Текст книги "На перепутье"
Автор книги: Александра Йорк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Блэр выдвинула ящик с файлами.
– Дай взглянуть на твои слайды.
Фло решительно задвинула ящик, улыбнулась и снова подвела Блэр к картинам.
– Я ведь могу обратиться напрямую, – поморщилась Блэр. – Сегодня многие так делают.
– Конечно, можешь. – Фло снова выключила свет и направилась в основной зал галереи. – Уверена, Уильям знает, как проехать в «Шпалы».
Блэр плелась за ней, как наказанный ребенок.
– Но ты же разрешила мне пойти в студию Леона.
– Все потому, что я не могу выставлять вещи Леона. Слишком большие. Но ты ведь все равно заплатила мне комиссионные, верно?
– Да, но… Честно, Фло, ты говоришь об искусстве так, будто это обычный товар, вроде бобов или свинины. Я же знаю, ты занимаешься искусством не только из-за денег. Ты всегда была справедливой.
Фло пожала плечами. Выключив весь свет, она вытащила шубу Блэр из стенного шкафа.
– Быть справедливой не означает, что я не люблю деньги, – возразила она. – Очень люблю. – Она выудила из шкафа свою норку. – Но… – Ладно, последняя попытка! – Ты права. Я не все делаю ради денег.
– Видишь? – выдохнула Блэр. – Тогда почему? Фло, мы давно с тобой дружим. Почему?
– Потому что… – Фло, прищурившись, посмотрела на Блэр. Возможно, в данном случае, чтобы продать, ей потребуется кое-что сверх обычного жаргона. Она заговорила немного резче, но совсем немного, только чтобы вывести Блэр из апатии. – Я же уже говорила, – начала она. – Я делаю звезд.Я знаю одного дилера, который утверждает, что он продает «историю искусства». Некоторые дилеры даже торгуют искусством.Другие продают… впрочем, неважно, что они там продают. Но я продаю звезд.Ты вдумайся. Некоторые художники и скульпторы сегодня зарабатывают больше киноактеров, спортсменов или рок-певцов. Поэтому я сначала продвигаю художника, а уж потом искусство. Поэтому Эйдрия, эта крикливая корова, и Леон, этот сексуальный плейбой, пользуются такой популярностью и, должна добавить, очень богаты благодаря мне. Они ведут развеселую жизнь, оба обладают определенной харизмой. Именно по этой причине их приглашали в Белый дом, а меня нет. Они – звезды.А я забочусь о том, чтобы на них всегда падал свет. Ты же сама знаешь по своим музейным экспонатам: необходимо, чтобы звезды сверкали не только в глазах покупателей предметов искусства, но и в глазах общественности, чтобы они не погасли.– Фло презрительно рассмеялась. – А что это за общественность? Люди, которых даже знатоками не назовешь. Они ничего не хотят знать. И не хотят думать. У них одно желание – насладиться тем, что в данный момент модно. Им нужен глянец. Американцы все ушиблены звездами, и им глубоко наплевать, кто эта звезда – сумасшедший, убийца или мессия.
– Почему же, – возразила Блэр с некоторым раздражением, – ты создаешь звезды именно в искусстве, если так плохо думаешь о культуре, которая преклоняется перед звездами?
– Потому что я обожаю деньги! – Фло снова засмеялась и обняла Блэр за плечи. – Пошли, я из-за тебя опаздываю. Теперь тебе придется распорядиться, чтобы Уильям завез меня по пути домой. Я только пытаюсь отвлечь тебя от мыслей о «диалоге».
– Но это удачная идея, Фло. Сначала у меня на стенах, потом, когда мы добьемся хороших отзывов в прессе и поработаем над этой концепцией парочку лет, добавляя время от времени интересные работы, чтобы было о чем говорить за ужином, я передам все эти картины «новому крылу», перевезу весь «диалог» туда. Возможно, если эти полотна повисят все вместе какое-то время, они что-нибудь и скажут… – Рука Блэр остановила Фло как раз в тот момент, когда она закрывала кованую калитку у выхода. – Стой! Там былкто-то новый. В заднем зале. Около стены. Я только что вспомнила. Похоже на кучу маленьких коробочек, родившихся из одной большой коробки, что-то вроде рисованного коллажа. Нечто голое и грубо нагое. Кто это был?
