Текст книги "На перепутье"
Автор книги: Александра Йорк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Леон опустился на пол и встал перед ней на колени. Взял ее лицо в ладони и поцеловал долгим нежным поцелуем. Она ответила на его поцелуй. Это было перемирие, момент покоя.
– Еще одно, Леон. Ты сказал, что жизнь бессмысленна, а я верю, что жизнь священна. Я упомянула любовь и секс потому, что они – наиболее яркие проявления жизни из всего известного мне, поэтому и они тоже должны быть священны. Искусство позволяет нам испытывать единство с реальностью, а секс дает нам возможность ощущать единство с другим человеческим существом. Искусство говорит: «Вот жизнь». Секс утверждает: «Вот бытие». Я бы не хотела жить ни без того, ни без другого.
– Я люблю тебя, Тара. И я знаю, что ты любишь меня, по крайней мере, в какой-то степени, иначе бы ты не приехала сюда.
– Но я не могу отделить тебя от твоего искусства, Леон. Искусство человека – это его душа нараспашку.
– Возможно, когда-то, Тара, но не в сегодняшнем мире. Если мое искусство значит для меня так мало, почему оно должно что-то значить для тебя? Если ты меня любишь, то остальное не имеет значения.
– Леон, как я могу отделить тебя от твоей работы? Мне требуется время. Все произошло слишком быстро. Нам следует помедлить.
– У тебя сколько угодно времени. Да, не надо было врать тебе насчет заметок на полях, и я струсил, побоялся сам показать тебе свои работы. Единственным моим оправданием служит то, что я понимал, какое сложное впечатление они могут на тебя произвести. Знаешь ли, там, в Греции, я вовсе не собирался влюбляться в тебя. Все начиналось… Впрочем, неважно, как оно все начиналось, но, когда я узнал тебя, Тара, я осознал, что мое детское представление о женщине может стать реальностью. Я знал, что не смогу отпустить тебя, даже если придется соврать. Ты прости меня.
– А что, если ты обнаружишь, что и твое детское представление о мире тоже реально? Что ты тогда сделаешь? – Тара наконец улыбнулась.
Лицо Леона разгладилось, напряженные морщины вокруг глаз и рта исчезли. Он помолодел лет на десять.
– Возможно, мы можем помочь друг другу, – сказала она. – Но сейчас нам обоим нужно время, чтобы подумать. Когда я сегодня утром пришла в музей, там меня ждала записка от Димитриоса. Похоже, мне придется на пару недель вернуться в Афины. Он организует короткую встречу на Кипре с командой, задействованной в нашем следующем проекте. Эту встречу следует провести сейчас, потому что у спонсора, который финансирует наши самые экзотические проекты, другого времени нет. А он обязательно должен присутствовать на предварительном обсуждении месторасположения будущих раскопок.
Тара подняла руку, чтобы остановить его протест.
– Это обычный порядок. В течение этих двух лет я буду постоянно ездить туда и обратно, потому что мне необходимо разместить наши экспонаты в трех музеях. Может быть, это и кстати. Каждый из нас обдумает все самостоятельно, а когда вернусь, мы подумаем вместе. Думаю, я успею как раз к вечеринке Готардов в Палм-Бич.
Леон обнял ее.
– Не уезжай, – прошептал он. – Останься со мной.
Тара быстро встала, боясь согласиться на его просьбу.
– Любопытно, – сказала она, нежно ему улыбаясь, – если бы ты не разочаровался в мире, каким бы стало твое искусство?
– Поедем ко мне. – Он спрятал лицо в ее волосах, рука лежала на ее бедре. – Если мы вместе переживем сегодняшнюю ночь, мы сможем пройти через все.
Тара мягко сняла руку Леона. Она заметила, что водитель такси поглядывает на них в зеркало заднего вида.
– Пока что мы не прошли ни через что. Мы только доказали, что можем найти общий язык, чтобы… – Она повернулась к нему. – Блэр сказала, что я должна спросить тебя насчет картины, в создании которой ты принимал какое-то участие. Художник – женщина. Кажется, ее фамилия Касс? Разве ты когда-то писал маслом?
