Текст книги "Десну перешли батальоны"

Автор книги: Алексей Десняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава девятая

Воробьев почувствовал серьезную, нараставшую на железной дороге опасность и стал пристально наблюдать за всем, что происходит там. А после состоявшегося 6 декабря совещания уж не спускал глаз с дороги. Это совещание на одной из ближайших станций созвал комитет 19 Советского стрелкового полка. Полк получил задание пройти на Дон, чтобы помочь шахтерам Донбасса, боровшимся с генералом Калединым. Полк шел по маршруту Гомель – Бахмач – Харьков – Ростов. На одной из станций его остановил петлюровский «курень смерти». Войска Центральной рады не хотели пропустить Советский полк через Украину.

Воробьев, узнав об этом, поспешил на станцию и попал на совещание полкового комитета. Целый день бились над задачей: захватить ли с боем Бахмач и пройти на Дон или повернуть назад и пойти обходным путем. Михайло ознакомился с создавшимся положением и не удивился тому, что узнал. Раз «курени смерти» не пропускают Советский полк, значит, Центральная рада в союзе с генералом Калединым. Отказаться от намеченного маршрута и пойти в обход на Брянск? Тогда полк потеряет три недели драгоценного времени, и это намного облегчит положение Каледина. С этим он, Воробьев, примириться не мог. Он решительно поддержал предложение командира полка Рубцова – занять Бахмач силой и прорваться на Дон.

Полк погрузился и двинулся в путь, но петлюровцы свою угрозу осуществили. Возле Макошина они разобрали путь. Советский полк вынужден был повернуть обратно и идти по другому маршруту.

С тех пор столкновения между советскими войсками, которые начали сосредоточиваться в Гомеле, и «куренями» участились, но столкновения эти дальше железной дороги не распространялись. Воробьев внимательно следил за движением петлюровцев, чтобы в решительную минуту быть там, где возникнет опасность. Михайло уловил эту минуту. В последних числах декабря советские воинские части продвинулись по железной дороге до самого Макошина. Петлюровцы, откатившись до Боровичей, угрожали взорвать мост через Десну. Воробьев поспешил в Боровичи.

* * *

Сквозь сон Дмитру послышалось, будто кто-то стукнул калиткой. Он прислушался. Под печью тихо скребла мышь. Где-то под скамьей пел сверчок. За окнами в темноте завывал ветер, засыпая стекла снегом. Дмитро решил, что это, верно, Мишка со она ударил рукой о печь, или кто-нибудь из спавших на печи – о трубу. Дмитро задремал опять. Тихо зазвенело стекло в окне. Дмитро сразу вскочил, босиком подошел к окну. Прислушался. Кто-то осторожно постучал пальцем.

– Кто? – Дмитро приник к стеклу. В темноте едва заметно вырисовывался серый силуэт. – Кто?..

Человек за окном тоже прильнул к стеклу. Так они несколько секунд смотрели друг на друга. Потом Дмитро выбежал в сени и открыл двери.

– Заходи, Михайло. Неспроста, верно?

Воробьев сбросил шинель и устало присел на скамью.

С постели поднялась Ульяна, Мишка громко и испуганно спросил: «Кто вошел?» Дмитро его успокоил.

– Кушать хочешь, Михайло?

– Не мешало бы. Только не беспокой жену. – Но Ульяна, набросив кофту, принесла кувшин молока, стакан и краюху хлеба.

– Думал – не найду, но попал на посиделки, и там хлопцы рассказали мне, где ты живешь. – Михайло медленно жевал хлеб. Дмитро сидел возле, нетерпеливо ожидая рассказа. Наконец, Михайло отодвинул стакан и взял Дмитра за руку.

– Садись поближе… Петлюровцы в селе есть?

– Нет. На станции стоит бронепоезд полковника Мензы. Зачем он здесь – не знаю.

– За этим я и пришел к тебе. Твои товарищи надежные?

– В деле еще не были, но я им доверяю.

Воробьев немного подумал.

– Нет ли у вас тут такой женщины, которая могла бы завтра же все разузнать на станции?

Надводнюк толком еще не разобрался, что хочет сделать Михайло, но догадка уже мелькнула.

– Я пошлю жену.

– Нет! Это вызовет подозрение. Писарчуки могут там быть. Рисковать не надо.

Дмитро подумал о Марьянке.

