Текст книги "Шутка с ядом пополам"

Автор книги: Александра Авророва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

День 2. Пятница

Все следующее утро Игорь Витальевич был непривычно мрачен. Дело в том, что он страшно не любил выступать в роли просителя. Вика совершенно не могла понять, почему.

– Вот когда тебе откажут, – говорила она, – тогда и переживай, а раньше-то зачем?

Талызин попытался вспомнить, когда ему последний раз отказывали. Давно! В основном, охотно шли навстречу. Так что проблема не в том, проблема в характере. Ему в этом смысле удивительно повезло с женой. Вот у кого характер счастливый и легкий. Правда, иногда на нее находит, как, например, вчера, но тут Игорь Витальевич не в обиде. Ему даже приятно, что у Вики есть подруги, за которых она стоит горой. Многие ли женщины могут этим похвастаться? К тому же Марина – приятная, здравомыслящая особа… короче, ничего не поделаешь, к Богданову обратиться придется. Хорошо еще, это человек простой, открытый и не склонный выпендриваться. Удивления по поводу неожиданного визита коллега не выказал, хотя, разумеется, догадывался, что Талызин вряд ли заявился к нему исключительно затем, чтобы попить чайку. Впрочем, от чая Игорь Витальевич пока отказался. Он предпочитал начинать с неприятного. – Я к вам, Григорий Петрович, за консультацией, – сразу взял быка за рога он. – Вы ведь ведете дело Бекетова?

Только тут собеседник откровенно изумился.

– Бекетова? Ну, да. Если это можно назвать делом. Самоубийство какого-то свихнувшегося профессора. Правда, ученые – они все со сдвигом. Вот мне, например, пятьдесят шесть, да и вам под пятьдесят. И что? Разве мы не умнее всяких молодых, которые только и умеют с важным видом нести ахинею, а элементарных вещей не понимают? Да они по сравнению с нами – слепые щенки, им еще расти и расти. Это я к чему, – опомнился Богданов. – Мужик в расцвете сил – всего-то пятьдесят – отравился, поскольку, видите ли, мозги у него заржавели! Тьфу!

Талызин с трудом сдержал усмешку. Григорий Петрович не зря горячо обличал слепых щенков. Его считали добросовестным, но ограниченным служакой, и дела доверяли только рутинные, а то, что поинтереснее, отдавали молодым.

– Говорите, сам отравился? А нет признаков, что ему помогли? Я совершенно с вами согласен – объяснение самоубийства надуманное.

На лице Богданова выразилось понимание.

– К вам что, обратился этот мальчишка? Он – ваш знакомый или…

– Мальчишка? – не понял Талызин. – Какой мальчишка?

– Ну, еврейчик этот. Как же его?

Григорий Петрович вытащил из стола бумаги и прочел:

– Гуревич. Евгений Гуревич. Вы из-за него пришли? Не стесняйтесь, чего уж там! Мы с вами не первый год в одной упряжке.

– Нет, с Гуревичем я не знаком.

– Это вам крупно повезло, – констатировал Богданов. – Вот наглый юнец, слов нет! Ни к кому никакого уважения, знай хамит да ухмыляется. Если б мой внук таким вырос, уж я б ему наподдал! Ладно бы, чего важное мог рассказать, так ничего, кроме чуши, я от него не слышал. Он, видите ли, будет на меня жаловаться! Да пожалуйста! Пусть сам вместо меня работает – за нашу-то зарплату. Так нет, небось выучится – и за кордон! На историческую родину!

Игорь Витальевич все больше недоумевал. Вообще-то, Богданов излишней эмоциональностью не страдает, и вывести его из равновесия – задача нелегкая. Гуревич, похоже, легко с нею справился.

– А на что он собрался жаловаться, этот Гуревич?

– Да уверяет, что его драгоценного Бекетова убили. Я потому и решил, что вы здесь из-за него. А если нет, то почему?

Талызин вздохнул.

– Я знаком не с ним, а с Мариной Олеговной Лазаревой. Она тоже проходит свидетелем по данному делу.

– А, такая экзальтированная дамочка! Но на внешность ничего. Фигура, что надо. Поздравляю!

– Это – лучшая подруга моей жены, – поспешил внести ясность Игорь Витальевич, про себя заметив: «Экзальтированная? Вот уж, попал пальцем в небо!»

