Текст книги "Франкский демон"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

XI

Едва солнце встало над Галилейскими горами, тамплиер Жослен Ле Балафре, сняв шлем, сбросив кольчужный капюшон и обмотав голову белым кеффе, верхом на Гюзали занял место в арьергардных колоннах войска иерусалимского короля. Там же, согласно принятому накануне решению, находились госпитальеры и отряды из Заиорданья, а также дружина барона Наплуза.

Центром войска командовали сам король и его брат, коннетабль Аморик. Авангард, как и полагалось по закону, вёл хозяин той местности, по которой проходило войско.

Если душа новоиспечённого храмовника пела и сердце, казалось, было готово выпрыгнуть из груди, то предводитель передовых отрядов христианского войска отправился в поход мрачнее тучи.

Получив приказ к выступлению, граф буквально застонал от злости и досады. Более всего он не желал допустить столкновения с Салах ед-Дином именно теперь. Пусть потом, через год, пусть даже через несколько месяцев, но не нынче, несмотря на то, и даже в какой-то степени потому, что султан так подло обманул его. Правитель Триполи и Галилеи хотел, чтобы все забыли про... про его предательство.

Предательство.

Да, безумец Жерар сам атаковал мамелюков, сам стал причиной гибели христиан, но всё же... в глазах большинства он выглядел героем – не пожалел отдать жизнь за святое дело – ведь магистр получил раны. А то, что Господь пощадил его в сече, не дал погибнуть, лишь подчёркивало правоту деяний фанатика. Всё, казалось, оборачивалось против графа Триполи. Как хорошо, как славно было бы, если бы бароны, оставив ревность, согласились бы сделать его своим королём! Так нет же! Не пожелали!

Мерзкий ренегат Улу! О, если бы он попался под руку Раймунду два месяца назад! Граф считал, что никогда не увидит гнусного изменника, посмевшего вести с ним столь бесчестную игру. И что же? После всего, что случилось, он вернулся, пришёл, когда пожелал... его хозяин. Хозяин? Так ли?

Старик со смарагдовым перстнем появился как раз после заседания Курии, где, несмотря на откровенные насмешки магистра Храма и яркую речь Ренольда де Шатийона, вызвавшую горячую поддержку, особенно в рядах наёмников и смутьянов, благоразумные доводы триполитанца возымели всё же должное действие на рыцарей. Граф хотел сразу приказать страже вышвырнуть Улу вон или даже немедленно зарезать его, но, исполненный благодушия после своей победы на военном совете, передумал, решив, что всегда успеет разделаться со шпионом. Тот, словно ничего и не подозревая о намерениях графа, сказал, что султан хочет решительного сражения, и нужно, чтобы франки вышли из Сефории и пошли к Тивериаде северной дорогой. «Я только что сделал всё, чтобы этого не случилось, – глядя в глаза посланцу Салах ед-Дина, усмехнулся Раймунд. – А теперь вон отсюда или ты предпочитаешь, чтобы тебе перерезали глотку?» Словно бы и не слышав ни гневной отповеди, ни откровенных угроз, Улу продолжал: «Султан велел... велел передать вам, мессир, что, если вы поможете ему, он поможет вам. А если Всевышний также поможет султану, и он разобьёт франков, повелитель всего Востока обещает, несмотря ни на что придерживаться расторгнутого вами мирного договора. Великий владыка правоверных понимает, что заставило вас поступить таким образом, и не гневается на вас. Он клянётся вам, что не станет трогать ваших земель не только в Триполи, но также и в Галилее». Граф ненадолго задумался, но ответить так и не успел, поскольку пришёл Жерар де Ридфор с очередным обвинением в предательстве. Улу пришлось скрыться, и больше он не появлялся.

Когда прозвучал приказ выступать, первое, что сделал Раймунд, отправил в Кафр-Севт нескольких из вернейших галилеян под командованием Бальдуэна де Фотина, Рауля Бруктуса и Левкиуса Тивериадского, велев им сказать, что пожелание султана выполнено, а значит, условие тайного соглашения, предложенного Улу от имени господина, соблюдены.