– Есть девушка – толковая и наша…

– Хорошо! – Еще с минуту Воробьев помолчал, потом сжал локоть Дмитра, сказал на ухо: – В Мене и Макошине – советские воинские части, им надо помочь. Вот зачем я здесь…

– Я готов, хоть сейчас. И хлопцы тоже…

Воробьев начал разуваться.

– Постели мне рядом с собой. Ляжем и вдвоем разработаем план.

Дмитро поспешил к постели.

* * *

Холодно на дворе. Мороз крепчает. Подул северный ветер, заметает снегом рельсы. Марьянка постукивает ногой о ногу, толчется на месте, чтобы согреться, дует на руки. Холодно, но Марьянка не уходит со станции. Она торгует. У нее в корзине кусок масла и белый хлеб. Не один железнодорожный служащий подбегал к ней, чтобы купить ее товар, но никто не купил. Подходил и красноносый с припухшими глазами есаул с бронепоезда. Но и он не купил. Девушка такую цену заломила, что и подступить боязно. Пять карбованцев за такой кусочек масла!

Марьянка, смеясь, отвечает есаулу:

– А что я за ваши пять карбованцев куплю? Вот у меня кофты нет.

Есаул задирает голову, кладет волосатую с грязными ногтями руку на темляк сабли и молодецки подкручивает усы.

– Ты и без кофты, моя милая, хороша… – и петушком подходит к Марьянке.

Она смеется звонко и весело. Есаул тоже доволен.

– Эх, война, а не то бы в деревню пришел! Эх!.. – подмигивает он.

Марьянка еще громче смеется.

– Кому вы нужны, пан есаул?

– А тебе?.. Чем не казак? Сечевик.

– Казак-то казак, да потрепанный! – смеется Марьянка.

Но есаул не обижается.

– Ты, моя милая, еще не разбираешься. Ну, что в этом молодом? Молодой толком и не знает, как подойти к девушке, как с ней обращаться.

«Ах ты, пугало гороховое!» – думает девушка.

В здание станции заходят «сечевики» с бронепоезда. У каждого на шапке – кисть. «Сечевики» греются у печки, курят, сплевывают на пол, поглядывают на Марьянку и явно завидуют есаулу. Из комнаты телеграфиста торопливо вышел толстый полковник – командир бронепоезда. Все вскочили. Есаул тотчас же подошел к полковнику:

– Пан Менза, какие будут распоряжения?

Положив руку в теплой перчатке на плечо есаула, полковник подвел его к окну. Марьянка опускает глаза, смотрит в свою корзинку.

– Приказ пана головного атамана Петлюры таков, – слышит Марьянка шепот полковника. – Большевики… через Десну… взорвать мост… – жадно ловит Марьянка обрывки фраз. – Ночью без прожекторов…

Марьянка громко выкрикивает:

– Кто же заберет масло и хлеб? Сидеть холодно.

Есаул хохочет:

– Ого-го, разве у нас некому тебя согреть? Вот сколько хлопцев. Все орлы, как один.

Полковник прищурился и оглядел Марьянку с головы до ног.

«Поскорей бы домой! – думала девушка. – Не забыть бы, не забыть бы… Большевики через Десну… взорвать мост… ночью без прожекторов…» – мысленно повторяла она. Полковник закурил папиросу и опять скрылся в комнате телеграфиста. Есаул подсел к Марьянке. Их окружили «сечевики».

– Ну, так сколько ты хочешь за свое масло? – спросил он.

– Да уж давайте, сколько дадите. Ноги замерзли…

– Вот видишь! Я знал, что девушка перед настоящим казаком не устоит! – подмигнул он «сечевикам» и вытащил три карбованца.

– На, девушка, и знай мою доброту…

«Сечевики» купили белый хлеб. Марьянка заспешила к выходу.

– Черноглазая, скажи, как тебя зовут? Когда побьем большевиков, я в гости к тебе приеду, – кричал ей вслед есаул.

– Приезжайте, приезжайте… А зовут меня Ганка Орищенко. Самый красивый дом напротив церкви – моего отца… Приезжайте…

Через станционный двор Марьянка вышла в поле, а когда миновала пригорок, побежала, не оглядываясь, «Наторговала сегодня. Надводнюк будет рад…» – думала она и повторяла слова, услышанные от полковника.

Навстречу ей дул холодный ветер.

Пошел снег.

