Текст книги "Земля-воздух (СИ)"

Автор книги: Александра Лимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 8

Пашу закрыли. В день убийства Кости он поехал в отдел, чтобы дать пояснения за поджог машины. А через несколько часов Костю расстреляли. И Пашу не выпустили. Рамиль сказал, что пиздец. Что у ментов видеозапись поджога. И Паше пиздец. Ибо они знают про мотив и не слезут.

И сейчас в кабинете начальника следственного отдела Центрального района было тихо. Пахло куревом и дешевым освежителем воздуха. Я стояла у окна и смотрела вниз на парковку для сотрудников позади здания. Ничего так, нет машин дешевле ляма. Зло усмехнулась, понимая почему. Эта встреча обошлась мне в шестьдесят две тысячи рублей. И то, Рамиль, который купил это свидание для меня, сказал, что это еще дешево. Шестьдесят две тысячи за пять минут. За которые я должна окончательно для себя решить, кто он.

Я четко знаю момент, когда моя жизнь пошла под откос. Поняла тогда, у машины Кристины. Поняла интуитивно, не желая верить ее истерике, и не принимая сложившуюся ситуация как данность. Это не он. Не. Он. А внутри все дрожало и пыталось стереть, сжечь, развеять воспоминания о прошедшем вечере и выбросить диалог с Кристиной, которая уже предполагала исход, но, видимо, сама не верила. Поверила только сейчас. И заставляла меня уверовать.

Она застонала как-то странно, как раненное животное, ее сильно покачнуло и она бы рухнула на горячий асфальт, если бы я ее не подхватила. Дотащила до скамейки, где она обводя безумными невидящими глазами все вокруг, что-то неслышно и неразборчиво шептала. Я не знала что делать. Кровь, пошедшая из ее носа подсказала.

Давление Кристины тогда упало до ужасающих девяносто на шестьдесят. Это позже, гораздо позже я от Риты узнала, что она была на четвертой неделе и спустя пару дней у нее произошел выкидыш. Прямо за день до похорон. Я вырубила телефон, не попрощавшись с Ритой и зажала себе рот руками, сдерживая рвущийся из груди безумный то ли вопль, то ли смех. И все еще не веря.

Меня не трясло впервые за полторы недели. Антидепрессанты, барбитураты на ночь, и с утра успокоительные. Эмоциональный фон канул в летаргический сон. Так я думала, пока за спиной не хлопнула дверь.

Паша.

Внутри все замерло. Сердце пропустило несколько ударов, и, стремясь наверстать, ускорило ритм. Ладони на подоконнике вспотели. Я чувствовала его взгляд.

– Привет, кис.

Голос ровный, без эмоций. Знакомый и незнакомый одновременно. Вызвавший боль от осознания, что хочется немедленно все бросить, кинуться на шею и зарыдать, умоляя, неистово его умоляя и заклиная всеми существующими богами сказать мне, что это все неправда. Что это не он заказал Костю. Послать нахер все факты, слова Рамиля, Женьки, Кристины… Забыть, стереть из памяти гребанную фразу, сказанную им в тот день – «мне нужно все подготовить». Эти слова били и резали нутро каждый раз, когда во мне просыпалась надежда, что это не он.

Звук шагов и скрип кресла у стола. Прикрыв глаза и переведя дыхание медленно повернулась.

Под потемневшими зелеными глазами темные круги. Не брит. Я почему-то сейчас так неуместно отметила, что прежде никогда не видела на нем щетины. Он всегда был гладко выбрит. Но сейчас ему определенно шло. Откинулся на кресле начальника следственного отдела и перевел взгляд с выключенного монитора на меня. Ровный, спокойный. Безразличный. Ударивший наотмашь. Не знаю, чего именно я ждала от этой встречи, но явно не такого его поведения.

– Сядь. – Усмехнулся. Незнакомо, словно бы я к нему пришла на допрос. А не наоборот.

Что ж, будь по твоему. На мгновение дольше положенного прикрыла глаза, давая передышку себе и своему организму, пытающемуся бороться с действием сильнейших препаратов, не дающих панике занять пьедестал разума.

Села. На жесткий неудобный стул возле стола.

– Спрашивай.

