Текст книги "Из золотых полей"
Автор книги: Александра Рипли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
Когда через полчаса карета принца и принцессы Уэльских поехала обратно, горны затрубили снова. Чесс смотрела на сверкающие инструменты с восхищением. Как этим молодым людям удается добиться такой слаженности, такой невероятной стройности звучания? Казалось, что это одна рука с одним горном отражается в сотне зеркал.
Затем карета остановилась, и принц с принцессой вошли в шатер. Чесс, как и все остальные дамы, встала, сделала реверанс и снова села. С ее места были хорошо видны принц и его свита. Среди придворных и высокопоставленных чиновников находился лорд Рэндал Стэндиш. Он опекал самую младшую из дочерей принца.
Чесс не услышала ни одной из многочисленных речей, не исключая и той, которую произнес сам Е.К.В. Она смотрела, а не слушала, накапливая в памяти лица и улыбки. Гасси непременно захочет узнать, как выглядели принцессы. А ее собственному сердцу необходимо запомнить каждое из выражений, сменяющихся на лице Рэндала. Но когда после речей звучали аплодисменты, она аплодировала тоже. Затем на всех катерах, заполонивших реку, разом загудели паровые гудки, и Чесс увидела, как центральный пролет моста раздвигается, и две его половинки поднимаются вверх. Рядом выстрелила пушка, все вокруг снова зааплодировали, и церемония завершилась.
«Вот и конец моей жизни в Лондоне», – подумала Чесс и стала смотреть, как принц Уэльский и его свита садятся в кареты, подъезжают к пристани, поднимаются по трапу на разукрашенный флагами пароход и уплывают вверх по Темзе.
Она смотрела, как они плывут все дальше и дальше, прочь из ее жизни. Рэндал ни разу не встретился с нею взглядом.
Нэйтен протолкался сквозь толпу и подошел к ней. Ему хотелось показать ей механизмы. Ей будет разрешено нажать на рычаг, опускающий подъемные крылья моста, сказал он.
Чесс чувствовала себя отделенной от всего и от всех и особенно – от самой себя. Она казалась себе зрительницей, наблюдающей со стороны за всем происходящим. За Нэйтеном, одетым в визитку и цилиндр, который непринужденно и уважительно беседовал с инженерами-механиками. За самой собой, улыбающейся, разговаривающей, восхищенно проводящей рукой в перчатке по огромным двигателям, выкрашенным зеленой и красной краской. Она отстраненно смотрела на себя и восхищалась тем, как гладко у нее все выходит: вот она следит за упаковкой вещей, вот пишет записки, сообщающие о том, что она вынуждена с сожалением отказаться от уже принятых приглашений на приемы, вот аккуратно выводит «Р.Р.С.» на десятках визитных карточек, своих и Нэйтена.
«Р.Р.С.» – то есть «Pour prendre conge»[52]52
На прощание (фр.).
[Закрыть], вежливая французская формула, означающая, что Ричардсоны покидают Лондон. Кучер объедет адресатов, список которых она ему даст, а лакей передаст карточки слугам адресатов. Те выбросят их в мусорные корзины. И Лондон забудет чету Ричардсонов, как будто они здесь никогда и не бывали.
Она взяла одну из своих старых, «неподходящих» визитных карточек. «Р.Р.С.» – написала она печатными буквами на своей фотографии. Эту карточку она пошлет Рэндалу.
* * *
Возвращались они на той же «Кампанье», в том же люксе и с теми же слугами. Все было почти так, словно они и не покидали корабля, не сходили на берег в Ливерпуле и не ездили в Лондон. Только жизнь ее изменилась, и теперь уже ничто никогда в ней не будет прежним.
Когда на горизонте заклубились грозовые тучи, Чесс посмотрела на них с хмурым удовлетворением. Морская болезнь – это намного легче, чем то, что терзает ее сейчас.
Глава 40
Дома у Чесс оказалось столько дел, что не было времени думать, и это ее радовало. Первым делом она организовала прием с фейерверком, чтобы отпраздновать успех английского начинания Нэйтена, и пригласила на него всех друзей, включая Доктора и Дика Рейнолдса. Праздник удался на славу. В Северной Каролине можно не беспокоиться, что в июле пойдет дождь, поэтому Чесс устроила свой пир в парке, и туда, на звуки оркестра, явился весь город.