* * *

Ночь темная, беззвездная. Густой сосновый лес сливается с темнотой. Но люди свободно ориентируются: издавна знают, что слева от дороги – старый лес, справа – молодой сосняк. Людей немного – небольшой вооруженный отряд. Они цепочкой, один за другим, идут, пригнувшись между рядами молодых сосенок. Тишина. Свежий снег едва слышно хрустит под ногами. В лесу тепло и безветренно. Где-то позади спит село. Едва доносится пыхтение паровоза на станции. Это петлюровский бронепоезд стоит под парами.

Сосняк кончился.

– Тут, – прошептал Надводнюк, и отряд окружил его. Воробьев долго всматривался в лица друзей.

– Не боитесь? – спросил он. – Кто боится, пусть идет домой.

– Нет таких, – ответил за всех Павло Клесун.

Михайло наклонился к товарищам.

– Утром советские войска начнут наступление от Макошина. Петлюровцы хотят взорвать мост через Десну. Этой ночью их бронепоезд без прожекторов подойдет к мосту. Поняли вы мой план, фронтовики?

– Поняли, поняли…

– Так вот: Бояр, Клесун и Кутный будут отгребать лопатками снег из-под рельсов, чтоб были видны костыли; Дмитро, Ананий и я ломами вытащим костыли, а Малышенко и Шуршавый пройдут шагов на двести вперед и будут караулить; Сорока и Песковой – караульте здесь. Работать тихо и осторожно. Оружие держать наготове! Давай…

Отряд рассыпался. Через несколько минут послышалось осторожное царапанье лопаток о снег и глухой звук прикосновения железа к железу. Когда Ананий или Надводнюк надавливали ломом и костыль выскакивал из шпалы, в воздухе слышалось короткое: «лусь».

Сверху сыпал снежок, мягкий и нежный.

Прошло несколько десятков минут, и отряд тихо спустился с насыпи. Было уже за полночь. Гуще посыпал снег, мороз уменьшился. В лесу было тихо-тихо. Пахло смолой.

Воробьев слышал, как стучит его сердце. Глухо и отрывисто: тук!.. тук-тук!.. тук!.. Прошло еще несколько минут. Напряжение росло. Сердцу стало совсем тесно в груди. А вдруг советские войска начнут наступление раньше, чем подойдет сюда петлюровский бронепоезд? Тогда мы своих подведем… Михайло покрылся холодным потом… Связаться! Немедленно предупредить!..

Он посоветовался с Надводнюком.

– Павло! – шепотом позвал Дмитро.

– Есть!

Воробьев рассказал о своих опасениях.

– Пойдешь?

– Пойду!

Клесун торопливо пожал руку товарищам и исчез в темноте.

В напряженном ожидании проходило время. Каждая минута казалась такой длинной, как вечность. Где-то далеко в селе пропел петух. Ему ответил второй, третий… Перекликнулись, и опять стало тихо. Где-то слабо и одиноко залаяла собака. Безмолвно стоял лес. Кружились снежинки. Каждого волновала мысль: успеет ли Павло добежать до Макошина? Отсюда до моста пять верст. И никто не знает, сколько уже прошло времени после ухода Павла. Может быть – полчаса, может быть – больше…

Начали коченеть ноги. Холод пронизывал тело. Партизаны притаптывали, чтобы согреться. Они завидовали Павлу. Он бежит, и ему не холодно.

Пропели вторые петухи. Чувствовалась близость рассвета… Вот тогда на станции громче запыхтел паровоз. Партизаны насторожились. Надводнюк покрепче сжал ручку бомбы, отобранной у Никифора Писарчука… Паровоз на станции запыхтел еще громче – по лесу прокатилось эхо. Бронепоезд тронулся… Прошло еще несколько минут. Паровоз тяжело вздыхал, он поднимался в гору. Совсем глухо гудели рельсы. Ближе, ближе. Партизаны впиваются глазами в темноту и нащупывают черное пятно, быстро мчащееся по направлению к ним. Надводнюк уже видит жерла двух пушек. Жерла грозно смотрят на север… Бронепоезд вот-вот поровняется с ними. Партизаны вытягивают шеи, подаются корпусами вперед. Вдруг в воздухе загремело, затрещало, застонала земля. Колеса врезались в шпалы – бронепоезд сошел с рельс.

