Текст книги "Десну перешли батальоны"

Автор книги: Алексей Десняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Вот не знаю, все ли ты понял, Дмитро, – продолжал Михайло, – а только нам теперь нужно так действовать: в селах надо создавать крестьянские комитеты и немедленно отбирать помещичью землю. Это начинается наша революция. Не время сидеть сложа руки, надо действовать. Сделаем, Дмитро, нашу революцию, и тогда начнется в нашей стране настоящая жизнь. Помещиков и буржуев прогоним, чтоб и духу их не было. Помещичью, монастырскую и церковную землю конфискуем и отдадим крестьянам! Конфискуем у капиталистов фабрики и заводы и отдадим рабочим! Все будут иметь и хлеб, и к хлебу. Народные школы построим, чтобы все стали грамотные. Учиться наши дети будут бесплатно. Нам, брат, дороги не было при дворянах и буржуях, зато наши дети свет увидят. Из среды рабочих и крестьян выйдут инженеры, агрономы, учителя, ученые, профессора, художники… Всюду дорога будет открыта. По-другому будем жить! Все, что нам нужно, – все у нас будет, потому что вся сила будет в наших мозолистых руках.

При одной даже мысли об этой новой жизни у Дмитра дыхание перехватило, быстрее застучало сердце. «Это будущее уже недалеко. Как же тогда будет в Боровичах?» – подумал Дмитро, и перед ним возникло поле от села до железной дороги и даже до хуторов Мариенталя. Поле не Соболевского и Писарчука, а их, бедняков. Счастливый народ на работу спешит. Песни, песни… Лошь – не помещичья, а всего села. Лови рыбу, купайся, сколько хочешь. Сосновые леса, дубовые рощи – общественные. И сенокосы… Вот когда люди будут счастливыми! За такое счастье можно и жизнь отдать…

– Откуда у тебя сведения о Ленине? Петроград далеко, – тряхнув головой, спросил Дмитро.

Воробьев ласково улыбнулся, прощая Дмитру его неосведомленность в партийных делах.

– Человек такой был прислан к нам из центра для связи, понимаешь?

«Как не понять? Так вот откуда у Михайла эта удивительная сила, – подумал Надводнюк. – Михайло не один, он вместе с партией, с Лениным». – И у Дмитра впервые появилось сознательное желание быть таким, как Воробьев, все знать, понимать, обладать такой силой, как Михайло, быть ближе к Ленину.

– Мне с тобой, Михайло, по одной дороге идти к новой жизни… Я о моей партийности говорю. Ты как считаешь? – отвечая скорее на свои мысли, чем задавая вопрос, спросил Надводнюк. Воробьев посмотрел ему в глаза, улыбнулся тепло и приветливо.

– Хорошо, Надводнюк. Ты начинай работу, чтобы мы тебя в деле видели, а я поговорю в организации.

– Так научи, как и с чего начать.

Они вышли из-за стола и поудобнее уселись на кушетке.

Глава шестая

Дня через три после того, как Надводнюк виделся с Воробьевым, из Сосницы в Боровичи прибыл в фаэтоне эсеровский эмиссар, заехал прямо к Писарчуку, пробыл у него часа два и уехал по направлению к Макошину. Это не удивило бы Дмитра, но сразу после отъезда эмиссара он, как и все его друзья и другие крестьяне, сидевшие возле лавки (было воскресенье), увидели Писарчука, который лихорадочно и озабоченно метался по селу. Вскоре возле Писарчука оказались Маргела, Варивода, собственники хуторов, жившие по ту сторону железнодорожного полотна, – братья Сергей, Евдоким и Иван Орищенко, владелец лавки Верещака и другие. Они постояли у церкви, посовещались и быстро разошлись в разные стороны.

– Что-то затевают, нюхом чую, – подтолкнул Надводнюка Ананий Тяжкий.

– Забегали… – сплюнул общественный пастух, Свирид Сорока, низенький, обтрепанный, в дырявом соломенном бриле.

Хоть наступил уже вечер, но домой никто не шел. Всем хотелось узнать, отчего суетится кулачье?..