– Нет, никогда. Это была просто шутка. – Леон посмотрел в окно. Они возвращались в Манхэттен по Бруклинскому мосту. Он чувствовал себя легко и свободно. Она видела его работы, они ей не понравились, но она его любит, ведь она ответила на его поцелуй. Такси промчалось по мосту, подобно катеру на подводных крыльях. Слева виднелась статуя Свободы, и ее сияющий факел, казалось, только и ждал, чтобы зажечь зарю. Будь проклята эта Блэр!
– В каком смысле шутка?
– Это было много лет тому назад. Прошлое – это другая жизнь. И картина действительно была шуткой. Мы с Эйдрией Касс старые друзья. Она на самом деле верит, что ее рукой движет какая-то мистическая сила и что, когда она освобождает себя от мыслей, отказывается от разума, ее творения становятся средством для связи с космосом. Короче, однажды ночью, много лет назад, мы обдолбались…
– Что такое «обдолбались»?
– Господи, ну ты действительно отстала от жизни, Тара. Это значит, словили кайф, накурились. Итак, мы были под кайфом и решили поэкспериментировать, попробовать новую краску. Мы купили ее целую прорву. Затем поехали в студию Эйдрии. Там мы расстелили на полу холст и принялись кататься по краске, чтобы позволить космической энергии нарисовать с помощью наших тел особые узоры. Эйдриа назвала полотно «Траханье». – Леон натуженно рассмеялся, хотя понимал, что это бесполезно. Тара дюйм за дюймом отодвигалась от него, пока окончательно не забилась в угол. – Это было так давно, Тара! Я уже не такой! Это была всего лишь шутка!
Ее глаза сверкнули опасным блеском зверька, попавшего в ловушку. Она была в такой ярости, что боялась заговорить.
Леон повернулся к ней. В нем снова вспыхнул гнев, он повысил голос:
– Я же сказалтебе: мое прошлое осталось в прошлом,я уже ничего не могу изменить. Кем я тогда был – это только в памяти. Такой, как я сейчас, я принадлежу тебе.
– Леон, когда же твое прошлое так волшебно закончилось? – еле слышно спросила она.
– Когда я встретил тебя. Ты это хотела услышать? Да! Я многие годы спал с кем попало, с Эйдрией, с Блэр, с кем угодно. Но после твоего появления в моей жизни я не спал ни с кем.
– Леон, мы познакомились в августе. Сейчас декабрь. Всего четыре месяца. – У нее появилось странное ощущение: то ли она заболела, то ли вывалялась в грязи. – Искусство и секс. Ты унизил и то и другое. Когда я увидела твое искусство, я должна была догадаться и о другом. Это моя всегдашняя проблема – видеть во всем только хорошее и двигаться слишком быстро. Я сама во всем виновата.
Такси остановилось на красный свет. Леон не успел понять, что происходит, как сиденье рядом с ним опустело. Дверца была открыта, а ее шаги уже поглотила темнота, в которой она скрылась.
Глава двадцать третья
– Так рано занимаешься домашним заданием?
– Вроде того.
– Не возражаешь, если я с тобой посижу?
– Да нет.
Ники со стуком поставил на пол деревянный овал, который держал в руках, склонился над ним и принялся зачищать его поверхность наждачной бумагой.
Кэлли задумчиво смотрела на улицу. Скорее всего, сегодня лимузин не появится. Готарды и их друзья теперь редко заглядывают в их ресторан по субботам и воскресеньям. С тех пор как о ресторане упомянули в «Нью-Йорк Мэгазин», они появлялись неожиданно, чаще в середине недели. «Интересно, – подумала Кэлли, – чем богатые люди занимаются в выходные?» Большинство из тех, кого она знала, выбирались в свет только в выходные. Для таких людей, как Готарды, поход в их скромный ресторан вряд ли мог считаться выходом в свет. Почему же они к ним приходят? Из-за хорошей еды? Даже она вынуждена признать, что ее отец и мать великолепные кулинары.
Ники заговорил, не поднимая головы от работы:
– Сегодня папа освободил меня от работы в ресторане, чтобы я мог поехать с Дориной в Массачусетс в музей, который когда-то был имением знаменитого художника девятнадцатого века. Ей нужно осмотреть некоторые картины из его коллекции. Леон тоже едет. Дорина позволила мне пригласить его. Ей нравится Леон, несмотря на его искусство. Мне он тоже нравится.
