Текст книги "Десну перешли батальоны"
Автор книги: Алексей Десняк
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Алексей Десняк
Десну перешли батальоны
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Фронтовики в серых шинелях, ватниках, гимнастерках облепили вагоны. Обросшие, давно не бритые, худые и изможденные, солдаты исподлобья, тяжелым взглядом обводят сосняк, курят махорку и отчаянно чешутся. Кое-кто с завистью разговаривает со своим братом-солдатом, стоящим уже на тормозной подножке. Солдат размышляет вслух: спрыгнуть в лесу или ехать до станции? От леса до села рукой подать. Взяв свой брезентовый засаленный мешок, солдат повис на поручнях. Коснулся ногой земли, побежал рядом с поездом, остановился и, прощаясь с товарищами, долго, пока последний вагон не скрылся за поворотом, махал фуражкой. Потом облегченно вздохнул и быстро спустился с насыпи. Ступал он широко, вдыхал полной грудью сосновый воздух.
– Дома… – сказал он вслух и огляделся вокруг.
Солдата с обеих сторон дороги обступили стройные, кудрявые сосны, зелеными кронами кивали ему. В глубине леса стучал дятел, пищали синицы. Желтый лоскуток коры тоненько звенел на ветру.
– Три года не видал родного села… Мишка, верно, вырос, может быть, пастушок уже? Узнает ли отца?.. И Ульяна все тосковала, присылала письма, залитые слезами.
«Хлеб этим летом не уродил, как зимовать будем – и не знаем», – неожиданно вспомнились слова из отцовского письма, написанного чужой рукой.
Солдат в нерешительности остановился: домой полетел бы на крыльях, но и на отцовскую полоску земли посмотреть захотелось. Да и недалеко она – в полуверсте от лесной дороги.
– Пойду! – и решительно повернул направо через лес. От быстрой ходьбы гимнастерка прилипла к плечам. Он снял шинель и взял ее на руку.
На опушке начинались пески, а на песках – рожь Жалкая, мелкий колос и стебель чахлый. Здесь навоз нужен, да где его возьмешь, этот навоз? Фронтовик останавливался у посевов, мял в пальцах колоски; пробовал плоское зерно на зуб. Скоро жатва, а что жать придется? Засеял ли отец свою полоску?
Пекло солнце. Солдат шел с трудом, по самые щиколотки загрузал в глубоком песке.
Маленькая кудрявая груша над дорогой на их полоске. Он зашагал быстрее, уже не сводя глаз с желтой полоски, четко выделявшейся на фоне зеленой картофельной ботвы, потом вдруг пошел медленнее, в отчаянии схватился за голову. Рожь была реденькая, поднялась чуть-чуть выше колен. Колоски сиротливо клонились ему навстречу. Посмотрел вниз, на помещичье поле. Ветер волны гонит, рожь шумит, как море… И послышалось солдату, будто колоски на отцовском поле шепчут тоскливо: «Мало нас, мелкие мы… Мало нас, мелкие мы…»
– Эх!.. – с губ солдата сорвался приглушенный стон. – Будьте вы прокляты, звери! – он побрел прямо через картофель к убогим соломенным крышам родных Боровичей.
…На околице его догнала пара вороных. В бричке, – редко увидишь брички в окрестных придеснянских селах, – сидело двое. Один – пожилой, лет сорока пяти, худой, с острыми скулами. На нем была черная вышитая косоворотка, стянутая черным плетеным пояском, на голове – новая черная шляпа. У другого – еще совсем юноши – был тонкий, как клинок, подбородок и острые, прищуренные глаза. Из-под черной плисовой фуражки лихо выбивались кудри. Он был в вышитой белой рубахе, черных брюках и хромовых сапогах.
Поровнявшись с солдатом, пожилой придержал лошадей. Хриплым, привычным к окрикам голосом спросил:
– Как будто из нашего села фронтовик, Иван?
Молодой посмотрел на заросшее жестким волосом лицо солдата и ответил нарочито громко:
– Дмитро Надводнюк…
Солдат не остановился – шагал и смотрел на сытых лошадей и на их хозяев. Вспомнился девятьсот пятый, казаки, которых Писарчук приводил к нему, к Бояру, к Ананию Тяжкому. Тогда у Писарчука еще не было ни таких резвых лошадей, ни такой брички. «Кому – война, а ему – житуха», – подумал Дмитро. Закипела кровь, сжались кулаки… Отвернулся.