– Рота-а, пли! – приглушенным голосом крикнул Воробьев и бросил бомбу. Бомба тяжело ахнула. Затрещали винтовки. Темноту прорезали отблески огней и взрывов. С бронепоезда застрочил пулемет – нервно и дробно. Пули жужжали где-то высоко над головами партизан. Вдруг на рельсы лег луч прожектора.

– Тю-у-у-у… – просвистел снаряд и, перелетев над петлюровским бронепоездом, разорвался в лесу.

– Г-гах!..

Второй упал ближе, третий еще ближе. Петлюровский пулемет смолк. Петлюровцы, соскакивая с бронепоезда, удирали назад на станцию. Их догоняли лучи прожекторов и пулеметные пули. Отряд Воробьева и Надводнюка лежал под сосенками. – Ура-а… – покатилось по лесу и откликнулось где-то в чаще: «а-а-а»… Бой сразу утих. На место боя тихо подъехал бронепоезд «Советская Россия». С бронепоезда соскочили красноармейцы, вместе с ними соскочил и Павло. Сошел на снег командир – крепкий, широкоплечий человек, в кожанке, с биноклем на груди и маузером на боку.

Воробьев и Надводнюк с товарищами подбежали к командиру бронепоезда.

– Вам и вашему отряду выношу благодарность от имени советской власти… – командир пожал руку всем партизанам. – Передайте советское спасибо вашей девушке за революционную услугу!

При упоминании о Марьянке у Павла сильнее застучало сердце.

Светало. На сером фоне четко вырисовывались верхушки сосен. Возле взятого в плен петлюровского бронепоезда хлопотала инженерная часть красных.

* * *

Когда Надводнюк со своими товарищами вернулся в село, его там уже ждали пехотная часть и кавалерийский эскадрон. Красногвардейцев надо было разместить по квартирам. Но Надводнюк не успел дать никаких распоряжений. Школу, где разместился штаб, окружили крестьяне. Они наперебой приглашали красных бойцов к себе.

– Товарищ или как вас? – Мирон Горовой дергал за шинель высокого парня с лицом, густо усеянным веснушками. – У меня старуха напекла пирожков с сухими яблоками, и сметана есть. Идем!..

И Гориченко Гнат приглашал к себе красногвардейцев.

– Мы вас день и ночь выглядывали. Черт его побери!.. Ждали, как сыновей… Идем!.. – приговаривал Кирей.

– Хозяйка блины печет, ей-богу, правда. Кто ко мне?

– Насчет рюмки – извините, теперь нет, а еду горячую найдем.

– Э-э, хлопец, в фуражке холодно, уши посинели. Идем ко мне – папаху дам, от сына осталась… С немецкого фронта не возвратился… – говорил седенький старичок еще совсем юному бойцу.

Через несколько минут красногвардейцы завтракали. Их гостеприимно угощали хозяйки.

Надводнюк написал разнарядку на фураж и отправил Малышенко с верховыми к Писарчуку, Орищенко и Маргеле.

После завтрака красногвардейцы и крестьяне пошли в школу. В передней комнате гармонист лихо играл «яблочко», несколько танцоров звонко выбивали каблуками. Гармонист заиграл польку. Бойцы подхватили девушек. Закружились пары. Марьянка и Павло раскраснелись. Ей приятно чувствовать на своем тонком стане крепкую руку Павла. Старики сидели рядом с Киреем, веселым и разговорчивым, попыхивали трубками, пожилые мужчины курили самосад в газетной бумаге. Хлопцы сгрудились возле бойцов, угощавших папиросами и фабричной махоркой. Всюду – веселый гомон и смех, звон сабель и шпор.

Воробьев поднялся на парту, посмотрел в зал, полный народа, радостно, широко улыбнулся и сказал:

– Товарищи боровичане! – гармонь тотчас же затихла, в зале наступила тишина. – Вот и у вас теперь советская власть, красное знамя с пятиконечной звездой развевается над селом… Теперь все, – он сделал широкое движение рукой, – ваше! Земля, луга, угодья… – Крестьяне, подталкивая друг друга, придвинулись к Воробьеву, сбрасывали шапки, чтоб лучше его слышать; забывали о своих цыгарках. Михайло, рассекая рукой воздух, рассказывал, как советские войска борются против кровопийц и изменников-петлюровцев. Он горячо призывал боровичан вступать в ряды красногвардейцев, чтобы всем вместе разгромить врага, – во всех городах Украины восстали рабочие, во всех селах поднялись крестьяне, весь трудовой народ. В красные полки вливаются все новые и новые отряды красных повстанцев, борющихся за свободу украинского трудового народа. Не сегодня – завтра красные отряды захватят Бахмач, а там и до Киева недалеко. Красные войска выгонят засевшую в Киеве контрреволюционную петлюровскую свору предателей! Тогда вечно будет жить советская социалистическая республика!