– О, это не продается!– Фло почти пропела эти слова. Ну наконец-то. Я еще умею работать. Просто Блэр сегодня какая-то замедленная. – Картина моя. Я как раз собираюсь заказать для нее раму. Эту девчушку я разыскала в Хобокене. Ты же знаешь, многие из них не могут позволить себе жить даже в «Шпалах». Там теперь стало так чинно, будто это прибежище врачей, юристов и парикмахеров. – Фло позволила себе вернуться в магазин, по-кошачьи улыбаясь (будь я проклята, если снова достану эту шипучку, подумала она), и остановилась рядом с Блэр и ее «находкой». Если бы Блэр не была в такой прострации, когда пришла, она бы увидела ее сразу. Игра началась.
– Слушай, Блэр, я же сказала тебе, картина не продается. Я не думаю, что из этой девчонки получится «звезда». Мне просто нравятся ее работы, вот и все. Картина моя.
– Твоя?Надолго ли? Как «Апельсин»? – Блэр впервые за день почувствовала, что ожила. Она не отдавала себя отчета, нравится ей картина или нет. Главное, у нее вдруг появилась цель, ей бросили вызов, причем чем нелепее, тем лучше. Ее чековая книжка, как правило, побеждала, но все же ей нравилась эта игра, потому что результат был непредсказуем. Никогда нельзя быть уверенной до конца. И еще ей нравилась Фло. Она была жесткой, но честной. – Говори, сколько? Не забывай, художница из Хобокена! Мне придется повесить ее в качестве примера иностранного языка на моей стене с «диалогом»! – Она сама рассмеялась своей шутке.
«С ньюйоркцами это всегда срабатывает», – думала Фло. Кто-нибудь со Среднего Запада просто прочитал бы: «Не продается» – и двинулся дальше. Техасцы вообще были особой породой. Однажды, когда она попробовала этот трюк с женщиной из Далласа, та решительно покинула галерею и бросила через плечо:
– Прекрасно! Мои деньги возьмет картье. Они продают все, что выставлено на продажу! Но жители Нью-Йорка, да благословит их Господь, обожают получать то, что нельзя получить.
– Фло, ради всего святого, ты же сможешь ходить к нам и смотреть. Так сколько? – Глаза Блэр насмешливо блестели.
– С рамой или без? – спросила Фло. Она пошла, чтобы налить еще минеральной воды, прикидывая, как будет рассказывать об этой сделке сегодня за ужином. Там будет человек тридцать гостей, никак не меньше. Вот так-то. Еще до конца ужина она продаст по меньшей мере две картины этой «девчушки».
Глава пятнадцатая
Свежий воздух! Димитриос вышел на террасу, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха. Сильный ветер с моря принес утреннюю прохладу, но солнце ярко светило, и он был рад живительному ощущению пространства и свободы, которым мог насладиться после недельного пребывания в своей афинской квартире, в окружении бетона, автомобильных выхлопов и городского шума. Здесь же по выходным не было никаких звуков, кроме гула ветра; его дом располагался так высоко, что даже в шторм сюда не доносился шум прибоя. Единственным достоинством его городского жилья было то, что из окон гостиной он мог видеть Акрополь – одно из самых потрясающих зрелищ, особенно ночью.
Димитриос опустил взгляд на мозаичных дельфинов, играющих на полу его патио, и почувствовал, как радость открытия заряжает его мозг. Этих дельфинов он скопировал с Кносского дворца на Крите. Теперь он вдруг снова вспомнил Кносс. Если дворец на самом деле был некрополем, а не королевским и религиозным административным центром, как считали раньше, то это радикально меняет все принятые теории относительно древней минойской культуры Крита. Тогда получается, что это куда более близкая Египту культура, и все же снова остается пробел между темными, ориентированными на смерть культурами Востока и более поздними, жизнеутверждающими достижениями классических Афин. Димитриос ногой провел по контору спины дельфина на гладкой белой гальке, которая ярко выделялась на синем фоне сланца. Даже синий цвет был символом траура.