На меня не смотрел. Нагло и несколько вальяжно сцапав папку с уголовным делом, лежащим на краю стола и без интереса его листал. Происходящее начало казаться сном. Не понимала, почему он так себя ведет. Чужой и незнакомый. И душила в зачатках одну рациональную мотивацию, подвигнувшую его сейчас на такую линию поведения – он знает для чего я здесь, и знает, как я восприму его положительный ответ. Знает. И готов к этому. Уже давно. В отличие от меня.

– Ты знаешь мой вопрос. – Мой голос низкий и глухой.

Вчера, воя в подушку сорвала голос, пока таблетки не подействовали. А потом мне всю ночь снилось попеременно то, как Коваль признается мне в убийстве, заживо меня этим хороня, и то, как правдиво говорит, что это не он. Что его подставили. Что он никогда бы не стал. Что это не из-за него мне пришлось Кристине скорую вызывать, потому, что она в себя прийти не могла тогда у машины. Что у нее кровь из носа пошла. Что я, подавляя истерику, утешала ее маленьких близняшек, в унисон плачущих, глядя как маму откачивает фельдшер на скамейке.

– Знаю. – Глаз не поднимает, взглядом скользя по строчкам документов перед собой, в пальцах правой руки песьим хвостом гуляет гелиевая ручка так же нагло и вальяжно взятая со стола.

Почему-то почувствовала злость. Хотелось вырвать эту ручку, сломать ее, отшвырнуть. До боли вцепиться в его подбородок и рывком дернуть лицо вверх, заставляя смотреть в свои глаза. Заставить исчезнуть эту ублюдочную стену выстроенную им сейчас между мной и собой. И ударить. Сильно.

Он поднял на меня взгляд. Спокойный и мрачный. Готовя меня к ответу. Подсказывая итог. Губы разомкнулись и выдали:

– Разумеется, ответ отрицательный.

Он соврал. И даже не пытался этого скрыть. Голос насмешливый, ровный. Взгляд… безжалостный… И улыбнулся. Контрольный в голову. Грязно и по-ублюдски. Уродливо и незнакомо. Безумно и правдиво.

А я вдруг поняла, что значит умереть. Не так, как Кристина. Не так. Но тоже больно. Тоже не желая принимать правду. Страстно желая, чтобы все это оказалось дурным сном. Побочкой от барбитуратов. Реалистичной настолько, что в этом сне я чувствовала физическую боль от прошивших ладонь ногтей. Только безумием накрывало осознание, что это нихуя не сон. Что кровь, скупо сочащаяся из руки, которою я никак не могла разжать настоящая. И боль тоже. Боль от его тона.

Внутри все задрожало от сдерживаемого вопля отчаяния. Я все же верила. Отрицала очевидное, надеялась, глупая. Но ему было мало. Он взглядом указал на документы перед собой. Я послушно в них посмотрела, чтобы успеть заметить тонкую графитную линию в отмеченным им слове «когда». И последние две буквы были едва подчеркнуты. Он мне глотку перерезал. А потом стер это признание, удостоверившись, что я его вижу.

О, это непередаваемое чувство, когда ты вроде бы знаешь правдивый расклад, но в нем имелась червоточина сомнения. Казалось бы, совсем-совсем маленькая, но зудящая такая, не дающая покоя. Заставляющая глупое женское сердце метаться в неопределенности и говорить, что, дескать, да я знаю, тут все очевидно, НО… Ебанное «НО». И когда эта заноза сомнения в сердце оказалась вынутой, облегчения не наступило. Потому что в реальности надежда подыхает либо со значительной частью души, либо полностью с ней. Подыхает с такой дикой болью что первые мгновения вообще не понимаешь, что происходит. Что творится просто не различаешь в этой чертовой агонии, рушившей твое восприятие мира и тебя в нем. Больно ли это? Нет. Совсем нет. Для описания степени этой боли просто слова не существует. Не придумали такого слова. А чувство существует. Хочется сознание потерять, а не можешь. Смотришь на тварь перед собой, растерзавшую тебя и даже чувства ненависти к ней нет. Вообще ничего нет. Все сдохло в той ебучей агонии вместе со всеми надеждами.