* * *

Утро выдалось жарким из жарких – ни облачка на синем-синем небе, ни малейшего дуновения ветерка. Благодаря посольству Бальдуэна, Рауля и Левкиуса Салах ед-Дин ещё до наступления утра из вернейшего источника узнал о предстоящем походе христианской армии. Ни один шпион, даже Улу, не мог бы оказать султану большей услуги, чем граф Раймунд. Немедленно, ещё до рассвета, повелитель Востока отправил на север отряды конных лучников, а вскоре после этого, сотворив утреннюю молитву, сам со всем войском выступил из Кафр-Севта.

Любой, кто даст себе труд посмотреть на карту, увидит, что расстояние, отделяющее лагерь султана Египта и Сирии от осаждённой его отрядами Тивериады, примерно раза в два с половиной меньше, чем то, которое предстояло преодолеть франкам. Задолго до того, как они покрыли хотя бы половину пути, сарацины уже разбили лагерь поблизости от деревни Хаттин, как раз на дороге, по которой теперь неминуемо пришлось бы пройти латинянам, чтобы достигнуть Тивериады. Но самое важное, стоянка их находилась в единственной точке в округе, где можно было найти воду и корм для скота.

Впрочем, христиане и их вожди ещё ни о чём таком даже и не думали. Им и без того хватало забот. Поскольку пехота еле тащилась, вся армия двигалась катастрофически медленно, турки же, действовавшие в своей обычной манере, – наскакивали, осыпали войско стрелами и мгновенного исчезали. Они особенно не целились, но всё равно хоть куда-нибудь да попадали, убивая если не людей, защищённых кольчугами и гамбезонами, прикрывавшихся щитами, прятавших головы под металлом шлемов, то коней и вьючных животных, тащивших на спинах кроме прочей поклажи самый главный капитал войска – воду. Иногда стрелы просто дырявили всевозможные ёмкости, и драгоценная влага из них проливалась на землю.

Но, что хуже всего, примерно в десятом часу дня, когда перевалившее за полдень солнце палило особенно яростно и до Тивериады оставалось примерно полпути, около десяти миль – птице, летящей по прямой, пришлось бы покрыть расстояние всего в шесть, – неожиданно взбунтовались лошади некоторых из тамплиеров и братьев-рыцарей ордена святого Иоанна. Кони становились на дыбы, ржали, били копытами, стараясь сбросить седоков, и некоторым это удавалось.

Вскоре ко всеобщему лошадиному безумству присоединились также кони какой-то части дружинников князя Ренольда, по счастью, весьма небольшой. Казалось, буйство вот-вот охватит коней во всей армии. Но этого не произошло, однако же движение арьергарда замедлилось и вскоре прекратилось вовсе. Великому магистру Храма пришлось отрядить гонца к королю, дабы сообщить ему, что кони братьев не могут идти дальше. Надо ли удивляться, что такого рода миссию Жерар де Ридфор поручил новому члену ордена, напутствовав его примерно так: «Ты у нас теперь, почитай, приятель его величества. Тебе и вожжи в руки, брат Жослен!»

Нельзя сказать, что кони храмовников выбрали самый подходящий момент для своих фокусов. В центре колонны только что произошёл весьма неприятный инцидент: один из оруженосцев самого короля Гвидо увидел орла, парившего в небе над армией. Птица несла в своих когтях семь стрел и, пролетая над головой его величества, прокричала: «Горе! Горе граду Иерусалимскому!» Никто более из окружения правителя Иерусалима никакого орла не видел и, конечно же, не слышал ни одного из «сказанных им» слов; однако никому не пришло в голову, что ескьюер просто-напросто спятил от жары, многие решили, что Господь избрал оруженосца, дабы продемонстрировать ему свою волю. «Горе! Горе граду Иерусалимскому! – в суеверном страхе шептали сержаны и наёмники-пехотинцы. – Горе! Горе граду Святому и нам, несчастным, горе! Господь отвернулся от нас!»

И вот, не успели марешаль Гольтьер и коннетабль Аморик навести порядок в колонне, как явился с вестью представитель храмовников.

Нетрудно понять, Жослен оказался не единственным, кого отрядили к Гюи с вопросами. Когда произошла остановка – далеко не первая за текущий день, – часть баронов, желая выяснить причины, послала к сюзерену гонцов, другие отправились к нему лично, в том числе и граф Триполисский, который прискакал в центр колонны собственной персоной.