– Садись, служивый, подвезу! – окликнул Писарчук.
– Я привык пешком.
– Садись!
– Я доеду на отцовских!
Писарчук злобным взглядом смерил солдата.
– Р-россию немцам продали!.. Бунтуете!
Дмитру показалось, будто его кнутом огрели. Внутри все кипело, он едва сдерживался.
– Россию осрамили перед всем светом. Царя…
– К черту вашего царя!.. Натерпелись!.. Довольно!
Писарчук подскочил на бричке. На висках надулись синие жилы. Мелко-мелко задрожали насупленные брови.
– Ты с фронта удрал, Григорий Бояр удрал. Отечество кто защищать будет?
Дмитро в сердцах сплюнул.
– Почему же ваш Никифор не пошел защищать отечество? – и сделал ударение на «отечество». Писарчук быстро свесил длинные, худые ноги в сапогах «бутылками».
– С Никифором себя сравниваешь? Он в гимназии был! Ученый! При воинском начальнике нужен…
Фронтовик захохотал. О-о, так можно защищать отечество… Он не раз встречал таких защитников. И опять исподлобья посмотрел на вороных сытых лошадей. Глаза его встретились с глазами Ивана. Тот не скрывал ни своей ненависти, ни удивления: фронтовик слишком уж смело отвечал его отцу. Дмитру вспомнилась полоска родного поля. «Мало нас, мелкие мы», – прозвенело в ушах, и он, не скрывая злобы, внезапно спросил:
– Ржица подходящая уродилась, Федор Трофимович?
Писарчук еще сильнее насупил густые, косматые брови.
– Слава богу, подходящая… Может, в жнецы пойдешь?..
Дмитро остановился. Будто кто-то снова огрел его кнутом, так обожгли слова Писарчука.
– Н-нет!
– Ов-ва! А что жевать будешь?
– Хлеб!
– А возьмешь где?
В глазах Писарчука насмешка. Дмитро не ответил и оглянулся. На солнце буйно колосилась рожь на помещичьих и кулацких полях. Писарчук перехватил этот взгляд.
– Не для тебя… Ты про наш хлеб забудь. Голову живо свернем.
– А если мы?..
Взбешенный Писарчук дернул вожжи.
Резвые лошади рванули, обсыпая фронтовика пылью.
У берега на двух старых, сработанных колесах уложены мостки. Молодица стирает белье. Река Лошь оделась в монисто лопухов – тихая, спокойная. Над Лошью растут вербы и тополя. К вербам привязаны лодки. В реке купаются шумливые дети. Молодица на мостках одна. Время от времени она выпрямляется, выкручивает выстиранную свою или свекрови сорочку, затем несет ее на лужайку, кладет на горку серого от влаги белья и, приложив козырьком ладонь ко лбу, не сводит глаз с русой головки, мелькающей в гурьбе детишек. В ее глубоких задумчивых глазах грусть одиночества. Из-под белой косынки спадают на плечи черные и густые, как смола, косы. Загоревшее лицо истомлено ожиданием и печалью. Только подушка знает, сколько слез выплакала молодица. Уже третий год проходит, как забрили мужа. Забрили и сразу погнали в действующую армию воевать с немцем. Редко приходят письма, да и с теми бежишь к соседям, чтобы прочли, – ведь ни она, ни свекор не знают грамоты. Стыдно делиться с чужими своей тоской по милому мужу. Может быть, не то написала б она в письме к любимому, нашла бы более ласковые слова, да вот! – неграмотна, а люди не поймут, что хочет выразить ее сердце.