На пепелище пришло простое, как три копейки, осознание – не готова была к правде. Я шла сюда сознательно лелея надежду, что он не убивал Костю. Что он не убийца. Что он просто заложник обстоятельств, мой сильный и человечный Коваль, за которого я буду стоять до конца, а все его слова тем вечером были от боли. Просто от того, что его предал его друг. Которого он за это убил.

– Ты знаешь, я никогда тебе не врал. Так что… – он неожиданно зло отшвырнул карандаш, сорвавшийся со стола и отлетевший куда-то в угол. – Так что нет, конечно, не убивал.

И ненавидящий взгляд в сторону входной двери. Очевидно же, что нас подслушивают. Что с него просто так не слезут. Уже. Рамиль говорил мне, что Паша все отрицает, только все настолько очевидно, настолько сука глупо и очевидно, что все его слова мало веса имеют.

А я верила. Тупая дура. Верила, что это не он. Верила, что он не убьет из-за денег, из-за предательства. Верила, что не оставит ни в чем не повинных детей сиротами из-за чувства мести. Верила, что он найдет выход, не найдет он, страдать будем вместе. Верила. Тупая.

С моих губ сорвался тихий какой-то лающий смех. Грядет истерика, и ей глубоко похуй на дозы принятых препаратов. Глубоко похуй, что внутри уже пусто, она просто грядет, не знаю, чем будет жонглировать, но упрямо грядет.

Закрыла глаза, откидываясь на неудобную спинку стула, старательно гася порыв вскочить и впиться ногтями в его лицо. За то, что убил Костю, его ребенка, Кристинку и меня. За то, что не смог. Не смог вынести своего безумия. За неоправданную и глупую месть, скосившую одного физически и нескольких морально. Распахнула глаза, даже не стараясь скрыть огонь ненависти распирающей грудную клетку, и вызывающую горячие слезы отчаяния по щекам.

А для него словно пощечина. Сглотнул, чуть прикусив губу, но мгновенно, просто мгновенно взяв себя в руки и бросив на меня напряженный взгляд исподлобья.

– Я никогда тебе не врал, Маш. – С нажимом в полушепоте. – Не могу и сейчас. Прости.

На моих губах расцвела рефлекторная улыбка. Сучья привычка, гребанный механизм защиты. Я же люблю тебя, тварь. Люблю. Как ты мог, сука? Я же до конца за тебя, в огонь и в воду… Ты же не утратил разум вместе с деньками, ты же бы придумал… Утратил. Утратил разум. Сейчас это было отчетливо видно на дне его глаз.

Точка невозврата. Грань. Пропасть. Боль. Отчаяние. Ад. И там для меня отдельный котел. Огонь под которым зажег он и зажарил к чертям меня.

Вытерла злые слезы. Отвела взгляд, дыша глубоко и размерено. Все. Баста. Я его не знала. Никогда не знала. Влюбилась, дура. Все бы простила. Но не руки в крови. Каким бы ублюдком не был Костя, Коваль был крестным отцом его дочерей. Вхожим в их дом, евшим за их столом. То, что Костя тварь, не значило, что и Паша должен быть тварью. Совсем не значило. Но все его слова пеплом по ветру. Людей судят по поступкам.

А ему, загнанному, совершившему непоправимое, непростительное, было мало. Ему нужно было упиться чужой болью, чтобы понять, что он еще жив. Что он хоть что-то еще может. И он продолжил меня мучить.

– Ждать-то меня будешь? – в голосе эхо жестокой, злобной насмешки. – Пятнадцать лет всего.

Перевела на него взгляд и улыбнулась.

– Разумеется, любимый.

Снова моральная пощечина.

– Я любил тебя, сука. – Улыбка такая же как у меня. Злая, почти ненавидящая за доставленную боль. – Уходи.

Ушла. Убитая и сгоревшая. Чтобы мчаться под сто восемьдесят на загородном шоссе неведанно куда. Момент выпал из памяти. О высокой скорости сообщил экипаж гайцев, вынудивший меня затормозить. Семь тысяч рублей решили вопрос.

В машину сесть не могла. Опустилась на корточки рядом и сжала гудящую голову руками, не понимая, почему слезы не прекращают течь по щекам.

– Девушка? – ему может быть, было чуть за тридцать.