– Что случилось, ваше величество? – воскликнул он с раздражением. – Нам надлежало достигнуть этого места не позднее полудня. И что же? Уже вечер близится! Так мы не доберёмся к озеру и до темноты! Надо немедленно двигаться!

– Тамплиеры и рыцари-иоанниты не могут продолжать путь, мессир, – ответил король с некоторым упрёком. – Их коней охватило странное безумие.

– Надо думать, оно перекинулось на животных от магистра Жерара, – процедил сквозь зубы еле слышно Раймунд.

Жослен каким-то образом расслышал эти слова, вероятно, их донесло до него лёгкое дуновение ветерка – воздушная стихия одна решила хоть немного пожалеть франков и время от времени обдувала их лица, опалённые прямыми лучами безжалостного солнца.

– Оно перекинулось на них от человека, который специально наводил порчу на лошадей! – закричал Ле Балафре, забывая о разнице в положении своём и графа. Принадлежность к великому Дому Храма придавала молодому человеку смелости. – Мы чуть не схватили его. К сожалению, тот мерзавец погиб, и мы никогда не узнаем, где побывал он со своим дьявольским порошком! Возможно, именно он испортил коней братьев-рыцарей! Или же он имел помощников, которые и совершили это гнусное деяние. Точно неизвестно, зато прекрасно известно другое, подослал его некий Улу! Старик с перстнем, в который вделан очень большой и чистый смарагд! Перед тем как погибнуть, вредитель успел признаться в том, что его хозяин направился в шатёр графа Раймунда! К чему бы это?

– Кто ты такой, чтобы бросать мне обвинения?! – взвился властитель Триполи и Галилеи. – Как ты смеешь, мальчишка?!

Жослен будто окаменел. Он понимал, что произносит какие-то слова, но они звучали как будто бы сами по себе, точно рождаясь где-то снаружи, и лишь потом возвращались в его сознание, словно сказанные кем-то другим, кем-то, кому было вполне по чину дерзко разговаривать со столь значительными особами.

– А разве кто-то бросил вам хоть одно обвинение, мессир? – спросил молодой рыцарь с обескураживающим спокойствием. – Вы сами выдаёте себя своим замешательством. Вы – предатель. Если я говорю неправду, бейтесь со мной в честном поединке или, если ваше сиятельство находит солдата Дома недостойным того, чтобы самому скрестить с ним оружие, выставляйте бойца, и по воле Божьей я убью его. Убью, потому что со мной Господь, ибо я сказал истину!

Едва Жослен закончил свою речь, как десятки людей с жаром заговорили разом, стараясь перекричать друг друга. Одни держали сторону молодого рыцаря, другие, напротив, возмущались его бесстыдством. Наконец Гюи не выдержал, наклонился и что-то шепнул брату, находившемуся рядом. Коннетабль Аморик, набрав в лёгкие побольше воздуху, закричал:

– Тихо, господа! Дайте сказать королю!

Когда все умолкли, правитель Иерусалимский поднял руку и, обращаясь к графу, произнёс:

– Ни слова больше, мессир! Я не позволяю вам ответить на обвинение. Никаких разговорах о поединках! Никаких! И ни единого упоминания о чьём бы то ни было предательстве! Сегодня предатель тот, кто забывает, где мы! Для чего мы здесь! В чём наша задача!

Гюи картинно вскинул руку и обвёл взглядом баронов и рыцарей. Те закивали, а коннетабль тихо, так, чтобы не слышал никто из собравшихся, но достаточно громко для чтобы, сказанное им достигло ушей короля, прошептал:

– Прекрасная речь, братец, но бесполезная.

– Почему?

– Потому что надо что-то решать.

– С ними? – не скрывая удивления, спросил Гюи, имея в виду, конечно, конфликт между Ле Балафре и графом. Королю казалось, что как раз тут-то он всё уже решил. Но брат с детства умел испортить ему настроение.

– С нами, — без тени почтения ответил Аморик. – Нельзя же просто так стоять на месте?

– Что вы предлагаете?

– Надо прорываться к воде, – не задумываясь ответил коннетабль и, поскольку к их диалогу с нескрываемым вниманием прислушивались и остальные, добавил: – Государь.

