Текст книги "На перепутье"

Автор книги: Александра Йорк

Глава тридцать вторая

По мере приближения к Колумбийскому университету общий вид Верхнего Вест-Сайда слегка улучшился, хотя все еще был довольно неприглядным. Перевернутые мусорные баки, старые машины вдоль улиц, некоторые в полуразобранном состоянии. Дома стояли кучно, облезлые, с осыпающейся штукатуркой. Казалось, они стоят еще только потому, что поддерживают друг друга. Спустившись вниз по короткой лестнице, Тара наконец наткнулась на надпись: «Галерея «А есть А». И здесь выставлены картины Ники и Дорины? Она нахмурилась и толкнула дверь.

В течение всех четырех дней после возвращения из Палм-Бич ее не покидали тяжелые, мрачные мысли. Она беспокоилась о Леоне: сможет он вернуться к самому себе самостоятельно? И волновалась по поводу брата: неужели он станет теперь делать только то, что можно легко продать? Она знала, вмешиваться в дела ни того, ни другого она не имеет права: Ники уже стал мужчиной. Единственное отрадное событие: ей удалось уговорить администрацию музея «Метрополитен» не только выделить им место для отдельной экспозиции их находок, но и договориться о помещении их в музей на постоянной основе. К выходным основная работа была закончена, и Тара смогла позволить себе поближе познакомиться с современным искусством Нью-Йорка, посетив несколько галерей как в центре города, так и на окраине. К большинству из них ее интерес угасал после первого быстрого взгляда. Даже если работы были выполнены в реалистичной манере, они явно делались с коммерческим уклоном и были очень низкого качества.

В нескольких галереях картины и скульптуры были вполне профессиональны, хотя и без души. Но даже лучшие работы были заимствованы и банальны. Или слащавые, как точно называл их Леон – «хорошенькие картинки». Практически всем этим картинам не хватало приверженности красоте и высокого духа – отражения положительных сторон современной жизни в искренней, без всякой иронии манере. Тара рассчитывала, что найдет все это здесь. Ведь с этой галереей Ники и Дорина поддерживали дружбу?

Ее настроение поднялось сразу же, стоило ей спуститься по лестнице в огромный подвал жилого дома. В конце его поднимались несколько ступенек вверх – платформа, которая выходила во двор такого же размера. Все картины и скульптуры, настолько великолепные и яркие, что она не знала, с чего начать. «Это место – настоящий глоток свежего воздуха», – подумала Тара.

Она подошла к одной картине, занимавшей всю стену небольшой галереи, посмотрела на подпись: Ричард Самсон, называется «Спящая любовь». Радом с полотном в рамке висело стихотворение с тем же названием. Что это? Поэма, посвященная картине? Или картина, которую вдохновила поэма? Она решила начать с чтения стихов:

 
СПЯЩАЯ ЛЮБОВЬ
 
 
Его обнаженное плечо, ее яркие волосы
Цвета вечерней зари
Разбросаны по его груди, чтобы согреть его там,
Где тихо бьется жизнь, все еще в покое, ничего не ведая,
Но все же ощущая ее и заботясь,
Особенно в эти умиротворенные часы,
Чтобы никто не потревожил ее,
Чтобы никто не посмел
Нарушить ее сладкий сон.
 
 
Переплетясь, они разделяют
Ночь, ночь, уязвимую и светлую.
 
 
Небо – их покрывало, мягкое,
Темное и глубокое, оно хранит покой,
А когда налетает ветерок, они никогда не улетают
Полностью от этих хрупких часов,
Когда ничто не беспокоит
И никто не видит
Их сладкого объятия во сне.
 
 
Переплетясь, они сейчас ловят
Свое право на мечты и воспоминания.
 