Вскоре по направлению к усадьбе старого Луки Орищенко, находившейся у самой церкви, прошел поп Маркиан, потом проковылял сам Лука, пробежали Писарчук и Маргела. По одному сходились кулаки. Шли они степенно, возле лавки убавляли шаг и здоровались с толпой, но, здороваясь, смотрели куда-то в сторону, мимо людей. Всем было ясно, что собираются только званые.

– Чего это они? – удивлялись у лавки.

– Может, люди хотят рюмку выпить в честь праздника?

Надводнюк оглянул толпу и сказал:

– Нет, друзья, у них собрание будет. Какое-то секретное. Вот видите: пошли только свои. Для чего-то приезжал ведь эсеровский эмиссар?

– Секретное? – воскликнул Ананий. – А вот я пойду и тоже послушаю. Рюмки ихней мне не нужно, а послушать я хочу.

– И я с тобой пойду! – оперся на палку Сорока.

– Идем, хлопцы, все! – позвал Надводнюк.

Поднялось немало народу и пошли к высокой, окрашенной калитке под навесиком.

На резном крылечке сидела старая, толстая, похожая на стог сена, жена Орищенко. Увидев толпу, она ушла в хату. На крыльцо вышли Писарчук и Лука.

– В чем дело? – громко спросил Федор Трофимович.

– Послушать хотим, – выступил вперед Надводнюк.

– Не о вас разговор будет.

– Здесь только собственники, – тоненьким дискантом выкрикнул старый Орищенко из-за спины Писарчука. Этот дискант всем был хорошо знаком: Орищенко по праздникам пел на клиросе.

Писарчук дернул его за рукав, но было уже поздно. К крыльцу, тяжело ступая, подошел Ананий.

– Я тоже собственник.

По двору прокатился хохот.

– Что же у тебя есть, Ананий? – перегнулся через перила Писарчук.

– Хата.

– В которой и от дождя не спрячешься! – закричал кто-то в толпе.

– Что еще у тебя есть?

– Земли три упряжки. Жена есть, дети!

– Принимаете?

– Шутить любишь, – хотел засмеяться Писарчук, но лицо его искривила колючая гримаса.

– Какие там шутки? Вы дело говорите!

Все притихли в ожидании ответа.

– Придешь ко мне, поговорим.

– Сейчас говорите!

– Неподходящая кандидатура, правда? – отозвался Бояр. Писарчук побагровел.

– Вон со двора!

Надводнюк вскочил на стоявшую возле крыльца скамью. Толпа сразу же окружила его.

– Слыхали? Как скотину, гонит! – громко сказал Надводнюк. – Видели, кто здесь собрался? У одного сорок десятин, у другого пятьдесят, у третьего еще больше. Анания не принимают – не ко двору. «Собственники» будут совещаться. Мы знаем, о чем богатеи совещаются! Не поможет вам ваш совет…

– Ты знаешь, куда девают таких? – схватил Надводнюка за плечо Писарчук.

Рядом с Дмитром стали Бояр, Ананий, Малышенко и Кутный. Затрещали колья в плетне. Писарчук вбежал в сени и загремел засовом.

Возмущенная толпа стала выходить со двора.

Надводнюк шепнул Бояру:

– Скажи Ананию, Малышенко и Клесуну, другим я скажу, как только стемнеет, – ко мне.

* * *

Поздно вечером у Надводнюка собрались Бояр, Малышенко Гордей, Клесун Павло, Яков Кутный, Ананий Тяжкий и Свирид Сорока. Окна в хате были завешаны. Тихониха и Ульяна дежурили на скамье у ворот. Тихон был в хате.

– Поговорим, как дальше жить будем, – начал Дмитро, когда все уселись вокруг стола. – Кулаки в союз записываются, а мы, фронтовики, беднота, до каких пор будем молчать?

– Нет у нас объединения, вот если б объединиться! – сказал, попыхивая самокруткой, Малышенко. Среди других он выделялся своей худобой и лихорадочным блеском глаз. Курил он быстро, рывками, с какой-то чрезмерной жадностью.

– В других селах уже начали объединяться, – продолжал Дмитро. – Сам Ленин говорит, чтобы беднота объединялась в комитеты. Чтобы власть в селе взяли мы. Кто же без нас начнет? Мы, фронтовики, всему селу голова. Разве я неправильно говорю?

– Правду говоришь, – воскликнул Ананий. – Где объединение – там сила!

