Текст книги "Франкский демон"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Франкский демон

КОРОТКО ОТ АВТОРА

Место действия: Утремер или Заморская Земля (франков), государства, основанные крестоносцами в период крестовых походов на Ближний Восток.

Время действия: последняя четверть XII века от Рождества Христова, точнее, период с 1174 по 1187 г.

Главный герой: пэр Иерусалимского королевства барон Ренольд де Шатийон – личность историческая и, по мнению подавляющего большинства современных историков, персонаж однозначно отрицательный. Разбойник, бандит, убийца и клятвопреступник, человек, не признающий никаких авторитетов, в том числе и церковных, словом, отъявленный злодей, как искренне полагали его враги, мусульмане, и как считает... большинство современных исследователей. Во вступительном слове к роману «КНЯЗЬ АРНАУТ», где освещалась первая половина жизни пилигрима из Шатийона в Левантийском царстве, уже говорилось, что одним из главных мотивов, побудивших автора данного произведения взяться за столь непростую тему, явилось желание по мере сил и возможностей реабилитировать героя, выступить адвокатом на процессе по делу обвиняемого, окончившего свое темное существование восемьсот десять... теперь уже одиннадцать нет назад.

Другие герои: короли, князья, бароны, мусульманские эмиры и шейхи, храбрые и своевольные рыцари, духовные иерархи Утремера, магистры военных орденов, а также, разумеется, верные (и не очень верные) оруженосцы, преданные слуги и другой люд.

Используемое оружие: мечи, копья, луки и арбалеты, одним словом, весь подобающий средневековому джентльмену набор. Баллисты и катапульты, перье и мангонели. Ну и, безусловно, хитрость, коварство, предательство и беспощадная месть – чем не оружие? Эффект его порой просто потрясающ! – средства, более доступные дамам, но с не меньшим успехом применяемые и кавалерами Не обходится тут и без колдовства – что делать, когда Бог не помогает, как не обращаться к его извечному сопернику?

Необходимые атрибуты романа о рыцарях средневековья, если можно так выразиться, приметы времени: кровавые поединки и сражения, погони и засады и, конечно же, любовь.

Напоследок лишь следует сказать, что данное повествование находится в строгом соответствии с историческими фактами и хронологией того времени. (Там, где это возможно, поскольку, освещая одни и те же события, и средневековые хронисты, и современные исследователи зачастую противоречат друг другу, о некоторых же фактах летописцы не говорят вовсе, об иных упоминает кто-нибудь один из историков, причём походя, вскользь. Какие-то свидетельства более похожи на выдумку, какие-то носят явно анекдотичный характер).

Ну вот теперь – всё. Что ж, желаю не скучать!

Александр Колин

Москва

4 июля 1998 года

ФРАНКСКИЙ ДЕМОН

Salahadin: «Prince Renaut, par

vostre loi, se vos me tenies en vostre

prison, si com jefaz vos a la moie,

que feries vos de moi?»

Prince Renaut: «Se Dieu m'ait,

je vos coperoie la teste.»

L’ESTOIRE D’ERACLES EMPEREUR

Саладин: «Князь Ренольд, если бы

не вы были моим пленником, а я вашим,

что бы вы, по вашему разумению,

сделали тогда со мной?»

Князь Ренольд: «С Божьей помощью,

я отрубил бы вам голову».

ИСТОРИЯ ИРАКЛИЯ ИМПЕРАТОРА

Моей жене, Ярославе,

с благодарностью за то,

что она сумела с пониманием

и даже теплотой отнестись

ко всей этой беспокойной

рыцарской «братве», словно

поселившейся у нас дома

на всё то время, пока я

писал этот роман.

Часть первая
БЕЛЫЙ РЫЦАРЬ (MONGISART)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Шатийон-на-Луане – небольшой замок в Центральной Франции, расположенный в восьмидесяти римских милях к югу от Парижа, дал миру двух знаменитых мужей. Второй (по крайней мере, по хронологии) сделался известен современным любителям исторического жанра благодаря творчеству Александра Дюма и Проспера Мериме. Кто же с детства не слыхал имени Гаспара Колиньи, адмирала Франции, погибшего в памятную ночь святого Варфоломея от руки наёмников Анри де Гиза?