Потом, в доме, гости выпили шампанского. Гасси была дома, и ей разрешили выпить полбокала за успех ее отца.
– Теперь шампанское нравится мне больше, чем раньше, – сказала она. – Когда я пила его раньше, я была слишком маленькая.
Скоро ей должно было исполниться двенадцать лет, и она считала себя очень взрослой. Но коленки у нее были по-прежнему торчащие и ободранные. Чесс подумала, что пока еще можно не беспокоиться о том, что ее ребенок становится женщиной. Как-нибудь, в ближайшее время, она поговорит с Гасси о мужчинах и женщинах, о том, откуда берутся дети, о любви. Чесс еще не знала, как будет объяснять дочери, что такое любовь, ведь не может же она рассказать ей о любви-одержимости, которая завладевает всем твоим существом.
Она видела, как отчаянно борется с собой Нэйтен. Лили была беременна, и он считал, что это его ребенок. Власть Лили над ним была так же сильна, как и прежде; раньше или позже он не выдержит и вернется в ее постель.
Теперь Чесс понимала его. Она и сама познала подобное бессилие. Ее удручало, что она не может сказать Нэйтену, что больше не винит его. Заговорить с ним об этом невозможно, ведь она не может объяснить ему, что на собственно опыте узнала, каково ему приходится. Она никогда ему не расскажет, это причинило бы им обоим слишком сильную боль.
Английские партнеры Нэйтена должны были приехать в августе для важных переговоров о делах новой компании, и Чесс решила во что бы то ни стало закончить к этому времени убранство Хэрфилдса, чтобы отпраздновать там заключение нового союза. Она велела распаковать все ящики, приехавшие вместе с ними в трюмах «Кампаньи», и много дней расставляла содержимое дома на площади Рассел то так, то этак. Она ходила по дому вся в пыли, валясь с ног от усталости, иногда ей казалось, что у нее ничего не получается, но умиротворенность, которую она чувствовала в старом особняке на площади Рассел, перенеслась через океан вместе с его обстановкой, и Хэрфилдс стал для Чесс оазисом покоя, несмотря на то, что в нем все еще работали маляры, плотники и швеи.
* * *
Чесс ждало несколько сюрпризов, и не все они были приятными.
* * *
Эдит Хортон обняла ее, восхитилась ее новым гардеробом, мебелью для Хэрфилдса и забавными историями про Нэйтена и принца Уэльского. А потом спросила:
– Ну что, Чесс, стоило заводить с ним роман?
– О чем ты, Эдит?
– Дорогая моя, ты уже не та женщина, которая когда-то уехала отсюда с «Бедекером» в руке. У тебя был роман. Не беспокойся, это вовсе не бросается в глаза. Это может заметить только женщина, пережившая то же самое.
– Эдит!
– О да. Генри, к счастью, ничего не узнал о том, другом. И я смогла перестать думать о нем, хотя на это мне понадобилось десять лет. Теперь я знаю – с ним стоило заводить роман, несмотря на те десять лет, которые за тем последовали. Надеюсь, ты можешь сказать то же самое.
– Спроси меня через несколько лет.
* * *
Бобби Фред умирал.
– Я еще малость поскриплю, Чесс, так что ты особо не убивайся. К тому же я уже стар и отжил свое.
– Ты наконец назвал меня «Чесс», Солдат. Много же лет тебе на это понадобилось, но я рада, что в конце концов ты это сделал.
– А ты назвала меня «Солдатом». Мне это было приятно. «Бобби Фред» – неподходящее имя для взрослого мужчины.
* * *
Джеймс Дайк пришел в восторг, получив в подарок гранки «Трилби». Он начал читать эту книгу в «Харперс мансли», где она печаталась кусками из номера в номер, и, по его словам, «совсем извелся, пытаясь догадаться, что будет дальше».
– Не могу поверить, что «Харперс» печатает такой скандальный роман.
– Моя дорогая Чесс, он покорил всю Америку. О нем говорят все.