Вечером уложит она Мишку спать, сама облокотится на подушку, склонит на руку голову – так целую ночь и не сомкнет глаз. Встанет, снимет со стены присланный с фронта портрет, подойдет к окну, смотрит на него при лунном свете. Стоит ее Дмитро с товарищем. Сабли в руках, на затылок лихо сбиты серые фуражки с кокардами. Смотрит Дмитро серыми глазами прямо на нее. Ничего не говорит, ничего не скажет… А она все думает, думает: жив ли он, здоров ли? Молит бога, чтобы пули пролетали мимо, чтоб ангел господень хранил его в боях. Ненавидела она войну, боялась ее и не понимала. Называла войну разлучницей, проклинала. Целовала портрет долгим, страстным поцелуем, прижимала к груди, а потом снова возвращалась в постель и плакала тихо, чтобы свекор со свекровью не услыхали, накричать могут…
Отгонит от себя мысли молодица, нагнется над мостками, полощет белье, а мысли снова осаждают. Сегодня встретила на огороде Наталку Бояр. «Еще нет Дмитра?» – спрашивает, а сама рада-радехонька: дождалась своего Григория. «Не горюй, молодица, приедет! Готовь встречу!» И снова смеется. Да неужели она плохо встретит Дмитра? В сундуке уже давным-давно припрятана бутылка наливки, а яйца найдутся. Приехал бы только поскорее и был здоров…
Свекор горюет. Жатва скоро, а жать нечего. И как они зимовать будут? Свекровь совсем расхворалась. Хоть бы Дмитро не забыл сапожного ремесла, заработал бы деньжат, а то и хлеба…
Не слышит молодица, как на горке затопали босые ноги. На улочке мелькнула лысина свекра. «Случилось что-нибудь?» – испуганно подумала Ульяна, но Тихон счастливо улыбается, машет руками.
– Ульяна, ты слышишь?.. Ульяна! Дмитро приехал!..
Она рванулась с мостков, чуть в воду не упала. Обмерла, сердце зачастило в груди, перехватило дыхание.
– П-правда?
– Приехал! Бородатый!.. Худой!..
Тихон торопливо бросал себе на плечи выстиранное белье. Оно сползало на траву. Старик волновался. Ульяна бросилась к детям.
– Мишка, Мишка!.. Отец приехал!..
Русый мальчик стремглав вылетел из воды, на ходу натянул штанишки, рубашку и помчался к матери. Втроем они торопливо поднялись на горку. Ульяна обогнала Тихона. Мишка обогнал мать и первым прибежал в хату. Приоткрыв дверь, он нерешительно остановился на пороге. У стола стоял бородатый фронтовик, на скамье всхлипывала бабка. Мальчик колебался: «а может, это не отец?» – и поднял глаза на портрет. Там отец молодой, без бороды.
– Мишка, не узнаешь? – Дмитро протянул руки. Мальчик неуверенно подошел к нему и с опаской положил свою маленькую ручку в большую ладонь. Счастливый отец прижал своего ребенка к груди. По небритой щеке скатилась слеза и упала на грудь. Мишка обнял отца.
– Борода у вас какая… – и не добавил: «татусь». Еще раз посмотрел на портрет на стене. Дмитро улыбнулся, оставил мальчика и пошел навстречу Ульяне. Молодица вскрикнула, свалила белье на скамью и припала к груди мужа. Он целовал ее глаза, полные счастливых слез, широкой ладонью нежно гладил по голове. Тихон разглядывал шинель, щупал солдатский мешок, не отходил от сына и все повторял:
– Так неожиданно…
Ульяна с трудом оторвалась от Дмитра. Из сундука вынула ему чистое белье – Дмитру захотелось искупаться в реке. Пока Ульяна со свекровью готовили еду, а Дмитро купался, Мишка успел уже всем соседям сообщить счастливую семейную новость.
Только Надводнюки сели к столу, как в хату вошли соседи, товарищи Тихона, такие же, как и он, хлебнувшие горя старики – Кирей Бояр, Гнат Гориченко и Мирон Горовой. Прибежала солдатка – Вивдя Шелудько. Все они здоровались с Дмитром за руку, поздравляли его с благополучным возвращением домой.
– Может, про моего Данилу слыхал? – спросила Вивдя и часто-часто замигала рыжими ресницами. Печаль лежала на ее широком, безбровом, усеянном густыми веснушками лице. Синева под глазами говорила о бессонных ночах.
– Не привелось встретиться… Данила был на австрийском фронте, в Карпатах, а я на немецком, под Ригой.
– Да разве я знаю, где они, эти Карпаты? – Вивдя подняла передник к глазам. – Писали нам, что многих в плен забрали… Будто и мой Данила там. Когда ж его из плена ждать?
– Не горюй, Вивдя. Вернется твой Данила, войне скоро конец! – снимая со сковороды подрумяненную яичницу, говорил Дмитро. Все наблюдали за его движениями, и кое-кто отметил, что Дмитро похудел и постарел. Вивдя с завистью смотрела на весело хлопотавшую Ульяну. Кирея интересовало, скоро ли наступит то время, когда людей на фронтах не будут калечить.