Он вернулся в дом и продолжил писать письмо Таре.
– «Подумай об этом!» – нетерпеливо написал он.
Вот тебе факты. Хрупкий гипс в качестве пола и лестниц в нижних комнатах и известняк и сланец на открытом воздухе и в местах прохода. Это не может быть случайностью. Керамика из яичной скорлупы не совместима с реальным проживанием людей. Либо эти объекты есть исполнение какого-то обета, как мы всегда предполагали, либо эти помещения предназначались для мертвых, для духов. Изображения женщин, обнажающих свою грудь, – символ скорби в египетских и еврейских траурных ритуалах – в окружении змей. Мы называем их богинями или жрицами змей, хотя известно, что бытовало мнение, будто мертвые возвращаются в форме рептилий, чтобы взять подношения пищи из могильников. Я же читал Геродота десятки раз! Как мог я не заметить такое явное сходство, когда он описывает египетские лабиринты, в которых он посетил верхние комнаты, потому что не смог проникнуть в нижние, где жили мертвые? Если эта новая теория подтвердится, значит, соревновательные игры, которые я называл в своих лекциях «изобретением игры», проводились в честь мертвых! Перепрыгивание через быка было вовсе не спортом, а жертвенным ритуалом, смертельной драмой, которая по сей день воплощается в испанских корридах. Тара, я могу продолжать до бесконечности, до подробностей описаний высеченных изображений розы, которая, мы все знаем, была священным цветком Афродиты. Ее возлагали на могилы и в Греции, и в Италии, и даже сегодня ее можно встретить на надгробных камнях турков и израильтян. Изучая историю, мы были скорее слепыми, нежели пытливыми. Мы впитывали умозаключения тех, кто ушел до нас, тогда как нам следовало постоянно проверять их и смотреть на руины свежими глазами. И я был как все! Нет, хуже, потому что, если эти заключения ошибочны, я передавал их другим.
Последние три дня я провел с немецким геологом, которого осмеяли в археологическом сообществе, принимающим заключения конца века как истину в последней инстанции, а он, скажу тебе, вполне может быть прав.
Помнишь доклад, опубликованный Американской археологической группой в Техасе, которая подтвердила, что пепел от извержения вулкана в 1500 году до нашей эры был обнаружен в западной части Крита, почти на полпути к Египту? Я написал письмо руководителю Отдела океанологии, который возглавлял команду дайверов, чтобы узнать, не захочет ли он присоединиться к нам в исследовании этого района. Медленная эрозия грунта после римского периода на Восточном Крите делает подводные исследования возможными. Помнишь, Гомер называл около сотни критских городов. В некоторых из них можно проводить раскопки, чтобы либо подтвердить, либо опровергнуть эту теорию. Мы должны позаботиться об оборудовании, которое позволило бы нам спуститься как можно глубже, чтобы найти то, что нам нужно. Кроме того, необходимы роботы и лазерные камеры для предварительного осмотра. С нами хочет отправиться геолог, вместе с Думасом, разумеется, который практически не находит на Крите ничего интересного, после того как отыскал возможные свидетельства человеческих жертвоприношений. Получается, что я сколачиваю команду из трех стран. Аристид, да благословит его Господь, снова поможет с финансами. Это может стать одной из самых замечательных экспедиций века. Я не стану сам публиковать результаты, это сделаешь ты. Теперь время…
Димитриос услышал, как хлопнула крышка почтового ящика, отбросил ручку и торопливо направился к ящику. Тара уехала почти две недели назад. Сегодня обязательно должно быть письмо. Прекрасно! Вот оно.
Он пробежал первые две страницы: воссоединение с семьей, ее младший брат и впечатление от его работ, Нью-Йорк, как он прекрасен и оживлен, ресторан, в котором она побывала с Леоном, Блэр и Перри, его ужасно не хватало – как бы не так, подумал Димитриос, заметив, что в ресторан они ходили вчетвером. Наконец, на четвертой странице она коснулась своей работы.