Нет нужды вспоминать эту грустную историю: все мы знаем, что благодаря стараниям королевы-матери Катерины и проискам католической партии Гизов, слабый, как любили говорить о королях советские историки, правитель, Карл Девятый, сдал, как принято выражаться теперь, католикам всех вождей протестантской партии. Так не будем и вспоминать об этом, тем более что наша история не о славном гугеноте из Шатийона, а о том, кто родился в этом самом замке лет этак за триста до него.

Звали этого человека Ренольд де Шатийон (Renaud de Chatillon, или Chastillcri), а также Ренольд Антиохийский (Renaud d’Antioche) и даже Ренольд дю Крак (Renaud du Krac).

Двадцатидвухлетним юношей Ренольд, по единодушному уверению многих хронистов: храбрый и весьма благородный рыцарь, но, увы, небогатый человек, безземельный башелёр – haus hom et bans chevaliers... Leiaus bachelors et chevaliers bons... N’etoit pas mout riche hom — прибыл в Святую Землю на сказочный Восток. В свите двадцативосьмилетнего короля Франции Людовика Седьмого под сенью Орифламмы рыцарь проделал весь тяжёлый путь от монастыря Сен-Дени, что в окрестностях Парижа, до порта Сен-Симеон, морских ворот княжества Антиохийского[1]1
  Aurea flamma, или One flambe — букв, золотой огонь – знамя французских королей. Башелёр (ст.-фр.) bachelors, или baatelier (башелье) – молодой рыцарь, не имевший вассалов (но не слуг), не имевший возможности поднимать собственный флаг и сражавшийся под знамёнами сеньора. (Jeune gentilhomme qui, n'ayant pas moyen de lever la banniere...) Такое толкование даёт большой словарь французского языка 1863 года, выпущенный в Париже.


[Закрыть].

Это были героические времена – Второй крестовый поход, участники которого, воодушевлённые проповедью святого Бернара из монастыря Клерво, желали ни больше ни меньше повторить подвиг знаменитых пилигримов Первого похода, освободивших из рук неверных Иерусалим и ещё многие и многие святые и не очень святые места. Новые паломники мечтали восстановить справедливость: на деле показать язычникам, неверным агарянам, преимущества христовой веры, наказать турок, отобрав у них, врагов рода человеческого, богатства, которыми они, нечестивые язычники, неправедно владели. Более подходящего места для молодых французских шевалье – безземельных (sans terres) и лишённых имущества, так называемых голяков (sans avoirs) в середине двенадцатого столетия от Рождества Христова и подыскать было бы трудно.

Строго говоря, ни к одной из только что названных категорий наш герой не относился. По крайней мере, не относился до того, как принял решение взять крест. Он был вторым сыном Годфруа, графа Жьена, что на Луаре, и сеньора Шатийона-на-Луане. Наделив хотя и крохотным, но всё же уделом или, как называлось это на Западе, фьефом, отец не обошёл младшего в наследстве вовсе, как зачастую поступали благородные, но не имевшие больших земельных владений нобли. Поступали они так потому, что не желали уменьшать достояния первенца, а значит, и лишать его верного шанса в будущем богатством и знатностью прославить имя предков.

Не будучи ни безземельным, ни голяком, Ренольд тем не менее не возжелал мириться с выпавшей ему участью захудалого французского дворянина. Заложив брату фьеф, он собрал крохотную дружину и пустился на поиски удачи, то есть, конечно, отправился в паломничество. Он храбро сражался, был ранен. Он видел, как десятками гибли в стычках с неверными такие же, как он, благородные, но бедные воины, как ни за грош пропадал меньшой народец (menu gens'), как сотнями умирали от бескормицы кони и вьючные животные. Он познал коварство врагов и предательство союзников-ромеев, которых, как и другие латинские пилигримы, начал называть грифонами.

Наконец, путь паломников завершился, по крайней мере в той его части, которая касалась собственно пути, то есть дороги до Святой Земли. На ней, на дороге этой, пролегавшей по безводным перевалам Малой Азии, сложили головы до девяти десятых войска не менее видного товарища Людовика по крестовому походу, Конрада Второго Германского, да и ряды рыцарей, собравшихся под знаменем Сен-Дени, изрядно поредели. Впрочем, теперь, когда паломничество вошло во вторую фазу, оставалось сделать немногое: добраться до Иерусалима, что было просто – вся Палестина принадлежала христианам, – и освободить какой-нибудь изнывающий под властью неверных город, что оказалось задачей несколько более сложной.