Чесс не поверила, но вскоре убедилась, что Джеймс прав. В следующее же воскресенье Гидеон в своей проповеди обрушил громы и молнии на аморальную Трилби, героиню пресловутого романа, и на сам безнравственный роман.
Он был не одинок в своем праведном гневе: по всей стране тысячи проповедников делали то же самое.
Чесс втайне упивалась сознанием собственной богемности.
* * *
Трое английских компаньонов прибыли третьего августа. Нэйтен специально послал за ними в Нью-Йорк свой частный вагон. Сойдя на маленькой железнодорожной станции в Стэндише, англичане не смогли скрыть, что весьма удивлены изысканностью приема, оказанного им в Америке. В Англии им не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным.
Оставшись наедине, Нэйт и Чесс немало посмеялись над их удивлением.
– А чего еще они могли ожидать от закадычного дружка его королевского высочества? – сказала Чесс. – Теперь мы сможешь добиться от них всего, чего захочешь.
– Думаю, в первое время я не стану на них нажимать. Они до сих пор боятся, что у нас тут за каждым деревом притаился головорез-индеец. – Он по-мальчишески ухмыльнулся. – А вот когда они расслабятся и притупят бдительность, я сниму с них скальпы.
Совещания шли денно и нощно на протяжении нескольких недель. Дерхэмский отель и контору Нэйта заполнили полчища адвокатов, клерков, референтов из английского посольства, топографов, строителей и местных фабрикантов.
Наконец первого сентября три нотариуса поставили свои печати под свидетельством о регистрации акционерного общества и дополнительными соглашениями. Было решено, что рытье котлованов под новый комплекс табачных фабрик и вспомогательных построек начнется в апреле будущего года.
После прощального приема с морем шампанского англичане погрузились в частный вагон Нэйта и с комфортом отбыли в Нью-Йорк.
Как только открытая задняя площадка вагона, на которой стояли его новые компаньоны, скрылась из виду, он снял с себя визитку, цилиндр и перчатки и закатал рукава рубашки.
– Что ты делаешь? – удивилась Чесс.
– Я сейчас же сажусь на лошадь и еду в Роли. Этот способ передвижения гораздо быстрее чем вон та игрушка с плюшевыми сиденьями. Ты знаешь, что случилось, пока я попивал чай с моими новыми партнерами? Эти чертовы политиканы в Вашингтоне приняли закон, облагающий двухпроцентным налогом каждый цент, который я заработаю сверх годового дохода в четыре тысячи долларов. Я не намерен терпеть такое свинство и хочу растолковать это своим «выборным представителям» в хорошо понятной им форме.
– Нэйтен, только ты уж их не бей.
– Нет, я применю к ним средство пострашнее – перекрою кое-кому денежный кран.
Чесс улыбнулась. Хорошо, что политиканы в Вашингтоне приняли этот закон. Нэйтену уже несколько недель приходилось постоянно сдерживать себя, пока обговаривались все детали коммерческих соглашений между ним и англичанами. Он не привык разговаривать о том, как делать дела. Прежде он всегда просто делал их без дальних разговоров.
Теперь он наконец-то сможет отвести душу на сенаторах и конгрессменах. А им придется его послушать – ведь он платит им деньги.
Чесс вышла на прохладную, продуваемую ветерком заднюю веранду Хэрфилдса и села в одну из качалок с высокими спинками. Качаясь, качалка тихо поскрипывала. Этот звук убаюкивал, как колыбельная. В доме было тихо; Гасси куда-то ушла по своим делам. Солнце искрилось на крыльях стрекоз, бирюзово-зеленая колибри сунула клювик в чашечку герани, растущей в глиняном горшке на ступеньке, Стояло лето, южное лето, проникнутое ленивой безмятежностью. Это было как раз то, что нужно. Англичане были превосходными гостями, вежливыми, нетребовательными, но их выговор остро напоминал Чесс о том, что ей было бы лучше забыть. Она закрыла глаза, откинула голову назад, на спинку кресла-качалки, и долго качалась, слушая убаюкивающее поскрипывание, пока на нее не снизошел покой.
Но топот Гасси разрушил его; Чесс вздрогнула, моргнула и очнулась.