Плотнее запихивая мои деньги себе в карман, второй рукой робко тронул меня за плечо. Я подняла на гаишника глаза и он чуть побледнел.

– Вам нельзя за руль.

Я усмехнулась. Пробормотала что-то про отрицательный тест на алкоголь, проведенный им и его товарищем, терпеливо ожидающим его в патрульной машине тут же, в нескольких метрах от моего автомобиля. Он твердо сжал губы и с напряжением в карих глазах на меня посмотрел.

– Вас есть кому забрать? Вас и машину?

– Есть, – выдали губы.

– Позвоните. – Негромко посоветовал он, и протянул мне руку, на которую я тупо посмотрела, не сразу сообразив, что этот жест означает просьбу встать с корточек.

Не знаю, что так разбередило продажное сердце гаишника, но он настоял, чтобы я подождала выванную мной Эльвиру в их машине. И почему-то согласилась.

Сидела на заднем сидении патрульной машины и ждала. Мысленно прокручивая ад прошедших дней.

Я же поехала тогда на похороны Кости, хотя меня никто не звал. Но пойти не смогла. Стояла на заполненной до отказа парковке и давилась слезами, непонятно кого умоляя, чтобы все закончилось. Давилась и не могла выйти из машины. А потом подъехала скорая и Кристину из ворот кладбища вынесли на руках. А я, испуганно шепча помертвевшими губами: «это не он… это не он, я клянусь!..» смотрела как какой-то мужчина в машину заносит ее, такую маленькую, такую хрупкую и беззащитную, которой так не шел траур. Почему-то в памяти отпечатались длинные рыжие волосы, беспорядочно разметающиеся на осеннем ветру при каждом шаге мужчины несущим Кристину к скорой.

Люди высыпали на парковку. Плачущие, раздавленные, растерянные. Их было много. А мне почему-то стало страшно. Мне казалось, что меня сейчас из машины за волосы выволокут и будут кричать на меня, а мне совершенно нечего им сказать в ответ. Они мне не поверят. И будут правы.

Я дрожащими пальцами ткнула в кнопку запуска двигателя и стараясь быть незаметной, трусливо вжимаясь в сидение, чтобы казаться меньше стала выезжать с парковки. И успела заметить Женькину машину, припаркованную с краю. В голове воцарился хаос. Это была его машина. И номера тоже его. Но я не остановилась, не позвонила ему, торопливо поехала от кладбища, гонимая животным неопределенным страхом.

В квартире, сидя на кухонном диване, я почти ополовинила бутылку белого сухого, взятого из бара чтобы запить феназепам. Входная дверь хлопнула. И я отчётливо уловила фальшь в Женькином преувеличенно бодром голосе из коридора:

– Машуля – роднуля, я вернулся! Чего не встречаешь-то?

Я хохотнула и подобрав под себя ноги присосалась к бутылке вина, ожидая когда он зайдет на кухню. Зашел. И занервничал. Не знаю уж, чего такого было в моем пристальном взгляде ему в глаза. Но он попробовал продолжить спектакль, нервно посмотрев на бутылку вина в моей руке:

– А я не понял, Машка, ты совсем не рада меня видеть?

Я расхохоталась, впервые ощщутив реальное желание смеяться. Это не сняло колоссальное внутреннее напряжение, но за эти гребанные три дня это был мой первый свободный глоток кислоррода, разбивший кусающий, разгрызающий внутри меня мрак.

– Забавно, что первым делом ты приехал на похороны, а потом домой, Жень. – Я склонила голову, вполне себе благосклонно улыбаясь и все так же пристально глядя в его лицо.

Но улыбка моя померкла. Потому что мои слова ударили точно в цель и Женька на мгновение утратил самоконтроль, явив всему миру и мне в частности просто животный ужас. Внутри все похолодело, и я поняла, что боится он совсем не меня и моих последующих вопросов.

Он слегка пошатнулся и сделав два неверных шага до стола рухнул рядом со мной, отобрав у меня бутылку в несколько жадных глотков ее осушил и бездумным взглядом уставился перед собой в стену.

– Я знаю, что ты с Ковалем спала.

Фыркнула и промолчала, поднимаясь из-за стола и направляясь вк бару в углу кухни. За водкой ему и вином себе.