Едва сир Аморик произнёс эти слова, как большинство баронов принялось выражать ему всяческую поддержку. Гвидо слушал со вниманием, а когда советчики угомонились, спросил их:

– А что же делать с тамплиерами и остальными, чьи лошади не могут идти дальше? Скажите мне, господа, прошу вас!

– Пусть те, у кого кони ослабли, спешиваются, – предложил кто-то.

Его поддержали, но уже не так единодушно, а король вновь задал вопрос, обращаясь к тому, кто высказал предложение:

– А если ослабнет конь под вами, мессир? Или под вашим товарищем? Или под вашим сюзереном? Или подо мной, вашим королём? Как вы поступите в этом случае? Не отвечайте, мессир. Я вижу по вашим глазам. Так вот, господа, я предпочитаю спешиться сам. Ежели вам угодно, я отдам приказ прорываться и лично с копьём наперевес возглавлю тех, у кого по воле Господа пришли в негодность кони.

– Но государь?! – воскликнул Раймунд Триполисский. – Нам нельзя останавливаться!

– Моим людям, мессир, нужен отдых, – проговорил Гюи, – они измотаны. На сегодня мы прошли достаточно. Поскольку вы наш проводник, наши глаза, я прошу вас, выберите подходящее место для стоянки.

– Это приказ, сир?

– Да, ваше сиятельство.

– О Боже! – с болью в голосе закричал граф. – Господи ты мой Иисусе Христе! Война окончена! Мы – покойники! Королевства больше нет!

Люди притихли, поражённые речью Раймунда, и только кони негромко, видимо чувствуя всю важность момента, всхрапывали и прядали ушами.

Тишину нарушил король.

– Давайте, мессир, сделаем всё возможное, чтобы ваши мрачные пророчества не оправдались, – произнёс он с достоинством и, гордо вскинув подбородок, обвёл взглядом баронов. – Благодарю вас, граф, – закончил он, давая понять, что решение принято и разговор окончен.

– Слушаюсь, государь, – еле слышно ответил Раймунд.

XII

Нет, не трудно понять принцессу Сибиллу! Какая женщина из живших в последней четверти XII столетия смогла бы устоять перед таким кавалером? Королева была права, её Гюи был самым настоящим рыцарем, в том смысле, в котором понятие это окончательно вошло в обиход немного позже.

Между тем, невзирая на всю рыцарственность, едва ли приходится рассчитывать на то, что младший из потомков женщины-змеи Мелюзины умел мыслить диалектически. Гвидо де Лузиньян, несомненно, не знал постулата о том, что всё живое, прекратив свой рост (иными словами – движение) и остановившись, начинает рано или поздно увядать.

Армия королевства Иерусалимского, как и любая армия, представляла собой некий живой организм; остановившись до времени, она стала разлагаться, и виною тому служило солнце и... бездействие. На марше люди шли, превозмогая жару, изнывая под тяжестью доспехов, моля Бога о спасении под градом сарацинских стрел. Если бы добросердечный и благородный король повёл солдат на прорыв, они забыли бы о тяготах и лишениях, с оружием в руках прокладывая себе путь к озеру, к спасительной влаге, от отсутствия которой страдали многие, особенно пехотинцы, которые не имели такого количества вьючных животных, как рыцари. К тому же последние сидели в сёдлах и, конечно, уставали куда меньше.

Остановившись, воины начали искать возможности утолить жажду и подкрепить силы. Еды у них хватало, но... сухая пища без воды не лезла в глотку, а единственный колодец возле деревни Марескаллия, где по совету графа Раймунда христиане устроили стоянку, оказался пересохшим. Бездействие лишь усиливало отчаяние.

Скажите-ка на милость, что это за отдых, если нет костра, на котором в котелке варится похлёбка? Что за ночёвка без доброго глотка вина и неторопливой беседы на сон грядущий?

Какое вино, если все мысли только о воде? Какая беседа, если губы пересохли и потрескались? О чём говорить, когда в лагере мусульман, там, впереди, за Рогами Хаттина, двумя и правда похожими на рога горками, высотой каждая локтей по пятьдесят-шестьдесят, вдоволь всего, особенно воды[111]111
  Примерно 30 метров.