– Таре он больше не нравится. Вчера она уехала в Грецию и даже не попрощалась с ним перед отъездом. А накануне ночью я слышала, она плакала.
– Она видела его работы. Папа мне рассказал. Послушай, а ты не хочешь завтра с нами поехать? Выберешься отсюда хоть ненадолго. В горах так красиво. Я знаю, ты все еще зла на папу за то, что он тебя уволил и не позволяет встречаться с Готардами и их друзьями.
– Нет, я не поеду. Ты станешь думать, что я бегаю за Леоном, хотя он уже больше не нужен Таре.
– Нет, не стану. И ты меня прости, что я ударил тебя в тот день. Я не имел на это права. Папа никогда тебя не бил, даже когда ты была маленькой. Мне ужасно жаль. Я понимаю, это слабое оправдание, но я тогда был очень расстроен тем обсуждением. Понимаешь, я со своими работами довольно уязвим.
– Ты ни о чем думать не можешь, кроме своих работ.
– Ну допустим, а о чем думаешь ты?
– Я хочу стать богатой. Как Готарды. Такойже богатой. До того как Тара порекомендовала им наш ресторан, я видела таких людей только на фотографиях в журналах. Но стоило мне с ними поближе познакомиться, как папа все испортил. Кто знает, может быть, знакомство с такими людьми поможет мне найти хорошую работу или встретить подходящего парня. Связи – это все. Без них ничего не добьешься. Дело не в том, что ты знаешь, а в том, кого ты знаешь. На твоем месте я бы воспользовалась Леоном, чтобы завести связи в мире искусства.
– Леон уже пообещал мне привести в студию своего дилера, чтобы он взглянул на мои картины. И еще на скульптуру, потому что, по его словам, абстрактные вещи лучше продаются. Особенно корпорациям. Вот почему я спешу закончить эту вещь дома. Не хочу, чтобы Дорина знала, что Леон собирается мне помочь.
– И когда Леон сделал тебе это щедрое предложение?
– Он позвонил мне пару дней назад. Тогда я и решил попросить Дорину пригласить его на сегодня. Ведь хотя он и абстракционист, он учился рисунку и реализму. Интересно будет послушать, что он думает о скульптурах девятнадцатого века. – Ники перестал шкурить дерево и взглянул на сестру. Она снова смотрела в окно и жевала кончик карандаша. В глазах ее снова появилась хитринка. Он ненавидел это самодовольное выражение на ее лице. Ведь она такая хорошенькая! Почему у нее вечно недовольное выражение лица? – Почему ты меня спросила, когдаЛеон предложил мне свою помощь? – подозрительно спросил Ники.
Кэлли подышала на стекло и ластиком на конце карандаша нарисовала на нем сердце.
– Потому. Это вовсе не совпадение – он позвонил послетого, как Тара увидела его работы.
– Какое это имеет значение? Он вообще впервые увидел мои картины неделю назад. Что ты имеешь в виду, Кэлли?
Кэлли ладонью стерла сердце со стекла и повернулась к брату все с тем же хитрым выражением на лице.
– Только то, что Таре явно не понравилосьего абстрактное искусство, иначе бы она не рыдала в своей комнате. А Леон позвонил тебе на следующий день и сказал, что поможет тебе с твоими работами, особенно с абстрактными.
Ники поднял свою деревянную скульптуру.
– У тебя подозрительный умишко, не находишь?
– Угу. Знаю.
Он молча направился к двери. Кэлли пожала плечами и снова повернулась к окну.
* * *
Когда они ехали по длинной грязной дороге, ведущей в глубину Беркшира, Леону казалось, что они попали в одну из картин Дорины. Все трое молчали, и Леон уже начал жалеть, что вообще согласился поехать. Но другая часть его сознания знала, зачем он поехал. Он позвонил Ники только с одной целью: сохранить канал связи с Тарой. Вот и все. Но, услышав голос Ники, сообразил: ему требуется что-то большее. Вот почему он сидит сейчас в старом пикапе вместе с Дориной и Ники.
