Текст книги "Шутка с ядом пополам"

Автор книги: Александра Авророва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Разумеется, вслух он смеяться не стал.

– Добрый вечер! Вы – Андрей Петренко? А я – Игорь Витальевич Талызин, следователь прокуратуры. Я занимаюсь смертью Бекетова.

– А… ну, да… Добрый вечер! А что? Нам вроде сказали, больше от нас ничего не надо.

– Потребовались некоторые уточнения.

– Да, конечно, – Андрей улыбнулся, и его серо-голубые глаза засияли. – Если это надо для Владимира Дмитриевича…

Тут он осекся, улыбка померкла.

– Почему-то такое ощущение, что он живой, – пожаловался парень. – А потом – бах! – и вспоминаешь. Чертовщина!

– Это действительно надо ради Владимира Дмитриевича, – заметил Талызин.

– Хорошо. Только я не знаю, что именно вы хотите. Вы спрашивайте, хорошо?

– Может быть, мы пройдем на кафедру? Там будет удобнее.

Андрей вздохнул.

– Там Кристинка. Это лаборантка наша. Плачет, по-моему. Я заглянул, и вот теперь не знаю… То ли утешать, то ли лучше не трогать. Теперь стою, как дурак. Мы можем зайти в аудиторию, вот сюда.

Что они и сделали. Игорь Витальевич почему-то не знал, с какого вопроса разумнее начать, а лицо собеседника выражало такую готовность помочь, что в результате начать решил с главного.

– Вы ведь хорошо знали вашего научного руководителя, Андрей? Я имею в виду, как человека.

– Ну… это как посмотреть. В чем-то, наверное, хорошо, а в чем-то не очень. Я имею в виду, мы общались очень много, кроме последнего года, конечно, но на какие-то личные темы особо не говорили.

– А почему кроме последнего года?

– А я стажировался в Штатах. Владимир Дмитриевич приезжал туда на месяц, а остальное время нам приходилось переписываться по мылу.

– По… по чему?

– По электронной почте, – не выдержав, засмеялся Андрей. Он сделал это так заразительно, что и Талызин улыбнулся. – E-mail, правильно? Вот мы и говорим – по мылу.

– Понятно. В любом случае, у вас наверняка есть собственное мнение о характере Бекетова. Скажите, его самоубийство – оно вписывается в характер?

Петренко, вскинув полные изумления глаза, выпалил:

– Так что, Женька как бы прав?

– В чем прав и какой Женька? – осведомился следователь.

– Да Женька Гуревич. Если вы расспрашиваете учеников, то с ним-то обязательно должны поговорить. Они с Бекетовым весь последний год колбасились. Владимир Дмитриевич даже в Штаты его с собой брал, это чудо в перьях.

На последней фразе Андрей снова весело улыбнулся.

– Чудо в перьях? – Талызин тоже не сдержал улыбки.

– Ну, когда с ним поговорите, поймете! – махнул рукой Петренко. – Нет, он жутко умный парень, только очень смешной. Хотя не помню, может, в восемнадцать я был еще покруче. На первом курсе думаешь, ты единственный в мире гений, на пятом – нет на свете большего дурака, а в аспирантуре потихоньку понимаешь, кто же ты на самом деле. Ох, бедный Женька!

Петренко вздохнул, оживление спало. Вот уж, типичный холерик!

– Почему бедный?

– А что ему теперь делать? С кем он будет работать? Некипелов его к себе не возьмет, а если возьмет, будет так бить по мордасам – мало не покажется. У Панина кишка тонка Женьку выдержать. А больше у нас никто этой тематикой не занимается. Конечно, ученики Владимира Дмитриевича есть в других институтах, Женька может поискать руководителя там, но сомневаюсь… Или сменить тематику. В его возрасте это еще не поздно, он только начинает. Наверное, так ему и придется сделать. Только радости в этом мало.

– А в каком это смысле Некипелов будет бить его по мордасам? – заинтересовался Игорь Витальевич.

– Ну, не физически, конечно, – хмыкнул Андрей. – Некипелов, он совсем другой. Я имею в виду, он и Бекетов – это две большие разницы. Бекетов дает полную свободу. Главное, вкалывай день и ночь, не давай себе поблажки, а какой именно задачей заниматься, в каком ключе ее трактовать – выбирай сам. Он легко подстроится к твоему стилю и поможет.