[Закрыть]. Нечестивые язычники ликуют, поют песни и молятся своему богу, ложному богу! Но их Аллах не оставил их, как оставил Бог христиан. Говорят, за грехи. За какие грехи? За чьи? За грехи тех, кто привёл нас сюда? Зачем, зачем мы пошли?!

Некоторые из пехотинцев в отчаянии отваживались на риск: пытались отыскать путь к воде, но находили только смерть или попадали в плен.

Никто не знал, что и пели и молились в лагере неверных далеко не все. Многим не пришлось отдыхать ночь с пятницы на субботу, 25-го числа месяца раби ас-сани. Большая часть воинов Салах ед-Дина ждала приказа. Когда загорелась трава, когда дым и копоть, лишь усиливая страдания франков, точно туманом, стали обволакивать их расположения, султан отдал распоряжения, и к рассвету 4 июля, дня святого Мартина Горячего, вся великая армия франков оказалась в окружении. Даже ни зверь, ни человек не смог бы пробраться через кольцо мусульманского войска не замеченным[112]112
  Как уверял Эрнуль: «Что (даже) кошка не смогла бы прошмыгнуть через войско (мусульманское), чтобы её не увидели». – «Qu'un chat n’aurait ри s'eschapper de I'on sans estre vu».
  В современном католическом календаре 4 июля не является днём св. Мартина.


[Закрыть].

К утру армии христиан практически не существовало. Ряды пехоты поредели: немалая часть солдат погибла во время марша, часть дезертировала затем лишь, чтобы в подавляющем большинстве также погибнуть или угодить в плен. Туркопулы, лёгкая кавалерия, сирийские христиане и полукровки, единственные способные наносить эффективные контрудары по конным лучникам, видя, сколь катастрофически медленно двигается армия, не выдержали и покинули её, когда король, пожалев своих солдат, приказал разбивать лагерь в холмистых, выжженных засухой окрестностях Марескаллии.

Пять или шесть тысяч пехотинцев – толпа, имевшая так мало общего с швейцарской или шведской пехотой грядущих столетий и совсем не напоминавшая грозных римских легионов, не помышляла уже ни о чём, кроме глотка воды, в обмен на это они, казалось, отдали бы всё – семьи, имущество, свободу и даже саму жизнь. И только рыцари не унывали, у них ещё оставалась вода, а значит, и силы на последнюю безнадёжную схватку с врагом. Они не собирались дёшево отдавать свои жизни. Более того, они всё ещё верили, что могут победить, по крайней мере прорваться.

Султан Египта и Сирии, чей конь стоял на холме, вглядывался в расположение врагов.

Салах ед-Дин не скрывал радости, наполнявшей его сердце. Наконец-то франки пришли туда, куда он захотел. Переход и особенно прошедшая ночь лишили их войско половины сил, теперь повелитель всего Востока имел куда больше шансов одолеть их, но... Он и теперь ещё опасался, на всю жизнь врезался в память его ужас Тель-Джезира. А что, если рыцари не захотят сдаться, а пожелают умереть, атакуют всей массой? Больше тысячи закованных в железо воинов на больших сильных конях, да к тому же ещё и конные слуги – всего не менее четырёх тысяч лошадей! Такой табун всё ещё в состоянии смять, сломать строй армии султана: ведь тут нет места для того, чтобы применить любимую тактику степняков – молниеносный набег и столь же молниеносное бегство врассыпную. Одна надежда, что они разом не бросятся на прорыв. А если всё же бросятся? И если лучшие воины, мамелюки, дети-рабы, взращённые в суровой муштре, преданные господину, как собаки, не смогут на сей раз спасти султана?

Он призвал к себе племянника, Таки ед-Дина Омара, и верного Кукбури и отдал им секретный приказ. Они поняли, хотя и не сразу, они-то думали, что победа у них уже за пазухой, но нет, он, их повелитель, их вождь, имел на сей счёт своё мнение.