Трудности начались уже с выбором цели и выработкой, как сказали бы мы теперь, стратегии направления главного удара. Про то, что турки отобрали у христиан Эдессу – первое серьёзное приобретение славных пилигримов прошлого, – все как-то дружно забыли; насущные проблемы латинян Северной Сирии также отошли на второй план: вождям похода – как духовным, так и светским – хотелось совершить что-нибудь... что-нибудь этакое. Они отправились на юг и, не долго думая, нанесли удар по Дамаску.

Более нелепой цели они и выбрать не могли, поскольку упомянутый в Писании город находился под властью весьма миролюбивого эмира. Однако, обнаружив под стенами своего города орды захватчиков, эмир Дамаска был «приятно» удивлён и, конечно, моментально забыл о своём благорасположении к западным соседям. Понять его нетрудно. Представьте себе, что году этак в сорок втором двадцатого столетия от Рождества Христова Англия вкупе с Америкой открыла бы «второй фронт»... нет, не в Нормандии, а, скажем, высадила бы десант на Урале?

В общем, франки поступили, мягко говоря, нелогично.

Как и следовало ожидать, хорошего вышло мало, поход завершился полным провалом. Часть уцелевших его участников отправилась в обратный путь, не только не покрыв себя славой, но и не добыв имущества врагов. Куда там?! Как побитые псы, поджав хвост, опустив очи долу, продав последнее, чтобы запалить капитанам, взявшимся доставить паломников на милую родину, садились они на корабли и плыли к берегам перенаселённой Европы, терзаемой голодом, эпидемиями и почти не прекращавшимися междоусобными войнами.

Но не таким человеком был Ренольд из Шатийона. Он решил не возвращаться – доброму рыцарю на Востоке дело найдётся. Для того, кто родился для войны, главное, чтобы была добыча, да не покидала удача. Удача? Конечно, а как же без неё? Да, видно, под счастливой звездой родился храбрый красавец галл, сама княгиня Антиохии, Констанс, обратила на него внимание. А тут она и овдовела кстати. Траур кончился, сыграли свадьбу.

Семь лет супруги жили счастливо или почти счастливо, но триумф Ренольда кончился сокрушительным падением. В конце 1160 года князь угодил в засаду во время рейда на неприятельскую территорию. Как ни храбро сражались Ренольд и его небольшая дружина, силы неверных оказались неизмеримо больше. Так Констанс в тридцать два года вторично стала вдовой, на сей раз, правда, при живом муже. Трон франкского демона, князя Арнаута, чьё имя наводило ужас на язычников, занял его пасынок, Боэмунд Заика, а несчастная княгиня удалилась во вдовий удел в древнюю Латакию, где вскоре и умерла, забытая всеми, кроме самых преданных слуг.

Сколько лет прошло с тех пор, как князь Ренольд угодил в мрачный донжон в Алеппо, или, как называли город сами его жители, Халеба? Много. Очень много. Ужасно много[2]2
  Здесь донжон – тюрьма. Вообще же это центральная башня замка.


[Закрыть].

В мае 1174 года скончался повелитель Египта и Сирии атабек Алеппо, аль-мальик аль-адиль (справедливый король) правитель Дамаска Нур ед-Дин, в июле – король Иерусалима Амори́к. Войну с Нур ед-Дином за Египет он проиграл; старый, но доблестный воин курд Ширку завоевал Каир для своего господина, чтобы скончаться в нём спустя два месяца после победы в 1169 году[3]3
  Интересно, что в 1168 г. иерусалимский король получил от Каира колоссальный откуп – один миллион динаров.


[Закрыть].

Великий воитель умер не на поле боя, а... за праздничным столом, не рассчитав своих сил, Ширку слишком много выпил и съел. Так в распоряжении его тридцатидвухлетнего племянника Салах ед-Дина или Саладина, как называли его европейцы, оказалась богатейшая страна, которой он управлял, как нетрудно понять, от имени и по поручению своего сюзерена Нур ед-Дина.

На протяжении пяти лет, прошедших с момента смерти Ширку до кончины Нур ед-Дина, последнему всё меньше и меньше нравился молодой курдский выскочка. Повелитель Сирии и Египта даже пригрозил Саладину, что явится к нему в Каир погостить, да так и не собрался, умер...