– Паны хотят войны, а наш брат, фронтовик, если только может, домой уходит. – Дмитро вытер полотенцем руки, вышел из-за стола. – Обмануло нас правительство Керенского. Красиво говорили о свободе, о народной власти, а как уселись на Николкином месте – затянули старую песню. Снова погнали миллионы людей гнить в окопах и вшей кормить. Разве панов интересуют те, кто своими трупами Галицию покрыл, Пинские болота запрудил?.. А какая нам, крестьянской бедноте, рабочему люду, польза от этой войны? Мы там страдали, а вы – здесь! Нам говорили, что землю дадут бедноте. Дали?
– Да где там! – замахали руками Гнат и Мирон. – Как жил пан Соболевский на своей земле, так и живет.
– Люди говорят: силой ее надо брать, – прошептал Кирей, оглядывая присутствующих.
– Может, ваш Григорий говорил? Он дома?
– Пошел куда-то на хлеба посмотреть. Да разве это хлеба, черт его побери!
Дмитро улыбнулся, услыхав с детства знакомое выражение Кирея: «Черт его побери!», которое тот повторял, когда был чем-нибудь недоволен.
– Хорошо, что Григорий дома. Поговорить нужно, посоветоваться. Так, как теперь, дальше жить невозможно, надо прислушиваться к тому, что большевики говорят. И в нашем полку большевики были.
– Люди такие?
– Партия! Она за рабочий люд и за нас, бедноту крестьянскую. Программу такую составил Ленин!
– Ленин?.. Ты видел его? Какой он из себя?
– Не привелось видеть, – с сожалением вздохнул Дмитро. – Большевики так говорили о своей программе: чтобы войне конец, чтобы фабрики и заводы отдать рабочим, а помещичью землю и всякие угодья – крестьянам.
Старики придвинулись поближе к фронтовику. Гнат недоверчиво развел руками.
– Луга Соболевского поделить, поля поделить, лес наш, Лошь наша… Эх, не будет дела! В девятьсот пятом…
– Знаю! – перебил Дмитро. – Сам сидел в тюрьме. Только теперь не то время. Весь народ ненавидит войну, измучился. И есть кому людей сплотить.
– Ну, а кто же людей сплотит?
– Большевики взялись за это дело. Фронтовики.
– А ты не записался в их партию? – спросил Кирей.
– Сперва надо себя на деле показать.
– Тебе, Дмитро, о семье подумать надо. Хлеба на отцовской полоске много не нажнешь. Придется шило и дратву в руки взять, может, сапоги кому пошьешь? А тем временем перемелется. Ведь не один ты на свете, – советовали отец и мать.
Дмитро посмотрел на них, отмахнулся, печально опустил голову на руки. И снова ему послышался шелест колосьев: «Мало нас, мелкие мы…» Вспомнился разговор с Писарчуком.
Сидели допоздна. Дмитро брился перед разбитым зеркальцем и рассказывал о походах и боях, о переходе через Западную Двину, Курляндию, о смерти солдат, об их отваге. Соседи скорбно качали головами, удивлялись людской храбрости, с горечью думали каждый о своем завтрашнем дне.
Уже давно по хозяйству управилась Ульяна, давно заснул на ее руках Мишка. Молодица бросала укоризненные взгляды на соседей: когда же, наконец, они уйдут домой?
Первым поднялся Кирей.
– Кобылку надо отвести в ночное.
Прощаясь, Вивдя подошла к Ульяне и на ухо с завистью прошептала:
– Счастливая ты… А я обниму подушку, заплачу, может на душе легче станет..
Ульяна постелила в клети и протянула руки к Дмитру:
– Любимый… милый… дождалась!
* * *
Кирей лежит у оврага, смотрит в звездное небо и прислушивается к тому, как жуют стреноженные лошади. Старику хочется отдохнуть, но не дают покоя мысли, навеянные Надводнюком.