Главный враг Салах ед-Дина, сеньор Петры, Ренольд де Шатийон, сидя в седле могучего жеребца на другом холмике в нескольких сотнях туазов от вражеского войска, со спокойствием стороннего наблюдателя смотрел, как рассеивается тьма и из неё появляются, выходят на свет Божий десятки тысяч голов, обмотанных белыми, серыми и даже какими-то и вовсе полосатыми тюрбанами. Всё казалось нереальным, вызванным к жизни волею злого колдуна. Нечто подобное молодой пилигрим из Шатийона видел очень давно, почти сорок лет назад, в нескольких милях от Араймы, в княжестве Триполи. Правда, тогда пригорок, на который он выехал, поднимался значительно выше, да и турки внизу не ждали появления чужаков, они спокойно поили коней у ближайшей речушки, больше похожей на ручей где-нибудь во Франции.

Франция, полноводная Луара и тихий Луэн, на берегу которого остались родные Жьен и Шатийон. Шевалье Ренольд никогда больше не вернётся туда, он состарился здесь, здесь и умрёт. Может быть, даже погибнет в сегодняшней битве. Почему бы нет? Чем плоха такая смерть? Разве позорно умереть в бою, когда тебе уже за шестьдесят, но рука тверда и глаз остр и норовистый жеребец под седлом послушен тебе? Ренольд имел полное право остаться дома, в Кераке. Отослав к королю положенные шесть десятков рыцарей, князь мог бы ни о чём больше не беспокоиться, окружённый неприступными стенами крепости. В подвалах её еды для небольшого гарнизона хватило бы на год, так что вздумай аль-Адиль сделать набег из Египта, христиане Горной Аравии отбились бы. Не следовало ли и в самом деле проявить осторожность? Ведь Салах ед-Дин клялся собственной рукой покарать франкского демона. Но разве можно представить себе, чтобы шатийонский забияка, и на старости лет остававшийся всё таким же молодым, задиристым драчуном, отказался от битвы, пусть даже безнадёжной?

Огонь и клубы дыма, которые ветер – как не хватало христианам вчера его порывов, становившихся раз за разом всё более сильными! – гнал на позиции франков, мешали думать и наслаждаться красотой утра. Оруженосцы и некоторые из рыцарей, стоявшие рядом и чуть поодаль, молчали, стараясь не отвлекать господина. Все приготовились к битве. Помолились, исповедались, надели чистое, теперь оставалось только начать наконец то, чего с таким нетерпением ждали, – драку.

– Эй, мессир! – воскликнул один из всадников князя. – Смотрите-ка, что там кричит этот нехристь? Чего хочет?

– Чего ему надо? – подхватил другой.

– Не ясно, что ли? Сразиться желает, – проворчал один из рыцарей, такой же седой, как и сам сеньор. – Выехали бы, молодёжь, да проучили мерзавца.

Обычай начинать сражения поединком – очень древний; случалось и в старину, и в более новые времена, что войско, чей богатырь оказывался повержен, приходило в ужас и в безумной панике бежало, даже и не скрестив клинка с неприятелем. В любом случае проигрыш бойца не шёл на пользу стороне, которую он представлял. Салах ед-Дину очень бы не хотелось каких-нибудь осложнений, но запретить показать свою удаль одному из шейхов, тем более что тот относился к числу добровольцев, он не решился. Пусть его попытает счастья, если ему проломят голову, что ж, Аллах велик, значит, так тому и быть, а победит, христиане и вовсе падут духом[113]113
  По другим сведениям, мусульманин, вызывавший франков на поединок, был мамелюком.


[Закрыть].

– Я, Сараф ед-Дин ибн Солпан ибн Гуныш, великий шейх из великого Мангураса, вызываю вас на бой, презренные трусы! – выкрикивал богато одетый всадник в сверкавшем драгоценными каменьями зелёном шёлковом халате и белой чалме, разъезжая вдоль порядков латинян на маленькой, но изящной лошадке и потрясая пикой. – Выходи любой, кто знатен, сражаться со мной в конном или пешем строю.

– Что он сказал? – обратился к старому рыцарю молодой, недавно прибывший из Франции. – Как его зовут? Он сказал – Фиц-Салтан? Это что, сын султана?! Правда? Это правда?! А что такое Гуниш? Вы не могли бы разъяснить мне, что он сказал, мессир? Могу ли я принять его вызов?

Глаза наёмника загорелись огнём – ценный конь, богатая одежда, всё это вполне могло пригодиться бедному пилигриму. Впрочем, языковый барьер сыграл шутку не только с чужаком, практически немым среди восточного люда нефранкского происхождения, но и с многими другими, даже с пехотинцами, большая часть которых родилась и выросла тут. По рядам христиан прокатился рокот – сам сын султана вызывает на бой латинских рыцарей! Кому же с ним драться? У короля нет сына, значит, кому-нибудь из самых знатных рыцарей?!