– Вы думаете, зря собрались сегодня у Луки Орищенко? Они чувствуют, что нынешняя власть их не спасет. Вот и обдумывают, как людей прибрать к рукам. А мы подумаем, как их комитет разогнать… Вот зачем я позвал вас сюда.

Все долго молчали. Трудную задачу поставил перед ними Надводнюк. Обдумать надо, чтобы не споткнуться. Да и немного их в селе – этих «собственников»; если бы всем селом выступить против них – в порошок растереть можно. Но опять же власть за них. Если бы по всей стране все вместе выступили… А к этому идет – народу дохнуть нельзя из-за панского и кулацкого отродья. Уже вспыхивают по ночам зарева над лесами. Не бедняцкое горит, а помещичье. Народ поднимается на ноги, топоры острит.

– С людьми поговорить надо, чтобы знали, за кого выступать на сходе, – посоветовал самый молодой из фронтовиков Павло Клесун.

– Правильно говоришь, Павло! Каждый на своем конце села пусть расскажет о нынешней власти и объединяет бедноту. А тогда на сходе выступим и новый комитет изберем. Давайте здесь и наметим, кого в комитет избирать.

– Ясно, кого избирать, – Надводнюка, он председателем будет, другого такого на селе нет! Бояра, Анания, Клесуна. Люди их знают, они за людей постоят. Смелых надо избрать, чтобы не оглядывались, чтобы свой путь знали, других бы вели за собой – тогда и победа будет… Об этом совещании пока молчать надо, но людей готовить. Затем сразу, неожиданно для Писарчука, пойти в атаку и выбить его с занятых им позиций.

* * *

Ночь выдалась темная, облачная. На улицах тишина, будто в яме. Идти Федору Трофимовичу довольно далеко. Его усадьба на самом углу, где сворачивать из Боровичей на Макошин. Хоть и хорошо после собрания угощал Орищенко, но не опьянел Федор Трофимович. Идет он по улице и боится. Век целый ходил и ничего не боялся, да и теперь как будто ничто не угрожает ему, а все-таки страшно. Из памяти не выходит треск кольев в усадьбе Орищенко, когда на собрание приходила беднота. А вот кто тащил колья, Федор Трофимович не заметил. Это еще больше пугало.

Миновав перекресток, Федор Трофимович вынул из кармана револьвер, подарок сына Никифора, взвел курок и, выставив вперед руку с револьвером, быстро пошел вдоль темных дворов. «Хоть бы ночные сторожа ходили…» – подумал он про себя. Завтра он узнает, кто дежурил сегодня. Бунтует народ, слушаться не хочет… А тут эмиссар из Сосницы плохие вести привез. В Сядрине беднота забрала помещичий хлеб и теперь к кулацкому руки протягивает… Ночью со всех сторон небо пылает. К добру ли это?.. В других селах, рассказывал, бедняки готовятся сеять на помещичьих землях. Разве спроста этот Надводнюк народ подбивает? Не боится. Научились на фронте. И куда смотрело начальство? Им земля наша поперек горла стоит. Снится, верно! Нет, руки коротки! А за такие штучки в Сибирь можно… Это же не впервые… И Бояр с ними..: Этот за отца своего, за Кирея… А Ананий… Если б я не дал ему у себя заработать – он бы с голоду пропал. В «собственники» хочет записаться, – Федор Трофимович усмехнулся. – «Собственник!» Хе-хе!.. Присматривать нужно, быть начеку, не дай бог что…

Он подошел к высокой калитке под соломенным навесиком, прикоснулся к щеколде. Зарычала собака, покатилось кольцо по проволоке.

Веселее стало на душе у Федора Трофимовича. Открыл калитку, собака рванулась навстречу.

– Бровко, глупенький… Это я… я..: – собака приветливо завизжала. Федор Трофимович запер калитку, подошел к собаке, снял с нее ошейник. – Сколько раз я им говорил, чтобы на ночь тебя спускали. И чем они слушают?.. Стереги, теперь не то время. Слышишь?..

Бровко, огромный, лохматый, запрыгал вокруг хозяина. Федор Трофимович рассчитывал на его силу. Такой пес мог в одно мгновение сбить человека с ног.

Писарчук постучал в дверь. Ему отворила батрачка.

– Хлопцы дома?

– Спят, – и зевнула.

