Текст книги "Франкский демон"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

– Я предупреждал, государь! – подняв к потолку окровавленный палец, с важным видом напомнил Рамдала. – Это страшное вещество!

– Зачем ты бросил бутыль? – спросил Жослена князь. – Как мы теперь освободим тебя?

Юный храмовник пожал плечами:

– А если бы ему удалось улизнуть?.. Ого! Слышите?! Кто-то бежит сюда, наверное Хасан!

– Надо скорее оттащить тело! – взволнованно прошептал Абдаллах. – Только не касайтесь тех мест, куда попал мой бальзам, и берегите ноги.

Напоминание было излишним, князь и сам всё понял.

Когда они отволокли Фаруха от двери, шаги звучали уже совсем рядом.

– Господин начальник! Господин начальник! – кричал Хасан. – Что случилось?! Что случилось? Кто-то умер? – Менее всего он был способен предположить то, что происходило в действительности. Ах, корыстолюбивый старый Хасан, если бы только ты знал, что случилось! Ты бы не стал спрашивать, а уже давным-давно без оглядки бежал бы прочь!

Стражник слишком поздно понял свою ошибку. Он схватился за рукоять сабли, но выхватить её не успел. На сей раз Абдаллах оказался куда проворнее, а может, просто старый стражник проявил меньше ловкости, чем молодой. Так или иначе, цепь дважды обмоталась вокруг шеи Хасана, и избавиться от неё без посторонней помощи он не мог. Ренольд взмахнул оружием мёртвого Фаруха. В глазах старика читалась мольба, и что-то, может и это, заставило рыцаря сдержать свой порыв. Жестом приказав Рамдале ослабить хватку, он спросил стражника:

– Что ты хочешь сказать?

– Я помогу... – прохрипел Хасан на исковерканном наречии франков. – Я помогу вам пройти через посты...

Ренольд посмотрел на старика с недоверием.

– С чего это ты стал таким любезным? У меня нет денег, чтобы заплатить тебе.

– Не надо денег, господин! – воскликнул тюремщик. – Теперь я и сам изгой... – он выразительно покосился на тело начальника. – Он единственный сын богатого купца. Отец улестил нашего великого эмира, упросил его не посылать Фаруха в войско, думая, что с этой стороны стены любезного Аллаху Халеба, где враги нашего великого господина, Малика ас-Салиха, вряд ли осмелятся нас атаковать, он будет в полной безопасности. Меня всё равно или казнят, или выдадут на расправу купцу, что ещё хуже...

– Это, скорее всего, правда, – подтвердил Абдаллах. – К тому же он может быть нам полезен и в дальнейшем.

Обрадовавшись поддержке, стражник часто-часто заморгал – кивать он по понятным причинам не мог:

– Хасан будет рад служить вам, иб-ринз Арно! Лучшего раба, чем Хасан, вы не найдёте во всём Халебе, господин!

– Хорошо, – решил Ренольд. – Отпусти его, Рамдала. Пусть поможет расковать Жослена.

Пленники освободились от кандалов, а Ренольд переоделся в дорогой халат Фаруха. Когда все трое в сопровождении своего бывшего тюремщика выбрались из узилища, наступила ночь. Поднимаясь из подвала башни, они ненадолго остановились у бойницы – всем было любопытно увидеть лагерь великого визиря Египта и оценить его силу.

Любопытство сослужило неважную службу непримиримым соперникам и неутомимым спорщикам, Жослену и Абдаллаху. Стремясь поскорее выглянуть на улицу, они звонко и, если судить по раздавшимся проклятиям, весьма ощутимо столкнулись головами. Самое обидное, что старались они зря – им так и не удалось толком рассмотреть огни внизу.

Тем временем Хасан быстрее, чем кто-нибудь другой, вошёл в роль слуги нового господина.

– А ну-ка вы, недостойные! – прикрикнул он на бывших узников. – Дайте посмотреть нашему хозяину, да благословит его Аллах!

Ренольд подошёл к бойнице.