– Да здравствует вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин! Ура!

– У-р-ра-а! – дружно подхватил зал.

– Да здравствует Ленин! – громче всех кричал Кирей.

Воробьев взмахнул рукой, подзывая красногвардейцев. Бойцы подошли ближе. Боровичане впервые услышали пролетарский гимн борьбы за свободу всех народов.

К вечеру красногвардейцы выступили из Боровичей. Был получен приказ занять станцию Дочь под Бахмачом.

Павло, вооруженный винтовкой и тремя бомбами, забежал к Марьянке попрощаться. Девушка не сдержалась, на глаза навернулись слезы. Харитина поднесла передник к глазам и вышла из хаты. Павло протянул к Марьянке руки. Она припала к его груди.

– Марьянка, может, и не встретимся больше… Скажи, ты любишь меня?

В черных глазах – печаль, на длинных ресницах заблестели слезы. Девушка дрожащими руками порывисто обняла Павла за шею.

– Люблю, – прошептала она, и ее первый поцелуй был как благословение.

– Прощай, Марьянка!.. Я вернусь, когда на нашей земле не будет ни одного петлюровского «куреня»!

Павло выбежал из комнаты. В сенях его поджидала Харитина, взяла за руку и поцеловала, как сына, в лоб.

Павло догнал отряд красных добровольцев уже на околице. Марьянка стояла у перелаза. На ее щеках застыли слезы. Ее губы нежно шептали:

– Любимый… Любимый…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Где-то далеко от Боровичей гремели бои. Кончалась зима 1918 года.

Ветер с юга дышал весной. Чирикала птичка: «Кидай сани, бери воз».

Боровичане ходили по полю – меряли поля Соболевского и Писарчука, готовили плуги, посытнее кормили лошадей.

* * *

Федор Трофимович созвал гостей на заговены перед великим постом. В центре, под иконами, за большим дубовым столом сидел Лука Орищенко. На нем – добротная шерстяная жилетка, надетая поверх старомодной вышитой рубахи. При свете лампы лоснятся густо смазанные жиром и тщательно на пробор расчесанные волосы. Рядом с Лукой, заняв полскамьи, сидела его жена, а по обе стороны – сыновья: Иван, Евдоким и Сергей, черноволосые, с подстриженными бородками. И тут же, возле своих мужей сидели по-праздничному разодетые невестки. Напротив Луки в шелковом подряснике, пахнущем ладаном, с блестящим серебряным крестом на груди – поп Маркиан, а Маргела и Варивода – на углах стола. Федор Трофимович расставлял бутылки с водкой, а Мария – еду, которую из кухни приносила батрачка. В сторонке на скамье молча сидели сыновья Писарчука – Иван и Никифор.

Расставив все на столе, Федор Трофимович налил рюмки и произнес торжественно, не скрывая радости:

– Бог даст – не последняя! – он подмигнул и опрокинул рюмку в рот. Гости быстренько выпили по одной, по другой, закусывали с жадностью, словно три дня не видели еды. Одни жадно облизывали пальцы, другие торопливо вытирали их о волосы. Жир блестел на грязных, никогда не чищенных ногтях, на подбородках.

После третьей рюмки в комнате стало веселее, а после четвертой – шумно.

– А вы чего же, сынки мои, смотрите? Пейте и гуляйте, у вас еще будет работа! – подошел Федор Трофимович к сыновьям. Его потные скулы заострились, волосы торчали во все стороны, лицо было в красных пятнах. Сыновья заметили сегодня в глазах отца внезапную перемену: глаза весело бегали в орбитах, хитровато подмигивали. Должно быть, отец привез сегодня из Мены какую-то новость и молчит о ней, а известие, видимо, интересное и для него приятное.

– Пейте, сынки мои, родной отец угощает! Теперь – выше голову, дети! Эх!.. – Федор Трофимович налил два стакана и поднес их сыновьям. Никифор выпил половину, закашлялся и потянулся за хлебом. Иван одним духом, молодецки опорожнил весь стакан.