– Спя-ат? – Писарчук постучал сапогами по крыльцу. – Никифор, Никифор, идем запоры проверим!

В боковой комнате кто-то застонал спросонья.

– Я проверял. Заперта клуня, – послышался хрипловатый голос в глубине комнаты.

– Я тебе что говорю? Проверял…

Зашлепали босые ноги. На крыльцо вышел Никифор, как и отец, высокий, угловатый, в одном белье, босой.

– Ружье возьми…

Никифор вынес ружье. Они пошли в обход через сад вокруг большого дома. В саду лежал пиленый лес. Федор Трофимович собирался в этом году строить новый дом под железной крышей, а этот оставить Никифору, которого уже следовало женить. Бровко повертелся возле сложенных досок и побежал по саду. Писарчуки пошли вслед за собакой. На границе между садом и огородом стояла огромная клуня. В ней все богатство Федора Трофимовича – пшеница. У ворот отец и сын разошлись, пошли по обеим сторонам клуни. Старик потрогал руками замки и вздохнул.

– За свое добро, сынок, душа болит.

– Я ведь сказал – заперта.

– Сказал… Себе самому не веришь в такое время. Караулить будем по очереди. Не надеюсь на Бровка.

Собака услышала свое имя и преданно растянулась у ног хозяина. Федор Трофимович толкнул ее носком сапога.

– Стереги! Даром кормить буду, думаешь?

Внезапно Никифор схватил отца за руку.

– Гляньте, отец, гляньте…

За деревьями, над Лошыо, разорвалась темнота ночи, пожелтела. Задрожали далекие отблески. Они быстро поднялись вверх. Стали видны волнистые очертания облаков. Над тополями повисло зарево. Бровко посмотрел на небо, залаял, кинулся в огород.

Боровичи спали. Не слышно было ни звука. Но от этой загадочной тишины не по себе стало отцу и сыну. Не полетит ли в небо и их клуня?

– Стога горят, сынок, за Десной… В Слободке или в Бабе.

– М-может быть клуни, с-село? – прошептал сквозь зубы Никифор.

– Огонь столбом поднимается, видишь? – уверенно ответил старик.

Зарево быстро ширилось. Далекое полымя золотило листья на тополях над Лошью. Отец и сын, онемев, стояли возле своей клуни. Они перестали верить в свое будущее.

– Для наших людей оружие нужно. Понял? – прошептал немного позже отец.

– Достанем, – еще тише ответил сын.

* * *

Напряжение в селах прорвалось, как только полили сентябрьские дожди. Со всех концов уезда полетели крылатые, волнующие вести. В Нехаевце, на водочном, теперь не работавшем заводе, разгромили погреб. На место происшествия сбежались не только нехаевцы – были и из других деревень. Из Сосницы прибыли войска. От* ряд перепился и помог крестьянам окончательно опустошить погреб.

На станциях рассказывали, что в Прачах развезли по домам помещичий хлеб, уже молотят его, мелют и едят.

А теперь и совсем близко началось – в Макошине. Батраки в экономии Мусина-Пушкина разобрали намолоченное зерно. Управляющий и не пикнул, едва свою шкуру унес. Уже на следующий день об этом событии услыхали в Боровичах, собирались кучками, совещались, выжидательно бродили вокруг усадьбы Соболевского, по никто еще сигнала не подавал. Платон Антонович видел боровичан возле своего дома и не выходил на прогулку, боялся. Молча слонялся по комнатам Владимир Викторович, Глафира Платоновна в своем костюме сестры милосердия больше не собирала пожертвований для солдат. По вечерам Соболевские сидели в темноте: боялись зажечь свет. Усадьба притаилась, молчала, люди жили в ней, словно в гробу.

Марьянке было страшно в усадьбе, и она убегала в домик к Бровченко, просиживала целые дни с Мусей, которая уже собиралась возвращаться в гимназию. Петр Варфоломеевич писал красками – он любил это занятие – или читал. К тестю он не ходил. Татьяна Платоновна готовилась к занятиям в школе. По вечерам все они выходили на улицу и смотрели, как где-то далеко полыхает пожар. Иногда ветер доносил удары колокола. Стояли молча. Муся вздрагивала. Марьянка поняла, что и они боятся, но скрывают от нее свой страх. Вскоре Марьянке запретили ходить к Бровченко. Владимир Викторович своего страха не скрывал.