– Подруга жены? Сочувствую. Теперь понятно. Значит, она допекла вашу жену, а жена вас. Правильно?

– Примерно. Вы меня поймите, Григорий Петрович! Я к чужому делу за километр не подойду. Тем более, при таком опытном следователе, как вы. Но жена…

– Понимаю – сам женат. Да, эта Лазарева… она лепетала что-то об убийстве, но аргументы – на уровне детского сада. Ну, у юнца этого я не удивляюсь, ему и впрямь не мешало бы в детсад, но она – взрослая баба, а логики – ни на грош. Хотя откуда у бабы логика? К тому же, – Богданов понизил голос, – там тоже дело ясное. Она в этого Бекетова влюблена, как кошка, вот крыша и поехала.

– Это… это она вам сказала? – уточнил потрясенный Марининой откровенностью Талызин.

– Ха! Она скажет! Разумеется, скрыла. От нас требуют невесть чего, а от самих правды не дождешься. Это мне жена Бекетова сообщила. То есть вдова. Такая очаровательная женщина – не описать! Вот, кому не повезло. Мало того, что пришлось терпеть выкрутасы чокнутого мужа при жизни, так он еще и отравился, бросив ее с двумя малыми детьми! Правда, из-за детей у нее хоть с квартирой проблем не будет.

– Она что, прописана в другом месте?

– У матери. Мать старая, больная, а квартиру ее терять не хочется. Обычное дело. Они из-за этого и не расписывались с Бекетовым, хотя совместные дети признаны совершенно официально. Анна Николаевна, она на редкость откровенный человек. Все мне рассказала, как на духу. Уж я-то в людях разбираюсь!

– То есть она уверена, что самоубийство?

– Разумеется! – развел руками Богданов. – Последний месяц Бекетов находился в состоянии депрессии и мысль о самоубийстве высказывал жене неоднократно. А накануне высказал то же самое прилюдно – не где-нибудь, а на собственном дне рождения. Это ж надо додуматься! Короче, свидетелей чуть не десять штук. Кстати, ни Лазарева, ни даже Гуревич этого не отрицают. Далее. Яд взят из его лаборатории – тот самый, на который он указывал. Вот, у меня записано название. Не понимаю, как таким безответственным типам доверяют опасные вещества? Остается радоваться, что этот Бекетов не занимался каким-нибудь ядерным реактором, а то был бы второй Чернобыль.

– Каким образом и во сколько он выпил яд? – поинтересовался Игорь Витальевич.

– Время мы знаем фактически до минуты. Предсмертная записка напечатана на компьютере в одиннадцать сорок шесть. А яд был в кофе. Бекетов пил кофе, вот туда его и вылил.

– А что, это вещество горькое? Я с ним ни разу не сталкивался.

– Я тоже. Не знаю. Какая разница?

– Если не горькое, почему бы не выпить прямо из пузырька? Кстати, а отпечатки?

– На пузырьке? Его, конечно, – Бекетова.

– А еще?

– Все. Откуда еще?

На память Талызин пожаловаться, слава богу, не мог. Как там говорила Марина? «Танечка хватала пробирку, чтобы выкинуть в окно». Танечка – бесцветная особа с фотографии, предыдущая жена. Где ж ее отпечатки? Или Марина выражалась фигурально? Или Бекетов протер зачем-то склянку? Любопытно…

– Можно посмотреть снимки?

Богданов протянул их с явной неохотой. Так, вот отпечатки. И – очень удачно – с собой имеется пузырек с валидолом. Игорь Витальевич взял его, наклонил над стаканом, потом поставил на стол. – Слушай, – возмутился его коллега, – ты на что тут намекаешь? Я уже, по-твоему, мышей не ловлю?

– Ну, что вы, Григорий Петрович! – Талызин всеми силами изобразил потрясение, переходящее в обиду. Впрочем, с актерскими способностями у него было неважно. – Григорий Петрович! Разве я бы мог? Да когда я только начинал, вы уже были опытным следователем, примером для молодежи! Вы и сейчас остаетесь для всех примером! Именно поэтому вы так загружены делами. Было бы странно, если б вы вдруг стали тратить свое время на дотошное разбирательство по поводу рядового самоубийства.