– Наверное, это очень хорошо?

– Да, хотя не каждый выдержит. Владимир Дмитриевич, он не прощает халтуры. Я вот в Штатах, честно говоря, немного расслабился. Нет, расслабиться мне он, конечно, не дал, и по мнению штатников, я пахал, как псих ненормальный. Но когда рядом Владимир Дмитриевич, ты в таком тонусе… как под допингом. А тут… короче, вот вернулся и даже мандражировал немного – сумею ли снова войти в струю. Но сумел, все в порядке. То есть, – голос собеседника упал, – все было в порядке. А теперь… Вы, наверное, подумаете – во поколение выросло бесчувственное! Человек умер, а они все о себе. Меня мать вечно за это пилит. Мол, раз ты такой эгоист, так хотя бы молчи, перед людьми не позорься. А у меня защита на носу, и как я теперь… в ученом совете знаете, какие бобры есть… слова поперек не скажут, а черный шар теперь кинут. Во, блин!

Словоохотливый Петренко мотнул головой, словно физически прогоняя неприятные мысли. Талызин вовсе не собирался осуждать его за здоровый эгоизм. Было б странно, если бы парень, рассуждая о случившемся, забыл о собственной судьбе, а излишняя откровенность – отнюдь не худший недостаток.

– Но вас, судя по всему, взял бы к себе Некипелов.

– А? Ну, теперь-то уже поздно. Диссер написан, и по науке я в руководителе не нуждаюсь. Спасибо Владимиру Дмитриевичу, вывел меня на стезю, а дальше я могу работать самостоятельно. Конечно, с ним было бы лучше, но…

– Так все-таки, почему бы Гуревичу не поладить с Некипеловым?

– Да потому, что Женька – чудо в перьях, а Сергей Михайлович этого терпеть не станет. Тут либо ломайся под шефа, либо рули мимо. Зато у Некипелова все по-западному. Вот фронт работ, вот часы работ, вот лаборатория, вот оплата. Сделал дело – гуляй смело. День и ночь пахать никто не заставляет. Его ученики, они довольны.

Разговор ушел куда-то в сторону, поэтому Талызин повторил:

– Так самоубийство Бекетова вписывается в его характер?

– Ну… честное слово, я не знаю, как ответить! – с искренним недоумением пожал плечами Андрей. – Я ничего не понимаю в характерах. Люди, они такие странные. Я часто им удивляюсь.

– Но известие о самоубийстве вас удивило?

– Потрясло. Я ушам своим не поверил! Прихожу вчера в универ, а там все гудят. Я им говорю – врете. Я во вторник его видел, и все у него было о кей. Знаете, про Бекетова почему-то любят сплетничать, вот я и не поверил. А потом увидел Панина, и он подтвердил. Меня как обухом по голове ударило! А потом вспомнил этот тост дурацкий, и думаю – ну, ты, Андрюха, в своем репертуаре!

Петренко мрачно засопел и отвернулся.

– И что за тост?

– Ну, так вы знаете наверняка. Ваш мужик, он вчера про это спрашивал.

– И все-таки я хотел бы услышать. И про то, как все на это среагировали.

– Хорошо. Ну, Владимир Дмитриевич, он вдруг сказал… Это было во вторник, мы на кафедре отмечали его юбилей. Не официально, а так. Вот. Как-то там сразу было довольно мрачно, не знаю, почему. И вот он говорит: «Мне пятьдесят, в этом возрасте интеллект деградирует, а я этого не хочу. Лучше уж покончить с собой, тем более, у нас тут есть яд». И показал пробирку.

– Это его точные слова? – осведомился Талызин.

– Господи, да нет, конечно! Я же не записывал. Это смысл был такой. Я, конечно, удивился, но решил, что он парит.

– Что?

– Ну, стебается. Шутит то есть.

– А для Бекетова были характерны подобные шутки?

– Да что вы! Нет. Просто… ох! У меня такой характер, я никогда не верю в плохое. Мама говорит – неисправимый оптимист. У меня плохое как-то пропускается мимо ушей или забывается. Вот я и не поверил. Дурак, да? Надо было как-то утешить человека, а я молчал, как козел. Вот оно и вышло.

– А что, слова о деградации интеллекта Бекетова были правдой?