Как невероятно романтично! Анахронизм? Или сознательное желание использовать лексику и синтекс другой эпохи, чтобы сосредоточиться на прошлых, более невинных чувствах и перенести их в жесткое «сегодня»? Тара повернулась к картине, изображающей плывущих в небе мужчину и женщину, – нет, спящих, лежащих обнаженными в объятиях друг друга. Голова женщины покоится на плече мужчины, а фоном является какое-то цветовое пространство, которое невозможно описать. Нет тут никакого анахронизма. Безвременность, если можно так выразиться. Страсть и покой. Сила и уязвимость. В этом месяце она спала в объятиях двух разных мужчин. С кем из них она хочет спать всегда? Она была уверена, что любит Димитриоса. Но если Леон действительно глубоко изменился?

К ней подошел молодой продавец.

– Сначала все обращают внимание на стихотворение, – сказал он. – Художник, он из Нью-Гемпшира, прочитал это стихотворение в каком-то журнале, публикуемом владельцами этой галереи, и решил воплотить эту идею своими средствами. Стихотворение написала женщина, а мужчина нарисовал картину.

Тара заинтересовалась.

– У этого журнала много подписчиков?

– Ну, сейчас около тысячи девятисот. Его популярность растет. – Молодой человек протянул ей брошюру.

«Так мало людей, которых интересует это искусство», – печально подумала она, поворачиваясь к другому полотну. И это маленькое заведение единственное, где мог бы выставляться Ники? Пусть тут все очень скромно, но качество работ очень высокое. Ей нигде не доводилось видеть ничего подобного. «Приглашение к танцу» – подпись на табличке. Обнаженная женщина выгнулась на лисьем мехе, брошенном на маленькую кушетку… Ту самую, что она видела в студии Дорины! Женщина смотрит на зрителя в упор. В одной руке она держит светло-сиреневую розу и протягивает ее… кому? Вся картина – своего рода приглашение: обнаженная женщина, предлагающая цветок, бутылка шампанского, сверкающая в хрустальном ведерке со льдом, два бокала на полу, покрытом восточным ковром. Потрясающая картина! Дорина на самом деле великолепный художник. Она соединила обнаженную натуру и натюрморт, роскошь и любовь – одна из самых великих традиций западного изобразительного наследства. Взгляд Тары снова и снова возвращался к лицу женщины: слабый намек на улыбку, гордый, но чисто женский поворот головы, глаза настолько умные, что никто не усомнится в ее способности правильно оценить свои прелести, а самое главное – себя саму. У ее ног лежит собака (символ верности) и раскрытая книга (интеллект).

Тара копалась в памяти, припоминая изображения обнаженных женщин в западном искусстве. Эта картина не была похожа ни на одну из тех, что ей довелось видеть. Не «Венера небесная» и не «Венера земная» – просто женщина, сегодняшняя, живущая здесь, на земле, наша современница, настоящая женщина, но одновременно романтическая и идеальная. И она была тем, что, по мнению Леона, не могло быть сказано о ее работах, – она была «уместной». Тара вспомнила о других обнаженных фигурах, тех, что ей довелось увидеть пару дней назад в роскошной галерее на Мэдисон-авеню, – грубые, реалистические изображения: выпуклости, раздутые животы, локти, колени, мужская щетина и женские лобковые волосы в деталях. Обнаженная Дорины была не только телом, но разумом и душой. Совсем как на рисунках, которые так понравились Димитриосу. И ведь Дорина, эта необыкновенная женщина, была в него влюблена. Мысль – мучительная для Тары. Она двинулась дальше.

На выставке были представлены всего несколько скульптур. Все они отличались великолепным мастерством, каждая работа была по-своему захватывающей, и Тара невольно задумалась, какую же силу способен вложить в свою взрослую работу скульптор, создавший «Весенний цветок», если он решит ее создать. Сможет ли Леон снова поверить в чистый идеал? Способен ли Леон обрести тот же взгляд, что и в юности? Захочет ли? И учитывая все, что она знает теперь о нем, изменит ли это ее отношение к нему, если он действительно изменится? Почему ей так не хочется от него отказаться?

Тара полистала рукописи, лежащие на столе в центре комнаты, и подозвала молодого человека.