– Да уж, было бы странно, – немного смягчаясь, подтвердил собеседник.

– Другое дело – я. Для меня это не рядовое самоубийство. Для меня это – дело, которым интересуется моя жена. Если б ваша жена интересовалась этим делом, вы бы ведь были вынуждены вникать во всякие подробности? Ну, чтобы она успокоилась и отвязалась. Вот и мне придется – если вы, разумеется, не против. Понимаете, в моем возрасте и при моем сердце ссориться с женой…

– Да не переживайте! – живо воскликнул добродушный Богданов. – Конечно, вникайте, во что хотите. Я сам женатый. Только дело ведь совершенно ясное. Я вчера лично смотался в университет, со всеми переговорил. Даже повестки рассылать не стал – решил провернуть все по-быстрому. Эта вот ваша Лазарева, какие она приводила аргументы? Якобы Бекетов был христианин – но этого никто не подтверждает. Да и с чего бы – он же физик, а не какой-нибудь поэт. Может, и окрестился, сейчас все крещеные, но грешить это никому не мешает. Дальше. Якобы он сам ей сказал, что грозил самоубийством не всерьез, а в шутку. А жена говорит, он весь месяц был не в себе и болтал о самоубийстве, и это подтверждают его коллеги. Да, еще якобы он не убил бы себя, не закончив исследований! На это больше всего упирает Гуревич. Вот уж, вовек не поверю, что такой безответственный тип в подобный момент подумает о работе. Да наплюет он на нее с высокой колокольни! Да, я ведь забыл главное! По поводу мотива. Он был жутко охочий до баб, а последнее время… ну, возраст там, нервы… Короче, не все у него получалось. Это мне жена его сказала. А в его лаборатории есть одна девица… из нынешних, молодых, да ранних… прямо как в анекдоте – кто-то может, да не хочет, а кто-то хочет, да не может. Тут, конечно, можно ему посочувствовать. Хотя в наше время есть всякие препараты, были б деньги. В общем, он и раньше был псих, а уж как начались проблемы с потенцией…

Талызин слушал, кивал, а сам внимательно сравнивал собственные отпечатки на пузырьке с валидолом и фотографию пробирки. Пусть Бекетов был человеком странным, неважно, гением или психом, но ведь руки у него устроены не иначе, чем у любого смертного! Как же он умудрился взять склянку, не использовав большого пальца? Просто сжал в ладони? Теоретически возможно, но практически маловероятно. А в совокупности с остальными данными и вовсе наводит на размышления…

Поэтому Игорь Витальевич якобы небрежно заметил:

– А если… ну, мало ли… вдруг я что-нибудь важное нарою… мне б не хотелось афишировать, что я по личному интересу влез в чужое дело. Тогда – не в службу, а в дружбу – вы б не могли оформить все так, как будто следствие вели вы, а не я? Это уж я на всякий случай, скорее всего, ничего принципиально нового я не найду.

– Да конечно! – махнул рукой явно обрадовавшийся Богданов. – Зачем нам обоим неприятности? Но я думаю, вы беспокоитесь зря. Дело чистое.

– Вы не позволите взглянуть на протоколы?

– Протоколы? Зачем протоколы? Да там ничего интересного. Все интересное я вам рассказал. Знаете, они у меня не здесь, их надо искать…

Талызин понял – лучше не настаивать. Пока что Григорий Петрович настроен благожелательно, но если перегнуть палку, может и заартачиться. Интересно, что за проблема у него с протоколами? Впрочем, наиболее вероятная версия проста. Богданов не зафиксировал показаний Гуревича и Марины. Нет, не из каких-то коварных соображений, а чтобы облегчить себе жизнь. Для него самоубийство Бекетова очевидно, а доводы противников этой версии смешны. Однако из-за этих смешных доводов какой-нибудь бюрократ может привязаться и потребовать дополнительного расследования, а ты и без того перегружен. Лучше обойтись показаниями жены погибшего и тех его коллег, кто не задается лишними вопросами. В конце концов, какое особое отношение к погибшему имеют Марина и Гуревич? Одни из многих учеников, не более того.