Ники откинулся на сиденье и уставился в потолок. Леону внезапно захотелось защитить юношу. Он сообразил: ему было столько же лет, сколько сейчас Ники, когда он решил, каким искусством ему заниматься. Для него выбор был ясен, но для Ники он явно мучителен. Сейчас Ники мог пойти по его, Леона, пути или следовать за Дориной. Но нельзя идти двумя путями сразу, ни один художник не может одновременно принять обе стороны.
Когда они добрались до широко раскинувшегося имения, Дорина оставила их наедине, сказав, что у нее есть работа в особняке. Ники, все еще в раздумьях, молча шел рядом с Леоном к тому, что когда-то было студией скульптора. Доброжелательный гид начал рассказывать им о жизни и творчестве художника, о котором Леон не знал ничего, кроме того, что он был автором Мемориала Линкольна в Вашингтоне.
Заскучав, Леон принялся бродить сам по себе, небрежно разглядывая большое количество гипсовых слепков. Он невольно отмечал: работы умершего мастера казались на удивление свежими и «американскими», в отличие от других работ такого рода. Хотя, честно говоря, за исключением слишком уж известных вещей, он вообще не знал американскую скульптуру девятнадцатого века. Это искусство из другого, более невинного времени не имело никакого отношения к современной жизни. Но здесь во всех работах чувствовалось ощущение модерна.
Некоторые фигуры были задрапированы, на других имелись своеобразные доспехи, и все же ощущалось стремление автора не скрыть, а показать обнаженную натуру. По сути, они все были обнаженными. Мастерство, безусловно, относилось к другому веку. Мало кто сегодня мог продемонстрировать такие технические способности. Разве что, если быть честным, Дорина в своих картинах. Впрочем, он не следил за современными реалистическими работами, так что откуда ему знать? Все, что попадалось ему на глаза, было мелким, сделанным на продажу, лишенным таланта и техники. Рисунки же скульптора, развешенные по стенам студии, были очень хороши. «Хотя в искусстве рисования, – решил Леон, – Дорина не менее великолепна». И опять же, справедливости ради надо признать, то, что сказала она насчет неумения современных художников рисовать, даже если они придерживаются реалистического направления, – абсолютная правда.
Леон оказался в холле перед основным рабочим помещением. Там стояло что-то, накрытое брезентом. Гид и Ники вошли за ним.
– Эта фигура Андромеды. Скульптор умер, не успев завершить, – поведала молодая женщина. Она сдернула брезент, и они увидели обнаженную мраморную женскую фигуру почти в натуральную величину. Никаких драпировок и никаких доспехов. Женщина, прогнувшись, лежала на спине.
Леон даже отшатнулся. Эта женская фигура была полностью зрелой и полностью развитой, но композиция практически совпадала с его «Обещанием» – его юношеской работой, изображавшей расцветающую Валери. Одна нога вытянута вдоль камня, на котором лежит женщина, голова откинута, тело полностью открыто. Кто позировал для этой явно умной и независимой фигуры? Она не могла быть итальянкой или француженкой. Она не могла жить в девятнадцатом веке, не могла и прийти из античности. Она была квинтэссенцией обнаженной американки двадцать первого века. А гид говорила, что эта работа была выполнена в начале двадцатых годов.
– Это была его личная работа, работа ради удовольствия. Он умер в тысяча девятьсот тридцать первом году. Ему был восемьдесят один год, но он до конца продолжал полировать поверхность этой скульптуры.
Это было «Обещание», доведенное до совершенства.Ни в какой дополнительной полировке скульптура не нуждалась. Мрамор был чувственно чист, гладок и прозрачен. Скульптор просто не мог расстаться с этой работой – не мог не трогать ее, не мог перестать ее любить. И это в восемьдесят один год!
– Здесь слишком душно, – сказал Леон, – я, пожалуй, прогуляюсь по лесу. – Он нашел ближайший выход, чувствуя, что перестает владеть собой. Руки – его руки– сильно дрожали, он шел, не разбирая дороги, ломая ветки, как вспугнутое животное.