– Это все неопубликованные работы, – объяснил он. – Мы представляем двух драматургов и трех романистов, которые пишут в стиле римской школы романтического реализма, но пока нам не удалось продать их издателям.

– Романтического реализма?

– Ну, это не то чтобы модный или даже широко известный термин, – нерешительно пояснил продавец, – но так мы называем это направление – романтизм в духе девятнадцатого века, повествование, основанное на серьезных идеях, вытекающих из страстной приверженности к определенным ценностям. Но это реализм, потому что герои не какие-нибудь экзотические, исторические или фантастические персонажи – они реальны и современны, и действие также происходит в современном мире. – Он вздохнул. – Это трудно объяснять, потому что люди часто путают романтизм с романсами. – Он взял в руки ноты. – Наши композиторы сочиняют музыку тоже в стиле романтизма, мелодичную и гармоничную, и ее тоже сегодня трудно продать. В основном ее покупают у нас небольшие концертные группы, кочующие по стране, которые ищут современные произведения, расширяющие традиционные формы.

– Неоромантизм? – засмеялась Тара. Этот парень говорил так серьезно. – Художники, которые родились слишком поздно?

Продавец удивленно дернул головой.

– Ни в коем случае! Мы считаем, что это искусство будущего.

Тара заглянула через дверь в сад за домом.

– Летом мы даем там концерты, – пояснил юноша.

– Похоже, здесь у вас есть всего понемногу, – сказала Тара с мягкой улыбкой.

– Ну, так уж получается. В искусстве в данный момент преобладают другие… точки зрения, поэтому пресса нами мало интересуется, как и покупатели, которых не привлекает искусство, изображающее реальность прекрасной, а человека благородным. Владельцы этой галереи хотят дать людям, изголодавшимся по позитивному и бодрящему искусству, возможность выбрать, показать им другую часть искусства, какой бы маленькой она ни была.

Выйдя из галереи, Тара пошла по неприглядным улицам, уже не видя вокруг себя мусора и грязи. Надо же, какой сюрприз! Не только живописцы и скульпторы, но и писатели, поэты и композиторы! Что-то происходит, и возможно это, только если есть соответствующие идеи. Неужели есть флюгер, указывающий путь? Владельцы галереи уверены в своем направлении, а для этого требуются преданность и мужество.

Обидно, что все это превращено в некое подпольное движение (в подвале), никому не известное, хотя и уверенное в себе и не обращающее внимания на равнодушие общественности. Если Леон вернется в такое искусство, одно его имя поможет и другим выйти на свет. Может ли она в этот трудный период протянуть ему руку помощи, при этом не отдавая себя целиком?

Глава тридцать третья

Леон швырнул полупустой пивной бутылкой в лист меди. Было приятно снова позволить себе швырять вещи, стать эксцентриком. Бутылка проделала ожидаемую вмятину. После колледжа Леон во время работы всегда пил пиво, но теперь он только полировал пивом несколько хороших порций виски. Он пил так уже неделю, с той поры как вернулся из Палм-Бич и начал работу над медной скульптурой. Рисунок первоначального дизайна сферической медной скульптуры все еще висел на стене, ежедневно напоминая ему о сентиментальной ловушке, в которую он едва не попался. Теперь он с удовлетворением взглянул на преобразованный металл: никаких сфер, медные листы превратились в огромного коробкообразного воздушного змея коричневого цвета. Его творение предназначено для установки у корпоративного штаба в Калифорнии. Сбалансированное соответствующим образом оно будет создавать впечатление, будто оно вот-вот упадет с наклонной гранитной пирамиды. Дизайн был задуман так, что, с какой бы стороны человек на скульптуру ни смотрел, он тоже будет ощущать потерю равновесия; более того, ему будет казаться, что падает он, а не скульптура. Всего лишь шутка, разве не так? Сейчас он наблюдал, тоже с удовлетворением, как капли пива смешиваются с соляной кислотой и стекают по бокам металлической конструкции, оставляя следы ожогов на когда-то блестящей поверхности. Он внимательней присмотрелся к работе. Великолепно! Но можно ли считать ее завершенной? Он оставил острые края и торчащие углы, как бы предупреждая: «Не подходите слишком близко!» Большая часть поверхности вместо того, чтобы стать более сверкающей, была… изуродована. Кроме того, он протравил все кислотой, чтобы металл покрыла ржавчина.

