ей, и мне легче будет. Нет, на одну минутку, – может и не встретимся больше. Война…»

Внезапно совсем низко над головой зашумело, хорошо знакомое завывание прорезало воздух. Земля под Павлом завертелась мельницей, глаза резнула молния, что-то горячее ударило в плечо и придавило к земле. В глазах закружились огоньки..

– М…арь…я…нка.: – бессильный звук растаял над лугом.

Глава вторая

Село словно вымерло, ни одного звука. Не слышно скрипения журавлей и колодцев, не шумят дети возле школы, даже собаки молчат. Но это только так кажется. Село живет, лишь дышит тихо, затаенно. Спрятавшись где-нибудь в уголке, люди внимательно смотрят на улицу. Вот и Кирей забрался в сарай и в щелку смотрит… Старая мохнатая шапка сползает ему на глаза, он сдвигает ее на затылок, пожимает плечами.

– Где же этот германец?

Старик припал к щели. Ему видны ворота Гориченко. плетень на огороде Мирона и покосившаяся хата Надводнюка. На улице никого нет. К,ирей завалил трухой и сосновыми ветками колотые березовые поленья: «Чтоб хоть сразу не увидели», – и по привычке чертыхнулся… На улице застучали копыта. Кирей тотчас же прилип к щели. По улице в ряд ехало несколько верховых. Впереди на резвом вороном коне приподнимался на стременах толстый, усатый, в горбатой каске. На его плечах поблескивали погоны, на груди висел бинокль, на боку болталась кожаная сумка. Над остальными всадниками торчали пики, на поясах висели сабли. Верховые остановились на перекрестке, неподалеку от Кирея. Усатый что-то сказал. Кирей ничего не понял. Потом усатый повернул к воротам и заглянул во двор.

– Пан, пан!.. – позвал он. Кирей замер в своем уголке. «Пана нашел, черт его побери», – подумал старик и не сдвинулся.

– Пан, пан! – закричали верховые, стуча пиками в ворота.

– Зовут? Что же делать! Черт его побери! – чертыхался дед.

– Пан! – уже более грозно позвал усатый.

Кирей трижды перекрестился и осторожно вышел из сарая. Всадники насторожились. Старик подходил, согнувшись, мелкими шажками… Усатый расплылся в улыбке.

– A-а, пан! – радостно помахал он рукой в лайковой перчатке.

Кирей в нерешительности остановился посреди двора.

– Я не пан, я мужик.

– Вас [1]1
  Что?


[Закрыть], вас? му́зик, му́зик, – делая ударение на «му», воскликнул усатый.

– Мужик, мужик. Черт его побери.

– Вас?

– Пусть будет – вас, или нас, или черт вас знает!..

– Цорт?

– Ну, черт бывает болотный… И чего им нужно? – старик пожал плечами.

– Пан, пан, польшевик туда, польшевик туда? – замахал рукой усатый.

– A-а, вот чего вы хотите… Туда, туда… – Кирей показал рукой вдоль улицы.

– Пан, данке [2]2
  Благодарю.


[Закрыть], – усатый приложил руку к каске, что-то скомандовал, и отряд галопом помчался к школе.

– А лошадки у них хорошие! – решил Кирей, возвращаясь в хату. – Говорили – немцы, немцы!.. Ни черта не понимают, болтают, как дети! Черт его побери, где он взялся, этот народ? Уже как просто мы ни говорим, так и то ничего не понимают…

…Передовые немецкие отряды быстро прошли через Боровичи. По сельской дороге день и ночь шли воинские части, тарахтели возы, кухни, лошади цугом тащили тяжелые орудия. На развилке дороги, возле оврага, каждый день кучками собирались крестьяне и наблюдали за передвижением вражеского войска. Мимо проходили полки – взвод за взводом. Играла музыка. Солдаты, вооруженные до зубов, четко отбивали шаг. Лица у них были чисто выбритые, сосредоточенные, никто не видел ни одной улыбки. По обеим сторонам дороги на рослых резвых конях гарцевали офицеры – безукоризненно чистые и сосредоточенные. На развилке они выхватывали из планшеток карты, водили по ним пальцами и спрашивали у крестьян:

– Пан, пан, Борзна туда?

– Туда, туда, – показывали им.

Офицеры вежливо прикладывали к фуражкам руки в лайковых перчатках.

– Культура у них, – бросал кто-нибудь из толпы.

– Подожди, подожди, они тебе покажут культуру! – отвечал Яков Кутный.