Боже мой, как давно не видел он стоянки войска! Как было бы замечательно оказаться сейчас в таком вот лагере! Князь даже забыл, что под стенами белой столицы атабеков стоит вовсе не армия короля Иерусалима или какого-нибудь другого христианского правителя; ведь те времена, когда турки, со всех сторон обложенные войсками Боэмунда Отрантского и Бальдуэна Эдесского, в страхе молились своему богу, со дня на день ожидая самого страшного – решительной атаки христиан, – давно канули в Лету. Там вдали раскинуло свой лагерь войско грозного противника Утремера, Салах ед-Дина Юсуфа.

«Как хорошо быть свободным, скакать на коне, слушать вечером у костра рассказы бывалых воинов», – подумал Ренольд. Теперь всё это вновь становилось реальным, близким, как никогда раньше за все проведённые в узилище годы.

Он заставил себя оторваться от милого глазу, согревавшего сердце зрелища – свобода, долгожданная свобода обитала там, среди тысяч живых огней, вне зависимости от того, кто зажёг их, кого согревало их пламя.

– Веди нас, Хасан, – приказал князь, отходя от бойницы.

VII

В конце января 1175 года от Рождества Христова дружина графа Триполи, усиленная небольшим отрядом из подвластной Раймунду Тивериады – столицы княжества Галилейского, вотчины Эскивы де Бюр – и вспомогательные войска, набранные Ибелинами в Акре, Тире и других прибрежных городах Иерусалимского королевства, двинулись на помощь правителям Алеппо и к первому февраля достигли Хомса. Хотя сам город уже полтора месяца находился в руках солдат Салах ед-Дина, гарнизон цитадели, верный дому Зенги, продолжал держаться. Осаждённые едва ли не с ликованием восприняли появление франков и, забыв на время о джихаде против неверных псов, стали, пользуясь присутствием железных шейхов, осуществлять частые и дерзкие вылазки, с воодушевлением уничтожая воинов ислама.

Подручники великого визиря оказались в довольно сложном, если не сказать опасном положении: им приходилось вести войну на два фронта. Если египтянам удавалось потеснить тот или иной отряд единоверцев, осмеливавшихся напасть на осаждающих из цитадели, в спину им немедленно ударяли франки. Если же воины Салах ед-Дина атаковали христиан, турки из крепости поддерживали кафиров, совершая смелую вылазку.

Несмотря на то что не слишком большое по египетским меркам, но очень хорошо организованное войско визиря состояло преимущественно из ветеранов, долго так продолжаться не могло. Командир отряда, которому Салах ед-Дин поручил осаду Хомса, отправил в лагерь у стен Алеппо гонцов с просьбой немедленно послать помощь. Великий визирь, убедившись уже, что ворот ему никто не откроет и что надеяться на лёгкую сдачу белой столицы атабеков не приходится – Салах ед-Дину очень бы не хотелось брать кровавым штурмом большой город, населённый единоверцами и управляемый его законным сюзереном, – получив известия о бедственном положении своих солдат в Хомсе, немедленно снял осаду и двинулся на юг со всей армией.

Сделал он это с тайным удовольствием: опасная близость собственного лагеря от осиного гнезда фидаев в Носайрийских горах не могла не портить ему настроения. Тем более что в самом начале осады совсем рядом с шатром визиря была обнаружена и полностью перебита мамелюками стражи большая группа ассасинов. Правитель Египта прекрасно понимал, что сколько бы шаек исмаилитов ни уничтожили его охранники, у Рашид ед-Дина Синана всегда найдётся ещё одна, и что Старец Горы не успокоится, пока не добьётся своего. А Салах ед-Дину по понятным причинам этого очень не хотелось.

В то же время встреча с основными силами египтян в планы Раймунда, естественно, не входила. Едва прослышав о приближении основной армии визиря, граф снялся с лагеря и, позволив солдатам напоследок разграбить окрестности так и не завоёванной знаменитым предком и тёзкой Ла Шамелли, ушёл в Триполи, предоставив осаждённых в цитадели союзников их собственной участи.

Он мог быть доволен собой, итог первой военной акции его регентства оказался в общем-то успешным. Хотя никаких территориальных приобретений королевство не сделало, оно, даже и не одержав хоть сколько-либо серьёзной победы над язычниками, оказалось всё же в выигрыше. В благодарность франкам за помощь губернатор Алеппо пообещал, что, как только Салах ед-Дин уберётся восвояси, он освободит всех христианских узников, томившихся в донжонах столицы.