Услышав об этом событии, правитель Египта несказанно «огорчился». Покончив с неотложными делами в своём государстве, он с семью сотнями отборной конницы ускоренным маршем беспрепятственно проследовал через франкскую Трансиорданию, или Горную Аравию, как часто называли эту землю, и подошёл к Дамаску, губернатору которого Мукаддаму ничего не оставалось, как без боя сдать город. Одиннадцатилетний наследник Нур ед-Дина Малик ас-Салих Исмаил и его мать бежали в Алеппо.

Трудно предположить, что в белой столице атабеков всё осталось по-старому. Там, разумеется, всё обстояло весьма непросто; двор бурлил, иные вельможи, вчера ещё богатые и обладавшие властью, исчезали в подвалах донжонов, занимая места по соседству с христианскими пленниками, в сердцах которых затеплилась надежда на скорое освобождение.

Однако время шло, но ничего между тем не менялось к лучшему для этих несчастных, некоторые из которых провели в заточении долгие годы[4]4
  Здесь автору пришлось несколько нарушить хронологию. Салах ед-Дин освободился от дел только поздней осенью 1174 г., наследник Нур ед-Дина и его мать покинули Дамаск в начале осени, тогда как наш рассказ берёт начало летом этого года.


[Закрыть].

A.D. MCLXXIV – MCLXXVII
I

Жара, жара, жара...

Жара этим летом выдалась необычная даже для этих мест. Горячий воздух, дрожа, поднимался от раскалённой полуденным солнцем земли, от грязно-жёлтых, выгоревших холмиков и пригорков, напрочь лишённых какой-либо растительности, кроме чахлых кустиков, каким-то неведомым образом сумевших не погибнуть тут, где, казалось, не могло существовать ничто живое.

Да оно словно бы и не существовало в реальности, поскольку предметы утрачивали свои привычные очертания, точно смотревший на них человек видел всё через тончайшую вуаль.

Хотя смотреть было особенно не на что: всюду, куда ни кинь взгляд, один и тот же унылый гористый ландшафт – пустыня. Воображаемая пелена мало что меняла; безводные впадины и пропечённые, как забытая на печи ячменная лепёшка, возвышенности не становились ни сколь-либо привлекательнее, ни унылее оттого, что очертания их делались размытыми, а сами они, будто нарисованные на прозрачном, не видимом глазу простого смертного шёлке, вибрировали, повинуясь незаметным для человека движениям аэра, подобно охваченному дрожью стану восточной танцовщицы.

Ни один звук так же не привлекал внимания, только какой-то едва различимый гул словно висел в воздухе. И не в воздухе даже, просто безжизненная, не способная родить земля – не земля – песок, глина – будто пела какую-то свою, понятную одной ей песню.

Впрочем, гул этот словно бы приближался, делался всё яснее, и вот уже становилось возможным различить стук копыт большого сильного коня. Какого всадника могло нести на своей спине такое животное? Конечно же, такого же большого и такого же сильного, как сам конь.

И вот стук стал громче; теперь уже и глухой мог различить стук лошадиных копыт, от которого содрогалась почва. Ещё мгновение, и всадник, поднявшись на самый дальний пригорок, станет виден. Он появился там, откуда его ждали, но лишь на миг, а потом снова скрылся из виду, будто бы провалившись в бездну. Но неизвестный наездник не пропал, так как вновь появился на вершине склона, только для того, однако, чтобы вновь нырнуть в грязно-жёлтую пучину, так и оставшись неопознанным для наблюдателя.

Сколько бы ни щурился стоявший на земле человек, сколько бы ни вглядывался в дрожащий воздух, сколько бы ни прижимал ко лбу козырёк ладони, всё равно не успевал рассмотреть рыцаря. Между тем, когда тот в третий раз оказался в поле зрения смотревшего, не осталось и тени сомнения в том, что на замечательном белом нормандском жеребце сидит тот, кому и положено, северянин, франк, облачённый в доспехи, как и подобает латинскому кавалларию.

Когда он в очередной раз скрылся и затем опять появился на одном из ближайших пригорков, даже вибрация раскалённого воздуха не мешала уже наблюдателю разглядеть одеяние рыцаря. Голова его скрывалась под великолепным белым тюрбаном, за плечами развевался белый же плащ, а грудь поверх серого кольчужного плетения покрывал так же белый табар. На нём, сколько ни старался смотревший, он не мог увидеть никаких опознавательных знаков: не было там ни затейливого герба, которые в последние годы получили у рыцарства весьма широкое распространение, ни простого креста, из тех, что независимо от положения нашивали на свою одежду все воины Христа.