– Мама, ты где?
– На задней веранде, Гасси.
– А, вот ты где. Я ходила на почту и принесла письма. Можно, я возьму себе эти чудные марки? Джулия Беннет наклеивает их в альбом.
– Нельзя, пока твой папа не разберет почту. Эти письма из Англии касаются его бизнеса.
– Но на этом большом конверте, адресованном тебе, тоже полно марок, видишь?
Чесс сразу же узнала почерк, хотя видела его всего лишь один раз, в коротенькой записке.
– Мама, что с тобой? Ты заболела?
– Нет, детка, это из-за жары. Не могла бы ты сбегать на кухню и попросить кухарку приготовить нам холодного лимонада?
Ей необходимо было остаться одной. Ее пальцы так крепко сжимали подлокотники качалки, что руки, от запястий до плеч, дрожали. Что же Рэндал написал ей? Чего он хочет? Она разорвала толстую обертку бандероли и бросила ее на пол.
Поверх внутренней обертки лежала газетная вырезка. Чесс прочла ее, ничего не понимая. В заметке говорилось, что чья-то коллекция живописи будет выставлена на аукцион.
Она еще раз посмотрела на дату аукциона. Он состоялся 30 июня.
Она осторожно развернула внутреннюю обертку и увидела письмо. У нее перехватило дыхание.
«Моя дорогая Чесс!
Этот рисунок напомнил мне о тебе. Я как раз готовился к этому аукциону, когда мы встретились в Национальной галерее. Надеюсь, ты найдешь на стене место для этого маленького подарка, который будет напоминать тебе о твоем любящем английском кузене.
Рэндал Стэндиш».
– Вот твой лимонад, мама!
– Спасибо, детка. Пожалуйста, поставь его на стол.
– Ух ты, сколько марок. А что там внутри?
Чесс молчала; она не могла ответить. Она отложила письмо Рэндала и открыла находившуюся под ним картонную папку.
В ней был рисунок, сделанный карандашом; всего несколько линий – подготовительный набросок, не больше. Но он сразу же напомнил Чесс саму картину, которой она тогда любовалась в галерее. Мужчина и женщина стоят, взявшись за руки, в залитой золотистым светом комнате, и их обращенные к зрителю лица выражают тот умиротворенный покой, которого так жаждала Чесс и которого ее лишил подарок Рэндала. Ей казалось, что слова его письма жгут ей колени сквозь ткань платья. Ей хотелось прижать их к губам, к груди. Но вместо этого она протянула письмо и рисунок Гасси.
– Посмотри, чистые ли у тебя руки, мое солнышко. Этот рисунок очень старинный и очень дорогой. А письмо мне прислал наш английский кузен, о котором я тебе рассказывала.
«Мне нужно поскорее куда-нибудь уйти, побыть одной», – подумала Чесс.
– Я немного посплю, Гасси, – сказала она. Прощальный прием в честь наших английских гостей очень меня утомил.
Наполовину притворив ставни и заперев дверь своей комнаты, Чесс наконец-то смогла заплакать. Соленые слезы потекли в ее приоткрытый в горестной гримасе рот, беззвучно зовущий: «Рэндал… Рэндал… Рэндал…»
Она гладила руками свое тело, вспоминая его руки и подражая их прикосновениям.
* * *
Нэйт отсутствовал всего три дня, но Чесс хватило этого времени, чтобы оправиться от потрясения. Она смогла спокойно показать ему письмо и набросок и говорить о них так, словно они были для нее не более, чем приятным сюрпризом.
– Очень мило, – сказал Нэйт. – Тут у меня есть еще одна посылочка, с которой наша мисс Загребущие Руки тоже ободрала все марки, едва я успел войти в дом. Это тоже для тебя, Чесс – еще один подарок на память.
И он положил распакованную посылку ей на колени.
– О, Нэйтен, какой ты внимательный! Спасибо.
Чесс рассматривала подарок с осторожностью. Это была музыка – восковые валики для граммофона, который придумал Эдисон. На одном была записана ария в исполнении Нелли Мельбы, на другой – в исполнении Аделины Патти.