Леон открыл новую бутылку пива и прислонился к стене. Он чувствовал, что это самая мощная из его вещей. Она стояла теперь избитая и травмированная, как когда-то многообещающая идея, пострадавшая от ран и времени. Но она все равно стояла. Живая. Леон хмыкнул. Как он собирался назвать эту вещь? «Сверкающий астральный пузырек, упавший из далекой и сияющей галактики как подарок нищей земле?» Он покачал головой, дивясь своему временному умопомрачению, которое заставило его представить себе такой нелепый образ. Он швырнул вторую бутылку в скульптуру, сделав вмятину как раз там, где она была необходима, и взял в руки сварочный аппарат. Несколько обгорелых дыр завершат общее впечатление, результаты падения из космоса метеоритов, призванных разрушить даже намек на прекрасное. Затем он в стиле Эйдрии забрызгает все это уродство краской. Он никогда этого не делал, не пользовался краской в своих работах. Это будет завершающим мазком, особенно когда морской соленый воздух, влажность и жара начнут свою разрушительную работу и краска станет облазить. И эта шутка вызовет новые заголовки, потому что он никогда раньше не пользовался краской.

Леон умело повернул горелку. Приятно снова поиграть с огнем. Он чувствовал себя ребенком, который только что освободился от суровой дисциплины военного училища и теперь может снова хулиганить. Тара ушла из его жизни, на этот раз навсегда. Только подумать, что он собирался бросить ради нее свою работу и уже сбросил миллионы долларов в океан! Безумие! Что же, он все может вернуть. Он знает, где это находится. Правда, придется нелегко. Поднять все это наверх куда труднее, чем сбросить под воду. Но с помощью Базилиуса он справится. Положительной чертой его вида искусства было то, что, если его творения получат повреждения при падении или подъеме, он всегда может сказать, что так и было задумано: он «трансформировал» свое старое искусство в новое искусство. Когда его скульптуры достанут со дна моря, они станут современной археологической «находкой». И Фло снова все продаст. Или, может быть, он пожертвует большую их часть, как собирался сделать его воображаемый покупатель, и потребует, чтобы какой-нибудь город построил для этих скульптур отдельную площадку. Такое уже случалось, даже в больших городах. Где это было в последний раз? В Торонто? Решено. Он так и поступит. Отдаст городу свои творения, и это принесет ему славу. Эй! Какого черта! Именно так он и поступит.

Ему следовало с самого начала понять, что Тара превратила его в безумца. Секс и искусство священны! Одно это ее заявление должно было заставить его сообразить, что у нее с головкой не все в порядке. Ничего удивительного, что она провела долгие годы с этим ископаемым Димитриосом в пыльном музее. В конечном итоге она оказалась такой же, как Димитриос. Они прекрасно подходили друг другу, как пара поношенных тапочек.

Леон вытер пот с лица рукавом рубашки и выпил еще глоток виски. С Тарой покончено. Он бросил голубое песцовое манто в озеро в Палм-Бич и смотрел, как медленно тонет меховая гора, напоминая умирающее животное, которое затягивает в водяную могилу. Когда манто окончательно исчезло, не оставив на поверхности ни малейшего следа, он внезапно очнулся. Голова была ясной – впервые за несколько месяцев он стал самим собой.