Дела на выставке идут хорошо. Я прекрасно лажу с координатором выставки Пьером Агустом, и он, похоже, искренне восхищен теми находками, которые мы собираемся выставлять. Но есть и проблемы. Одна из них заключается в том, что здесь, в музее, все чересчур заорганизованно. Они выставляют экспонаты по типу – стекло рядом со стеклом, затем серебро, затем бронза, зачастую без всякой связи с датой и местом, где они найдены. Это не имеет значения для профанов в области истории, но удивит серьезного посетителя. Хотя музей и осознает важность наших находок, он рассматривает экспозицию скорее как развлечение, а не историческую иллюстрацию. Мне кажется, что экспонат прежде всего должен быть точным. Мне очень стыдно просить о помощи, тем более что я знаю, как ты мне доверяешь, но, если ты сможешь выкроить время, мне кажется, тебе все же стоит приехать и самому разобраться в ситуации. Ведь это очень важно, и меня просто убивает, что я не могу сделать все так, как нужно.
Димитриос дочитал письмо до конца. Улыбнулся. Она, похоже, снова просмотрела его статью. Что она скажет, когда прочтет его письмо о Крите?
Журнал я нашла у Леона Скиллмена. Я все еще не видела его скульптур, но мой брат о нем знает. Леон настаивает, чтобы я дождалась открытия нового крыла музея, тогда смогу их увидеть в подходящей обстановке. Мне, разумеется, до смерти хочется на них взглянуть, но придется сдержать нетерпение и подождать несколько недель. Здесь так увлекательно. Я совсем не вспоминаю то, что было, я открываю для себя новое.
Димитриос подошел к столу и задумчиво посмотрел на письмо, которое собирался послать Таре. «Какой же я болван, – подумал он. – Снова пытаюсь дотянуться до нее через нашу общую любовь к работе». Леон Скиллмен ведет себя с ней как мужчина. Он устраивает ей сюрпризы, накаляет обстановку. Он окружает ее романтикой. У него все снаружи, у меня же – внутри. Какая нелепая ситуация! Я снова и снова повторяю одну и ту же ошибку. Почему я не могу показать ей, что люблю ее, а не только ее отношение к работе? Почему я не даю ей возможность увидеть во мне мужчину, настоящего, живого, дышащего?
Димитриос пошел в спальню и открыл бархатную коробочку. В ней лежал его подарок, приготовленный Таре на именины. Он собирался отправить его вместе с письмом. Отправить почтой?Ты, наверное, сошел с ума, выругал он себя, чувствуя поднимающийся в нем гнев. Как можно быть таким дураком? Он посмотрел на золотой браслет. Он заказал его у старого мастера, который делал идеальные копии музейных экспонатов. Этот умелец даже использовал древние методы почти утерянной техники филиграни. Этот тройной золотой браслет оканчивался фигурой Посейдона, оседлавшего волну. Она будет носить его выше локтя, как носили такие браслеты женщины Древних Афин. Он прекрасно сочетался с серьгами и кольцом, которые он подарил ей раньше. Что же, безусловно, это были романтические подарки, думал он, пытаясь хоть немного себя утешить. Но как он их преподносил? Один раз во время шумной вечеринки, когда вокруг стояли коллеги, а в другой раз после рабочего дня в переполненном ресторане. И Тара сочла эти подарки приятным, но вполне естественным выражением их общей любви ко всему классическому. Скиллмен же водил ее на прогулки вдоль берега моря под луной. Тут уж мотивы не перепутаешь!
– Если потеряешь ее, вини самого себя, – пробормотал он. – Решил, что ты такой смелый, раз отправил ее в Америку. А теперь пытаешься бороться за нее по почте.Да, грекам следовало создать еще одного бога – бога дураков. И назвать его Димитриосом.
Он положил браслет в коробку, вернулся к своему столу и разорвал написанное письмо Таре.