– Даже не поморщился! – воскликнул отец. – Иван – надежда моя, дорогие гости! А Никифор… – Федор Трофимович помахал в воздухе рукой. – Иван идет по отцовской дорожке!.. – Гости поддакивали хозяину и продолжали есть. Иван пододвинулся к столу, закусил соленым огурцом и, поблескивая быстрыми глазами, спросил отца:

– Какая новость у вас, отец?

Федор Трофимович резко повернулся на стуле.

– А? Ты откуда знаешь?

– По глазам вашим вижу, – усмехнулся сын.

Писарчук вскочил на ноги, рванул к себе бутылку, налил гостям и сыну.

– Слышали?.. – воскликнул Федор Трофимович. – «По глазам вашим вижу…» И видит! Ей-богу, видит! У меня, дорогие гости, от такого сына сердце вот как радуется! Иван, подойди сюда! – Сын, пошатываясь, подошел к отцу. – Выпьем, сынок, за то, что ты угадал! – и Писарчук многозначительно поднял сухой, крепкий палец.

Они выпили по стакану, отец обнял и поцеловал сына.

– Молодец, ты не пропадешь, Иван!

– Хе-хе-хе, этот не пропадет… – тоненько смеялся Маргела.

Поп Маркиан провел ладонями по своей пышной белой гриве и протянул басом:

– Родители гордятся чадом своим… Сын должен любить родителей своих… – Маркиан помахал толстым пальцем перед глазами Ивана и обернулся к хозяину, – Не мучьте душу христианскую, Федор Трофимович, расскажите угаданную вашим чадом новость.

Писарчук присел к столу.

– У меня сердце пляшет в груди от этой новости. А я было пал духом, только думаю – нет, не будет так, как большевики хотят… Чтоб чужие государства да допустили такую беду на нашей земле!..

– Да говорите уже, Федор Трофимович, что вы жилы из нас тянете, – поднялся, облизываясь, Орищенко.

– Хе-хе-хе, дипломат, Федор Трофимович, дипломат! – дымил трубкой-носогрейкой Маргела.

– Скажу, скажу!… А скажу я, что большевистской власти конец! – и Писарчук ударил кулаком по столу. Перевернулись рюмки на скатерти, и водка струйками побежала на пол.

– Ой, правда?! – вскрикнула жена Орищенко.

– Слава господу богу и Николаю чудотворцу! – перекрестился поп Маркиан.

– Не перебивайте, дайте человеку досказать! – просил старый Орищенко и тяжело перегнулся через стол.

– Правду говорю! – снова ударил Писарчук по столу. – Немцы идут к нам освобождать Украину от большевиков! Уже границу перешли!..

Неожиданному известию не сразу поверили. Федору Трофимовичу пришлось подробно рассказать, как он на станции Мена подслушал разговор железнодорожников:

– Один кондуктор и говорит другому: «Вот еду я с поездом в Бахмач, а когда вернусь в Гомель, то там уже, верно, немцы будут, прут они, как саранча». Только услышал я это, так бочком, бочком к нему и говорю: «Зачем людей православных немцами пугаешь?» А у самого, ей-богу, сердце чуть не выскочит от радости… Ну, а он повесил голову и махнул рукой: «Какое там пугаю, если уже половину Белоруссии заняли». Я – в местечко, потолкаться среди людей, и там об этом говорят… Большевики думали – будут править! Земелькой моей пользоваться думали, делить собирались ведной!.. – Глаза Писарчука налились кровью. – Вот мы вас поделим!.. Скорее приходите, освободители наши! Добро пожаловать! – он снова схватил бутылку, налил всем водки и, словно приказывая, крикнул: – Выпьем за здоровье немецкого императора… Как его?

– Вильгельм, – быстренько подсказал Варивода.

– …Вильгельма, который освободит нас от большевиков.

Все выпили.

– Как же они, немцы эти, идут на нашу землю? Они нас завоюют в свою державу? – спросила, делая ударения на «де», жена Сергея Орищенко, откормленная молодица с глуповатыми бесцветными глазами.

– Хе-хе-хе… – залился Маргела.

– Когда большевики захватили Киев, так Центральной раде куда деваться? Пришлось ей удирать. Ну, не отдавать же Украину каким-то большевикам.

– Хорошо «каким-то»! А землю кто у нас отобрал? – перебил Писарчук.