– Ты спишь в кухне, – сказал он Марьянке, – тебе слышнее… Что-нибудь услышишь в усадьбе – буди немедленно.

Соболевские запирали все двери и с тревогой ждали утра.

В воскресенье Писарчук разослал по всему селу десятских, чтобы созывали на сход. Погода была дождливая, в хате у Маргелы все не могли поместиться, поэтому сход созывали в школе. Десятские кричали под окнами:

– Есть бумага из уезда, надо всем идти. Такой приказ!

После обеда в школу пришли Соболевский, Рыхлов – в офицерской форме – и Глафира Платоновна. С ними был отец Маркиан, крепкий белобрысый мужчина.

Парты из класса вынесли. В одном углу стоял стол и возле него уже сидели Писарчук с Прохором Вариводой. Полукругом стояли кулаки, а дальше, в большой толпе – Надводнюк, Бояр, Малышенко, Клесун, Тяжкий.

Бровченко, в военной форме, но без погон, поздоровался с Надводнюком и его товарищами, подошел к окну. Рядом с Бровченко – Муся и Марьянка. Соболевский со своими остановился возле кулаков.

Молча входили крестьяне, занимали свободные места, исподлобья поглядывали на стол. Сбивая принесенную на лаптях грязь, они смотрели на крепкие сапоги кулаков, громко кашляли и сплевывали прямо на пол. Через несколько минут все потонуло в клубах махорочного дыма.

Федор Трофимович снял черную смушковую шапку, откашлялся, обвел глазами передних и объявил:

– Начнем!

Фронтовики разошлись в разные стороны: Надводнюк – в центре, Бояр – справа, где группировались люди из Супруновки, Клесун – среди ивашковцев, Малышенко – среди лозовчан, а Ананий – с кулишевчанами. Писарчук заметил это движение, весь передернулся, скомкал шапку в руках, снова бросил ее на стол, внимательно посмотрел на кулаков и высоким фальцетом выкрикнул:

– Начнем, граждане!.. Приказываю, чтобы было тихо и чтобы не ходили!.. Здесь нам из уездного комитета прислали бумагу. Варивода нам ее прочтет, а я скажу сейчас о ней. Есть люди, которые забывают власть и бога. Беспорядки заводят, чужое имущество грабят. В некоторых селах – пожар за пожаром. У нас, слава богу, народ не такой, этого нет. Нужно так сделать, чтоб и не было беспорядков.

Крестьяне стояли молча, опустив головы. Изредка кто-нибудь кашлял, надрывно и глубоко. Федор Трофимович, обдергивая чемерку, продолжал уже вкрадчивым, тихим голосом:

– Я так скажу. Есть у нас богом и народом поставленная власть, значит надо ее слушать! Теперь все равны и одинаковы, нет теперь царизма, а есть свобода. Закон для всех один… Вот будет Учредительное собрание, делегатов своих туда выберем, так они разберутся, как в дальнейшем жить будем, и о земле решат. Я по-дружески советую поддерживать порядок и подчиняться власти… В бумаге сказано круто, но нам не надо допускать до этого. И еще я скажу, что в нашем селе есть такие люди, которые подбивают народ. А вы, граждане, их не слушайте – помните, что за беспорядки власть будет строго наказывать! – Федор Трофимович повысил голос: – Приедут, заберут, как в других селах, по тюрьмам таскать будут. Тогда на себя пеняйте, сами будете виноваты, если моего доброго совета не послушаетесь. Власть наша говорит, чтобы мы жили в согласии и тихо. Тогда все будет хорошо и всем будет хорошо. – Острым, подозрительным взглядом Федор Трофимович обвел собравшихся, но никто на него не смотрел. В комнате царили молчание и тишина, словно никого здесь не было. Федор Трофимович вытащил из кармана платок и вытер вспотевшие острые скулы. – Теперь пусть писарь прочтет бумагу из уездного комитета. Читай, Варивода!

Варивода уж слишком поспешно схватил со стола бумагу, откашлялся и начал читать. Надводнюк презрительно усмехнулся и, прищурившись, посмотрел на Бояра. Тот тоже посмотрел на Вариводу и сплюнул.