Старик-абориген ухмыльнулся и снисходительно произнёс:

– Мессир, вы, верно, ослышались из-за ветра. На мой разум, он сказал не Гуниш, а Каниш – собачий сын. А уж принимать вам вызов или нет, теперь решайте сами. Хотя, чаю я, вы опоздали.

Сказав это, пожилой воин показал на всадника, быстро приближавшегося к «собачьему сыну». Храбреца заметили и другие; рыцари прищёлкивали языками и качали головами: какой проворный! Что ж я-то сидел? Эй-ex! Пропала добыча!.. Пехотинцы, затаив дыхание, ждали исхода поединка и всё чаще бросали нетерпеливые взгляды в сторону озера, находившегося где-то там далеко-далеко внизу; им казалось, что сейчас они, припав к его краю, могут высосать до дна всё его серебро – ни о какой другой добыче они и не помышляли.

Рыцари между тем, поскольку ничего другого им просто не осталось, продолжали строить предположения.

– Храмовник! – закричал кто-то. – Успел! Вот шустрые они, черти!

– Жадные! – поправил другой и добавил с вызовом: – Конь-то пока под всадником и халат на нём!

Тамплиера, откликнувшегося на вызов, узнали.

– Да это Маркус!

Но, как всегда, нашлись скептики:

– Нет, это не он! У него конь другой!

– Это он, но его зовут не Маркус, а Маврикиус! – уточнил кто-то.

Наконец сыскался арбитр, способный рассудить спорщиков:

– Да ладно вам! Какая разница? Давайте посмотрим.

– Чего тут смотреть? – махнул рукой скептик.

В общем-то он оказался прав.

Бойцы поприветствовали друг друга и разъехались. А потом помчались один на другого. На что рассчитывал «сын султана», сказать трудно. После первого же столкновения он вылетел из седла и, упав на каменистую землю, остался лежать там без движения. Победитель подъехал, спрыгнул с коня и, выхватив кинжал, склонился над поверженным врагом. Добивать Собачьего Сына не пришлось. Маврикиус поднялся и знаками показал сначала туркам, потом, повернувшись, своим, что победил – мол, всё честно, дайте добычу забрать, сволочи.

Однако не успел храбрый тамплиер опытными и привычными руками в мгновение ока ободрать тело мёртвого противника и, прихватив всё ценное, и в особенности кобылу, направиться в расположение франков, как победа его обернулась самыми неожиданными последствиями для всей армии.

В тот момент, когда седалище Сараф ед-Дина из Мангураса навсегда отрывалось от седла драгоценного животного, ветер сыграл свою злую шутку. В общем-то ничего такого особенного он не сделал, просто, видимо устав дуть всё время в одну сторону, сменил направление и погнал гарь и копоть на позиции сарацин. Те, конечно, не пришли в восторг, но и не расстроились, понимая, что проделка ветра – всего лишь шалость; тем временем христианские пехотинцы восприняли её слишком близко к сердцу.

Надо сказать, что после всего пережитого они вовсе не собирались драться, и, недвусмысленно давая понять королю, сколь серьёзны их намерения, покинули кавалерию, взобравшись на холмы. Как мыслилось солдатам дальнейшее развитие событий, сказать трудно, однако на настоятельные призывы Гвидо одуматься и вернуться пехотинцы не отвечали. Видимо, полагаясь на то, что Господь сотворит какое-нибудь чудо специально для них. Войдём в их положение, они почти весь прошлый день и всю показавшуюся вечностью ночь ждали чего-то подобного. Победа рыцаря над «сыном султана» только подхлестнула их.

– Знак от Господа! – закричал кто-то, кривя пересохший рот. – Всевышний подал нам помощь!

– Сын султана убит!

– Убит? Как убит?

– Да, да! Сын самого Саладина!

– Прорвёмся, братья! Во имя Господа! Во имя Христа! Во имя Девы Богородицы!