Я, что, рассчитывал, что она со всем справится сама? На его территории? Умнее ничего не мог придумать! А он даже умудрился до сих пор не показать ей свое «искусство». Поверить невозможно! Я же рассчитывал на то, что она сразу увидит, насколько оно отвратительно! Теперь я должен сам отправиться туда и лично вручить ей подарок.
Но отправиться в Америку и встретиться с Тарой без защитной оболочки в виде работы – все равно что приблизиться к ней, сбросив с себя всю одежду. Впрочем, разве мне не этого хочется? Идиот! Неужели я думал, что если она разглядит Скиллмена, то ринется назад, ко мне, как к любовнику?И если я поеду сейчас ко дню ее именин, разве не решит она, что я всего лишь отозвался на ее призыв о помощи? Все свои проблемы я сам и создал.
Димитриос взглянул вниз на дельфинов, и они снова напомнили ему о Миносе. Существует легенда, что Минотавр, получеловек, полубык, жил в центре лабиринта царя Миноса, который правил минойской столицей за два века до Троянской войны. Каждые семь лет Минотавр требовал, чтобы ему приводили семь афинских юношей и семь девственниц в качестве жертв. Тесей, герой Афин королевской крови, сумел убить чудовище и с помощью царской дочери выбрался из лабиринта, спася таким образом не только свою жизнь, но и тех юношей, которых бы в будущем съел Минотавр. Он также завоевал руку царской дочери и женился на ней.
«Я сам это чудовище, – подумал Димитриос. – Я построил свой собственный лабиринт и пассивно жду, когда онанайдет меня.Я пожертвовал днями и годами, я пожертвовал своей любовью, потому что ждалее, а не боролся за нее. Теперь я должен найти выход из своего лабиринта и раскрыть свою душу женщине, которую люблю. Это мой последний шанс».
Димитриос решительно поднял лицо навстречу резкому ветру. Храм Посейдона сверкал на солнце; яркое небо было четко разделено белыми мраморными колоннами храма на узкие синие полосы. «Совсем необязательно быть героем, – с внезапной уверенностью подумал он. – Достаточно быть просто мужчиной».
Значит, решено. Он летит в Нью-Йорк.
Глава шестнадцатая
Хелен Скиллмен стояла в дверях и смотрела, как ее сын и Тара отъезжают от дома на длинной спортивной машине Леона. Когда они скрылись за поворотом, она прислонилась к мужу, ища поддержки.
– Вот почему она заинтересовалась журналами! Ох, Леонард! Она точно такая, какой бы я хотела видеть его жену, – необыкновенно красивая и снаружи, и внутри. Они – потрясающая пара.
– Я знаю, – тихо сказал Леонард, поглаживая ее по спине. – Может быть, из него все же выйдет толк. То, что он привез сюда Тару, – большой шаг для Леона. Наверное, она очень много для него значит, и… – он легко коснулся губами ее волос, – … и мы тоже значим для него больше, чем нам казалось.
Они возвращались в Нью-Йорк. Откинув голову на спинку сиденья, Тара наблюдала за рядами вечнозеленых деревьев, проносившихся мимо. Каждое дерево слегка клонилось под белым грузом снега. В городе снег растаял мгновенно, но здесь, за городом, он все еще был чистым, сверкающим и прекрасным. Лучи полуденного солнца грели ей щеку. «Теплый, солнечный, снежный, зимний день», – лениво подумала она. Кто бы мог подумать, что можно в ноябре ехать в машине с поднятым верхом и чувствовать себя комфортно?
Это был ее первый день отдыха после приезда в Нью-Йорк две недели назад. Из-за бесконечных встреч, обедов и ужинов с музейными работниками она очень редко находила время, чтобы встретиться с Леоном, немного выпить, не говоря уже о том, чтобы провести целый день вместе. Но встреча с его родителями прошла легко и приятно. Каждое слово, каждый жест матери Леона выдавали ее огромную любовь к сыну. А как она гордилась его талантом, когда показывала его юношеские работы! Различные маленькие животные, которые он вылепил еще в подростковом возрасте, барельеф с танцующей девушкой, милый и невинный, и, разумеется, задрапированную обнаженную женскую фигуру, которую сейчас Хелен Скиллмен использовала в качестве модели. Разглядывая эти мальчишеские попытки, Тара чувствовала, будто знает Леона долгие годы. Она взглянула на его руки на рулевом колесе, руки скульптора. Руки ее мужчины.