А вот Игоря Витальевича Гуревич сильно заинтересовал. Значит, не одна Марина подозревает неладное, у нее есть единомышленник, аргументы которого, возможно, более внушительны. С ним стоит побеседовать, не откладывая. Съездить в университет и поговорить. Кстати, там же наверняка можно будет найти Панина, Некипелова и Петренко, тоже присутствовавших на пресловутом дне рождения.

Женю Гуревича Талызин опознал с легкостью. Тот оказался еще более типичным евреем, чем на недавно виденной фотографии. Невысокий, сутуловатый, носатый и темноволосый – и, что характерно, картавит. – Да, я Гуревич. А что? Я сейчас занят.

В голосе – раздражение и вызов.

– Меня зовут Талызин Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры и занимаюсь смертью Бекетова.

– Ну, слава богу! – раздражение исчезло, Женя удовлетворенно улыбнулся. – А того тупого, его что, отстранили?

– Не понял, – растерялся Талызин.

– Ну, старикашка, который был здесь вчера. Согласитесь, он даже для мента, и то слишком туп. Уж я ему вдалбливал-вдалбливал – бесполезно, совсем мозги атрофированы. – Гуревич оценивающе оглядел собеседника. – Вы, вроде, помоложе? Надеюсь, еще что-нибудь соображаете?

Игорь Витальевич испытал приступ острого сочувствия к Марине. Он и не подозревал, что работа преподавателя столь сложна! Обучать чему-либо подобного типа – безвременно поседеешь. Впрочем, внешне следователь остался спокоен, лишь уточнив:

– Значит, вы согласны с точкой зрения, высказанной Бекетовым? Что после пятидесяти интеллект деградирует?

Гуревич передернул сутулыми плечами.

– А при чем тут Бекетов? Он гений, а к гениям это не относится. Я лично тоже не собираюсь с возрастом тупеть. Я имел в виду обычных людей.

– А Бекетов – необычный?

– Ну, конечно! – оживился Женя. – Бекетов – это… как бы вам объяснить, чтоб вы поняли… ну, он… он даже умнее меня, представляете? Гораздо умнее. Я был уверен, что таких не бывает, а он умнее!

– Неужели?

– Да! – не почувствовав иронии, горячо согласился Гуревич. – И такому человеку покончить с собой из-за отсутствия интеллекта – это же нонсенс! Да он дорожил каждой минутой жизни, понимаете? Для него каждая минута – это возможность узнать, как устроен мир. Он думал об этом все время, он узнавал все больше, и ему все больше хотелось. Да он никогда бы этим не пожертвовал, ни за что! Это ежу понятно!

– Не очень, – коротко прокомментировал Талызин. Он вообще обладал способностью короткими флегматичными репликами вызывать собеседника на откровенные монологи.

– Хорошо! – гневно выкрикнул его Женя. – Я объясню так, что даже вы поймете. Вот, смотрите!

Он нарисовал на листке бумаги кружок.

– Это – ваши знания, – и он заштриховал внутренность кружка. – А это – граница незнаемого, – он провел линию окружности. – А вот – его знания.

Был нарисован второй кружок, гораздо больше.

– Видите, как увеличилась граница незнаемого? А Владимир Дмитриевич, он настолько умен, ему было странно что-нибудь не знать, он не привык к этому. Поэтому он все время узнавал что-то новое и все время был счастлив. Стоял на границе незнаемого, познавал новое и наслаждался. Вы Фрейда-то хоть читали? Творчество, оно даже мощнее секса. Никто в разгаре творчества не покончит с собой.

– Это спорное утверждение.

– Я не говорю о всяких придурочных поэтах, я говорю об ученых. Мы с Владимиром Дмитриевичем были на пороге открытия. Пусть не мы, пусть он, но я помогал ему, и я знаю. Он ни за что не умер бы, не доведя работу до конца!

– И о чем работа? – заинтересовался Игорь Витальевич.

Женя осекся, бросил на Талызина косой взгляд, затем деловито уточнил:

– Вы помните, чем отличается турбулентный поток от ламинарного?

– Ну… – напряг память следователь, – по-моему, это связано с самолетостроением?

Он с трудом удержался от искушения сообщить, что ламинария – это водоросль.