– Тот спектакль в ресторане «Савоя» – ничего смешнее я в жизни не видел, – сказал Нэйт и засмеялся своим воспоминаниям.
Затем он распаковал новый граммофон с огромным медным раструбом, усиливающим звук.
– Эдисон усовершенствовал свою первоначальную модель, – сказал Нэйт. – Эта – самая последняя и самая лучшая.
Чесс рассмеялась.
– Ох, Нэйтен, ты все такой же!
Она была искренне растрогана его подарком, но его мальчишеская увлеченность всякого рода «игрушками» тронула ее еще больше, и в ее смехе зазвучали слезы. Как хорошо, что в ее жизни есть человек, который не меняется ни при каких обстоятельствах.
– Слушай, а ты помнишь красотку с веером из перьев? Уверяю тебя, то перо она запустила в другую нарочно и явно метила в ее тарелку с супом.
И он снова засмеялся.
– А помнишь все эти павлиньи перья? Может быть, когда у нас на обед будет индейка, нам стоит украсить ее таким же манером?
Они подхватывали реплики друг друга, вспоминая то одно, то другое и вместе смеясь. Все было как в старые времена – перед тем, как в их мир вошли Лили и Рэндал.
Осень прошла спокойно, и Чесс радовалась тому, что в ее жизнь пришло равновесие. Она не могла забыть Лондон, но ей мало-помалу удалось включить его в свою повседневную жизнь и притом сделать это с практической пользой.
Лучшим примером этого являлся Хэрфилдс. Этот дом стал их домом. Он не был ни повторением дома ее родителей, ни копией волшебного заброшенного дома на площади Рассел – он был живым, меняющимся обиталищем семьи Ричардсон: Нэйтена, Гасси и Чесс.
По понятиям конца XIX века, в его комнатах оставалось слишком много свободного места. Стены, занавеси на окнах, мебель – все было выдержано в светлых тонах. Большая часть выцветших стенных гобеленов и мебельной обивки осталась нетронутой, портьеры были сшиты из гладкого, не украшенного никакими узорами шелка. Единственными украшениями комнат были хрустальные люстры и канделябры и серебряные или фарфоровые вазы, полные свежих цветов или фруктов. Гостиная, столовая, утренняя комната, казалось, были перенесены сюда в первозданном виде из более старинного дома. Но Чесс добавила к их убранству и кое-что свое. Поленья и растопка хранились в больших плетеных корзинах местного производства, установленных перед каминами. В букетах, стоящих в вазах, было множество диких цветов и трав. Картинка с сердечком, которую Гасси нарисовала цветным мелком в День святого Валентина, когда ей было четыре года, была оправлена в золоченую рамку и повешена на ту же узкую стену, что и рисунок Ван Дейка. Половину чиппендейловского пристенного столика занимали стереоскоп и набор слайдов. На спинке шератоновского дивана висела пестрая шотландская шаль Чесс, чтобы прикрывать ею плечи или колени от сквозняков, нередко гуляющих в этом углу комнаты. Солнечный свет, льющийся из окна на стоящий поблизости низкий ларь красного дерева времен королевы Анны, отражался в медной трубе граммофона, который располагался на его крышке. Возле каждого кресла и дивана имелась этажерка с последними номерами журналов, а на ближайших столиках и пуфиках были разложены маленькие стопки книг.
Расположенные на верхних этажах спальни выглядели еще более непритязательно. Старинные кровати с балдахинами на четырех колоннах были застланы лоскутными одеялами, а кроватные портьеры – сшиты из яркой хлопчатобумажной ткани в клетку, произведенной на ткацкой фабрике Ричардсона. Занавески на окнах были из простого миткаля.
В просторных, не заставленных мебелью комнатах было много света и воздуха, притом и то и другое было явно местного происхождения и не давало забыть, что за окном не Англия, а Северная Каролина.
Обедали в новом Хэрфилдсе не в середине дня, а как в Лондоне – вечером. К обеду всегда подавалось вино из обильных запасов, хранящихся в винном погребе. Однако блюд было всего четыре, и еда была простая, незатейливая, приготовленная из местных продуктов.