Он чувствовал бы себя еще лучше, если бы удалось помириться с Блэр в тот же вечер, но, когда он вернулся в дом, уже всходило солнце, а днем, проснувшись, он узнал, что Блэр уже уехала. Бедняжка Блэр. Надо было с ней переспать. Она такая одинокая. Постоянно крутится, вся в делах, только чтобы не заметить, как она одинока. И ради чего он ей отказал? Ради Тары, которая отказала ему? Он звонил Блэр каждый день, чтобы извиниться, но дворецкий говорил, что она на конной ферме, где собирается несколько дней отдохнуть, и не хочет, чтобы ее беспокоили. Бедняжка Блэр. Скорее всего, она «отдыхает», загоняя лошадей до смерти, чтобы пережить неудачу вечеринки: сначала Перри, исчезнувший с этой, как ее там зовут, рыжей из Художественного совета, затем мать, швырнувшая зажигалку в кучу пожертвований, затем его отказ переспать с ней. Короче, вечер у Блэр не задался. Когда по какому-нибудь поводу она расстраивалась, то всегда сбегала к своим лошадям. Он много раз видел, как она ездит верхом. Зрелище не для слабонервных. Но он помирится с ней, как только она вернется в Нью-Йорк.

Может быть, стоит позвонить Эйдрии. На вечеринке она выглядела потрясающе, особенно в этом пурпурном парике. Леон отступил на несколько шагов и оглядел свою работу. Все, она закончена. Он не имел ни малейшего понятия, чем займется дальше, сейчас ему необходимо от души трахнуться. Нет, сначала хороший домашний ужин, а потом в койку. Домашняя паста Эйдрии с соусом из креветок. Класс.

Когда такси, в котором он направлялся к Эйдрии, пересекало Бруклин, Леон отвернулся, чтобы не видеть статую Свободы, терпеливо держащую свой факел.

– Чеснок, чеснок. И еще чеснок. В этом весь секрет. Слишком много не бывает. – Эйдриа протянула ему еще одну головку, чтобы он нарезал ее. – И хорошее оливковое масло. Тут нельзя экономить на качестве. Именно поэтому тебе так нравится мой соус из морских моллюсков. Свежие моллюски и свежие помидоры. Если бы ты не съездил за ними к Рандазио в бухту, я была бы лишена удовольствия готовить тебе пасту в два часа ночи. – Эйдриа игриво взглянула на него. – В чем дело, детка? Случайно не залетел? Что Фло делает с твоими работами?

– Я же говорил, она их снова продает. И у меня разыгрались былые аппетиты. – Он отпил большой глоток вина. Эйдриа помешивала чеснок в кипящем оливковом масле, и в такт этому движению ее груди тяжело раскачивались под байковой ночной рубашкой.

Леон на кухонном столе чистил моллюсков.

– Ну и что сейчас особенно в цене? – лениво спросил он. – Чем вы, серьезные люди, собираетесь заниматься?

– Ты хотел спросить, что сейчас круто? Видишь, до чего ты отстал? – Эйдриа добавила в свой соус немного белого вина. – Ну, нас интересуют сейчас внутренние демоны: не инопланетяне, а психические образы, вызывающие ужасы и зверства, на которые способен только человеческий разум, – сказала она, вылив остатки вина в свой бокал и жестом предложив Леону достать новую бутылку из холодильника. – Добавь к этому наше горячее стремление пересматривать целые этапы истории. Вспомни все эти фильмы про войну. Наше воинственное государство требует сделать их не только политически корректными, но и оправдывающими наше растущее желание проливать кровь, используя при этом все разновидности религиозного фанатизма и страха. К тому же мы, разумеется, продолжаем исследовать функции нашего тела, основательно перемешивая сексуальный акт и естественное отправление. Легкий юмор нынче не в моде, но все еще принято заниматься самобичеванием. Оглянись! Если ты перестанешь терять половину своего времени на отдых, а вторую половину на выполнение заказов от корпораций да еще и осложнять свою жизнь, забивая голову камнями этой греческой археологини, ты поймешь, что именно это давным-давно занимает наши умы.

Эйдриа покровительственно улыбнулась, заметив сомнение на лице Леона.