Подобное обстоятельство, несомненно, шло на пользу престижу новоиспечённого бальи. Однако смерть сенешаля Иерусалимского продолжала лежать на репутации Раймунда Триполисского чёрным пятном. Как совершенно правильно рассчитывали противники регента, строя коварные планы убийства иерусалимского сенешаля, дама из Крака, Этьения де Мийи, открыто обвинила графа в смерти мужа, да и некоторые нобли Утремера сделали весьма недвусмысленные выводы. В общем, весьма многие теперь стали по-другому смотреть на факт возвышения самого могущественного из магнатов Заморской Франции.

Прокуратору следовало поскорее изыскать возможность отвести от себя косые взгляды. На ловца, как известно, бежит и зверь. Вскоре отыскались два свидетеля, видевшие в ту роковую ночь, как какой-то мужчина окликнул одинокого богато одетого рыцаря, дремавшего в седле прекрасного коня, который неспешно ступал по мостовой. События развивались стремительно: оба прохожих с ужасом увидели, как мужчина, окликнувший благородного сеньора, подошёл к нему поближе, а затем... схватив за руку и резко рванув на себя, буквально нанизал сенешаля на кинжал. Совершив своё чёрное дело, убийца склонился над упавшей на землю жертвой и, убедившись, что несчастный мёртв, быстро скрылся в темноте.

Один из свидетелей, одиннадцатилетний отрок по имени Барнаба, очень подробно описал приметы злодея, так что отыскать его оказалось несложно. Следы привели в Триполи, более того, подозреваемым оказался один из людей самого Раймунда, Раурт Вестоносец, тот самый, которому граф поручил проводить до дому изрядно подгулявшего сенешаля. Раймунд, даже не пожелав выслушать предателя, велел бросить его в подвал, сам же не мешкая направил гонцов в Иерусалим к королю и патриарху и собрал Высшую Курию графства, чтобы как можно быстрее провести предварительное следствие.

Больше дюжины лучших людей Заморского Лангедока собрались во дворе дворца Раймунда, чтобы выслушать подозреваемого и свидетелей. Одного из них, пизанца Плибано, счастливого соперника фламандца Жерара де Ридфора, тщетно претендовавшего на руку Люси де Ботрун, Раурт попросил быть своим защитником. Вестоносец упорно отрицал свою вину, хотя и признался, что к нему приезжал из Иерусалима человек, назвавшийся Робертом Санг-Шо, и сулил немалые деньги в обмен на некоторые услуги вполне определённого характера. Он не открыл имени лица, смерти которого желал, но, как теперь сделалось абсолютно понятно Раурту, намекал весьма прозрачно.

– Что значит, намекал? – спросил Раймунд, который, как и полагалось, взял на себя роль председателя суда.

Вестоносец, он один из всех присутствовавших находился не в седле, а стоял на земле перед богато и даже роскошно одетыми ноблями, ответил:

– Он сказал, что готов заплатить мне тысячу золотых, если я зарежу одно благородного человека.

– Благородных людей в королевстве немало, – возразил граф. – Он назвал вам имя? Дал недвусмысленно понять, о ком идёт речь?

– Нет, государь, – покачал головой обвиняемый. – Я уже говорил, он выражался туманно. Сказал только, что есть лица, заинтересованные в смерти одного вельможи, близкого к особе самого короля Иерусалима. Теперь, когда случилась беда с сенешалем Милоном де Планси, я понял, кого он имел в виду.

Раймунд кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – А почему он вообще обратился с предложением убить кого-то именно к вам, шевалье?

Раурт метнул взгляд в Плибано, находившегося, как и полагалось одному из старших вассалов, по правую руку от графа. Пизанец свёл брови, как бы желая дать подзащитному понять: «Подбирай слова. Говори осторожнее», – и тот, едва заметно кивнув, произнёс:

– Наверное, государь, он полагал, что, когда я узнаю, о ком идёт речь, то захочу оказать услугу вашему сиятельству, поскольку все знали в то время, что вы с сиром Милоном де Планси не ладили. Он, как говорили, безосновательно, лишь из чванства и гордыни, оспаривал ваши законные права на регентство. Вероятно, тот человек и посчитал, что смерть сенешаля Иерусалимского придётся вам по нраву...