– Ну… в тот момент мне казалось, что нет, а теперь… когда это уже случилось… Понимаете, он и в пятьдесят очень умный, уж всяко поумнее большинства. Но он-то сравнивал не с ними, а собой! А по сравнению с собой… вот мы год почти не общались, и мне это видно. Да, его уровень упал. Дело не только в том, что за этот год он не выдал действительно существенных результатов, дело в… Игорь Витальевич, – неожиданно взмолился парень, – я не умею говорить про людей! Вы спросите кого другого.

– Обязательно! Но пока хотел бы послушать вас. Да вы не переживайте, это ж не для протокола, а просто чтобы прояснить ситуацию.

Андрей выдавил:

– Получается, человек умер, а я на него кляузничаю.

– При чем тут кляуза? – удивился Талызин. – Вы же не говорите ничего плохого.

– Ну… да, – неуверенно согласился Петренко. – В конце концов, в том, что его перестало осенять, ничего плохого нет. Других вообще никогда не осеняет, и живут себе, и публикуются. Но он переживал, это точно. Он сам мне это говорил. Только я не думал, что он настолько переживал. Вот.

«А Марина утверждала, – вспомнил Талызин, – будто Бекетова вовсе не перестало осенять – по крайней мере, так он говорил ей. Хотя, конечно, перед привлекательной женщиной он вполне мог распустить хвост, а с аспирантом быть в этом вопросе пооткровеннее. Да о чем это я? Гуревич, тесно работающий с Бекетовым последний год, рассказывал о невероятных успехах. Хотя ему не с чем сравнивать, он не знал, каков был Бекетов раньше. Впрочем, даже если вопрос интеллекта оставить открытым, есть еще отсутствие посторонних отпечатков на пузырьке, который хватала Татьяна Ивановна, и есть нервный неудачник Панин, остановивший ее.»

– Итак, Бекетов произнес тост, но вы не приняли его всерьез. А остальные?

– Понимаете, Игорь Витальевич, я ж не знал, что это важно! – вздохнул Андрей.

– Мне кажется, женщины распсиховались, кто больше, кто меньше. Я сперва подумал, все они дурочки, а теперь… Видите вот, оказались правы.

– А тот самый пузырек никто из них не трогал? Вспомните хорошенько.

Глаза Петренко загорелись:

– А что, вы нашли отпечатки, да? И думаете, это убийца или нет?

Следователь молчал. Не дождавшись ответа, его собеседник задумался, прикрыв глаза и явно пытаясь восстановить в памяти прошедшее, потом радостно воскликнул:

– А я ведь вспомнил! Сейчас расскажу по порядку, так легче. Первой распсиховалась Кристинка, бросилась к Владимиру Дмитриевичу и что-то там такое несла. Тут уж я, конечно, поверил, что они и взаправду…

Он замолк, прикусив язык.

– Да я в курсе, – утешил его Талызин.

– Да? А меня же год здесь не было, мне как сказали – я только варежку раскрыл. И не поверил! – Петренко хмыкнул. – Вы, наверное, думаете – ничему-то он не верит. Но про Владимира Дмитриевича, про него всякое болтают. То он якобы делал предложение Марине Олеговне, а она ему отказала – хотя кто в такую чушь поверит? То ему вроде французы заочно присваивают звание академика. Короче, полный отстой! Я обычно не обращаю внимание. Но тут уж стало ясно – Кристинка на него запала. А кроме нее, еще Татьяна Ивановна жутко занервничала, ну, она вообще такая.

– Вы хорошо ее знаете?

– Я ж учусь у Бекетова со второго курса, то есть… ага, семь лет прошло! Он тогда еще жил с Татьяной Ивановной. Дочка у них, Машка. А когда я был на третьем, они расстались, и он стал жить с Анной Николаевной. Я, конечно, не очень хорошо их обеих знаю, но дома у Владимира Дмитриевича бывал часто.

– И с кем ему лучше жилось?

– Да с обеими неплохо. Он всегда умел хорошо устроиться. Обихаживали обе классно.

– Значит, Татьяна Ивановна занервничала, – повторил Талызин. – И что она сделала?

– Стала Владимира Дмитриевича утешать. И тетка старая тоже, я ее не знаю. Вся в брюликах и в фирме, толстая такая. А потом… я вот к тому и веду. Татьяна Ивановна схватила этот пузырек. Выброшу, говорит, от греха. И точно бы выбросила, если б не Николай Павлович. Он стал нести какую-то туфту про ценность субстанции, а Татьяна Ивановна, она шибко правильная, на нее подействовало.