– Не волнуйся, детка. Мне нравится твоя сексуальная неразбериха. Последнее время ты был в таком миноре, что я подзабыла, как все это выглядит. Короче, – продолжала она болтать, – с помощью дальнейшей модернизации примитивизма, средневековья и мистицизма все живые существа нынче снова считаются священными как взаимозависимые организмы. Даже сама земля считается таковой. То есть все живые существа, кроме людей, потому что ныне мы – мерзкие угнетатели всего священного и обязаны жертвовать своими потребностями в пользу неразумной, не принадлежащей к роду человеческому жизни. – Эйдриа заметила озадаченное выражение на лице Леона и рассмеялась. – Не обращай внимания, ты и не должен это понимать. Но ты можешь не волноваться, детка. Твои работы уже там. Под «там» я имею в виду того проклятого иностранца, который решил построить частный музей. Не знаю, как ты позволил Фло выдергивать твои работы с корнем по всей стране. Так или иначе основные ценности западной цивилизации выявлены и уничтожены.

Леон не имел ни малейшего понятия, о чем она толкует, да ему было на это глубоко наплевать; она вечно связывала искусство с мистицизмом и политикой.

– Очень немногие американские художники вдавались в философию, подобно тебе, Эйдриа, – пробормотал он. – Мы умеем злиться, но мыслителями большинство из нас никогда не были. Теперь даже самые злые устали. Для того чтобы жить на острие бритвы, требуется много энергии.

– Именно в этом-то и дело, Леон! Все устали от требований разума и «цивилизованного» общества. Можно свихнуться, зная, что твой сосед может оказаться насильником, твой ребенок – убийцей, твой любимый политик или священник – педофилом. И только подумай, что еще мы открываем в глубинах собственных недостойных душ.

В кухню вошел полусонный сын Эйдрии, Джейсон. Леон почувствовал приближение головной боли. Ну и черт с ней, пусть приходит. Эти мозговые боли появились только после появления Тары в его жизни. Жаль, что он вообще ее встретил!

– Так что ты теперь собираешься делать? – спросил он Эйдрию, допивая бокал с вином и пытаясь заглушить нарастающую боль, которая на этот раз собралась угнездиться в лобной части.

– Ох, Леон, ты уже слишком стар, чтобы быть таким наивным. Наша публика давно определилась. Когда-то нас обожали авангардисты и пресса. Теперь нас обожают светская публика и дилеры, торговцы недвижимостью и корпорации. Теперь мы в безопасности. Мы устоялись. Мы в музеях.

Ее лицо раскраснелось от дымящейся пасты. Чтобы проверить, готовы ли макароны, она швырнула одну в стену – прилипнет ли. Затем выложила всю пасту на блюдо.

– Давай есть. – Эйдриа смешала макароны с соусом из морских моллюсков и жестом велела Леону достать из духовки хлеб. Джейсон открыл бутылку красного вина. Мать сказала, что разрешит ему выпить бокал вина только в двенадцать. На следующий год.

– За мою карму, Скиллмен. – Эйдриа неожиданно наклонилась и одарила Леона мокрым поцелуем в губы. – Добро пожаловать назад. Сегодняшняя ночь напоминает мне старинные деньки, когда ты бросил колледж и впервые пришел в «Шпалы». Я много лет уже не слышала, чтобы ты так серьезно обсуждал искусство. В чем дело?

– Меня еще рано списывать, знаешь ли, – заявил Леон, пытаясь найти в макаронах целых моллюсков.

– И чудно! Знаешь, ты всегда был не в курсе последних идей в искусстве. Ты просто делал свои работы. Ты был одним из нас скорее инстинктивно, а не целенаправленно.

Леон осушил свой бокал и трясущейся рукой умудрился наполнить его снова, ничего не пролив. «Ты всегда был одним из нас», – сказала Дорина.

Эйдриа повернулась к сыну:

– А ты, сладкий мой, собери этот соус хлебом и отправляйся спать, иначе утром я не вытащу тебя из постели. Поцелуй Леона на прощание.