Частенько к оврагу выходил Писарчук. Становился в сторонке, подкручивал усы.

– Идут!..

Люди бочком обходили кулака.

Помолчав, Писарчук добавлял:

– А все такие, как Надводнюк, виноваты… С ума спятил народ, вот немцы и идут порядки наводить!..

В овраге застряло полевое орудие. Ни лошади, ни орудийная прислуга не могли вытащить его из грязи. На гору взбежало несколько немцев, винтовки наперевес, ощетинились штыки.

– Коммен зи! [3]3
  Пойдемте!


[Закрыть]

Люди спускались с горы. Писарчук подкручивал усы.

– Их сила, люди добрые, надо вытащить им пушку.

Ананий покосился на него и подумал:

«Душа твоя радуется, думаешь, не знаю, мироед!»

Орудие вытаскивали очень долго, офицер кричал, люди не понимали. Когда орудие вытащили на гору, крестьяне разбежались и уже больше не подходили к оврагу.

Потом немцев через село шло все меньше и меньше. Один отряд остановился в Боровичах. Штаб разместился в школе. Во дворе – кухня, обоз. Под вечер из штаба выбежали трое немцев, постояли у ворот Дороша Яковенко, вошли во двор, постучали в окно:

– Пан, пан!

На крыльцо вышел перепуганный хозяин:

– Чего вам?

– Вас?

– Чего вы хотите?

– Вас?

Дорош махнул рукой и присел на крыльце. Немцы пошли к хлеву. Хозяин понял их намерение, когда они открыли саж.

– Швайн, швайн [4]4
  Свииья.


[Закрыть]! – радостно закричали немцы.

Яковенко, шатаясь, подошел к рослому, с синим подбородком, немцу.

– Одна у меня, одна! – и показал палец.

– Айн, айн [5]5
  Один.


[Закрыть]! – соглашался немец.

– У меня ведь семья, дети.

– Вас?

– Дети, говорю.

– Дет, дет… – осклабился немец.

Из сажа немцы выгнали откормленную свинью.

– Гутес швайн! – закричали они во весь голос.

Один из них вытащил из лежавшей во дворе кучи веток хворостину и ударил свинью. Свинья завизжала и кинулась в саж. Немец рассердился, полез за ней и опять выгнал свинью во двор. Из хаты выбежало трое детей и женщина.

– Деточки, гоните ее в хлев, гоните! – женщина забежала вперед: – Чу-чу, в хлев, чу-чу, чу-чу!

– Цурюк! [6]6
  Назад!


[Закрыть] – заорал немец и приставил штык к груди женщины.

Двое других погнали свинью к воротам, но она повернула в сторону и подалась обратно в хлев. Рослый немец щелкнул затвором, прицелился и выстрелил. Свинья завизжала, завертелась, царапая землю короткими ножками. Женщина вскрикнула и упала рядом с ней.

– Убили, убили…

Оба мальчика и девочка испуганно жались к отцу.

– Цурюк! – немец грубо схватил женщину за руку и оттащил. Двое других взяли свинью за ноги и поволокли со двора. Следом за ними по земле легла полоска крови.

– Пан, гельд, гельд! – немец протянул Дорошу несколько серебряных монет. Дорош зажал их в руке, упал на бревна и заплакал.

– Гутес швайн!.. – кричали немцы возле штаба.

* * *

Капрал в серой фуражке с высокой тульей, во френче и легком плаще поверх френча, лихо подкручивал первые, еще не тронутые бритвой маленькие усики и наклонялся с седла к бричке, в которой сидели Рыхлов и Глафира Платоновна.

– Я рад, что имею честь сопровождать вас, – говорил он по-немецки, показывая рукой на Боровичи.

Владимир Викторович вежливо кланялся, прижимая руку к сердцу, а Глафира Платоновна подносила к глазам платочек. В передней бричке поднимался на больные ноги и смотрел на гору Платон Антонович. Он недовольно покашливал: вместо клуни на горе стояли обугленные столбы.

– Б-рр… Они мне ее отстроят, они мне отстроят!.. – и погрозил палкой.

Капрал подъехал к нему. Приложил руку к козырьку.

– О-о, положитесь на войско великого кайзера!

Владимир Викторович заискивающе смотрел на капрала, гарцевавшего на лошади перед его тестем, и, многозначительно улыбаясь в усы, шепотом говорил жене:

– Какая уверенность в своих силах. Посмотри, Глафира, на этих сынов Германии! – он кивнул на десяток верховых, ехавших в нескольких шагах позади брички. – Они о революции и не думают. Идут, куда их пошлет кайзер. Господин Бломберг!