– А потом вы пузырек видели?

– Не помню. Потом был скандал, и я про все это забыл.

– Скандал?

– Во блин! – выругался Петренко и тут же извинился: – Простите. Мне Марина Олеговна, когда я у нее учился, знаете, что говорила? «Считается, что женщины склонны к болтовне, а мужчины немногословны, но вы, Андрюша, явно решили эту клевету опровергнуть». Болтун – находка для шпиона.

– Ну, я же не шпион, – утешил парня следователь. – Так что за скандал? Поймите, Андрей, это важно.

– Ох… да ничего особенного. Кристинка набросилась на Анну Николаевну. Завелась с пол-оборота, я и понять не успел, почему. А Анна Николаевна, та в ответ тоже… Вообще-то она не из таких, ее из себя не больно-то выведешь, я даже удивился. Нервная была почему-то и взревновала со страшной силой! Причем, как назло, Владимир Дмитриевич куда-то делся. Марины Олеговны, по-моему, тоже не было. Она бы погасила конфликт в зародыше, это она умеет. Некипелов, вообще-то, тоже умеет, но вместо этого сидел и молча лопал. А Татьяна Ивановна, она пыталась, только где ей!

«Во хитрый гусь этот Бекетов! – с оттенком восхищения подумал Игорь Витальевич. – Добился-таки своего! Любовница допекает жену, а он не при чем – воркует себе за перегородкой с Мариной».

– Вы помните какие-нибудь конкретные слова из этой сцены? И чем она закончилась?

– Да ничем. По-моему, Анна Николаевна сперва выпустила пары, а как Владимир Дмитриевич вернулся, замолчала. И Кристинка тоже. А слова… Ну, Анна Николаевна несла какой-то бред… мол, все, что угодно, лишь бы мой муж не достался этой шлюхе. А Кристинка, что он живет с женой из жалости, а не по любви. Вот и все, что я помню.

– Хорошо, Андрей. А вы не знаете, Бекетов был верующим человеком?

– Не знаю. А что?

– Просто интересно.

– Вряд ли. Он же физик! Хотя кто его разберет… Так вы что, считаете, его убили?

– Следствие еще не завершено, – дипломатично сообщил Талызин. – Но я очень благодарен вам за информацию. Кстати, для проформы… где вы были в среду около двенадцати?

– То есть… значит, это было около двенадцати? Сидел в читальном зале, наводил блеск на диссер. Может, библиотекарша меня и помнит. Молодая такая девчонка.

– А когда последний раз видели Бекетова?

– Да на дне рождения, во вторник, значит.

– Спасибо.

– Да не за что.

Андрей молча смотрел вслед уходящему собеседнику, однако мыслями был далеко. Где же, как не с погибшим позавчера, но более живым и реальным, чем иные живые, человеком. С Владимиром Дмитриевичем Бекетовым, в понедельник вечером, в лаборатории.

– А какая у них техническая база, – восхищенно повествовал Андрей, – закачаешься! Любой прибор тебе притаранят, а если нет – закажут и привезут. В библиотеке интернет бесплатный, ксерокс. Не ждешь, как у нас, новый журнал месяцами, а качаешь данные из сети, и нет проблем!

– Можно подумать, здесь у тебя с интернетом проблемы, – хмыкнул Бекетов. – Ты же дома подключен.

– То дома, за собственные деньги, в свободное время, а то в универе. У нас ведь в универе даже для преподов интернет ограничен, а уж для нас… Нет, Владимир Дмитриевич, скажите мне честно – почему вы не захотели остаться в Штатах? Они так заманивали!

– Еще бы, – весело кивнул шеф. – Чтобы человек согласился питаться той замороженной целлюлозой, которую американцы выдают за еду, требуется уж очень роскошная приманка.

– Ну, там, конечно, все безвкусное, зато очень полезное для здоровья.

– Именно поэтому, видимо, большинство американцев вне зависимости от возраста напоминают шкафчик с ножками.

Андрей, не выдержав, засмеялся.