Он осёкся, ещё раз взглянув на оскалившегося Плибано, взгляд которого точно говорил: «Несчастный! Нашёл, что сказать! Ничего глупее и изобрести нельзя!»

– Что вы несёте, рыцарь?! – рассердился Раймунд. – Как мне, барону земли, может быть по нраву смерть своего собрата-крестоносца, товарища по священной борьбе с неверными?! Думайте, что говорите!

Нобли заволновались и зашумели, выражая возмущение словами Раурта, которого они вовсе не стремились защищать. Этот чужак был не по душе многим, к тому же они чувствовали настроение своего сюзерена, а ему явно хотелось побыстрее завершить расследование.

Следует отметить особенность данного собрания. Вассалы Раймунда, как, скажем, и князя Антиохии, зависели от воли своего господина в куда большей степени, чем бароны иерусалимского монарха, имевшие право выбирать короля. В Триполи власть правителя передавалась по наследству, граф являлся не первым среди равных (primus inter pares), как его верховный сюзерен, восседавший на троне Святого Города, а просто первым. В общем, хотя все собравшиеся были, как водилось в те времена, строптивым и своевольным народцем, они прекрасно отдавали себе отчёт в том, кто здесь хозяин. Сюзерен между тем уже заранее решил, какой приговор курия вынесет обвиняемому.

Голеран де Майонн, сенешаль и помощник председателя суда, находившийся по другую сторону от графа, обменявшись с ним короткими взглядами, призвал рыцарей к порядку. Когда шум улёгся, Раймунд спросил:

– Почему же вы сразу не сообщили мне о... м-м-м... о предложении, которое вам сделали? Мы могли бы схватить этого вашего Роберта Санг-Шо и допросить его с пристрастием. Таким образом нам, возможно, удалось бы спасти жизнь сиру Милону де Планси.

– Но... но я же тогда не знал, что речь идёт о нём... – неуверенно проговорил Вестоносец.

– Вот как? – переспросил граф. – А о ком, вы думали, идёт речь? Может быть, обо мне?

– Что вы, государь?! – с искренним испугом воскликнул Раурт. – Я не стал задумываться... Я простой рыцарь, а не придворный...

Раймунд покачал головой:

– Простой рыцарь? Вот как? А что вы скажете о неком Жюле, который жил в Триполи в прежние времена и даже некоторое время служил вам в качестве оруженосца? Как нам стало ведомо, человек этот ныне перебежал к язычникам и обретается при дворе Саладина, короля Вавилона. Говорят, будто этот Жюль в большой чести у язычников? Будто бы он предал христианство, обратился в ислам и принял имя Улу?

При этих словах Раурт явно смутился. Правда, близкие отношения, в прошлом связывавшие его с человеком, теперь переметнувшимся к неверным, сами по себе не являлись преступлением, но всё равно, образно выражаясь, знамя обвиняемого в глазах суда поникло ещё сильнее.

Раймунд продолжал:

– Кроме того, вас и вышеупомянутого Жюля связывала не обычная дружба. Не так ли?

– Что вы имеете в виду, государь? – куда более взволнованно, чем можно было бы ожидать, спросил Раурт. Он устремил выразительный взгляд в Плибано, но тот отвернулся, всем своим видом давая понять: «Тут ты, дружок, сам виноват. Что я-то могу поделать?» – Жюль – сын благородных родителей; мы были приятелями, выпивали иногда... Играли в шахматы или в кости, любили побеседовать о том о сём. Я не вижу тут ничего плохого...

Посмотрев на графа, рыцарь осёкся, понял – Раймунд знает. Вопрос в том, всё ли ему известно?