Лицо скрывалось под забралом, более похожим на белую маску, так как метал, из которого оружейник сковал эту деталь шлема, кто-то, вероятно подмастерья, заботливо обтянул белым полотном или даже шёлком, чтобы солнце не слишком накаляло железо.

Щит так же был белым, лишённым не только опознавательных знаков, но даже и простого ни к чему не обязывавшего орнамента. В руках всадник держал покрытое толстым слоем белил рыцарское копьё длиной не менее чем в два с половиной туаза[5]5
  Туаза (toise) — старая французская мера длины в шесть стоп, то есть примерно 180 сантиметров.


[Закрыть].

Наблюдатель насторожился; кавалларий мчался и мчался вперёд, точно принадлежал к потустороннему миру, он, подобно демону, казалось, не замечал ничего вокруг, ибо ничего вокруг для него и не существовало. Мужчина, смотревший на приближавшегося белого всадника, носил шпоры, а потому не мог допустить мысли о том, чтобы такой же благородный человек, каким являлся он сам, атаковал бы его, пешего, так же не спрыгнув с коня и не назвав ни имени своего, ни причин, по которым желал вызвать незнакомца на поединок.

Если бы белый рыцарь, вопреки правилам, заведённым между людьми благородной крови, пренебрёг законом, наблюдатель оказался бы в незавидном положении, так как не имел ни коня, ни копья, ни даже кавалерийского меча. Вместе с тем стоявший на земле воин не желал не то, что убежать, отойти в сторону, освободив путь всаднику.

«Кто ты?» – спросил смельчак безмолвного и безликого воина и, хотя не услышал собственного голоса, ответ всё же получил:

«Твоя смерть».

И как только эти слова прозвучали в голове у того, кому предназначались, белый рыцарь опустил копьё. Однако безоружный воин остался на месте, мужественно глядя на приближавшееся к нему стальное, выкрашенное белилами копейное остриё и закреплённый на рожне белый флажок.

Всадник показал себя опытным рыцарем, он прекрасно знал своё дело. Не сделав ни одно лишнего движения, он нацелил своё оружие прямо в лицо обречённому, но в последний момент передумал и, опустив копьё чуть ниже, воткнул его прямо в шею храбрецу.

«Никогда не думал, что это будет так, – сказал себе тот, чувствуя, как рвутся сухожилия и трещат позвонки. – Так? Значит, так? – спросил он себя и как бы между прочим заключил: – Значит, так... Ведь когда-то же это должно было случиться? Смерть приходит ко всем».

Больше он уже ни о чём не думал. Воин и сам не знал, видел ли он всё, что произошло потом, своими глазами, или это уже душа его, покидавшая тело, смотрела на убийцу со стороны.

Копьё не выдержало, сломалось: видно, слишком крепкой для него оказалась и плоть храбреца, и его кости. Оно разлетелось на несколько кусков, которые медленно, словно на них наложили заклятие, вращались в дрожащем раскалённом воздухе, точно живые. Казалось, обломки эти не хотят упасть на землю, будто зная, что этот странный необъяснимый полёт – последнее, что есть в их жизни, и, едва коснувшись почвы, они умрут, превратятся в ничто, станут ненужным мусором.

Белый рыцарь, точно ангел смерти, сделав то, зачем послал его всемогущий повелитель, исчез. Исчез и конь; оба они, должно быть, превратились в прекрасного белого лебедя, который, взмахнув ослепительно белыми крылами, вознёсся над безрадостным обиталищем смертных и неспешно взмыл к голубому не тронутому безжалостным солнцем небу.

Первым, что услышал Ренольд, пробуждаясь ото сна – столь же прекрасного, сколь и страшного – оказался его собственный хрип, точно в горле и впрямь засел обломок белого копья. Затем раздался взволнованный голос:

– Мессир? Мессир? Что с вами, мессир? Вам плохо, ваше сиятельство? Позвать стражника? Что сделать, мессир?

Рыцарь разлепил глаза и устремил полный недоумения взгляд на молодого черноглазого оруженосца.

– Кто ты? – спросил князь, облизав пересохшие губы. – Где мой слуга? Где жирный выродок Тонно́?