Чей-то слабый голос, советовавший не пороть горячку и обратиться за разъяснениями к командирам и рыцарями, утонул во всеобщем вое и... топоте ног. Огромная толпа, не более опасная для противника, чем стадо обезумевших овец, бросая оружие и доспехи, устремилась к своей главной цели – к воде. Ветер же вновь переменился, и бегущие люди, зажатые между холмами и озером, увы, только огненным, стали давить друг друга. Подоспевшим мусульманам оставалось лишь выставлять ножи и мечи, на которые латиняне нанизывались, как освежёванные бараны на вертел[114]114
  Эрнуль сообщает нам, что из-за страданий, вызванных жаждой, пехотинцы сдались сарацинам, побросав оружие: «Neis li sergent a pie (geterent jus lor armes) se rendirent as Sarrasinz goule baee par destrece de soif».


[Закрыть].

Среди христиан не осталось уже никого, кто помнил, как резали язычники многотысячные толпы беззащитных фанатиков, брошенных Петром Пустынником на малоазиатском берегу, давным-давно, целых девяносто лет назад, во время знаменитого Первого похода. Гюи де Лузиньян, как и все заморские крестоносцы, слышал у себя в Европе в отцовском замке истории про ужасы, творимые язычниками, теперь он видел всё воочию, и глаза его застилали слёзы.

– Что же делать, мессир? – обратился он с извечным вопросом к Раймунду Триполисскому. – Что же делать?

– Что с вами, государь? – в свою очередь, спросил тот.

– Я не могу, не могу видеть этого, граф! – бормотал король. – Это я! Я погубил этих людей! Я привёл их сюда, и они погибли! Погибли из-за меня! Только из-за меня! Почему я не послушался вас?! Почему не велел войску остаться в Сефории?! Почему не отдал приказа прорываться, как об этом просили меня и вы, и многие другие?! Но ведь я видел, как ужасно утомлены мои солдаты! Я лишь хотел, чтобы они отдохнули!

– Не стоит убиваться, ваше величество, – твёрдо проговорил Раймунд. – Мне, так же как и вам, жаль этих людей, но они пришли воевать. Не ваша вина, что они оказались слишком слабы. К тому же... солдаты, отказывающиеся на войне повиноваться приказам своего короля, – не солдаты, а сброд. На что они рассчитывали? Что неверные пощадят их? Глупцы!

– Мессир! Я никогда, никогда не смогу забыть их стонов! – продолжал Гвидо. – До конца моей жизни я буду слышать их, видеть кошмар, что творится здесь сегодня, и просыпаться в холодном поту! Господи! Господи! Боже ты мой! Почему? Почему Ты оставил меня?!

– Может, хватит причитать, братец? – склонившись к уху короля, произнёс коннетабль. – Не прикажете ли атаковать?

Гюи затряс головой:

– Я не могу! Не могу! Не могу! Если и со всеми рыцарями будет то же... О Господи!

– Да оставьте вы Господа в самом-то деле! – воскликнул Амори́к де Лузиньян, совершенно забывая об этикете и с силой сжимая локоть брата. – Не изволите ли приказать атаковать хотя бы кому-нибудь?!

– Да, да, – закивал Гюи, словно бы и не замечая боли. Затем он поднял голову и посмотрел на Раймунда мутными влажными глазами. – Атакуйте, мессир! Атакуйте со всей вашей силой! Спасите хоть часть из тех несчастных! Пусть Бог поможет вам!

– Благодарю за честь, сир, – произнёс граф и удалился, дабы отдать приказы.

Дружины Триполи и Галилеи, ведомые предводителем, а также небольшой контингент из Антиохии, возглавляемый крестником графа, первенцем князя Боэмунда Заики Раймундом, ударили на врага, ломая копья, тупя мечи о шлемы и кольчуги язычников.

И снова султан Салах ед-Дин обращался с благодарственными молитвами к Аллаху – спасибо тебе, Всевышний, что не вразумил ты железных шейхов ударить всем вместе. Воины Таки ед-Дина помнили приказ, полученный накануне атаки франков, и с радостью выполнили его – кому же охота погибать под напором неистовых всадников? Сарацины расступились, и рыцарский клин, уничтожая всё живое на своём пути, промчался сквозь порядки воинов ислама и скоро скрылся из вида, оставляя за собой длинный шлейф пыли.