– И о чем мне с вами после этого говорить? – мрачно осведомился Гуревич, но через пару секунд вновь оживился, сообщив: – Вот Андрей Петренко, тот вечно талдычит про серендипити. Я не спорю, с серендипити у Бекетова полный порядок, но ведь надо постоянно быть к этому готовым, понимаете? Иначе никакое серендипити не поможет, понимаете?

Талызин остерегся признаться, что не понимает. Лучше уточнить потом значение терминов у Марины, а то вдруг юный гений обидится и замолчит?

– Скажите, Женя… Если Бекетову не грозила утрата интеллекта, почему же он произнес этот странный тост?

Гуревич поднял брови.

– А мне почем знать?

– Но вы ведь для себя это как-то объясняете?

Женя хмыкнул.

– Хорошо. Вы в шахматы играть умеете?

– Немного.

– Вот и я немного. Так, дилетанствую. Но до определенного момента всех легко обыгрывал. А потом – как сейчас помню, в седьмом классе – столкнулся с профессионалом. Он ходит – а я не могу понять, почему именно так, а не иначе. Я ведь не знал, что есть разработанные защиты, классические дебюты. Видел на пару-тройку ходов вперед, и все. А мой противник видел вперед на десять ходов, и только когда он добивался результата, до меня доходило, почему десять ходов назад он двинул именно эту фигуру. Аналогия, надеюсь, ясна? Владимир Дмитриевич, он как тот шахматист. Я не собираюсь ломать себе голову над его поступками, не такой я дурак. Сделал – значит, была причина, вот и все.

– К сожалению, для протокола требуется нечто более конкретное. Вы ведь хотите, чтобы смерть Бекетова признали насильственной? Тогда постарайтесь нам помочь.

– А я что, не стараюсь? – тяжело вздохнул Женя. – Вон, сколько времени на вас теряю. Владимир Дмитриевич, он – вещь в себе. Я вообще не понимаю этого его дурацкого дня рождения. Зачем ему это было надо? Собрать вместе учеников и баб. Дурдом получается! Почему вместе? Он и ученики – это понятно. Представители разных поколений и все такое. Двадцать пять лет педагогической деятельности – и пятеро лучших учеников. Но при чем тут эти бабы? То есть я понимаю, это любовницы, но зачем загрязнять ими лабораторию?

– Погодите, – прервал Талызин. – Пятеро учеников? Разве не четыре?

– Глупости, мне лучше знать! Я, Андрей Петренко, Марина Олеговна, Некипелов и Панин – вот вам пятеро. А баб, по-моему, было четыре. Анна Николаевна – это с которой он сейчас живет. Кристинка Дерюгина. И еще две незнакомых – Лидия Петровна и, кажется, Татьяна Ивановна. Всего десять человек – это вместе с ним, разумеется. Игорь Витальевич кивнул. Оказывается, Гуревич относит Марину не к бабам, а к ученикам. Интересно, что думал по данному поводу сам Бекетов? Его личность вызывала все большее любопытство. Жаль, что не довелось встретиться и поговорить.

– Значит, услышав тост, вы не испугались?

– Конечно, нет! Я еще не сбрендил. А знаете, теперь до меня дошло! Может, Владимир Дмитриевич решил посмеяться над бабами? Они так смешно закудахтали! А до этого сидели и молча ели друг друга злыми взглядами. Я сперва думал – нельзя было их вместе собирать, уж больно они все разные. А после тоста оказалось – все они одинаковые. Старые клуши, и больше ничего.

– Ну, Кристина Дерюгина не очень-то старая, – рискнул прокомментировать Талызин.

Женя, вздрогнув, внимательно изучил лицо собеседника. Убедившись в его бесстрастности, ответил:

– Кристинка – моя ровесница, только это не мешает ей быть клушей. Орала не меньше остальных! Я ж ей говорил – не будь дурой. Надо упражнять мозги, а не только задом крутить, тогда действительно будешь ему интересна.

– Это вам так сказал Бекетов? – осторожно осведомился Игорь Витальевич.

– Вы что, думаете, мы с ним трепались о всяких пустяках? – презрительно фыркнул Гуревич. – Мы наукой занимались, а не баб обсуждали.

Повторение грубоватого «бабы» в устах парня из несомненно интеллигентной семьи производило впечатление нарочитости. Здесь, похоже, откровенности не дождешься, следует перевести разговор на другую тему.