– Попейте, мессир, – вместо ответа предложил подросток, протягивая господину флягу, а когда тот, сделав несколько судорожных глотков, откинулся затылком на каменную стену, сказал: – Тонно́ умер, мессир. Вы, верно, забыли. Третьего дня его унесли отсюда.

Ренольд повернул голову и увидел, что место, которое обычно занимал его звероподобный грум Тонно́, пустует. Рыцарь вздохнул; Тонно́, или Жирный Фернан, был последним из тех, с кем в последние дни ноября тринадцать лет и восемь месяцев назад князь спустился в этот мрачный, почти лишённый света подвал. Он служил не Ренольду, а его бывшему оруженосцу, марешалю Антиохии Ангеррану. Однако славный рыцарь, как и ещё множество добрых воинов, пал в той жаркой схватке с неверными, а Тонно́, хотя и израненный, выжил и с тех пор оставался слугой господина своего покойного господина.

Ренольд знал, что Фернана больше нет, знал так же и то, что будет следующим. Все те, кто сидел с ним в этом донжоне, а их было немало, наверное до сотни, умерли от лихорадки, открывшейся с начала лета, жаркого – даже здесь, в подвале, это чувствовалось – лета, последнего в его, Ренольда, жизни. Та смерть, которую подарил Бог ему во сне, желанная смерть, оказалась лишь видением. Нет, не такого конца ждал князь Антиохийский, если уж не геройской гибели в бою, то почётной казни, удара топора или меча палача.

Не радовало рыцаря даже то, что ему удалось пережить своего противника, Нур ед-Дина. Тот года за полтора до своей смерти, приехав в Алеппо, велел привести к себе Ренольда, Раймунда Триполисского и доброго знакомого князя, графа Жослена, бывшего марешаля Иерусалима. Повелитель Сирии и Египта решил склонить пленников к перемене веры. Ничего, конечно, не вышло; он не слишком-то и надеялся на это, но беседовали долго.

Говорили через переводчика, роль которого взял на себя Раймунд. За восемь лет, проведённых в плену, он прекрасно освоил не только разговорную речь, но, как похвастался товарищам-крестоносцам, мог свободно читать и даже немного писал на арабском. Жослен Эдесский – он продолжал титуловаться так, хотя давно уже не владел не только столицей графства, но и хоть малым клочком земли, принадлежавшей отцу и деду – тоже понимал речь неверных, мог разбирать надписи, общаться с тюремщиками, хотя предпочитал всё же родное северо-французское наречие. Впрочем, он знал немало языков, например армянский, родной язык своей бабки.

Один Ренольд упорно не желал приобщаться к культуре врагов. Волей-неволей он запомнил несколько слов, но никогда не произносил их, предпочитая, чтобы со стражей общался Тонно́. Впрочем, некоторые из мусульман, которые охраняли знатных пленников, понимали франкскую речь. Князь же поклялся, что осквернит свой рот только одним словом из языка неверных и произнесёт его не раньше, чем получит возможность сказать: «В раззья!»[6]6
  Раззья – набег, синоним любимого рыцарского термина, pillage.


[Закрыть]

Подумав об умершем Фернане, Ренольд ещё сильнее расстроился: если уж такого борова доконала гнилая смерть, шансов выбраться на свободу не осталось, он умрёт здесь. Умрёт пленником, хотя все эти годы не переставал надеяться. Особенно когда после той памятной беседы Нур ед-Дин отпустил Раймунда. Атабек и граф долго говорили уже после того, как Ренольда и Жослена увели. Что такого сказали друг другу эти двое в приватной беседе, два других знатных пленника могли лишь догадываться. Впрочем, возможности обсудить это у них практически не было, так как сидели они все в разных донжонах. Правда, удавалось передавать через стражников письма, и из одного такого послания Ренольд и узнал от Жослена – этот маленький шустрый человечек всегда каким-то образом умудрялся первым получать самую свежую информацию, – что Нур ед-Дин согласился принять за Раймунда выкуп, восемьдесят тысяч динаров, большую половину из которых собрали и привезли в Алеппо рыцари-госпитальеры.