– В шахматы и в кости? – переспросил граф и, после того как обвиняемый кивнул, продолжал: – Не стоит усугублять своё положение ложью, шевалье. Может, мне приказать позвать сюда Бартоломи́, бывшего слугу вашего приятеля Жюля? Старый раб удалился в монастырь, но, на ваше несчастье, ещё жив. Его специально доставили сюда. Однако я предлагаю вам избежать ненужного позора и самому поведать нашему собранию о... м-м-м... о тонкостях ваших... э-э-э... взаимоотношений с перебежчиком Улу. Мы ждём.

На какое-то время во дворе воцарилась почти ничем не нарушаемая напряжённая тишина. Лишь кони, точно осознавая всю важность момента, насколько возможно тихо, всхрапывали и, переминаясь с ноги на ногу, прядали ушами. И обвиняемый и судьи молчали; паузу нарушил Плибано, разодетый, как и все прочие присяжные, в шёлк и бархат, невысокий, дородный сорокалетний мужчина с тронутой серебром густой лопатообразной бородой. О благосостоянии сего знатного мужа, а значит, и о его месте в обществе лучше всего говорили золотые – в толщину доброго швартового каната – цепи, надетые поверх одежды, огромные, но весьма искусно сработанные перстни на толстых коротких пальцах и шикарный пояс с рубинами и смарагдами, заполучить которые в свою сокровищницу не отказался бы любой монарх Европы.

– Простите меня, государь, – начал пизанец, выезжая вперёд и разворачивая коня так, чтобы оказаться лицом к членам жюри. – Поскольку рыцарь, обвиняемый в столь серьёзных преступлениях, попросил меня взять на себя его защиту, я должен привлечь драгоценное внимание вашего сиятельства и наших коллег к тому обстоятельству, что шевалье Раурт из Тарса в настоящее время имеет семью – жену и сына.

– Мессир, – произнёс Раймунд. – Никто не мешает обвиняемому иметь семью. Мы ведь спрашиваем его не о взаимоотношениях с женой, а кое о чём другом. Одним словом... – Он обратился к Вестоносцу: – Шевалье Раурт, мы ждём вашего ответа. Признаетесь ли вы в том, что неоднократно вступали с упомянутым здесь Жюлем в противоестественные сношения, совершая грех содомии? В том, что подобного рода отношения между вами имели место на протяжении многих лет?

– Да, государь, – еле слышно проговорил Вестоносец. Он молил Бога, чтобы осведомлённость графа имела предел. – Я признаю это, но...

Раймунд сделал подсудимому знак замолчать, однако тут слова вновь попросил пизанец.

– Ваше сиятельство, – сказал он. – Прошу простить меня, но мы здесь занимаемся установлением степени причастности шевалье Раурта из Тарса, известного нам более под именем Раурта Вестоносца, к гибели сира Милона де Планси, сенешаля Иерусалима, а вовсе не выяснением природы взаимоотношений обвиняемого с неким Жюлем. Спрашивать за подобные грехи – обязанность слуг Божьих. К тому же, насколько мне известно, упомянутое лицо покинуло Триполи не сегодня и даже не вчера, а много лет назад, и его контакты с обвиняемым прекратились. Ответьте собранию, шевалье Раурт, верно ли я говорю?

Вестоносец кивнул:

– Точно так, мессир. Более семи, точнее, уже почти восемь лет я не получал никаких известий об этом человеке. И даже не знал, что он обратился в мусульманство. Признаюсь, подобное известие потрясло меня до глубины души. К бремени, отягощающему мою душу, ныне добавился и груз сознания того, что я был связан отношениями с изменником. Что ж, теперь мне не остаётся более ничего, как удвоить мои молитвы Господу, дабы получить прощение за грехи, совершенные мной в прошлом.

– Вот видите, государь?! – тотчас же подхватил защитник. – То – дела давно минувшие. Уверен, все мы осуждаем шевалье Раурта, но теперь поздно уже вменять ему в вину отношения с тем человеком, поелику отношений тех давно не существует, между тем даровать или нет прощение грешнику – дело суда Божьего, а не человеческого. Вместе с тем, коль скоро уж мы заговорили о свидетелях, почему бы суду не заслушать ещё раз того отрока и его товарища, которые видели... будто бы видели, как шевалье Раурт из Тарса нанёс смертельный удар кинжалом сенешалю Милону де Планси. Мне представляются спорными некоторые факты, приведённые в их рассказах...