«В уезде стало известно, – читал Варивода, – что в некоторых селах нашего уезда начались бесчинства. А творят эти бесчинства разные темные люди и хулиганы. Нечестные и воровские разные люди грабят и не подчиняются властям. Так поступают враги народной свободы и враги власти…»

– Слышали? – прервал чтение Писарчук.

Никто ничего не ответил. Дмитро незаметно протиснулся к столу, стал за спиной Федора Трофимовича, смотрел в «уездную бумагу». Варивода продолжал читать:

«Так поступают враги народной свободы и народной власти. Сосницкий уездный комитет и уездный комиссар оповещают всех граждан, что если подобные дела будут и дальше, то с такими людьми расправа будет по закону. У нас есть достаточно вооруженной силы, чтобы прекратить такие бесчинства, а виновных будем арестовывать и сажать в тюрьмы…»

В зале было тихо. Казалось, Варивода читает для себя одного. Никто ни одним звуком не реагировал на «уездную бумагу». И вдруг в напряженную тишину ворвался властный голос Надводнюка:

– Это ложь, граждане! – Он высоко поднял руку. – Ложь!

Зал сразу ожил. Все, как один, подняли головы, придвинулись ближе к столу. Кулаки тесным кольцом окружили Федора Тимофеевича и поглядывали на Надводнюка, удивляясь, когда он успел пробраться к столу. У окна, скрестив на груди руки, посмеивался Петр Варфоломеевич. Рыхлов что-то скороговоркой шептал на ухо Соболевскому, тот покашливал. Глафира Платоновна испуганно озиралась.

– Эту бумагу они сами написали. Из уезда такой бумаги не было! – крикнул Надводнюк. Вокруг него сразу же, еще даже не разобравшись в чем дело, собрались фронтовики.

– Ты чего языком треплешь? – гневно скосив глаза, заорал Писарчук.

– Давай сюда бумагу! Мы посмотрим!..

– Читай, кто грамотный!..

– Вот какие «собственники». Запугивают!

– Читай, читай! – требовал зал.

Крестьяне напирали на стол. Лица у них были мрачные и взволнованные. Варивода растерялся, поднял руку с листком. Писарчук выхватил его из рук писаря и вскочил на табурет.

– Граждане! Граждане! Вот бумага, смотрите! – он быстро вертел ее во все стороны. – Уездная!

– Ложь! – закричал еще громче Надводнюк. – Бумага не по форме, нет штампа и печати. Я хорошо видел. Писарь Варивода ее писал. Сами надиктовали…

– Дай сюда! – требовал Ананий.

– Мы все видим.

– К черту такую власть!..

– Довольно нашу кровь пить!

– Бумагу давай сюда!

– Тихо!

– Чего тихо?.. Бумагу проверим!..

Кричали зло, требовали бумагу. Кулаки под напором толпы отступили в угол. Писарчук запрятал бумагу за пазуху.

– Прячешь?

– Значит, врешь!

– Боишься показать – значит, сами написали!

– Запугать хотел?

– У самого закрома трещат…

– Шкуру свою спасаешь?

– Боже мой, боже! Папа, Владимир, что ж это такое? – заплакала Глафира Платоновна.

На табуретку вскочил Надводнюк.

– Граждане, видите, чем вас запугивают? Бумаги пишут сами. Разве такие людишки постоят за все общество? Вот в соседних селах такую власть переизбрали. Кулаки против народа. Такая власть нам не нужна!

– Переизбрать комитет! – выкрикнул Бояр.

– Правильно! Переизбрать!..

– Переизбрать!

– А о тюрьме забыли? – орал, побелев, Писарчук.

– Не пугай, не то…

– Сам когда-нибудь сядешь!

– Помнишь девятый сноп!

– Переизбрать!..

Сквозь толпу протиснулся Владимир Викторович.

– Прошу слова!

– Говорите!

– Нечего! Не надо-о… Офицер…

– Зять пана… Не надо!

– Одна рука…

– Сам пан!..

Рыхлов покраснел. Топнул.

– Слова прошу!

– Пусть говорит. Пусть говорит…

– Не надо-о!..

Владимир Викторович поднял руку и закричал:

– Граждане! Чья теперь у нас власть?.. Народная! Кто ее избирал?.. Мы избирали! Ее и надо слушать. А вы слушаете этих дезертиров, которые удрали с фронта, кинули на произвол родину, немцам Россию продали…

– Именно продали! – обрадованно подтвердили оттертые в угол кулаки.