Только теперь она заметила жесткую складку губ и холодную отстраненность зеленых глаз. Глаза, похожие на замершее озеро. Таре стало неуютно и показалось, что она совсем его не знает. Может быть, что-то произошло между ним и родителями, а она не заметила? Его отец великолепно сыграл на пианино, специально для нее, а ленч, приготовленный его матерью, был простым, но очень вкусным. Тара не сомневалась: и Хелен, и Леонард Скиллмен глубоко любят своего сына.
– Морские пейзажи твоей мамы очаровательны, – сказала она с улыбкой, пытаясь пробиться сквозь его непонятную напряженность. – Мой брат Ники сейчас заканчивает морскую трилогию. Я тебе говорила? – Леон сухо кивнул. – А твой отец! – Она провела рукой по спутавшимся волосам, которые ветер тут же снова запутал. – Трудно себе представить, что инженер-химик может играть на концертном уровне. Он никогда не мечтал о музыкальной карьере?
Леон не отрывал глаз от дороги.
– Мечтал.
– Что заставило его заняться химическим машиностроением?
– Жена и двое детей.
– Понятно. – Тара выпрямилась и некоторое время следила, как белая полоса мчится им навстречу и исчезает за спиной, как будто машина стирает ее.
– Ты когда-нибудь слышал о Дорине Свинг? Она преподает Ники живопись, она и сама художник и, кроме того, как я поняла, занимается реставрацией.
– Нет.
– Ты когда-нибудь слышал о галерее «А есть А»?
– Нет.
– Леон, что-нибудь случилось?
– Нет.
Тара снова откинула голову на спинку сиденья. Поменяй тему, начни говорить о чем-нибудь приятном, приказала она себе. Может быть, лучше помолчать?
– Я в восторге от «Весеннего цветка»! – помимо своей воли воскликнула она. – Если ты был способен на такое в пятнадцать лет, я даже представить не могу, что ты делаешь сейчас. Жду не дождусь, так хочется увидеть твои работы. Из заметок, которые ты сделал на полях статьи Димитриоса, я поняла, что ты ваяешь обнаженные модели. Но этот «Весенний цветок» – просто дух захватывает.
– Ты очень расстроишься, если окажется, что я больше не леплю обнаженных? – перебил Леон с таким же холодом, какой стоял в его глазах. Правильно ли он поступил, что повез ее к родителям? Он предвидел, что они ей понравятся, что она придет в восторг от «Весеннего цветка». Именно поэтому он позвонил родителям и напросился на приглашение. Но он также знал, что эти точно рассчитанные движения по созданию у нее тщательно продуманного образа себя самого резко контрастировали с его настоящим образом. Он не сможет очень долго скрывать от нее правду. Придется ждать подходящего момента – больше рассчитывать не на что. Сложная получилась хореография, этот балет совращения. Потому что все стало реальным. Когда речь шла только о пари, он действовал легко и уверенно. Теперь же, когда он понял, как много она для него значит, он ощущал неловкость и сомнение.
Таре показалось, что ей дали пощечину.
– Нет, конечно, нет, – тихо сказала она. – Дело в том, что… понимаешь, как-то странно получается – ждать открытия музея, чтобы увидеть твои «взрослые» работы. – Она искоса следила за ним. – Я знаю, ты объяснил мне насчет масштаба работ и необходимости смотреть на них в особой обстановке. Но ты представить себе не можешь, как безумно я хочу их поскорее увидеть. Ты скрываешь от меня главное, Леон. Мы же не случайные знакомые.
– А как насчет того, что мы с тобой спим? Разве не это главное? – В глазах его она не увидела ни намека на юмор.