– Нет нужды, мессир, – перебил пизанца Раймунд. Графа раздражала настырность защитника – вот ещё борец за справедливость выискался! – и его резкий итальянский акцент. Даже то, как Плибано держался в седле, злило сюзерена; нобли-торгаши с Севера Италии – не то, что франки: известное дело, у купцов не в обычае проводить суды под открытым небом, сидя верхом на норовистых жеребцах. – Показания очевидцев записаны моим канцлером, досточтимым отцом Маттеусом, являющимся так же секретарём этого собрания. Всем и без того всё ясно. Если вас что-либо смущает, вы можете прочитать записи, – он чуть не добавил: «Если вы, конечно, умеете читать», – но я не вижу необходимости затягивать разбирательство. Лично у меня ничто сомнений не вызывает.

Вместе с тем Плибано вовсе не собирался сдаваться легко. Он не преминул напомнить графу, что тот, обнаруживая своё мнение раньше начала голосования, нарушает процедуру. Мысленно Раймунд не в первый уже раз пожалел о том, что, соблазнившись безантами пизанца, можно сказать, продал ему Ботрун. Эх, если бы не долги! Но, что сделано, то сделано. Не обнаруживая истинных причин своего раздражения, граф между тем счёл излишним скрывать своё настроение и даже выразил неудовольствие поведением ретивого защитника. Но и только. В общем-то граф ничего не мог сделать с Плибано, тем более что некоторые из присяжных выражали сочувствие товарищу. Вассалам в общем-то не было никакого дела до Раурта, но... завтра на месте обвиняемого мог оказаться любой из них, а потому не следовало слишком потакать сюзерену, оставлять без внимания его своеволие: не дашь отпора, он, чего доброго, во вкус войдёт, потом и сладу никакого не будет.

– Хорошо. – Раймунд, казалось, пошёл на попятный. – Вы, господа, как я посмотрю, подозреваете меня в желании повлиять на ваше решение. Что ж, я намерен продемонстрировать всем, что это не так. У меня, как у председателя Курии, имеется одно доказательство бесспорности вины подозреваемого. Доказательство, полностью изобличающее его...

Члены жюри заволновались. Раурт с тревогой и беспокойством посмотрел на Плибано, но тот лишь искоса, сверху вниз, взглянул на подзащитного, как бы желая сказать: «Извини, пружок, я – не Господь Бог, не знаю, какую пакость тебе приготовил его сиятельство. И так уж стараюсь выгородить тебя, как могу! Вляпался ты крепко!» Тем временем граф, дав вассалам немного пошуметь, жестом призвал их к порядку, а затем продолжил:

– Доказательство, подтверждающее бесспорность вины шевалье Раурта из Тарса в гибели сенешаля Милона де Планси. Однако я намеренно утаил его от вас, дабы вы могли рассматривать дело так, как будто доказательства этого и вовсе не существовало. Прошу вас простить меня за то, что я поступил подобным образом, но я только хотел предоставить вам возможность быть совершенно беспристрастными. – Он подал знак канцлеру Маттеусу: – Будьте добры, святой отец, покажите сеньорам находку.

Все с изумлением уставились на вещицу, которую извлёк из небольшого ларца духовник графа. Вниманию собравшихся предлагался небольшой, но весьма дорогой кошель, явно принадлежавший богатому человеку – процветающему купцу или знатному сеньору.

– Что это? – воскликнул сеньор Мараклеи.

– Что сие означает? – подхватил сосед Плибано, барон Джебаила.

– Внимание, господа, – громко произнёс Раймунд. – Я прошу тишины. Перед вами кошель покойного сенешаля Иерусалима Милона де Планси. Эту вещь обнаружил и принёс мне присутствующий здесь отец Маттеус, мой капеллан...

– Но откуда она взялась, сир? – спросил Плибано. – Ведь вы говорили нам, что денег при покойном не нашли, не так ли?