– Да, толстых там без счета. Даже девчонки в универе почти все весят за центнер. Я сперва просто балдел! И все-таки, Владимир Дмитриевич, – он посерьезнел, – ну, не из-за этого же? Вам такие деньги предлагали – можно отсюда еду возить, на самолете. Ну, скажите, почему вы отказались? Мне никто из ребят не верит – говорят, не может быть, от таких денег никто не откажется. Вруном называют! А я не знаю, что им ответить.

– Твое счастье, – хладнокровно заметил Бекетов. – Потому что ответ ужасен, и тебе лучше его не знать.

– Владимир Дмитриевич! – вскричал заинтригованный Петренко. – Да я никому! Никогда! Вы только мне скажите!

– Ну, смотри, не пожалей.

Владимир Дмитриевич наклонился к уху ученика и зверским, леденящим душу шепотом сообщил:

– Я патриот! – А потом уже вслух добавил: – Сам понимаешь, подобные страшные пороки человек вынужден скрывать. Поэтому причины моего пребывания в этой отсталой стране пускай навек останутся тайной. Ты же не захочешь позорить собственного шефа перед посторонними?

Андрей, наконец, сообразил, что его разыграли, и неожиданно почувствовал обиду. Вообще-то он не склонен был обижаться, но вот в кои-то веки завел серьезный разговор, а тебя мордой об стол!

Бекетов, похоже, все понял и уже без иронии объяснил:

– Ну, нравится мне, Андрей, эта страна и нравится в этой стране, а в Америке тошно. Здесь все мое, а там все чужое. Ну, какие еще нужны аргументы? А новейшие приборы… Чем более развита аппаратура, тем менее развиты мозги, ты уж мне поверь. Машина должна быть придатком к мозгу, а не наоборот. Вот, видишь эту модель?

И беседа плавно перешла на научные темы – как оно обычно и случалось.

Талызин между тем, постояв немного в сомнениях у лабораторной двери, постучался и, не услышав ответа, вошел. Кристинка, слава богу, уже не плакала, однако узнать ее было нелегко – нос распух, лицо в пятнах, длинные волосы колтуном. Это ж надо – выкраситься в подобный цвет! Нет, часть головы нормальная, каштановая, зато часть – бордовая и сверкает. Наверное, жутко модно, иначе вряд ли кто-то добровольно так бы себя изуродовал.

Но в целом Кристинка показалась Игорю Витальевичу куда симпатичнее, чем на фотографии. На фотографии она напоминала тех странных девиц, которые писклявыми голосами поют в телевизионных клипах, а сейчас – обычную хорошую девочку. Наверное, дело в отсутствии косметики?

– Добрый вечер, Кристина. Меня зовут Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры. Выясняю обстоятельства смерти Владимира Дмитриевича.

Кристина подняла голову и посмотрела на следователя – или сквозь следователя – усталым равнодушным взглядом, не проронив ни звука. Талызин понял – чтобы пробиться к ней, нужен мощный, решительный удар.

Поэтому без обиняков сообщил:

– Я пытаюсь понять, самоубийство это или убийство.

– Гуревич уверен, что убийство.

Голос девушки звучал хрипло и не выражал ни малейших эмоций. Будто она говорила в сомнамбулическом сне.

– А вы?

– Не знаю. Какая разница?

– Убийца должен быть наказан.

– Что это изменит?

– Это будет справедливо, – удивленно заметил следователь.

– А справедливости на свете нет, – словно цитируя всем известный физический закон, произнесла собеседница.

– Ее не будет, если мы сами о ней не позаботимся.

– Мы? Глупо. Мы ведь просто люди.

– Тем не менее мы многое можем.

Разговор свернул в совершенно ненужную плоскость, и при том Талызин поразился собственной горячности. Ему почему-то очень хотелось убедить эту девчонку, что человек – не муравей какой-то, что человек… да, черт возьми, это слово действительно звучит гордо! Однако спящая красавица не реагировала. Похоже, все на свете было ей глубоко безразлично.

– Вы ведь хорошо знали Владимира Дмитриевича, Кристина?

– Не уверена. Я с ним трахалась, вот и все.

Талызин смущенно откашлялся – зато девице как с гуся вода. Трахалась она, видите ли, но толком не знала, с кем! Ладно, мы тоже не в Смольном институте воспитывались!

– И как? Он что, очень в сексуальном плане хорош?

– Ему было пятьдесят. Конечно, мощной потенции ждать не приходилось. Но меня устраивало. Он нежный.