Леон вытер соус со щеки. Эйдриа всегда исхитрялась забыть положить на стол салфетки. Он обмакнул свой хлеб в соус в миске и запил его оставшимся вином, одновременно не сводя глаз с раскачивающихся грудей Эйдриа, отправляющей сына в его комнату. Все, как в былые дни. Когда Эйдриа проходила мимо, чтобы собрать посуду, он схватил ее за ночную рубашку. Рубашка распахнулась, и одна грудь вывалилась наружу. Он поймал ее ртом, и они оба свалились на пол кухни между посудой, которую Эйдриа несла в мойку. Он сел на нее верхом и почувствовал, как с него срывают брюки. Он был готов к настоящей жизни с настоящей женщиной, которая хотела его таким, какой он есть, а не таким, каким он мог бы быть.

Эйдриа визжала от восторга, размазывая соус с разбитой тарелки по бедрам, груди и потом по его телу. Леон слизывал соус с ее грудей, не обращая внимания на привкус блевотины во рту. Он засунул язык в рот Эйдрии, проигнорировав поднимающийся рвотный позыв, и тут же кинулся в ванную комнату, куда поспел как раз вовремя. Он был весь мокрым от пота. «Тара! Будь ты проклята!» – мелькнуло у него в голове.

Леон никак не мог остановить рвоту. Его плечи тряслись, зубы начали стучать, но его продолжало рвать. Эйдриа подошла к открытой двери, чтобы помочь. Он захлопнул перед ней дверь.

– Я, наверное, перепил. Все будет в порядке.

Леон склонился к раковине и принялся плескать холодной водой в горящие глаза. Потом набрал в рот зубной пасты, чтобы отбить мерзкий вкус. Снял рубашку и накинул на плечи полотенце. Все прошло. Он пришел в себя.

Леон всмотрелся в пепельное лицо в зеркале, видя куда больше, чем хотелось бы, затем быстро отвернулся и опустился на пол. Ну и что? Ну выкинул он манто Тары в озеро, как когда-то сбросил «Обещание» в реку. И пришел к Эйдрии за сексом точно так же, как когда-то бросался на каждую встречную поперечную после разрыва с Валери. Тот же самый сценарий, только на этот раз шлюхой оказался он.

Так что до порядка было очень далеко. Он увидел это в зеркале, в своих собственных глазах. Он был болен. Но не телом – душой.

Леон погрузился в усталый сон, не заметив, как Эйдриа накрыла его одеялом. Он очень боялся, что ему будут сниться кошмары, поэтому с благодарностью погрузился в полное забытье без видений.

Хелен Скиллмен так сжала руки на руле машины, что побелели костяшки пальцев. Если бы только Леонард был с ней. Она позвонила ему в офис, но он ушел пораньше, чтобы успеть зайти в магазин. Только половина пятого, а уже почти совсем темно. Еще полчаса – и уже вечер, и тогда ей не найти Леона. Дома, мимо которых она проезжала, сверкали рождественскими огнями. Хелен ничего не замечала. Ей хотелось ехать быстрее, но она не представляла, куда, собственно, ехать.

После звонка Леона она кинулась к машине и минут пять сидела в ней, как парализованная, прежде чем сообразила, где в это время его можно найти. «Мама, помоги мне», – вот и все, что он сказал, сказал с таким тихим отчаянием, что у нее перевернулось сердце.

– Леон, где ты? – прошептала она в трубку.

– У реки.

– У какой реки, Леон?

Молчание. Она не расслышала даже щелчка отключаемого мобильного телефона. Наверное, он его просто уронил.

Рядом с их домом не было никакой реки. Может быть, он говорил о реке рядом со средней школой? Интуиция подсказывала ей: если ее сын был в такой беде, что обратился к ней за помощью, это имело отношение к его искусству. Река возле школы была местом, где он сделал «Весенний цветок» и ту, другую скульптуру. Ту, которую сбросил в реку. Хелен усиленно вспоминала. Река была длинной. Даже если она угадала, и это та река, то как найти место, куда Леон водил ее однажды пятнадцать лет назад?