– Очень своевременный вопрос, уважаемый сеньор Ботруна, – не без желчи похвалил пизанца граф. – Когда произошло это ужасное несчастье, мы, я и известные вам Бальдуэн Ибелинский, сеньор Рамлы, и его брат, Балиан, даже подумали поначалу, что сенешаль стал жертвой дерзкого грабителя. Однако шевалье Раурт сам помог нашему следствию выйти на правильный путь, сказав, что некто предлагал ему большую сумму за жизнь достопочтенного сенешаля Милона. А эта вещь, обнаруженная в тайнике в доме, где и проживает шевалье Раурт, развеяла последние наши сомнения.

– Убийца... – проговорил Юго Джебаилский, ещё совсем недавно колебавшийся и явно склонявшийся принять при голосовании сторону обвиняемого. – Какой ужас... Он запятнал себя куда большим позором, чем просто убийство. За такое и повесить мало! Смерть ему...

– Смерть! Смерть! – раздалось сразу несколько гневных возгласов. – Смерть!

– Это не моё... – еле слышно пролепетал Вестоносец и затравленно посмотрел на защитника. – Я не убивал...

Однако Плибано и сам был ошарашен не меньше его. Он отвернулся от обречённого и подумал вдруг, что недооценил того, кто стоял за всей этой инсценировкой. Следовало поговорить с графом раньше, он явно впадал в ошибку, спеша поскорее покончить с обвиняемым. Раймунд считал, что в его интересах как можно быстрее найти и предать казни виновника смерти иерусалимского сенешаля, надеясь, как видно, таким образом обелить себя в глазах нобилитета королевства. Пизанец, напротив, не сомневался – смерть Раурта не принесёт пользы Раймунду. Но кто же правил бал?

Плибано вдруг пришло в голову, что они имеют дело с проделками... тамплиеров. Такие, как Жерар де Ридфор, не забывают обид, такие готовы мстить любой ценой. А если это его люди убили Милона де Планси?! Допустим, но что можно сделать? Ничего. Теперь уже поздно, собрание вассалов графства фактически вынесло Вестоносцу приговор. Рыцарь обречён. Личность и судьба подзащитного весьма мало интересовали сеньора Ботруна, однако пизанцу были далеко не безразличны последствия игры, затеянной товарищем великого магистра Храма. Плибано прекрасно понимал, что Жерару ничего не стоило избрать счастливого супруга Люси де Ботрун ещё одной мишенью для стрел своей мести. Любимчик Одо де Сент-Амана мог многое себе позволить, особенно когда речь шла о людях, взявших сторону Госпиталя, – тот, кто взял бы на себя смелость утверждать, что магистр Храма ненавидел иоаннитов больше, чем сарацин, ни в коей мере не погрешил бы против истины.

И что до того, что Плибано, в сущности, ничьей стороны не брал? Откупив у графа невесту Жерара вместе с городом, пизанец, как полагалось купцу, старался извлечь как можно больше выгод из своего приобретения, но расстановка сил в Утремере невольно делала верного вассала Раймунда другом госпитальеров и неприятелем храмовников. Тут бы в самый раз держаться в стороне, да вот незадача: обвиняемый выбрал пизанца своим защитником. И не откажешься: закон суров – в два счёта фьеф отберут, а самого лишат права искать суда на территории графства, считай, объявят вне закона, тут даже король не поможет. В общем, выхода у Плибано не оставалось. Он рассуждал довольно логично: если смерть его подзащитного была выгодна тамплиерам, значит, следовало во что бы то ни стало сорвать их планы, спасти от казни Раурта.

Тем временем Раймунду и сенешалю Голерану де Майонну почти уже удалось унять членов суда, сколь дружно, столь же и бурно выражавших своё искреннее негодование. Пизанец подъехал к графу:

– Государь...

– Что вам, мессир? – вежливо осведомился Раймунд. – Мы приступаем к голосованию, хотя, по-моему, и так всё понятно. Но формальность – есть формальность, не так ли?

– Ваше сиятельство, – прикладывая ладонь к груди, проговорил Плибано со всей почтительностью, на которую только был способен. – Я хотел бы напомнить и о другой формальности. О праве обвиняемого требовать Божьего суда.