Раймунд получил свободу немедленно, дав клятву в ближайшее время заплатить оставшиеся тридцать тысяч, которые, как утверждал всё тот же Жослен, до самой смерти атабека так ему и не прислал. Зато засыпал благодетеля письмами, в которых, жалуясь на исключительно расстроившиеся в его отсутствия финансовые дела графства, регулярно обещал при первой же возможности возвратить долг, хотя бы частями. «Вот ведь скотина, – искренне возмущался бывший марешаль Иерусалима в одной из своих записок. – Теперь из-за его бесчестного поступка неверные и слушать не хотят о том, чтобы вести переговоры о выкупе. Похоже, мессир, мы тут застрянем. Но, прошу вас, не теряйте надежды».

О свободе Жослен так или иначе говорил в каждом своём письме. Он угодил в лапы турок в двадцать шесть лет, в его годы Ренольд громил киликийцев ныне уже тоже покойного Тороса Рубеняна и тайком посещал во дворце спальню своей будущей супруги, вдовствовавшей княгини Констанс.

И её давно уже нет на свете, так на что рассчитывать несчастному пленнику? Жослен тот хоть мог надеяться, что его выкупит сестра, как-никак теперь её сын стал королём Иерусалимским. Новость о смерти Амори́ка и восшествии на трон его наследника, тринадцатилетнего Бальдуэна, четвёртого франкского правителя Святого Города, носившего это имя, достигла ушей пленников белой столицы атабеков всего несколько дней назад, тогда Тонно́ ещё был жив, а к Ренольду болезнь только начинала подкрадываться. Граф Жослен, добрая душа, немедленно отписал товарищу-крестоносцу, уверяя его, что теперь их освобождение – дело ближайшего будущего. «Сестра обещает взять всё в свои руки. Будьте покойны, мессир, я не оставлю вас тут!»

Ренольду предоставлялась возможность лишь догадываться о том, что означала эта многозначительная фраза «взять всё в свои руки», а выражение «будьте покойны» приобрело теперь весьма двойственный смысл. Судя по всему, душе пилигрима из Шатийона оставалось не так уж долго ждать упокоения; похоже, в том, что касалось лично его, заботы обещал взять на себя кое-кто другой, несомненно куда более могущественный, чем мать юного иерусалимского правителя.

Ренольд скосил глаза в сторону слуги, сидевшего рядом и ожидавшего, не позовёт ли его зачем-нибудь господин. Впрочем, о том, что парень этот, судя по виду, приблизительно ровесник Бальдуэна, – слуга, князь мог только догадываться. Одежда, рваная, тёмно-серая от грязи рубаха, единственное, во что был одет подросток, ничего не говорила о социальном статусе её обладателя: ночью все кошки серы, как и узники темниц, одетые в лохмотья. Ренольд уже видел парня, когда в прошлый раз приходил в себя.

Тонно́ тогда ещё сражался с хворью, ему даже стало лучше, он также заметил новичка, долго молча смотрел на него, и, прежде чем вновь потерять сознание, заявил: «Этот мальчик похож на вас, мессир. Точно говорю вам, государь. Он – копия вы молодой. Только бы ему усы отрастить и волосы посветлее сделать и – вылитый вы». Ренольду тогда было, мягко говоря, не до того, похож на него новый товарищ по несчастью или нет, однако теперь князю стало полегче, и он, всмотревшись в лицо подростка, спросил:

– Ты кто?

– Жослен, – ответил тот, – дамуазо брата Бертье[7]7
  Damoiseau, или valet gentilhomme, иначе паж, подросток, который до достижения совершеннолетия (в ту пору 14—16 лет) служит взрослому рыцарю в качестве оруженосца.


[Закрыть].

– Брата? Он госпитальер или храмовник?

– Храмовник, – произнёс парень с явной гордостью, но потом поправился: – То есть нет... Не совсем... Мой господин собрат ордена[8]8
  Confrater, буквально собрат, не полный член военно-монашеского ордена. Между статусом брата и собрата есть немало отличий, да и само собратство бывало разным, например, упомянутый здесь граф Триполи, Раймунд Третий, также с 1181 г. являлся собратом Госпиталя, оставаясь светским властителем в своей вотчине. Среди всего прочего, иоанниты обязывались молиться о спасении души графа, что в ту эпоху считалось делом немаловажным, он мог бы, если бы ему вздумалось, быть похороненным на кладбище ордена. Со своей стороны, братья-госпитальеры требовали вещей более материальных, они ожидали от собрата щедрых донаций, ежегодных вспомоществований, а также того, что он будет предупреждать орден о любой опасности, грозящей ему. Что же касается лично графа Раймунда, то его связь с госпитальерами, вероятнее всего, была обусловлена, кроме всего прочего, ещё и тем, что с 1168 г. марешалем ордена св. Иоанна был некий Раймунд Тивериадский.