– Как связано твое присутствие на похоронах Кости и то, что я с Ковалем спала?

Придвинула к все такому же бледному и мертвому Женьке рюмку и плеснула туда водки, падая в кресло напротив него и напряженно оглядывая бутылку вина в своих руках. Привезла из Франции. Должно быть хорошее.

– Прямо связано. – Он попытался придать своему голосу оттенок угрозы, попытался взять ситуацию в свои руки и главенствовать в ней, но мой безразличный вид, хлестающий вино из бутылки, ему в этом совсем не подсобил, а скорее даже наооборот. – Ты в курсе конфликта Толстого и твоего ебыря?

– Кости и Паши. – Усмехнувшись, с нажимом поправила его я, ловя Женькин взгляд и наслаждаясь сценой того, как его псевдоуверенность и вид оскорбленного мужика весьма заметно сдает. – А ты откуда в курсе?

Он налил себе водки и выпил. Закашлялся, вытер выступившие слезы из глаз. И выпил еще, глядя куда-то в угол кухни.

– В курсе за конфликт или за тебя? – негромко, спустя паузу уточнил он.

– И то и то, – подумав, заключила я, понимая, что со мной – феназепам при поддержке бухла нанес двойной уда по печени, но усыпил-таки эмоциональный фон. Наконец-то.

– Про тебя рассказал Виталик. Он видел вас в ресторане. А зная твою блядскую натуру, я заключил, что ты определенно спишь с ним. – Хохотнул, снова наполняя свою рюмку, но наливая медленно, высоко поднимая бутылку и глядя на тонкую струйку водки, брызгающую из рюмки на стол. – А про конфликт…

Он выпил еще две или три рюмки, чтобы загасить в себе разрастающийся и пытающующийся сломить его страх. Что меня прямо-таки подстегивало темным, мрачным интересом отшвырнуть бутылку и рюмку и требовательно завопить ему в лицо, чтобы кота за яйца не тянул. Но нейролептик прекрасно гасил этот мой порыв и я сидела, цедила вино и вглядывалась в лицо своего туповатого лучшего друга.

– Когда позвонил Виталик… я напился в тот день в умат. Думал, даже знал, что ты однажды не выдержишь и снова блядовать начнешь. Но не хотелось принимать факт того, что это случилось так скоро. Позвонил Толстому, ведь я пьяный был, и мне почему-то казалось, что именно он мне правду скажет. Но он не сказал. Ни да ни нет. Я разозлился сильно, что-то нес про то, что убью Коваля, что придумаю схему, откуда ему не вывернуться, что его ненавижу… – Женька хрипло хохотнул и бросил на меня краткий взгляд, я отсалютовала ему бутылкой, не чувствуя ни положенного в этот момент напряжения, ни гнева, ни страха. Ничего. Вообще. А он продолжил, – Толстый знал, что Коваля я и так терпеть не могу. Когда папа в ссылку отправил из-за него, я тоже напился и тоже Толстому позвонил. Он тогда ржал и советовал мне заканчивать. А в этот раз молчал. Просто слушал и все. А потом спросил, что я мог бы сделать, чтобы не просто языком пустомелить, а реально попытаться отомстить за… задетую гордость. Ну, я возьми и пиздани про Денчика Салихова, это его проституток Коваль арендовал. Денчик еще ворчал, что он берет лучших только после полных анализов. Дескать, нахуй нервы трепать, если брезгливый такой, найди себе телку и не еби никому мозг. Но Коваль же занят, Коваль же все время работает, какие ему отношения ради пару раз в неделю поебаться… – Женька снова наполнил рюмку и задумчиво на нее смотрел. – И Толстый сказал, что Салихов у Коваля в должниках. Что расписка есть. И сумма там ого-го. Что типа, если мне не слабо заложить Салихова, то таким макаром я поднасру и Ковалю, потому что мусорам только повод дай и они с радостью в него вцепятся, уж очень его «любят». Ну, я пьяный и согласился. Как протрезвел, понял, что идиот, что звонил его дружку и тот мне какую-то кривую схему предложил… Только вот Толстый мне перезвонил. И сказал, что к Ковалю у него свои претензии, и что если я готов, то он скажет мне, когда на Денчика мусоров натравить. И за это на мой счет упадет пятьсот косарей. Триста уже упало в качество гаранта и я решился.