Раурт во все глаза уставился на защитника. Indicium Dei – Божий суд? Ордалия – установление истины перед Господом – поединок, испытание огнём, водой или железом?[23]23
  Подобные методы установления истины, в том числе и судебные поединки, весьма решительно осуждались церковью. Папы грозили участвовавшим в них всяческими карами, однако в Святой Земле, в частности в графстве Триполи, никто, похоже, и не подозревал о том, каким страшным грехом является ордалия.


[Закрыть]

Как и всякий человек своего времени, Раурт верил в Бога, по крайней мере, признавал существование высшей силы, некоего всевидящего ока, перед которым не скроешь правды, как ни старайся. Он знал, что невиновен в смерти иерусалимского сенешаля, но... он так же слышал кое-что о результатах таких испытаний. Считалось, что вездесущий Господь защитит праведника, и тот не утонет, погружаемый в воду, не сгорит, проходя между двумя разведёнными рядом кострами.

Праведника... Вот это-то и смущало. Одно дело считать себя правым, а другое – праведником. Так ли уж чиста его совесть? Пусть не запятнана она кровью Милона де Планси, но... кто в былые времена ездил гонцом к Нур ед-Дину, привозил ему важные сведения о делах, творившихся при дворах христианских властителей Утремера? Кто участвовал в заговоре, составленном с целью открыть язычникам ворота Антиохии? Кто помог предать в руки нехристей одного за другим двух её князей? И хотя случилось всё это давно, двадцать пять, двадцать, пятнадцать, семь лет назад, разве всесильный и всевидящий Господь мог забыть такое? Больше того, разве он, Раурт-Рубен, не имеет отношения к смерти христианского государя, короля Бальдуэна Третьего? Так станет ли Господь щадить такого человека? Не будет ли Божий суд страшнее суда человеческого?

Вестоносец во все глаза уставился на защитника и понял – выхода нет.

– Мессиры! Я — невиновен в преступлении, в котором ныне обвиняют меня! – воскликнул он, когда нобли умолкли. – Требую суда перед Господом!

Раймунд знал, что не может отказать в подобной просьбе, да он и не собирался делать этого.

– Хочешь? Значит, получишь! – проговорил он еле слышно и, выехав вперёд, обратился к своим вассалам: – Наш долг, господа, уважать права обвиняемого. Да будет так!

– Да будет так! – дружно воскликнули бароны.

– Рыцарь Раурт из Тарса, – продолжал Раймунд. – Высшая Курия графства Триполисского уважает ваше право и перед лицом Всевышнего назначает вам испытание... железом. Если оно не причинит вам вреда, все обвинения против вас будут сняты, и вы покинете суд человеком, честное имя которого будет восстановлено. Если же Господь, явив нам неоспоримые свидетельства вашей вины, покроет вашу кожу язвами и тем уличит вас в совершении преступления, вы будете преданы позорной казни через повешение. Испытание состоится сегодня в предзакатный час.

Он собирался уже подвести итог заседанию, но, повернувшись в сторону защитника, увидел, что тот хочет попросить слова:

– Вы хотите сказать что-то ещё, мессир?

– Государь, – льстиво улыбаясь, проговорил вельможа. – Позвольте мне молвить лишь одно слово.

– Позволяю.

– Приговорённому к испытанию перед Господом требуется время, чтобы помолиться и покаяться в грехах, очиститься от них, дабы они не застилали око Его и мог Он судить только о том, виновен или невиновен этот человек в совершении данного конкретного преступления.

Тут бы Раймунду и сказать: «Вы что, мессир, сомневаетесь в остроте зрения Господа Бога, его способности отделять зёрна от плевел?» – или напомнить защитнику о том, что, например, у древних греков богиня правосудия носила на глазах повязку, как раз для того, чтобы ничего не видеть, а только слышать, поскольку, как казалось всё тем же грекам, это как нельзя лучше способствовало вынесению справедливых приговоров.

Впрочем, вероятно, граф, человек для своего времени весьма образованный, всерьёз сомневался, что сеньору Ботруна известно, кто такая Фемида, или же бальи Иерусалимского королевства не пожелал в очередной раз спорить с вассалами Так или иначе он согласился.