Между ленчем и обедом теперь было заведено пить чай с печеньем и горячими сдобными булочками, при этом Чесс неизменно пользовалась великолепным серебряным чайным сервизом работы известного лондонского серебряных дел мастера прошлого века. Но чай она всегда заваривала в обычном глиняном чайнике, произведенном в Сэнфорде, Северная Каролина, потому что каким бы красивым ни был серебряный чайник, он придает заварке металлический привкус.
На чайный поднос всегда ставился дополнительный кувшинчик: в нем было виски. Солдат добавлял его в свою чашку вместо сахара. Старик приходил на чай почти каждый день: на его слабеющее сердце благотворно действовал и сам чай, и та любовь, которая ждала его в семье Ричардсонов. Обыкновенно Гасси захватывала все его внимание и взамен щедро дарила ему свое.
Чесс не желала, чтобы в этот узкий семейный кружок, собирающийся за чаем, вторгались посторонние, поэтому стэндишских дам она теперь принимала только по утрам, передвинув ради этого завтрак на более позднее время. Недолгое общение с британской королевской семьей оставило у нее самые безрадостные воспоминания. Высокое положение обрекало этих людей на изоляцию, ограничивало их свободу. И теперь, вернувшись домой, Чесс твердо решила расстаться с ролью важной владетельной госпожи, которую она играла прежде. Ее самолюбию не хватало почтительного заискивания, к которому она привыкла, и от сознания этого ей было стыдно. Однако вскоре она обнаружила, что среди собирающихся у нее за завтраком гостей есть немало умных, интересных женщин, которые охотно и даже с радостью стали бы ее подругами, при условии, что она будет обращаться с ними как с равными. Она стала менее одинокой, а ведь раньше она даже не осознавала своего одиночества или, во всяком случае, не признавалась себе, что оно ее тяготит. В ее жизни прибавилось человеческого тепла, и с каждым днем его становилось все больше.
Участие в делах литературного кружка под не слишком авангардистским руководством Джеймса Дайка по-прежнему доставляло Чесс немалое удовольствие. Она поместила желтеющие странички «Трилби» под стекло на стенде в его книжном магазине, и читатели стали приезжать туда за книгами даже из таких неблизких городов, как Роли и Уинстон. Количество членов кружка тоже выросло, и их собрания приходилось теперь проводить в просторном зале масонской ложи на Ричардсон-авеню. На одном из таких собраний литературный кружок Стэндиша был переименован, и хотя Джеймс и Чесс голосовали против, им пришлось подчиниться решению большинства и согласиться с новым названием – «Клуб Трилби».
– Уму непостижимо, что творится с этой книгой, – повторяла Чесс Нэйтену каждую неделю, когда газеты в очередной раз сообщали о каком-нибудь новом примере распространяющейся трилбимании. После того, как в сентябре роман был опубликован полностью, в виде отдельной книги, увлечение им стало повальным.
Более всего ему были подвержены молодые женщины. Чесс пришлось пресечь неуклюжие потуги Гасси подражать британскому выговору. Эти попытки подражания, распространившиеся повсеместно, были осуждены в передовицах американских газет и получили название «трилбизм». Чесс, однако, вскоре смягчилась и сделала небольшую уступку всеобщему поветрию. Среди подарков, полученных Гасси на Рождество, оказалась маленькая серебряная брошка в виде босой ноги. Это был последний писк моды, потому что Трилби всегда ходила босиком.
Праздники прошли весело как никогда. Поставленная в вестибюле сорокафутовая сосна пропитала весь дом своим ароматом, по вечерам двери Хэрфилдса открывались, и в гости приходили все желающие. Они собирались вокруг рояля и распевали рождественские гимны под вдохновенный, хотя и несколько фальшивый аккомпанемент Гасси.
Все было бы почти идеально, если бы однажды вечером Нэйтен не пришел домой, благоухая розовыми духами Лили.
И если бы в день Рождества, как и во все остальные дни, сердце Чесс не палила неизбывная тоска по Рэндалу.
«Она уже не такая острая, – повторяла себе она. – Со временем она пройдет, Эдит сказала, что излечилась от своего увлечения».
Но десять лет – это ужасно долго…