– И теперь ты боишься, что расплатишься за свой гнилой поступок. Как Костя. – Хохотнула я, отставляя бутылку и подаваясь вперед, к столу, не понимая, почему сейчас у него нет грязных ругательств, обвинений, что все из-за меня, пробы шантажа.

А этого и не будет, это я отчетливо тогда поняла. Просто потому что я была права, и он неистово боялся кончить как Костя. Он не знал, что Пумба обул Пашу почти на миллиард, что обещанные Костей Женьке пятьсот тысяч просто курам на смех, что Паша и не посмотрит на Женьку из-за всех текущих проблем… Не знал. И боялся. А не орал на меня потому, что тешил надежду, что если я сплю с Ковалем, то может быть, могу попросить за него, Женьку. Умирать-то ему не хочется.

Одно слово – разочарование. Дикое разочарование в человеке. Я презрительно фыркнула глядя глубокие карие глаза с нотками мольбы сейчас взирающими на меня. Внутри разлилось что-то липкое, не приятное, отравляющее. Я поняла, что не могу больше здесь находиться ни секунды. Что все в этой моей квартирке, которую я обустроила уютно и практично теперь абсолютно для меня чужое. Документы в сумку, выбрать самое любимое шмотье из ломящегося от моей одежды гардероба, из бара избранные бутылки с бухлом и вот я уже обуваю кроссовки на пороге. Заметила его ноги в проеме кухонной двери и негромко, спокойно произнесла:

– Вещи мои не трогай. Квартиру себе найду за ближайшие два дня и все свое отсюда заберу. Родителям пизданешь хоть слово – мокрого места от тебя не оставлю. – Выпрямилась, повесила дорожную сумку на плечо, мрачно глядя на него встревоженного, испуганного, растерянного. – Вообще даже в их сторону не смотри. У меня башка пока не варит, но я придумаю, что им сказать и ты это подтвердишь. Бывай, Женька.

– Маш. – Голос его прозвучал неожиданно робко, заставив меня замереть в момент, когда я поворачивала входную ручку двери. – Ты же поговоришь… с ним?

– Поверь, Жень, ему сейчас глубоко срать на тебя. Как и мне. Ты, сука… запустил такую цепочку вместе с покойным Пумбой, а итог… Твари вы все. Просто твари.

И дверь за мной тогда захлопнулась.

Первые сутки провела в пьяном угаре в каком-то средненьком отеле. На вторые нашла квартиру. Но сумка с вещами по сей день лежала на кресле неразобранная.

Эльвира за мной приехала. Я слабо кивнула гайцам, не в силах на большее и рухнула на пассажирское своей машины. Эльвира не лезла, поэтому я ей и позвонила. Она никогда никуда не лезла, пока ее это не касалось. Пыталась меня разговорить, но я вяло отмахивалась, назвала адрес своей новой квартиры и когда она меня привезла, через силу поблагодарила ее, впихнула деньги на такси и поднявшись к себе рухнула на постель и глотая белое сухое со слезами вперемешку.

С утра, еще не протрезвев до конца, раза с пятого решившись, все-таки набрала Рамилю, чтобы узнать, что пиздец. Дело запустили. И главный фигурант обвинения Паша. Что он сядет к следующему понедельнику.

Вырубила телефон и как-то по животному взвыла, не понимая, почему так больно.

Экзамен на квалификацию я сдала, хотя, скорее всего, комиссия меня просто пожалела, ибо третьей пересдачи не было и с работы бы меня вышвырнули в случае, если этот экзамен я провалю. Однако, в связи с тем, что сдала я экзамен не с первого раза меня понизили и отфутболили на гражданскую авиацию. Я выдержала один рейс. И подала на увольнение. Долн=гий разговор с начальством и вызванные психологи, к моему облегчению, настоятельно порекомендовавшие начальству не заставлять меня отрабатывать две недели. Меня пытались принудить к беседе с психотерапевтом. Я мрачно улыбнулась и хлопнула дверью.