Тара не ответила, и шутка тоже не показалась ей смешной. Они пересекли мост, ведущий в Манхэттен. Черт бы его побрал! Она разозлилась. Если у него есть причина для плохого настроения, она имеет право ее знать, если же никакой причины нет, то он не должен так себя вести. Стараясь успокоиться, Тара сосредоточилась на дуге огней над мостом.
– У Ники, моего брата, проблемы с некоторыми вопросами по искусству, – сделала она еще одну попытку наладить отношения: слишком уж дорог был для нее этот день, чтобы его терять. – Ему сейчас девятнадцать, и он здорово запутался. Но он невероятно талантлив, поэтому мне не хотелось бы, чтобы путаница в его мозгах повлияла на его работу. Не мог бы ты с ним поговорить или познакомить со своим агентом, чтобы тот мог оценить его картины? Мне кажется, ему нужен свежий взгляд.
– Разумеется, я с ним поговорю. Он будет на вечеринке в честь Дня благодарения?
– Да. – Тара вздохнула с облегчением. Похоже, он стал помягче. Или ей показалось?
– Кстати, – ровным голосом заметил Леон, – совсем необязательно было приглашать на этот праздник моих родителей.
– Да? – Она снова расстроилась. – Извини. Мне показалось, что им хочется пойти?
– Возможно. – Он съехал с Вест-Сайд-драйв, три раза проехал на красный свет и въехал в гараж. – Действие второе. Остороженее, – сказал он сухо.
– Но ведь это же магазин подержанных вещей!– воскликнула Тара, входя в затрапезный подъезд.
– Именно. – Леон провел ее через магазин, открыл неприметную дверь в торце и пропустил вперед.
Если бы он не шел за ней, она бы обязательно попятилась. Кроме нескольких лучей света, разрывающих темноту, в помещении было абсолютно темно. Громкие, странные звуки доносились одновременно из неоткуда и отовсюду. Когда ее глаза привыкли к темноте, она разглядела пианино и женщину, исполняющую громкий, модный джаз, слышались обрывки разговоров, прерываемые смехом, звон льда в стаканах и вопли тромбона, которые, казалось, звучали произвольно, невпопад. Затем перед ней возникло дружелюбно улыбающееся черное лицо.
– Когда у тебя день рождения, душка? – Это был музыкант, играющий на тромбоне. Пока он ждал ответа, все его тело двигалось в такт звукам пианино.
– Двадцать седьмого ноября, – сказала она, не зная, как еще реагировать.
– Файерберд!– крикнул он, обращаясь к собравшимся. – У нас есть настоящая файерберд! – Схватив ее под руку, он протанцевал с ней по комнате, одновременно выдувая резкие звуки из своего тромбона, пока Леон, рассмеявшись, не освободил ее и не повел к другой двери в конце комнаты. Она послушно шла за ним.
Дверь за ними закрылась беззвучно.
Зал был освещен свечами, столики сервированы хрусталем, на каждом стояли желтые розы. Одна стена, целиком застекленная, выходила в огороженный сад с экзотическими цветами всевозможных расцветок. Бронзовый водопад спускался в пруд, в котором плавали золотые рыбки. Звуки струнного квартета погружали зал в атмосферу девятнадцатого века. Тара почувствовала, как кто-то помогает ей снять пальто, и увидела официанта в смокинге. Она бросила взгляд в сад и повернулась к Леону.
Он сел напротив нее и заказал водку «Серый гусь», шампанское, черную икру и попросил официанта передать шефу, что он здесь, с ним особая гостья и он оставляет ужин на его усмотрение.
– Теперь, – сказал он, ощутив, что начинает расслабляться, когда официант наклонил голову в знак того, что все будет сделано, – расскажи мне об этом ужине в честь Дня благодарения, где мне придется пережить знакомство с твоим грозным отцом.
Тара заметила, что в зале было не больше дюжины столиков, причем лишь за тремя из них сидели посетители. Впрочем, вечер еще только начинался. Она решила не задавать никаких вопросов. Рано или поздно выяснится, что привело Леона в такое мрачное состояние. Если он затеял какую-то игру, она в ней участвовать не собирается. Просто подождет.