– Вот, вот, – угодливо прошептал Варивода. – Вот и пригласила Центральная рада Вильгельма; приходите, мол, ваше светлое величество, и наведите свой порядок на Украине, а то нас в одних подштанниках, извините, большевики уже вытолкали, а за услуги мы не поскупимся, отблагодарим… Есть ведь хлеб и сало на Украине, и еще кое-что найдется…

– Но-но! – окрысился Писарчук, – Что ты говоришь?

– Я думаю, здесь люди свои, здесь можно, – боязливо заглядывая в глаза хозяина, прошептал Варивода. – Я так понимаю. Вот идут теперь немецкие полки к нам.

– Немцы по головке не погладят, – вставил и свое слово молчаливый Никифор.

– Это я вам сейчас объясню, – услужливо сказал Прохор Варивода, торопливо проглатывая кусок жареного мяса.

– Да, да, объясни им, Прохор! Это уже твое дело!

Варивода зашептал.

– А мы им еще поможем общипать кого следует! – добавил Писарчук. – Слава богу, наши освободители идут. А голодранцы плуги и бороны чинят, возы ладят, в супряги соединяются. Весны ждали, землю делить собирались. Вот вам и весна пришла, большевички!.. Не знаете вы Федора Трофимовича! Я вам не прогнивший Соболевский! Я вам еще покажу свои руки, они к делу привыкшие!..

Его перебил Лука.

– А как я добивался земли? По судам, по начальству сколько ходил. Там магарыч поставишь, там в руку что-нибудь сунешь, в другом месте низко поклонишься, вот и стал хозяином. Я ведь, когда отвоевывал землю у Ми-киты Нечипоренко, вышел с людьми на межу, набрал в руку вот столько чернозема и говорю: видит бог – это земля моя! Я съем этой земли, и мне ничего не будет, потому что она моя! И съел, и водой из Гнилицы запил, и все. Вот так мы землю добывали! – хвалился Лука перед сыновьями. На радостях пьяный отец сболтнул лишнее.

– Так вот и съели? – удивлялась жена Писарчука.

– Съел, матушка, съел!

– Характер у вас крепкий, Лука Пиментович, характерец!.. Хе-хе-хе!.. – попыхивая трубкой, сказал Маргела.

– Советы нечестивые позаводили, – тянул баском поп Маркиан. – В священном писании сказано: «блажен муж иже не идет на совет нечестивых..» Богохульники они, бога не признают. Господи боже, подними над ними меч свой и срази врага своего и супостата!

– Аминь! – положил руки на стол Писарчук. – Аминь! Я о деле скажу вам. Увидите что-нибудь такое – на заметочку их, кто, когда, что делал! Чтоб, когда придут освободители, мы им сразу готовенькое и поднесли! Все поняли?

– Хе-хе-хе… Готовенькое, готовенькое! Голова у тебя, Федор Трофимович, министерская! – Маргела обнял старика и поцеловал его в бороду.

– А теперь гуляй, гости!

Иван принес из другой комнаты балалайку и ударил гопака.

– Хе-хе-хе! Громче, громче! – опьяневший Маргела вылез из-за стола и часто застучал каблуками по полу. Подхватив жену Сергея, Маргела закружил ее вокруг себя. Сергей глуповато улыбался и хлопал в ладоши. Рядом притоптывали братья. Отец Маркиан подобрал полы подрясника и, странно выбрасывая ноги, пошел вприсядку. На толстой шее беспомощно болтался серебряный крест.

– Хе-хе-хе!.. Еще, еще, отец Маркиан!

– Батюшка, батюшка, оторвите!

– Зело веселятся рабы божие, когда им весело! – выкрикивал Маркиан, еще выше подбирая полы подрясника.

В танец вступила вторая невестка Орищенко, затем третья. Смелее затопали мужчины. С них бежали струйки грязного пота, растрепались волосы, громче гудел под ногами пол. Маргела отбивал такт и руками, и ногами.

 
І лід тріщить,
І вода хлюшить,
А кум до куми
Судака тащить!..
 

Женщины громко, не в такт, выкрикивали:

 
А кум до куми
Судака тащить!..
 

Маргела подмигнул маленькими мышиными глазками жене Сергея:

 
Я до тебе, кума,
Не гулять прийшов!
Я до тебе, кума,
Работать прийшов!..
 

Маргела упал перед ней на колени и так на коленях продолжал танцевать:

 
Із днищечком
Гребенищечком,
Поговоримо, кума.
Удвоих нищечком!..
 