– Вы не знаете, Бекетов был религиозен?

– Что? Нет, не знаю. Со мной он об этом не говорил. Да и с чего бы? Я ж еврей, а он нет. Нет, мы занимались наукой.

– А скажите, Женя, последнее время Бекетов занимался наукой только с вами или с остальными своими учениками тоже?

Гуревич весело засмеялся.

– Вы это как себе представляете? По графику? С трех до четырех Некипелов, с четырех Панин, а с пяти Петренко? Учтите, Владимир Дмитриевич – он по складу ума теоретик, оборудование ему нужно постольку-поскольку. Он занимается наукой всегда, понимаете? Он бросает мысль тому, кто рядом с ним, а тот может откликнуться или нет. Если да, начинается диалог.

– И с кем, кроме вас, последнее время это происходило?

– Ну… тот же Андрей Петренко. Только сразу скажу, уровень их общения был не тот, что со мной, а гораздо ниже. Андрею ведь скоро защищаться.

– Разве это вредит науке? – удивился Талызин.

– Конечно. Диссертация – занудство. Все концы надо подчистить, все бумажки подписать. Вместо того, чтобы двигаться дальше, наводишь марафет на уже сделанное, чтобы какой-нибудь маразматик из Ученого Совета не придрался и не кинул тебе черный шар. Я Андрюху понимаю. У Бекетова много врагов, но его трогать боятся, а ученика – пожалуйста. Вот Адрюха и вылавливает всякие мелкие огрехи, а Владимир Дмитриевич ему помогает. Но настоящее творчество – оно со мной.

– А остальные? Панин, Некипелов, Лазарева?

– Панин – творческий импотент, – брезгливо бросил Гуревич. – Ему бы редактором работать, а не ученым. А ведь знаний у него – фантастическое количество, им можно только позавидовать. Куда больше знаний, чем у Бекетова. Потому что у Панина память феноменальная и усидчивость. Может, это ему и вредит? Наглотается новейших публикаций и вместо собственных мыслей подсовывает чужие. Но, знаете, Владимир Дмитриевич его почему-то ценил. Я сам видел – вечно пытался дать ему шанс, а тот шарахался. – И неожиданно резюмировал: – Я к Панину на занятия не хожу – чему он может меня научить, этот пыльный мешок?

– А к Некипелову ходите?

– А Некипелов на нашем курсе ничего не ведет. Я его не очень-то знаю, поскольку он для Бекетова – отрезанный ломоть. Владимир Дмитриевич подарил ему когда-то область исследований, вот он там и пасется. Докторскую себе нарыл, учеников берет. Владимиру Дмитриевичу, ему не жалко. Он до сих пор иногда Некипелову подбрасывает кое-какие мысли. У них очень хороший научный контакт, хотя Некипелов, конечно, далеко не гений. Безумных идей от него не дождешься, хоть сто лет жди. Его идеи гладко причесанные и сразу готовые к публикации. Ему, по-моему, ни разу не зарезали ни одной заявки на грант – что он ни подаст, от всего начальство в восторге.

– А другим режут?

– Конечно! Кто, по-вашему, сидит на распределении денег – гении? Зашоренные неудачники, с трудом разобравшиеся в официальных доктринах и совершенно не способные воспринять что-нибудь более-менее неординарное.

– И у Бекетова тоже были проблемы с грантами?

– Еще не хватало! – возмутился Женя. – Они б и рады, да не хотят перед заграницей позориться. Скрипят зубами, а карт-бланш давать приходится.

– Ясно, – вздохнул следователь. – Значит, Панин, Некипелов… А что представляет собою Лазарева?

Гуревич пожал плечами:

– Она странная тетка. Вредная, но с мозгами. Если б еще использовала мозги по назначению, было б совсем хорошо. Но чего от женщины ждать? Так что эксперимент провалился.

– Какой эксперимент? – устало осведомился Талызин. Он чем дальше, тем больше понимал раздражение Богданова против этого самоуверенного щенка. Неужто Марине иной раз удается сбить с него спесь? Страшно представить, как он должен ее за это ненавидеть!