Игорь Витальевич и сам был не рад, что задал такой вопрос. Вообще-то, он предпочитал не затрагивать подобные темы, тем более, при юных девицах, поэтому быстро перешел к другому.

– Когда на дне рождения он заговорил о самоубийстве, вы поверили?

– Да. Все нормальные люди поверили.

– А что, были ненормальные?

– Лазарева.

Талызин изумленно уточнил:

– Лазарева, по-вашему, ненормальная?

– Она же старая дева, – меланхолически пояснила спящая красавица. – Ей тридцать пять, и она никогда не была замужем.

– Ну и что?

– Все старые девы сходят с ума. Лазарева – садистка и завистливая стерва. Если бы я до таких лет не нашла себе мужчины, то умерла бы.

– А что, жизнь без мужчины настолько никуда не годная?

– Нет. Просто лучше умереть, чем стать похожей на нее.

Следователь только крякнул. Столь серьезное утверждение было произнесено совершенно монотонно – простая констатация факта.

– Лазарева что, чем-то вас обидела?

– Она не может обидеть. Ее никто не принимает в расчет. Над ней только смеются.

Талызин почувствовал себя неловко. Марине было бы не слишком приятно знать, что он обсуждал ее в этаком ключе. Да и вообще, при чем тут Марина? Ах, да…

– Так Лазарева не поверила словам Бекетова о самоубийстве?

– Может, и поверила, но не расстроилась. Она бы и сама с удовольствием его убила.

– Да? А по какой причине?

– Она садистка и завистливая стерва, – без эмоций повторила Кристина. – Она ему завидовала.

– В чем?

– Во всем. Он гений, а она как ученый полный ноль. Он пользуется успехом у женщин, а ее мужчины не замечают. Его уважают, а над ней смеются.

– И как по-вашему, она могла прихватить пузырек и назавтра подлить яд Бекетову? Прийти к нему в гости и…

– Конечно. Они знакомы много лет. Он бы ее впустил. А Анны Николаевны дома не было.

– Хотя по большому счету, причины для убийства были скорее у нее, – предположил Талызин.

– У Анны Николаевны? Какие же?

– Извините за откровенность – ваши отношения с ее мужем.

– А он ей не был мужем.

– Тем более!

– Она его любит, – вдруг произнесла девушка. Впервые в ее голосе послышались живые ноты.

– Так, по-вашему, она могла бы совершить убийство или нет?

– Понятия не имею. Я с нею почти не знакома.

– Но вы с Бекетовым говорили о ней?

– Володя относился к ней, как к матери своего сына. Поэтому с ней и жил. Она это сразу знала и не могла рассчитывать на его любовь.

– Значит, она это знала? – осведомился Талызин.

– Конечно. Он был честным и ничего не скрывал. Я была не против, что он с ней живет. Главное, что его любовь принадлежала мне.

Кажется, в точности так в рассказе Марины обрисовывал чувства девочки Бекетов. Но надеялся, что заявление о самоубийстве изменит ситуацию, а, судя по всему, в женщинах этот тип разбирался неплохо. Поэтому Талызин, хорошенько вспомнив слова Марины, спросил:

– Но когда Владимир Дмитриевич сообщил о желании покончить с собой… вы не подумали, что виновата Анна Николаевна? Что именно жизнь с постылой старухой заставляет его считать себя стариком?

Неожиданно дыхание девушки прервалось, она захрипела, схватившись за шею. Однако перепугавшийся Игорь Витальевич не успел ничего предпринять, как она уже достала из сумки ингалятор и, отвернувшись, прыскала себе в горло.

– Может, вызвать врача? У вас ведь астма?

– Ерунда. Главное, таскать с собой эту дрянь. У меня по всем сумкам флаконы распиханы.

Действительно, дыхание быстро восстановилось.

– Если вы плохо себя чувствуете… мы можем поговорить завтра…

– Ерунда. Завтра суббота, у меня выходной. Лучше сейчас.

Кристина явно намекала, что домой к ней заявляться не стоит.

– Так мы говорили о… – следователь немного помедлил, опасаясь вызвать новый приступ, но все-таки решился. – Мы говорили о том, что, возможно, именно жизнь с постылой женщиной могла вызвать у Бекетова мысли о смерти.

Нового приступа не было в помине, спящая красавица вернулась к привычному состоянию.

– Не думаю. Женщины не играли в его жизни серьезной роли.