Женщина тоже хитро, по-заговорщицки, подмигивала Маргеле:

 
Поговоримо, кума,
Удвох нищечком!..
 

Теперь танцевали все. Иван бил по струнам, растопырив длинные, тонкие пальцы. Гости в пьяном экстазе выкрикивали:

 
І пить будем,
Ще й гулять будем!..
А уродиться пшениця —
Поїдать будем!
 

* * *

Воробьев просмотрел оперативные данные о продвижении немецких войск. Теперь он должен был информировать уездный комитет, который решит, что надо делать в это тревожное время. На заседание придут и сельские коммунисты.

Михайло прислушался к тишине в коридорах двухэтажного здания (когда-то здесь была земская управа), потом встал и открыл окно. В комнату ворвались клубы морозного воздуха. Они обволакивали Воробьева и освежали его уставшую от работы голову. Он перегнулся за подоконник. Со второго этажа видны потонувшие в вечернем сумраке приземистые домишки, опустевшие улицы, тюрьма – теперь темная и пустая. Местечко притаилось, молчит, выжидает. И до него дошли вести о немцах.

В тишине отчетливо слышны были дальние раскаты орудий. От глухих взрывов слегка звенели оконные стекла. Михайло еще некоторое время прислушивался и узнал давно знакомый размеренный грохот.

– Гаубицы…

По верхушкам елок в общественном саду прыгали вороны, каркали, предвещая непогоду.

«Метель будет», – подумал Михайло и посмотрел на небо. Оно, хмурое и неприветливое, тяжело висело над местечком. Михайло вспоминал минувшие бои, когда солдаты молили, чтобы ветры и непогоды дули им в спину и немцы не могли пускать газы. И теперь он мечтал, чтобы снежная буря била только врагам в лицо…

Так вот он стоял у окна, пока не почувствовал, что холод пронизывает все тело, – поежился и закрыл окно. Скрутил папиросу, затянулся – затошнило. Он вспомнил, что сегодня не успел пообедать, бросил окурок под стол, придавил сапогом.

По коридору катилось эхо торопливых, легких и знакомых шагов. Тепло и ласково улыбнувшись, Михайло пошел навстречу и распахнул двери:

– Спасибо, Раиса! – он взял принесенный женой ломоть хлеба, привлек ее к себе и поцеловал в лоб. – Весь день были люди из сел, не смог вырваться… Знаешь, тяжелое время, военное…

– Так хоть теперь поешь! – попросила Раиса, присаживаясь к столу. Наклонилась, сняла волосинку с плеча мужа, нежно провела по покрытым первой сединой вискам. Михайло разломил ломоть и вопросительно посмотрел на масло. – Это я у соседки фунт купила… за платок… На базар не вывозят… – Она прибрала на столе, принесла веник из коридора и подмела пол. Михайло наблюдал за ее движениями и был благодарен своей подруге – преданной и ласковой помощнице.

– Далеко? – спросила Раиса, снова садясь рядом с мужем.

Михайло без лишних слов понял ее.

– Под Гомелем идут бои.

– Придется эвакуироваться?

Михайло поднял глаза, положил руку на ее плечо.

– Нет!

Больше ни о чем она не спрашивала. Это «нет» означало, что за каждую пядь земли будут вестись жесточайшие бои, а в случае неблагоприятного исхода Михайло останется при немцах в подполье. К опасностям она привыкла, потому что всегда приходилось так жить. Все пятнадцать лет, с тех пор как она узнала Михайла.

По коридору прозвучали многочисленные тяжелые шаги. Раиса поднялась, поцеловала Михайла и тихо вышла. Он проводил ее до дверей, встретил членов уездного комитета. Крепко пожал руку Надводнюку. Молча сели, ожидая начала заседания. Воробьев долго и испытующе смотрел каждому коммунисту в глаза, затем прошелся по комнате.

– Враг близко, очень близко, в ста километрах… Наступает развернутым фронтом. Основные силы врага идут по линии железной дороги Гомель – Бахмач. – Стоя перед членами уездного комитета, Михайло перебирал лежавшие на столе бумаги и отчеканивал каждое слово.

– Центральная рада продала украинский народ немецкому империализму. Он идет, чтобы наступить на грудь украинскому народу! Хищникам еще мало крови, им мало жертв, разрушений!.. Враг недалеко. Мы должны знать, что будет делать наш уездный комитет в этот опасный момент. Прошу высказаться!