Звонили родители. А я трусливо не брала трубку, бухая в своем новом обиталище. Мрачном, маленьком и темном. Как клетка. Ловушка. Загибаясь в ней. Понимая, что еще немного и мне пиздец. Ночами снились исключительно кошмары. Кинула смску Женьке, чтобы что-нибудь напиздел моим родителям. Что-нибудь не пугающее и правдивое. Что мне нужна неделя и я потом сама все разгребу. От него пришла краткая «ок» и я истерично рассмеялась.

На мыслях о самом страшном разочаровании в своей жизни я ставила блоки. Отодвинула в дальний ящик. Разберусь позже, а сейчас срочно необходима смена обстановки, иначе точно загнусь.

Поэтому на следующий день я стояла в аэропорту и смотрела на табло. Самая жестокая насмешка судьбы – ближайший международный рейс в Цюрих. Моя Шенгенская виза действительна еще два месяца, но оставаться в этом городе я больше не могу. Билет был куплен, перелет спокоен, а прибытие в Цюрих вовсе не вызвало у меня ностальгии, которую я так боялась. Вышла из аэропорта, взяла такси и попросила в ближайший к Банхофштрассе отель. И забылась в номере на три дня. Время шло, я понимала, что из отведенной самой себе недели у меня все меньше и меньше часов, чтобы восстановиться. Что нужно вставать и идти в ближайшие тридцать три музея, клубы, бары, рестораны. Быть на людях, в социуме, европейской цивильности. Но все блокировал отчаянный страх. Что я не справлюсь с собой. Что не зря я прилетела именно сюда, ведь могла дождаться любого следующего рейса в чужую страну. Что я просто тупо и позорно с собой не справляюсь. Застыла на границе и ничего, ровным счетом ничего не могу с собой поделать. Наверное, именно так проявляется безумие. Которое не топилось в вине, и в нем же не рождалась истина.

Очередные три миллиграмма феназепама, литр белого сухого и провал в сон без сновидений, перед которым я клятвенно себе пообещала, что прямо с утра, или как проснусь, выйду из отеля и до ночи в него не вернусь. Ночь пролетела незаметно и без пробуждений.

Я уже готова была проснуться, но…пребывала на тонкой грани между сном и явью. И почувствовала запах. Слабый аромат его парфюма, смешанного с почти неосязаемым запахом сигарет. Не хотелось просыпаться. Хотелось растворится в запахе, укутаться в него и кануть в воды сна, чтобы моему измученному разуму привиделось что-то не такое ужасное, как реальность. Хотелось забыться и раствориться.

Все существо воспряло внутри и жадно прислушалось к аромату, удерживая разум на поверхности сна, уберегая от грядущей встрече с безжалостным миром, где все давно решено и известно, давая побыть слабой, безвольной рабыней несбывшихся надежд, впитывающей этот запах. Который слабел. И внутри все задрожало от осознания, что сейчас я проснусь, так и не насытив израненную, изголодавшуюся душу иллюзорным присутствием мужчины, которого так отчаянно любила… Почудились невесомые прикосновения пальцев к лицу, словно бы скрадывавшим слезы, и потопив дрожащий мир в отчаянии. Боже, как я не хочу просыпаться и хочу навсегда остаться в этой дурной игре подсознания…

– Малыш, не плачь.

Хриплый полушепот, безжалостно разорвавший попытку снова уснуть и все мое нутро. Я испуганно распахнула глаза, чтобы увидеть, как уткнулась носом в его шею, положив голову на плечо и вцепившись скрюченными холодными пальцами в черную ткань ветровки на груди.

Смятение в голове, дрожь в руках, мой всхрапнувший вдох. Тело подбросило волной испуга и неверия, едва не сбросив с кровати. Но он, выстрелив рукой удержал меня за предплечье.

– Все хорошо. Успокойся.

Я сидела на краю кровати не в силах поверить в происходящее. Коваль.

Здесь? Сейчас? Может, это всего лишь сон?

Да только мертвый хват его длинных пальцев на моей руке был настоящим. Тепло его кожи и сила нажима заставляли сердце гулко стучать, а дыхание участиться.

Паша, чуть прикусив губу, приподнялся на локте, все так же не отпуская моей руки. Глаза темные, чуть напряженные. Одет в джинсы, черную футболку и ветровку. Полулежал на правой стороне моей кровати. Я хрипло выдохнула, осознав, что слезы катятся по лицу, а пальцы настолько дрожат, что я никак не могу вытереть безудержный поток.