Тяжело стало жить. Совсем не уродило на бедняцких полосках. Да и откуда этому хлебу быть? Разве на этой полоске песка за лесом что-нибудь соберешь? Удобрять было нечем, и хорошо обработать сил не было – вот и мерещится опять голодная зима. А пан Соболевский и кулак Писарчук вон какой урожай соберут, подавай только рабочие руки…
Болит душа у Кирея, сердце ноет. Он ворочается, поправляет под головой чекмень и на росистой траве вытягивает обутые в лапти ноги. Трава!.. Панская она! Соболевского! После большого паводка поднялась выше пояса, мягкая и сочная. Заливные луга, их еще рано косить… А общественного выгона – клочок. Даже собака перепрыгнет! И речка Гнилица принадлежит пану, а за нею – его сад. И какой сад!..
Кирей поднимает голову и смотрит на черные силуэты столетних лип. Там – аллея от дома до самой реки. Кирей никогда не ходил по этой аллее. Внизу яблони, сливы разные, черешни, груши. Днем видно, как много ильинок на деревьях. И в саду этом Кирей никогда не был. А кто из крестьян был? Разве что Писарчук? Кирей только садил этот сад. Давно это было, не теперь… Кирею обидно, он повернулся спиной к помещичьему саду. С луга доносится птичья перекличка.
Дер-дер, деркач!..
Не журись!.. не плачь!..
Верно, под березкой панской закричал перепел…
В эту ночь не уснуть Кирею. В голову лезут воспоминания и все невеселые. Да разве видел дед за свою долгую жизнь что-нибудь веселое? Горе одно! Кости ноют, руки в мозолях. Мозоли никогда не сходили.
Кирей всматривается в темноту. Старческие глаза нащупывают в овраге серую стреноженную кобылку.
Где он только не побывал в поисках заработка!.. Все мечтал прикупить земли с десятинку. Был в Пруссах – жал за сноп у господ. Молотить ежегодно ходил к кулакам на Полтавщину. Ломоть хлеба насущного был в диковинку. Так где уж там о покупке десятины мечтать? Так и остался на отцовской полоске песка на Боровщине…
Родился Григорий. Был умным мальчиком. Сам как-то попал в церковно-приходское. Учиться хотел. Говорил ему Кирей – не ходи! Не послушался. Взял однажды Кирей длинный сковородник, вошел в школу, схватил Григория за ухо и вытащил во двор. Мальчик вырывался, хотел поскорее добраться домой. Кирей погнал его по всему селу, а дома сунул палку в руки и повел в Пруссы. Разве бедняки могли учиться? Конечно, рада бы душа в рай, да грехи не пускают…
В девятьсот пятом зашумело было, земелька показалась краешком, но мелькнула перед глазами и исчезла. И Григорий чуть не пострадал. Просидел с Надводнюком недели три в тюрьме в Соснице, но их все же выпустили. Да и теперь, черт его знает, что творится. И Дмитро Надводнюк, и Павло Клесун, и сам Григорий, – все фронтовики, – говорят, что царя уже скинули. А порядки прежние. Если нет царя, так власть должна быть народная, а паны ее под себя подмяли. Что Соболевскому? Царя нет, а он как был паном, так и остался. У него сенокосы до самой Десны, леса вокруг всего села. За околицу выйдешь – опять его поле… А говорили: землю нам, крестьянам… Дождешься…. И Надводнюк ведь говорил: силой ее взять надо… А как ее возьмешь?.. Молодые, верно, знают. Дмитро зря говорить не будет, не такой он. А земельку брать надо, она непокорная, сама в руки не дается…
Уже перед самым рассветом, устав от тяжелых дум, Кирей задремал. Во сне перед ним встал солнечный сенокос над Гнилицей. Натыканные в траву вешки-прутики указывают межу. Дует легкий ветерок, гонит волны шелковой травы к ногам Кирея. А он только что начал косить. На нем белая, выстиранная невесткой, старомодная рубаха с вышивками на рукавах, соломенный бриль. Коса, как бритва, ровно-ровно кладет траву. Ш-ш-шу! Ш-ш-шу!.. И ложится трава ровным покосом. И тут же Григорий. Он в солдатских штанах, босой и без фуражки. Рубаха на груди расстегнута. Вот Григорий остановился и точит косу… Дзинь-дзинь! Ш-ш-шух… Кирей вытирает потный лоб. Ну, и греет же солнышко! Постояла б такая погодка. Солнце – золото!.. Полосы через две – еще косари. Кирей всматривается и узнает своего товарища, высокого и нескладного Тихона Надводнюка с Дмитром. А еще дальше – Малышенко Гордей. Он один. Кругом на лугу звенят косы. Так радостно-радостно у Кирея на сердце. Он понимает свою радость: ведь не у пана Соболевского они косят. Они всем обществом поделили помещичий сенокос. Вот их десятина, а вот Надводнюков, а дальше Малышенко. А кто там под березкой косит? Клесуны, кажется?…
– Деда, дед, да проснитесь же, наконец!..