У огромной смоковницы он остановился – надо взять себя в руки. Его собственные оглушительные крики: «Нет! Нет! Нет!» – молотом стучали по его голове. Это было «Нет!» из той серии, что ударило по его в тот раз, когда он впервые увидел картины Дорины. Затем Леон снова бросился бежать.
Вырвавшись на поляну, он опустился на каменную скамью, а потом неожиданно упал в снег. Плотина прорывалась.
Леон почувствовал первую трещину в тот день, когда впервые увидел Тару, и первый серьезный прорыв в его доспехах заставил его плакать в ту ночь, когда он впервые занимался с Тарой любовью в мастерской в Афинах. Тогда, в студии Дорины, ему удалось справиться с растущей силой чувств, но он проиграл три дня назад, когда Тара убежала из такси по дороге из его студии. Каждая капля любви, которую он разрешил себе испытывать к ней, была той самой каплей, которую не могла сдержать его внутренняя плотина.
Он лежал, содрогаясь от рыданий, прижав кулаки к горящим вискам, пытаясь противостоять той творческой силе, от которой он отказался, которую утопил, превратил в гнев, в ярость, необходимые для того, чтобы заниматься тем, чем он занимался сейчас. Но внутренняя плотина все-таки рухнула.
Он все еще лежал на снегу, когда Дорина нашла его. Она упала рядом с ним на колени и приподняла его голову. Сколько он тут уже пролежал? Как давно он тут плачет? Впрочем, какое это имеет значение? Ей было безумно его жаль.
– Все в порядке, – ласково заговорила Дорина. – Не держи это в себе. – Она приподняла его, прижала к себе.
– Нет, нет, нет…
– Леон, все хорошо. Что случилось? – мягко спросила она.
– Нет, нет, нет… – Леон положил ей голову на плечо.
– Все в порядке. Что произошло?
– Слишком красиво, – простонал он. Дорина ощущала его боль остро, как свою. Ей казалось, она понимает, в чем дело. Она подозревала это с того момента, как увидела набросок портрета Тары.
– Он чувствовал свою любовь руками, – с трудом выговорил Леон и снова уронил голову ей на плечо.
Перед Дориной раскрылась вдруг вся глубина его уязвимости, и она решила рискнуть. Возможно, сейчас, в этот момент, до него можно достучаться:
– Леон, ты ведь один из нас.Я поняла это сразу, как увидела твой рисунок. В глубине сердца ты никогда не принадлежал им. Послушайменя! Я ведь не единственный художник, который работает в старых западных традициях. – Она говорила все торопливее и торопливее. Понимала, что это, скорее всего, единственный шанс откровенно поговорить с ним. – Послушай! Мы ведь не одиноки! Есть и другие студии, кроме моей. Есть несколько на Среднем Западе, где я училось, есть и на Восточном побережье. Среди нас есть писатели, много поэтов, пара композиторов, которых я знаю лично. Они все прекрасно работают в Нью-Йорке, Миннесоте, Аризоне и многих других местах. Не могу сказать, что у нас громкие имена, но мы существуем. Некоторые работы экспонируются в галерее «А есть А». Я могу съездить с тобой туда. Конечно, это требует времени, но ты наверняка его найдешь, если захочешь. Ты был бы самым выдающимся из всех нас.
Леон вскочил на ноги, волосы мокрые, лицо красное, глаза безумные. Дорина быстро поднялась с земли и схватила его за плечи.
– Леон, то, во что ты веришьвсем сердцем, возможно. Поверь мне!
Но она зашла слишком далеко.
– Поверить вам и стать таким же, как вы? Вы же признаете, что о вас никто не знает. Вы – ничто. Поверить Таре и спрятаться, закрыть глаза на мир так, как сделала она? Или надеть мантию этого вот скульптора и делать вид, что я живу в его, а не в свое время? Нет!Это невозможно! Я не позволю вам разрушить мою карьеру, как вы пытаетесь разрушить карьеру Ники. Нет. Нет. Нет!
Дорина осторожно села на каменную скамью и закрыла лицо руками: где найти слова, чтобы убедительно, без эмоций, возразить ему? Тем временем Леон ушел.