– А что играло?

– Наука. Он был фанатом своей науки. Мне это нравилось.

– Значит, слова Бекетова не вызвали у вас раздражения против Анны Николаевны?

– Нет.

– Тогда почему же вы с ней поссорились?

– Кто вам сказал?

– Очевидцы, – дипломатично ответил Игорь Витальевич.

– Мы не поссорились, просто спустили пар. Обе разнервничались.

– Значит, по-вашему, все, кроме Лазаревой, приняли слова Бекетова всерьез?

– Да.

– И мужчины?

– Да. Разве что Гуревич… но ему все до фени, кроме формул. Зато Андрюша очень переживал.

«А сам он утверждает противоположное, – подумал Талызин. – Интересно! Впрочем, Петренко холерик, его чувства внешне выражаются более импульсивно, чем у остальных.»

– Скажите, Кристина, а Бекетов был верующим?

– Да. Он очень хорошо знал библию и всякие обряды. И чем отличается православие от католицизма, и все такое.

– Но ведь для истинного христианина самоубийство – смертный грех.

– Да? Значит, его убили, – покладисто и равнодушно согласилась девушка. – Вы бы потрясли Лазареву, если вам это важно.

Это ж надо – так невзлюбить бедную Марину! Прямо мания какая-то!

– А как вы считаете, интеллект Бекетова с возрастом и впрямь ослаб?

Хотя вряд ли красотку интересовал его интеллект – наверняка более важными являлись иные качества.

– Откуда я знаю? Мы знакомы всего полгода. Он гений.

– А с кем из учеников он был наиболее близок?

– С Гуревичем. Он им восхищался, не знаю, за что. Володя, он был, как Пушкин.

– Пушкин? – не понял следователь.

– Пушкин всегда поддерживал других писателей. Чем талантливее другой писатель, тем больше Пушкин им восхищался. Для него это был как бы брат. А для остальных писателей – враг и конкурент, и они друг друга ненавидели.

– По-вашему, ученые тоже ненавидят друг друга?

– Конечно. Тех, кто талантливей.

– А Бекетов был талантливее всех. Так его все ненавидели?

– Наверное.

– Вы не вспомните, Кристина, где вы были в среду около двенадцати?

Кристинка вскинула серые глаза и тихо, равнодушно произнесла:

– Вы долго будете меня мучить? Лучше бы застрелили. У вас ведь есть пистолет?

Талызин перепугался. С нее станется – возьмет и покончит с собой.

Девочка явно находится в состоянии шока, за ней нужен глаз да глаз!

– Давайте я вас отвезу домой.

– Там родители. Не хочу.

– А куда хотите?

– Никуда.

– Но у вас есть подруга, к которой… или кто-нибудь еще?

Кристина с удивлением слушала странного человека. При чем тут подруга или кто-нибудь еще? У нее есть он, Володя. Нет, вспоминать она не собиралась, это было слишком мучительно, только этого и не требовалось. Он был везде – внутри и снаружи, далеко и близко, в прошлом и в будущем.

– Я не могу вас здесь оставить. Уже поздно.

Чужой голос нудил под ухом, заглушая Володю. Уж лучше родители – они ходят на цыпочках и разговаривают шепотом.

– Хорошо, везите домой.

Дверь открыла женщина с лицом, столь явно выражающим тревогу, что Талызин поспешил сообщить:

– Ничего страшного не произошло. Просто уже поздно, и я решил подвезти вашу дочь на машине. Я следователь, меня зовут Игорь Витальевич.

– Спасибо!

Между тем Кристина молча проскользнула в комнату, зато в коридоре показался отец. Его лицо казалось еще более несчастным, чем у жены – если это можно себе представить. Конечно, грех добавлять им проблем, но выбора не было. Талызин шепотом произнес:

– Девочка в состоянии шока. Ей нельзя без присмотра – как бы ни сделала себе чего плохого… Может, успокоительное выпьет?

– Если мы попытаемся давить, она уйдет, – мрачно заметил отец. – Я так желал смерти этому негодяю, а теперь сам не рад. Во сволочь! Даже после смерти нет от него покоя!