– Марина Олеговна – единственная женщина, которую Владимир Дмитриевич взял к себе защищаться, – охотно пояснил Женя. – Но она не оправдала его надежд. Он говорит, она тратит свои мозги на ерунду. Как если б микроскопом гвозди забивали, понимаете? Пьески какие-то строчит, с троечниками нашими возится – зачем?

Он вдруг широко улыбнулся:

– А я считаю – имеет право. Ее мозги – вот как хочет, так ими и распоряжается. Главное, не дает им ржаветь. В конце концов, хорошие преподы – они ведь тоже нужны. Мы тут в интернете обсуждали, так вышло, что она – лучший препод факультета. Ее у нас знаете, как боятся? – с непонятной Талызину гордостью добавил Гуревич. – Не женщина, а зверь. Ее даже я иногда боюсь. Ей даже Бекетов на язык попасть боится. Ну, не то, чтобы боится, но опасается. Он ее уважает. Не то, что свою Анну Николаевну.

– Анну Николаевну – то есть жену?

– Да какая она ему жена? – скривился Гуревич. – Так, недоразумение. Мать его детей. Вы вот не спрашиваете, кто же его убил. Она, вот кто! Так бы и свернул ей шею! Она его ненавидела, понимаете? Его и нашу науку. Ей мало было его угробить – она еще и дело его угробить хочет. Только не на тех напала!

Женя гневно вскинул голову и заявил:

– Вы знаете, что я скажу во время своей Нобелевской речи? Я не получил бы этой премии, скажу я, если б не мой великий учитель, гениальный ученый Владимир Дмитриевич Бекетов. Ну, как?

Сомнения по поводу получения Нобелевской премии Талызин решил оставить при себе, вслух лишь спросив:

– И какие у вас основания обвинять именно Анну Николаевну?

– Да самые обыкновенные! Кому легче всего было подлить ему в кофе яд? Естественно, ей. А кому выгодна его смерть? Тоже ей.

– Скажите, Женя, вы последний раз видели Бекетова на его юбилее?

– Да.

– А где вы были в среду около двенадцати дня?

– Я? – возмутился было Гуревич, однако быстро успокоился, заметив: – Правильно. Алиби надо выяснить у всех. В среду, в двенадцать… Слушайте, а у меня ведь алиби нет! Я как раз мотал Панинскую пару. Ну, прогуливал.

«А квартира Бекетова в двух шагах от института», – заметил про себя следователь, а вслух уточнил:

– И где прогуливали?

– Да шастал по улице, погода была хорошая. А в час вернулся в универ. Только вы зря суетитесь, я тут не при чем. Я точно знаю, что убила Анна Николаевна. Вам осталось всего ничего – найти улики. Пошарьте в квартире, авось чего найдете. Меня ведь она туда сегодня не пустила – значит, боится. И, когда будете делать обыск, – Гуревич судорожно вздохнул, и лицо его приняло несчастное, почти жалкое выражение, – вы посмотрите, пожалуйста! Посмотрите, что там в компьютере! Как вы думаете, она его записи не уничтожила? При всей ее вредности она б, наверное, не стала, правда?

Он схватил себя за волосы, потянул изо всех сил, охнул и впервые стал похож на растерянного восемнадцатилетнего мальчишку, каким и являлся на самом деле.

– Я ведь просил ее – дайте, я себе все перепишу. Пусть они незаконченные, но ведь от него каждая мелочь важна, понимаете? Там могут быть такие мысли… я, конечно, нашу с ним работу и сам когда-нибудь доделаю, но мне ведь до него еще расти и расти… Нет, я вовсе не требую, чтобы его результаты достались мне. Я бы разобрал и опубликовал как посмертное. У него было столько набросков! А она даже за порог меня не пустила!

– А эти результаты, они имеют практическое значение? – встрепенулся Талызин.

– Практическое? Ну… если в очень отдаленном будущем… А вообще – это же теория, а не жалкое копание в прикладном аспекте.

– Но, например, эти результаты можно продать? – не унимался следователь. – Получить за них деньги? Та же Анна Николаевна, она ведь, полагаю, наследница?

– Анна Николаевна? – громко захохотал Женя. – Продать его результаты? Да она не распознает результат, даже если будет пялиться на него десять лет! Ей что огрызок, на котором он расписывал ручку, что гениальная цепочка формул – все едино. Она даже близко не представляет, чем он занимается! А вы еще говорите – жена. Да какая это жена? Домработница, вот кто!