[Закрыть]. Вернее, был им. Умер здесь, в Алеппо, от ран, нанесённых ему неверными.

Ренольд облизал губы и произнёс:

– Тебе не слишком-то везёт на сеньоров, парень? Один уже умер, а другой вот-вот отдаст Богу душу. Никогда не верил, что сдохну здесь... И всё же я бы предпочёл поменяться с твоим господином. Страшно неохота умирать от этой заразы...

Мальчик наморщил лоб и сделался очень серьёзным и, придвинувшись к беспомощно лежавшему на соломе рыцарю, проговорил:

– Вы не умрёте, мессир.

Как ни худо чувствовал себя рыцарь, всё же его не могли не рассмешить слова юного Жослена и вид, с которым он произносил их.

– Для того чтобы не умирать, надо быть ангелом... или дьяволом, – начал он и, закрыв глаза, закончил: – А я – рыцарь...

– Я не так выразился, ваше сиятельство, – возразил паж. – Вы не умрёте теперь. Вы умрёте в свой черед, и, уж поверьте, произойдёт это не здесь.

У Ренольда не было решительно никаких сил спорить, однако жизнь его в последние годы, мягко говоря, событиями не изобиловала, одним словом, он ещё не настолько ослабел, чтобы не поинтересоваться:

– Ты-то откуда знаешь, когда я умру?

Ответ молодого храмовника поразил князя.

– Сказать с точностью, когда именно это произойдёт, я сейчас не берусь, – проговорил он каким-то особенно спокойным, ровным тоном человека, уверенного в своих словах. – Одно знаю, вы не умрёте теперь. Я думал о вас с тех пор, как попал сюда, и мне на ум приходило число тринадцать. Наверное, это означает, что вам отпущено ещё тринадцать лет...

– Забавный ты человек, Жослен, – не выдержал Ренольд. – Скажи-ка мне, когда ты размышлял, тебе в голову не приходило, что тринадцать – вовсе не количество лет, а количество дней, мне отпущенных?

– Возможно, – юный храмовник кивнул и продолжал: – Возможно, это число означает, что через тринадцать дней с момента моего пленения произойдёт что-то такое, что повлияет на вашу судьбу... Толковать знаки Всевышнего сложно, но иногда всё-таки можно получить ответ на некоторые вопросы. Мой прежний господин ведал тайное...

Речь подростка не могла не веселить князя, он спросил:

– Если твой господин ведал тайное, как ты говоришь, что же его угораздило угодить в плен к неверным?

– Знать судьбу не означает иметь возможность изменить её, – отозвался Жослен. – Так говорил мой прежний господин. Он предвидел, что такое случится. Он говорил мне, что его смерть не за горами, а мне сказал, что... что для меня этот плен станет началом долгого пути... пути взрослого человека, рыцаря.

Тон, которым мальчик произнёс последние слова, отчего-то отбил у Ренольда охоту смеяться. Он почувствовал себя куда лучше, достаточно хорошо, чтобы поддержать беседу: в конце концов, если ты умираешь от лихорадки, это вовсе не означает, что ты обязан умирать также и от скуки.

– Судя по всему, – начал он, – судя по всему, тебе нравился твой господин? Долго ли ты служил ему?

Паж ответил не сразу. Помолчав немного, видно желая хорошенько обдумать, что сказать, он наконец кивнул и произнёс:

– Да, мессир... брат Бертье был добрым воином и человеком хорошим. Он столько всего знал... умел видеть вещи, не доступные для многих других людей. Меня он тоже успел кое-чему научить... А служить... служить ему я начал в тот год, когда скончалась благословенной памяти княгиня Констанс Антиохийская...

– Почему ты говоришь об этом? Ты знал её?

– Нет, ваше сиятельство, – задумчиво покачав головой, ответил мальчик. – Мне не пришлось. Тётя рассказывала мне о ней и о вас.

– Тётка? – проговорил князь и хотел было поинтересоваться, как её имя, но, подумав, что оно всё равно, скорее всего, ему не известно, спросил: – А кем были твои родители?