Она сидела на поляне одна и смотрела на контур его тела на снегу, почему-то напоминающий ей тот контур фигуры, что оставляют полицейские на месте преступления. На том месте, где он уткнулся головой в снег, виднелись пожухлые листья.
Глава двадцать четвертая
Ники боролся с пробкой. Бутылку вина легко можно заменить, но как быть с осколками бокала в мусорной корзине, как он объяснит это Дорине? Нужно было все продумать заранее и принести вино и бокалы из ресторана. Но ему и в голову не пришло, что Леон может предложить мистер Вэну Варену выпить, пока тот разглядывает картины. Ники встал и передал бутылку Леону. У него сегодня слишком дрожали руки. Еще бы, уважаемый критик пришел взглянуть на его работы.
Вэн взял бокал и одобрительно принюхался к вину. Сегодня он чувствовал себя на пятнадцать лет моложе. Все как в старые времена. Он посещает студию по приглашению художника, а не по приглашению дилера.
И Леон был прав. Это место, каким бы анахронизмом оно ни казалось, настоящее, работающее atelier.Кто бы мог догадаться о существовании этого неказистого маленького здания на шумном Бродвее?
– Ты здесь единственный ученик? – спросил он Ники.
Ники отпил глоток вина.
– Точно. С того времени как я здесь, мой преподаватель, Дорина, пробовала еще троих, – ответил он, с трудом подбирая слова, – но что-то не сошлось, они не подошли.
– А как твой преподаватель объяснила, почему они не подошли? – Вэн улыбнулся Ники. Как давно он не разговаривал с молодым художником, начисто лишенным зазнайства?
– Ну, Дорина, вместе с несколькими другими художниками, пытается возобновить систему atelierв преподавании. Это, вы знаете, когда мастер выбирает студентов, а студенты выбирают мастера, у которого они хотели бы учиться. Дорина, разумеется, не употребляет термин «мастер», но она настаивает, чтобы ее ученики демонстрировали… большую выдержку. Она говорит, что художественные академии девятнадцатого века практически уничтожили изобразительное искусство, потому что всякие «официальные» школы – это неизбежное снижение качества и стагнация творческого процесса. Плюс к этому, с ее точки зрения, модернизм почти уничтожил искусство создания картин, потому что современные художники практически не умеют рисовать. Дорина принимает только тех учеников, у кого хватает терпения научиться традиционным приемам рисования, то есть им требуется очень продолжительный период ученичества. В свой первый год здесь я по три часа в день рисовал углем гипсовые модели античных статуй. Только после этого Дорина разрешила мне взять в руки кисть, и потом, еще пару лет, я рисовал только в черном и белом цвете, все с тех же гипсовых моделей. Я начал у нее учиться, когда мне было десять лет, и только в четырнадцать впервые стал рисовать простые предметы из реальной жизни в цвете. Это было нелегко. – Ники пожал плечами. – Дорина в своих методах очень упорна.
Леон рассмеялся.
– Это, старик, еще очень мягко сказано, – обратился он к Вэну. – Его преподаватель настоящий динозавр.
Вэн протянул бокал за добавкой. Прекрасное «Мерло». Очень удачного года. Парнишка еще так молод, по-видимому, понятия не имеет, какую ценную бутылку взял. Это великолепное красное вино, без сомнения, выбрано Дориной, наверняка она купила его заранее, со знанием дела и аккуратно хранила. Удивительно.
– Не называй меня стариком, – рассердился он. – То обстоятельство, что ты привел меня сюда посмотреть работы Ники, должно напомнить тебе: ты и сам не так уж и молод и многообещающ. Ты уже истеблишмент. Кроме того, во многом Ники прав. Ранние модернисты обладали таким большим изобразительным мастерством только потому, что они всеполучили традиционное образование.
– Эй, Вэн, – прервал его Леон, – кончай болтовню и взгляни на работы.