Однако Игорь Витальевич с присущей ему настойчивостью решил добить тему до конца.

– А если она попросит кого-нибудь о помощи? Например, Панина. Он сумеет разобраться?

– Безусловно, – быстро подтвердил Гуревич. – Возможно, даже лучше меня. Это как раз занятие для него, вы правы. И, если она попросит, он, конечно, поможет. Он же ее бывший муж, вы это знаете? И до сих пор ходит у нее по струнке – во тряпка, да?

– Итак, если предположить, что Панин поможет Анне Николаевне разобрать бумаги Бекетова, она сможет заработать на их продаже?

Женя задумчиво помотал из стороны в сторону головой, при этом зачем-то тихо мыча, затем огорченно констатировал:

– Конечно, кое-что она на публикациях заработает. Наши-то журналы платят гроши, но статьи Бекетова сразу перепечатывают серьезные иностранные издания, а у них гонорары хорошие. Владимир Дмитриевич и жил-то в основном на эти гонорары. Но убивать его ради этих денег она бы не стала. Во-первых, не такие уж они большие, а во-вторых, она б и так их получила. Он на себя почти не тратил, ему ничего было не нужно. Даже если б он ее бросил, деньги бы на детей все равно давал. Дает же этой, ну, у которой дочка. Нет, она прячет его бумаги не из-за денег, а из вредности!

На последней фразе Гуревич, разъярившись, сжал кулаки.

– А вы уверены, что записи у него дома, а не на работе? – на всякий случай поинтересовался Талызин.

– И на работе, и дома. Он везде работал, а ее это обижало. Вот она его за это и прикончила!

Игорь Витальевич, не выдержав, усмехнулся. Замечательный мотив – убить мужа за то, что тот много работал! С таким только и идти к Богданову, настаивая на продолжении расследования.

– Не верите? – взвился Гуревич.

Талызин развел руками:

– Мотив слабоват. Ну, не нравилась ей его работа – и что?

– Да ничего вы не поняли, – вздохнул Женя. – Ей не работа не нравилась. Ревновала она к работе, вот что. И не только к работе. Я же не слепой, я видел – все у них последнее время разладилось. Анна Николаевна, она вроде и старалась угодить, а он на нее только раздражался. Она хочет, как лучше, а ему от этого хуже. Ну, и она ведь тоже не слепая, все понимала. Она даже меня ненавидела, представляете? И Марину Олеговну.

Далее явно следовало произнести имя Кристины – однако Гуревич решился на это не сразу, сперва помолчал, нахмурившись, и лишь потом добавил:

– У него, Владимира Дмитриевича то есть, любовница была, к которой он хотел уйти. Анна Николаевна все про нее знала. Это не мотив?

– Любовница?

– Ее зовут Кристина Дерюгина. Ей восемнадцать лет. Красивая.

– А Анна Николаевна точно про нее знала?

Картинка недавнего прошлого всплыла у Женьки перед глазами. Когда это случилось? В воскресенье, а кажется – сто лет назад. Университет был закрыт, а терять день не хотелось, поэтому они работали у Владимира Дмитриевича дома. И все было бы прекрасно, если б не Анна Николаевна. Каждые полчаса она, одетая в какой-то вызывающий прозрачный наряд (кажется, пеньюар?), деликатно стучала в дверь и лезла с очередным идиотизмом. «Мальчики, я принесла вам по чашечке кофе». «Мальчики, вы наверняка проголодались». «Володенька, я хотела с тобой посоветоваться». «Володенька, тут тебе звонят». И все отвратительно умильным тоном – челюсти сводит. Конечно, Владимиру Дмитриевичу это надоело – кто его может обвинить? Да еще дети за стенкой орут. Она мать, она должна их успокоить – не он же, ведь так? Это не мужское дело. Правильно он поступил, он и так долго терпел! А все равно вспоминать почему-то неприятно.

– Когда я жил с Таней, – весело сообщил Бекетов во время очередного визита заботливой подруги, – я вообще не догадывался, что младенцы имеют привычку плакать. Может, тебе взять у нее пару консультаций? Или нанять няню – давно предлагаю.