– Музыка в День благодарения будет совсем не такой, как здесь, – заметила она, мысленно отмечая разницу в классе ресторана. – У нас музыкальный автомат забит пластинками с греческой музыкой. Мои родные будут под эту музыку танцевать, будут пить много вина и с аппетитом есть то, что отец с удовольствием для них приготовит. И все они будут спрашивать про свою «старую» родину и о политике там. Но никогда не будут ничего спрашивать про политику здесь. Антиамериканские настроения Греции им безразличны. В их глазах, глазах иммигрантов, Америка не может поступать неправильно. Они станут спрашивать твоих родителей насчет ваших корней, но им абсолютно не интересно твое искусство. Еще они попытаются вызнать, сколько у тебя денег. Они засыплют меня подарками, потому что мы будем отмечать не только День благодарения, но и мой день рождения. Все станут говорить, что мне давно пора выйти замуж, что мне уже слишком много лет, и при этом будут смотреть на тебя. Они могут затеять маленькую ссору по какому-нибудь семейному поводу двадцатилетней давности. Кэлли сыграет на пианино. Я уже слишком стара, и меня не станут заставлять танцевать, а отец предложит тост. Типичное празднование Дня благодарения греками-американцами.
Леон снова ушел в себя и уставился на цветы в саду с такой сосредоточенностью, что ей подумалось – уж не пересчитывает ли он лепестки. Тара почувствовала, что снова начинает злиться. Интересно, он слышал хоть слово из того, что она сказала? Они оба ели, не чувствуя вкуса, и говорили, не вникая в смысл.
– Почему ты отмечаешь свои именины? Ты же говорила, что твой отец не религиозен, а ведь «именины» – это день того святого, в честь которого ты была названа, верно?
– Верно. У Кэлли и Ники – дни рождения, потому что они родились здесь. Поскольку я родилась в Греции, отец не хотел обижать семью моей матери и назвал меня Кантара Анна, так что мы празднуем День святой Анны – в начале декабря, незадолго до моего дня рождения. Греки придают большое значение именинам человека, для нас это практически день рождения. А раз уж мой день рождения почти совпадает с Днем благодарения, мы празднуем обе даты вместе.
– Ясно. Теперь я все хорошо понял. – Он подал знак официанту, который вернулся с огромной белой коробкой, перевязанной красной лентой. – С днем рождения. – Леон выдвинул свободный стул рядом с Тарой, чтобы она могла положить на него коробку и открыть ее. Его глаза снова потеплели. Гнев, удивление, смятение и радость смешались в ее душе, она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Если это замечательный конец замечательного дня, то почему он так погружен в себя и так холоден?
– До Дня благодарения еще два дня и потом еще один день до моего дня рождения, – заметила она, заставив себя улыбнуться.
– Неважно, мы отпразднуем сейчас. – Леон снова оживал. – Мы же не хотим, чтобы вся твоя семья знала, сколько у меня денег, верно?
Она развязала ленту и, не торопясь, развернула оберточную бумагу. Затем сняла крышку и заплакала.
Прежде всего она уловила аромат. Она взяла гардению и поднесла ее к лицу, вспоминая ночь в Афинах, когда Леон осыпал ее целой охапкой цветов. Она боялась погрузить руки в мех, на котором лежал цветок. Леон встал, достал из коробки облако лунно-голубого меха, попросил ее подняться и накинул песцовое манто ей на плечи. Оно доходило как раз до пола.
– Тебе же нужно что-нибудь под стать твоей шляпке, правильно? – поддразнил он ее. Теперь, увидев ее реакцию, он почувствовал себя спокойнее. – И вытри слезы. Мех хорошо переносит снег, но не любит дождь.
– Но я никогда не смогу носить его в Греции! – Это было все, что, заикаясь, она могла вымолвить.
– Знаю, – согласился он, улыбаясь своей обычной улыбкой и обнимая ее поверх манто. – Потанцевать не хочешь?