– Т… т-ты? – мой голос будто чужой, глухой и срывающийся.

– Я. Все хорошо. Маш. Все хорошо. – Он мягко, но настойчиво потянул меня за руку на себя. – Иди ко мне.

Я испуганно вырвала свою руку, отшатнувшись и снова едва не сверзилась с кровати. Столкнув пустую бутылку, с громким звоном упавшую на паркет и покатившуюся по нему куда-то в сторону. Но мне было плевать. Я неотрывно, не моргая смотрела в его чуть помрачневшее лицо, не в силах поверить в абсурдность происходящего.

– Ты… должен сидеть! – голос неверный, дрожащий, выдающий истерику и сумбур правивший в голове и теле. – Ты… тебя не может быть здесь!

– Тем не менее, я здесь. Кис, подумай, выпустили бы меня из страны, если бы я был под следствием. С меня сняты все обвинения.

Он сел на кровати, подобрав под себя ноги и широко разведя колени, чуть подавшись вперед и опираясь пальцами о простыне. Взгляд прямой, тяжелый и… правдивый. Я издала непонятный звук то ли гаркающий стон, то ли сдавленный отрицательный возглас.

– Успокойся, я прошу тебя. Не нужно истерики, кис, не сейчас. Я все расскажу. Велишь после этого уйти и я уйду и больше никогда тебя не потревожу. Пожалуйста, Маш.

Я прикрыла глаза и опустила голову, умоляя себя немного прийти в себя. Запоздало дернула простынь на оголенную грудь, сжала ткань до судороги в дрожащих пальцах. Не может быть. Рамиль говорил, что все. Что он сядет. К этому понедельнику.

А сейчас вторник. Вторник и он в моем номере. В моем отеле. В Швейцарии. Со мной. Снова.

Сел кто-то другой. За него кто-то сел, потому что долг нужно закрывать. А как он его закроет, если будет сидеть?.. Я не поняла, почему рассмеялась. Хрипло и странно. Открыла глаза, глядя на кожу своих ног поджатых под себя. Покрывшихся мурашками.

Хватит. С меня. Медленно поднялась, все так же кутаясь в простынь и на слабых ногах пошла к холодильнику за водой. Ополовинила сразу половину бутылки, но это помогло мало. Пальцы смяли пластик, до режущего ухо звука. Отставила бутылку и подойдя к креслу у окна рухнула в него, уговаривая себя успокоиться. Посмотрела на него не сразу. Но когда посмотрела, поняла, насколько я слабая и тупая идиотка, потому что сердце забилось просто бешено и стучало где-то у горла, а меня душили слезы и желание обнять его, вжаться, и жадно выслушать его ложь.

Он невесело хмыкнул, поведя бровью. Встал с кровати, распахнул дверь на балкон и развалился в соседнем кресле, взяв с журнальног столика пепельницу и поставив ее на подлокотник достал из кармана ключи и пачку сигарет.

Мой взгляд зацепил брелок на ключах, прежде чем он снова убрал их в карман. Астон Мартин. Почему то в горле пересохло. Я настороженно смотрела, как он щелкает зажигалкой подкуривая сигарету, глубоко затягивается, глядя куда-то мимо меня, и медленно, протяжно выдыхает.

– Я. Не. Убивал. Костю.

Чеканит слова. С краткими акцентирующими паузами и расстановкой. С тихим, почти неразличимым эхом дрожи в голосе, так несвойственной ему. Его слова легли на мой почти унявшийся в голове испуганный хаос и напитали его ненавистью и неверием.

– Да что ты? – зло хмыкнула. – Ты сам мне в этом признался. Тогда у следака в кабинете.

– Кристинка была беременна. – Он вернул мне зло в тихом возражении, заставив похолодеть. – Я знал об этом. Я был крестным его дочерей. Я уважаю его отца. Его мать едва ли меня не вторым сыном называла… Я бы Костю никогда не тронул. Никогда. Нет, может, конечно, избил бы, подставил за все произошедшее, но убить?.. – Он примолк, стряхивая пепел в пепельницу, и не отрывая от рассыпавшегося серого праха взгляда. – Я его не убивал. Не смог бы.