– Опозорили Россию, жизнь разрушают. Голод приходит. Кто виноват? Они – эти дезертиры, которых ждет полевой суд.

– Владимир Викторович, зачем вы людей запугиваете?

Рыхлов осекся. Все обернулись к окну. Красный, взволнованный Бровченко выпрямился, рука на перевязи дрожала.

– Вы же сами удрали с фронта!

– А-а-а!.. – зашумел зал.

– Рыхлов пугает нас!

– Долой!

– Долой!.. Не давать слова!

– Не да-ва-ать!

Кровью налились глаза Рыхлова.

– Вы не офицер, а-а… дурак!

– Это вы – дурак! – крикнула Муся.

– Слезай с табурета!

Рыхлов было рванулся к окну, но ему преградили дорогу. Он повернулся и побежал к дверям.

– Хамы! – бросил он в дверях.

– A-а… Хамы?

– Тащи его сюда!

В дверях образовалась пробка. Владимир Викторович успел удрать. Склонившись на плечо отца, плакала Глафира Платоновна. Воспользовавшись суматохой, Писарчук что-то быстро зашептал Вариводе. Тот закивал.

– Прошу слова, – обратился к толпе Прохор.

– Говори!

– Не надо!

– Он фронтовик, пусть…

– Говори!

Варивода стоял на табурете.

– Граждане, я был на фронте. Всем надоело воевать, это правда. Вот и я пришел домой… Я о беспорядках скажу. О земле все думают, я это знаю. О вас тоже люди думают. Не надо делать беспорядков, всякую анархию! Нужно о порядке помнить…

– Чего ты хочешь, Прохор? – оборвал его Надводнюк.

– Я говорю, не надо беспорядков… Все знают, что будет Учредительное собрание. Пошлем туда своих делегатов. Они и решат, как быть с помещичьей землей. Учредительное собрание никого не обидит… Всем будет хорошо. А теперь жить надо тихо, в согласии и в мире, как бог велит… Придет время, и всем будет хорошо… Я кончил.

– А комитет переизбрать! – раздался из толпы голос Клесуна.

– Варивода с Писарчуком – два сапога пара…

– Надводнюка в комитет!

– Надводнюка-а!

– Бояра!..

– Малышенко!..

– Логвина Пескового!..

– Писарчука! Писарчука!..

– Маргелу!..

– Клесуна Павла!

– Тяжкого!..

– Вариводу!..

– Орищенко!..

– Якова Кутного!..

Надводнюк стал вести собрание. К нему протискивались и называли своих кандидатов. Бояр записывал. Когда в списке оказалось десятка три фамилий, запись была прекращена.

– Голосуем. Бояр, проголосуй за меня.

Григорий вскочил на табурет.

– Кто за Надводнюка, Дмитра Тихоновича, поднимите руки… Выше там в углу!.. – Он довольно долго считал. – Сто пятьдесят четыре.

Записали. На табурете опять стоял Надводнюк.

– Продолжаем голосование. Кто за Бояра, Григория Кирилловича? – и стал подсчитывать голоса. – Сто двадцать один!.. Кто за Малышенко, Гордия Петровича? Девяносто шесть! – и записал. – Кто за Пескового, Логвина Сидоровича?

Логвин, уже пожилой крестьянин, в короткой свитке и в лаптях, стоял в кругу лозовчан. Он пожимал плечами и вслух говорил: «Я что ж?.. Я что ж?.. Как люди…»

За него подали около ста голосов. За Писарчука и Маргелу голосовали одни кулаки.

Надводнюк подсчитал и объявил результаты выборов. В новый комитет были избраны – Надводнюк, Бояр, Малышенко, Клесун и Песковой. Сход избрал председателем комитета Надводнюка и писарем – Григория Бояра. Кулаки сразу же ушли, а крестьяне еще долго не расходились. К столу подошел Бровченко.

– Фронтовики победили! – улыбнулся он.

Надводнюк настороженно посмотрел на него, вспомнил неожиданную стычку между Бровченко и Рыхловым и тоже улыбнулся.

– Да, победили… – сказал Надводнюк и подумал: «Куда ты гнешь, офицер?»