Капрал остановил лошадь.

– Я – в восторге, вообще я сегодня очень взволнован! Мы вам очень, очень благодарны за помощь и, наконец, за то, что вы нас сопровождаете…

– Я рад в точности выполнить приказ моего командования.

Бричка поднялась на гору. Немецкий патруль, стоявший на углу улицы, успел сообщить в штаб о прибытии гостей. Из школы на улицу высыпали немцы. На крыльцо вышел стройный офицер, во френче, небольших галифе и желтых крагах. Он стоял, отставив ногу, зажав толстую сигару зубами, хлопал стеком по ботинку. Маленькие глазки дольше, чем следовало, задержались на фигуре Глафиры Платоновны.

Он едва-едва поклонился капралу, выслушивая его рапорт.

Рыхлов соскочил с брички и подошел к офицеру:

– Разрешите мне, господин офицер, выразить вам мою благодарность и чувство уважения! – сказал он на чистом немецком языке. – Я приветствую в вашем лице великое государство, освободившее нас от большевизма! – он поклонился.

Левой рукой офицер выхватил из зубов сигару, а правую протянул Рыхлову.

– Тронут вашей благодарностью. С кем имею честь познакомиться?

– Кадровый офицер, дворянин Рыхлов. Прошу – моя жена! – Офицер подбежал к бричке, скользнул быстрым взглядом по полному лицу Глафиры Платоновны, поднес ее руку к своим тонким губам.

– Генрих Шульц.

– У вас такое поэтическое имя, – произнесла она первый попавшийся комплимент. – Надеюсь, что вы, господин офицер, почтите нас сегодня своим присутствием на маленьком банкете в честь вас – наших избавителей.

– О-о, я очень над, очень рад! – еще раз поклонился Шульц и, выпрямившись, пошел знакомиться с Соболевским.

– Какая вежливость, культурность! – с восхищением говорил Владимир Викторович, когда они въезжали в усадьбу. Глафира Платоновна не слушала. На нее тяжелое впечатление произвел вид пожарища.

* * *

Вечером в гостиной Соболевского собрались: надушенный Шульц, с неизменной сигарой в зубах, Платон Антонович – выбритый и умытый с дороги, Владимир Викторович в форменном офицерском френче, Глафира Платоновна, Ксана, Муся, Татьяна Платоновна и Петр Варфоломеевич – в военном костюме, но без погонов. Он держался несколько в стороне. Ему очень хотелось узнать планы оккупантов, оттого он и согласился присутствовать на банкете. Петр Варфоломеевич, насупившись, разглядывал заставленный яствами и напитками стол и прислушивался к самоуверенным словам Шульца. Офицер, забросив ногу на ногу, развалился в кресле-качалке, курил, пуская колечками дым, и с насмешливыми нотками в голосе говорил Ксане и Владимиру Викторовичу:

– Россия – великая страна, но Россия – глупая страна! В России десятина земли дает тридцать пудов хлеба. Тридцать пудов!.. Смешно!.. Вы не умеете хозяйничать. Пустите в украинские степи нас, немцев, мы вам покажем, как надо брать с вашей земли хлеб. О-о, мы засыпали бы Европу хлебом!.. Переведите Платону Антоновичу! – обратился он к Ксане.

– У вас наука, прогресс, господин Шульц, – подобострастно склонял голову Рыхлов.

Бровченко думал: «Немец прав – мой тесть умел промотать деньги, а в хозяйстве разбирался, как я в китайской грамоте».

Шульц продолжал:

– Донбасс! Что такое ваш Донбасс? Это – миллионы золотых марок! Это – основа европейской индустрии! А вы и тут плохо хозяйничаете, не умеете! Техника у вас допотопная! – Шульц обнажил два ряда безупречно белых зубов. – Пусть придут сюда немцы, и вы увидите чудеса! Пусть сядет здесь наш герр Крупп, и вы не узнаете вашего Донбасса… Какие у вас леса!.. О-о, ваши полесские леса! У вас нет даже дорог! Как можно так жить? – он пожал плечами. Ярко блеснули осыпанные золотом погоны. Бровченко подумал: «Этот немец изучил всю географию Украины… Вы, верно, глаза свои проглядели, господа немцы, поглядывая на Украину. Лакомый кусочек».