Тогда была весна. Сейчас землю покрывал снег. Хелен доехала до школы и свернула к ближайшему повороту, откуда двинулась вдоль реки, вниз по течению. Она ничего не узнавала. Переехала через реку по стальному мосту. Он тогда уже был построен? Она оглянулась на мост через стекло заднего обзора. Нет, Леон не станет…

Река не замерзла, островки льда виднелись лишь там, где громоздились камни. Хелен с облегчением заметила, что река, кажется, неглубокая, во всяком случае, недостаточно глубокая, чтобы… Она постаралась подавить волну паники. Почему он не сказал, где находится? Если бы только Леонард был с ней! На развилке асфальтированная дорога уходила в сторону от реки, а грунтовая следовала за ней. Была тут тогда грунтовая дорога? То место находилось у воды, она это хорошо помнила: Леон поставил скульптуру на край ручья, чтобы она могла ее получше рассмотреть. Почти стемнело. И вообще он мог иметь в виду реку Гудзон. Его студия рядом.

Внезапно ее машину занесло. Какая глупость! Кто-то поставил машину прямо посредине дороги. Она нажала на тормоз. Сердце усиленно забилось. Серая спортивная машина. Машина Леона!

Хелен повернула машину так, чтобы фары освещали воду, но ничего не увидела. Схватив из багажника фонарь, она пошла по дороге, скользя по замерзшей грязи и время от времени освещая фонарем воду. Кругом было пусто и тихо.

Внезапно дорога кончилась. Она пошла дальше, пробираясь сквозь кусты, стараясь держаться ближе к берегу.

– Леон!

Он стоял посредине реки по пояс в воде, потом исчез из вида – нырнул. Неужели плавал? Нет, ползал на коленях. Хелен почувствовала, как замерзли ноги в промокших сапогах. Когда Леон показался из воды, она направила луч фонаря прямо ему в глаза. Даже в вечерней темноте было видно, что его лицо посинело от холода.

– О, мама, я так рад, что ты приехала. – Взгляд дикий, но голос ровный. – Как ты думаешь, где она может быть?

– Леон, выходи из воды.

– Нет, я должен ее найти. Уверен, она где-то здесь. Тогда тут была полянка. Я никогда не бывал здесь зимой, но уверен, что не ошибаюсь. Может быть, она еще в приличном состоянии. Я уже облазил всю реку, начиная с того места, где оставил машину.

Хелен оглянулась на пройденный им путь. Не меньше полумили. И все это время он мок в воде?

Она знала ответ, но все равно спросила:

– Леон, что ты хочешь найти?

Синий фарфор его лица дал трещину.

– Ох, мама, я пытаюсь найти себя. Ты назвала ту мраморную ню «Обещание». Помнишь, ты считала, что это было не только обещание обнаженной женской фигуры, верно? Это было и мое обещание тоже. Ведь так, мама?

Хелен с трудом могла говорить.

– Да, родной, да. Пожалуйста, выйди из воды. Мы можем поискать ее весной.

Леон снова скрылся под водой. Хелен представила, как его расцарапанные руки шарят по дну в бесполезных поисках, и вошла по грудь в ледяную воду. Его необходимо вытащить, прежде чем он потеряет сознание от переохлаждения.

Леон вынырнул и с ужасом взглянул на нее.

– Мама, немедленно уходи отсюда. Вода ледяная.

– Только вместе с тобой.

– Нет, я должен ее найти. Я хочу отдать ее Таре. Это о ней я мечтал, когда делал ее. Теперь она меня бросила…

Тут Хелен все поняла.

– А я, – он с трудом выговаривал слова помертвевшими от холода губами, – все еще ее люблю.

– Леон, мы оба тут погибнем. Пожалуйста! Выйди из воды!

Он снова нырнул, а когда показался на поверхности, его лицо уже стало пурпурным.

– Ты что-нибудь здесь узнаешь? – спросил он.

Хелен покачала головой. Ее трясло.

– Как ты не понимаешь, мама? Если сейчас я смогу предъявить ей свое представление о ней, пусть давнее, она обязательно должна полюбить меня, хоть немного.

Он все еще рыдал, когда она вывела его на берег.