Бровченко и Муся направились к выходу. Муся была увлечена борьбой на сходе.

– Ну и интересно было! Не так, как у нас в гимназии.

– Не так?..

– А Владимир Викторович бежал! Испугался!

– Ты еще дитя, Муся, – серьезно произнес Петр Варфоломеевич и задумался.

* * *

Рыхлов, бледный и растерянный, метался по комнатам и ломал руки.

– Боже, боже!.. Что делается с Россией? Они сходят с ума… Мужики, хамы своими лаптями втаптывают в грязь честь и имя лучших людей страны! И этот мужицкий офицер стал их приспешником… Россия, куда ты идешь? Где тот, кто выведет тебя на прежнюю дорогу?.. Отзовись, и я первый пойду под твое благословение. Где ты? – выкрикивал Владимир Викторович, кидая в чемодан свои вещи. Его руки дрожали, дергались. Он мял костюмы, белье и беспорядочно втискивал все это в чемоданы и сундуки. – Поскорее отсюда, поскорее в город, где есть войска, какая-то защита!

Соболевский, вернувшись со схода, застал Рыхлова уже собравшимся в дорогу.

Куда вы? – как осиновый лист задрожал Платон Антонович.

– Владимир! – испуганно вскрикнула Глафира Платоновна.

– Немедленно собирайтесь! Немедленно! Уедем от этих бандитов! Разве вы не видите, что здесь делается? P-революция… убьют…

Этого панического утверждения было достаточно. Все бросились к комодам и гардеробам, начали набивать чемоданы, связывать узлы. На пол летели книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, летели подушки, падали на пол флаконы духов, вазы, сервизы, в суете опрокидывали мебель, рассыпали бумаги. Соболевских подгонял страх за собственную жизнь, страх перед теми, кто еще вчера покорно гнул спину.

Глафира Платоновна всхлипывала и складывала в чемоданы всякую чепуху: альбомы, фотографии, фарфоровых зайчиков, цветочные вазочки. Владимир Викторович сердито орал:

– Не делай глупостей, Глафира! – и решительно выбрасывал все эти вещи из чемодана. Глафира Платоновна еще громче плакала и, подобрав выброшенное Рыхловым, снова набивала чемоданы, а Рыхлов опять все это выбрасывал на пол и орал еще сильнее.

– Марьянка, помоги барыне укладывать вещи! – крикнул он наконец.

Прибежала Марьянка и все, что ни попадалось под руку, совала в чемоданы.

Вдруг Нина Дмитриевна опустилась на стул и заявила:

– Я никуда не поеду.

Оторопевший Рыхлов посмотрел на тещу.

– Мама, не болтайте глупостей. Быстрее!

– Не поеду! Я нажила это добро – и теперь бросить его на разграбление? Не поеду!

– Жизнь дороже, мама!

– Не поеду! Они не посмеют! – решительно заявила Нина Дмитриевна. – Мы будем с Марьянкой стеречь. Будем, Марьянка?

Марьянка, не ответив, вышла из комнаты.

Вечерело. Накрапывал дождь. Глухо завывал ветер в саду. Огня не зажигали. В комнатах было грязно, набросано, словно после погрома. Сидор подал к крыльцу две пары лучших лошадей. Сидор и Марьянка выносили вещи и укладывали их в брички. Соболевские перед отъездом присели. Женщины обнялись и зарыдали. Платон Антонович всхлипывал. Ноги у него подкашивались. Рыхлов, сцепив зубы, проверял револьвер.

– Готово! – доложил Сидор.

– Ну, поехали. Остаетесь, мама?

– Остаюсь.

– Да хранит вас бог! – Владимир Викторович нагнулся, поцеловал ее в голову и вышел быстро из комнаты.

– Может быть, поедешь, Нина? – простонал Соболевский.

– Нет, Платон, я остаюсь стеречь.

Они поцеловались, перекрестили друг друга, и Платон Антонович, втянув голову в плечи, поплелся к дверям.

– Мама! Береги мои вещи! – кричала из темноты Глафира Платоновна.

Сидор дернул вожжи, глухо зацокали колеса. Бричка выкатилась со двора.

– Из собственного гнезда бегу, – горестно покачал головой Соболевский и подумал: «Скоро ли я вернусь?»

В ответ ему стонал осенний ветер.