Кирей вскакивает и протирает глаза. Перед ним на коленях стоит девушка. Кирей узнает прислугу пана Соболевского – Марьянку и испуганно оглядывается. Кобылка одиноко стоит на выгоне. Из ночного все, верно, давно ушли, потому что солнышко уже вон как высоко поднялось над березкой.
– Ваша лошадь, дед, в траве была. Хорошо, что пан не видел. Прибежала я, лошадь выгнала и вас разбудила. Вам что-то, верно, снилось? – торопливо говорила Марьянка, оглядываясь на помещичий сад.
– Черт его побери, что приснилось!.. Будто мы панский сенокос поделили и косим. Григория своего и Надводнюков во сне видел. Сам я был в вышитой рубашке… Это к добру, дочка!.. А ты все служишь?
– Некуда мне, дед, деваться. Ведь мать на поденной у Писарчука.
– Правда, правда, дочка. Вдовья доля известно какая! – покачал Кирей седой головой.
Он распутал лошадь, положил ей на спину чекмень, взял повод в руки и пошел к плотине. Марьяика забежала вперед.
– Дед, когда будете делить панскую землю, и нам с матерью хоть полоску дадите?
Кирей остановился. На него с мольбой смотрели черные глаза уже изнуренной работой семнадцатилетней Марьянки. Худенькая, стройная, в старой полотняной юбчонке, она напряженно ждала, что ответит дед. Ее руни, – Кирей видел, – работали б на этой земле так, как еще никогда ничьи не работали. Кирей вздохнул.
– Заберем землю, дочка, и вам с матерью первым дадим! – и дернул за повод. Марьянка опять забежала вперед.
– Дед, а когда?
– Когда? – Кирей задумчиво покачал головой. – Когда бы мне самому кто сказал… Прислушивайся к тому, что фронтовики говорят, Дмитро Надводнюк. Он знает.
– Не забудьте ж, дед! – сказала Марьянка и побежала через плотину к помещичьему саду.
Кирей смотрел ей вслед и вздыхал. Он заметил: возле калитки Соболевский остановил Марьянку, что-то спросил у нее и направился навстречу Кирею. Старик поправил чекмень на спине лошади, насторожился. Встреча с паном ничего приятного не сулила. Больной ревматизмом, Соболевский, опираясь на палку, с трудом передвигал ноги. Он был в желтом жилете, белых брюках, и на ногах – замшевые ботинки. Холеная, расчесанная надвое, уже седая борода спадала на плоскую, как доска, грудь. На голове у него была серая летняя шляпа.
На мостике Кирей посторонился.
Соболевский замахнулся палкой.
– Ты как коня пасешь?
– Это кобыла, пан.
– Кобыла?.. А кобыле можно пастись на моей траве?
– Черт его побери, она на выгоне паслась.
– Врешь!.. Веди ее ко мне в усадьбу и принеси пятерку! – Соболевский протянул руку, чтоб схватить повод. Кирей отступил, пряча повод за спину.
– Не дам… Сжальтесь над моей старостью, Платон Антонович! Весь век на вас работал!..
– Бунтуешь?.. Девятьсот пятый снится? В Сибирь загоню, в тюрьму! Веди!
– Теперь и мы умнее будем! – поднял голову Кирей. – Наедитесь и вы сырой земли когда-нибудь. – Он дернул за повод и хотел пройти мимо Соболевского.
Побагровев, Соболевский поднял над Киреем палку. Перед дедом промелькнула вся его жизнь. Он сразу вспомнил вчерашние разговоры в хате у Надводнюков. Его охватила злоба, к лицу прилила кровь. За что? До каких пор будет Соболевский измываться над народом?.. Кирей выпустил повод и, перехватив удар, вырвал из рук Соболевского палку, переломил ее надвое, бросил в Гнилицу.
– Семьдесят лет поедом ели меня с отцом… Черт его побери…
Не оглядываясь, Кирей повел кобылку на гору.