– Я могу и говорить, и смотреть одновременно. – Вэн успел уже рассмотреть картины и увидел достаточно, чтобы сделать выводы. Честно говоря, свежесть работ Ники да и всей этой студии заинтересовала его. Какой художник в наше грубое время станет украшать свой буфет кружевными салфетками? Тем не менее или вы плывете по течению, или идете ко дну. Единственный способ выручить этого парня – поговорить с ним честно. То, что этот мальчишка может продать, никто из влиятельных людей не купит. Плохо, но ничего не попишешь. Сто лет назад его бы принимали восторженно как новое явление. Его картины выполнены блестяще, пожалуй, чересчур блестяще. Все доведено до совершенства. Вэну редко доводилось видеть такую зрелость, искренность и жизнерадостность в картине, и уж конечно не у современных художников. Никаких острых углов, чтобы обозначить беды современного мира, никакого ощущения времени. Но это не назовешь и шагом назад, здесь не чувствовалось ностальгического желания возвести в культ чистоту прошлого. Словом, писать здесь было не о чем.
– Ты действительно поставил и осуществил очень сложные задачи, Ники, – мягко начал он. – Но твои работы очень личные, у тебя антиобщественное видение мира. А в мире главным является безличное, но явно общественное отношение, и потому мне не о чем написать, чтобы привлечь рассеянное внимание публики. Если бы ты был членом группы или целого движения, я мог бы поговорить о новом направлении, но ведь речь идет только о тебе и твоей наставнице? Мне кажется, для сегодняшнего рынка это не годится.
Леон нетерпеливо перебил его.
– А как насчет абстрактных вещей, Вэн?
– О, они очень милы, очень декоративны. Послушай, все, что здесь есть, только для ограниченной аудитории. У меня нет ничего, о чем можно было бы рассказать в новостях или даже упомянуть в общей статье по культуре.
Ники старался не обращать внимание на жжение в глазах.
– Почему мои абстрактные работы декоративны, а те, что делает Леон, нет?
– Хороший вопрос, и на него легко ответить. Почему ты не сказал мне, что на этот тайный предварительный осмотр приглашен Вэн? – Фло Холлдон ворвалась в студию без стука. Вэн выглядел раздосадованным.
– Эти абстрактные скульптуры слишком маленькие. Если их увеличить, скажем, в двадцать раз, я бы, возможно, смогла их продать. – Она остановилась и внимательно вгляделась в Ники. – Ты тоже очень мил. И молод. Это способствует. – Затем она пробежалась по студии, бегло разглядывая картины и рисунки. – Достаточно смелые цвета и свет. Мощные визуальные эффекты. Драматично. И динамично. Если бы только выбросить тему. Рисунки слишком классические.
Как мало они знают, вздохнул Вэн.
– Работы Леона популярны не только по этой причине, дорогая Фло. Леон не продержался бы так долго, если бы его работы были всего лишь большими. Работы Леона – мощная и точная метафора современного общества. Они уверенно отвергают все ценности, причем не только традиционные – все. Это антикрасота. Это анти-все, что оживляет жизнь. Они большие, потому что предназначены для того, чтобы противостоять нам, а добившись своего, эти работы просто стоят на месте и таращатся на нас. «Вот и все, – говорят они. – И не мечтайте ни о чем другом. Потому что это – вы».
Леон промолчал.
– И не называй меня «дорогой», Вэн. Ладно, ты критик. Ну и что? Я никогда не притворялась, что хорошо разбираюсь в искусстве. Но я хорошо умею продать. Имя Леона – это деньги в банке. Его работы продаются раньше, чем он их сделает, покупатели потом дерутся друг с другом. – Она повернулась к Ники. – Вот таков реальный сегодняшний мир. Твои картины прекрасны, да и абстрактные вещи очень милы, но там, в мире, идет война. Кстати, если не считать корпоративных клиентов, я не думаю, что смогу сегодня пристраивать твои вещи. – Она поцеловала воздух у щек Вэна и Леона. – Слушайте, мне пора бежать. Спасибо, Леон. Успеха тебе, молодой человек. – Она внезапно остановилась в дверях.
– О, Вэн! Если ты напишешь что-то обо всем этом, дай мне знать. Я была бы рада помочь мальчику, тем более что он друг Леона, но сегодня у меня голова занята другим…
Она исчезла, оставив за собой глухое молчание. «В следующий раз, если она попадется ему на глаза, он ее прибьет», – подумал Леон.
Ники не сводил глаз с закрывшейся двери.