Неприятная мысль зародилась у следователя в мозгу. Родители Кристины ненавидели Бекетова и желали ему смерти, о роковом тосте могли узнать от дочери, а яд… да, единственное утешение – не очень понятно, откуда им было заполучить пузырек с ядом. В любом случае, у него язык не поворачивался взять и спросить у людей, находящихся на последней грани отчаяния, где они были в среду около двенадцати. Нет, не сейчас! И он отправился домой. Хватит на сегодня!

Однако и дома не было покоя.

– Ну! – требовательно заявила Вика, едва муж поел. – Рассказывай!

– А что рассказывать? – попытался отвертеться Талызин. – Расследую. Выводов пока не сделал.

– А я Маринке позвонила, чтоб она к нам ехала. Скоро будет.

– И зря! Мне сказать ей нечего. Пока нечего.

– А мне?

– И тебе. Вика, ты же знаешь, я не люблю распространяться о работе.

– Да мне и не больно-то интересно, – фыркнула Вика, – про твою дурацкую организованную преступность. Меньше знаешь – крепче спишь. А Маринка – моя подруга, это совсем другое дело.

– Вот и выяснила бы поделикатнее, где она была в среду около двенадцати.

Мне самому спрашивать неудобно.

– Совсем в своей прокуратуре умом тронулся, – сообщила любящая жена. – Ты ее, что ли, подозреваешь? А чего она тогда, по-твоему, к тебе пришла?

– Я не подозреваю, – пошел на попятный Игорь Витальевич, – но уточнить надо. А вообще, преступники нередко пытаются водить органы за нос, считая себя умнее всех.

– Маринка считает умнее всех не себя, а своего Бекетова. И вообще, она слишком хорошо тебя знает, чтобы решиться водить за нос. Вот приедет, сам и спросишь, где она была в среду в двенадцать – если совесть позволит. Еще у меня можешь спросить, раз ты такой. Где я была? Ума не приложу. Наверное, дома. Или в магазине. Не думаю, что меня там кто-нибудь запомнил. Нет, Игорь, алиби – это туфта, у нормального человека его быть не может. Кстати, вот и она. Марина, этот тип интересуется, где ты была в среду в двенадцать.

– На работе. А почему… понятно. Значит, в двенадцать? Игорь Витальевич, я могу назвать номера групп, а вы расспросите ребят. Конечно, есть еще перемены, но за двадцать минут… нет, если сразу остановить частника, то, наверное, как раз можно доехать до Володи и обратно, но не более того. Даже выйти из машины не успеешь. Хотя, наверное, вам стоит это проверить.

– Несешь какую-то ахинею! – возмутилась Вика. – Проверить… Я думала, ты выскажешь этому засушенному менту, что о нем думаешь, а ты, будто так и надо!

– Марина, я вовсе не собирался вас допрашивать, – укоризненно глянув на распоясавшуюся жену, заметил следователь. – Я вам полностью доверяю.

– Как говорят студенты, не накручивайте мне спагетти на уши, – неожиданно весело ответила гостья. – Доверяете, но по возможности проверяете – это я уже усвоила. Итак, вы решили, что это убийство?

– Я еще не пришел к определенному выводу.

– Пришли, пришли – иначе не озаботились бы вопросом алиби. Кстати, а у кого-нибудь оно есть?

– Марина! – в сердцах воскликнул Игорь Витальевич. – Ладно, Вика, у нее общественное сознание всегда было на нуле, но вы… Я же не имею право обсуждать подобные вещи с посторонними.

– Допрыгались, – вскинула брови Вика. – И давно я тебе посторонняя?

– Я ведь о другом, ну, Вика… Ты же прекрасно понимаешь.

– Ничего я не понимаю! Ты что, официально расследуешь это дело? Оно числится за тобой в твоем особо важном отделе? Нет, не числится. Его ведет этот, как его? Богданов. Вот пускай Богданов и скрытничает. А ты просто решил помочь Марине – в свободное от работы время и по собственной инициативе. Ты не на службе, поэтому ни о какой служебной тайне речь идти не может.

– Никогда не замечал, что ты формалистка, – искренне удивился Талызин.

– Я реалистка. Значит, до тебя наконец-то дошло, что Бекетова убили. Насколько я тебя знаю, теперь не успокоишься, пока не выяснишь, кто же это сделал. И что, Маринка тебе не пригодится? Она хорошо знает подозреваемых. Знает про них всякие вещи, до которых тебе копать и копать. Но если ты станешь ее обижать, ничего этого тебе не расскажет, и будешь мучиться сам.