– Дилеры, – усмехнулся Вэн. – Она все переворачивает с ног на голову. Почему бы ей снова не заняться продажей рубашек? Она уже выдохлась, так же, как половина художников, ищущих пропитания.
Ники налил себе полный бокал вина и выпил его залпом, как воду.
– Не слушай ты ее, Ники, – сказал Леон. – Она со всеми так себя ведет. Таков уж мир искусства. Как и все остальные, она старается выжить в этом бизнесе.
– Дорина говорит, что наше дело, дело художников, – показать людям, почему стоит жить.
Вэну было очень жаль мальчишку. Не стоило Фло быть такой бестактной.
– Послушай, Леон, почему бы тебе не попытаться договориться с галереей «Мэлиноу»? Жак иностранец, к тому же он старше. Он может купиться на романтику этих работ. Фло ведь с реализмом никогда дела не имела. Возможно, эти работы слишком оригинальны и смелы для галереи Жака, но почему бы не попытаться?
– Я не помешаю?
Ники едва не выпал из окна.
– Дорина!
– Ники. Привет, Леон. – Дорина посмотрела на Вэна, дожидаясь, когда его представят.
Вэн улыбнулся и протянул руку. Так вот какая она, Дорина, человек твердых убеждений и любительница кружевных салфеток.
– Я Роберт Вэн Варен. Леон пригласил меня посмотреть работы Ники.
Дорина продолжала стоять, не снимая ни пальто, ни шляпы.
– Понятно. Так что, посмотрели?
Леон и Ники обменялись взглядами. Ники заверил Леона, что Дорина каждую среду занимается реставрационными работами и, следовательно, ее не будет в студии.
– Да, и ваши тоже. Все очень интересно. – Вэн явно чувствовал себя не в своей тарелке, хотя женщина вела себе предельно вежливо.
– Мне известно ваше имя, мистер Вэн Варен. Значит, вы пришли посмотреть работы Ники или написать о них?
– Да, разумеется. Я был бы рад написать, но, если честно, эти работы никак не вписываются в сегодняшнее сообщество художников. – Он осторожно улыбнулся. – Работы Ники очень романтичны и реалистичны, но такие тенденции, как бы это сказать, сейчас не в фаворе. Кстати, ваша техника безукоризненна.
Леон вздернул голову. Одно дело, когда тебя не признают, потому что твои работы плохи; совсем другое, когда тебя не признают, потому что твои работы слишком хороши. Похоже, его идея оборачивалась против него самого.
Дорина повесила пальто на вешалку и швырнула шляпу на диванчик.
– Теперь, если ваш «просмотр» закончен, мистер Вэн Варен, пожалуйста, уходите. Вы можете к нему присоединиться, Леон.
– Это я их пригласил, Дорина, – вмешался Ники, бросив взгляд в мусорную корзину: теперь он не сможет даже заменить разбитый бокал новым. Дорина взглянула на Леона.
– В самом деле? Но ведь это не твоя студия, Ники. Она моя. – Дорина повернулась к нему. – Сколько обзоров мистера Вэн Варена ты читал, Ники?
– Ну, на самом деле, ни одного. Вы всегда говорили, что его журнал…
– Тогда позволь мне пересказать некоторые статьи мистера Вэн Варена. – Она взглянула прямо в глаза критику. – В одной описывалась темная комната, полная телевизионных экранов, они быстро мигали, но ничего не показывали. Другая привлекала внимание к «звуковой скульптуре»: речь шла о комнате, наполненной звуками дорожного движения. Что еще? Картина, выполненная человеческими экскрементами в рамке из обезьяньих костей; на другом полотне – краска, разбрызганная пропеллером по гигантскому полотну; кусок желтого пенопласта, заклеенный рваными театральными афишами; «рисунки», выполненные «художником», с завязанными глазами, который скреб по бумаге под движение поезда метро и умудрялся закончить новый шедевр между двумя станциями. Самое последнее, особо ценное в смысле новостей, – круг из петард, взрывающихся спонтанно, разгоняя зрителей и вызывая необходимость звонить пожарникам. Но, оказывается, все так и было задумано. Разумеется, всего я не помню. Должна признаться, я читала далеко не все статьи. Только те, которые вошли в историю изобразительного искусства.
