Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

«Буржуа» жил на особицу, не смешиваясь с простолюдинами, которые допускались в его дом лишь как прислуга. «Буржуа» получал систематическое образование, посещал рестораны и театры, пользовался своим или наемным экипажем. Типичный «буржуа» 1793 года– «негоциант», купец – представитель той самой торгово-промышленной буржуазии, которую советская историография считает главной социальной базой жирондистов. «Негоцианты» еще в дореволюционной иерархии занимали особое положение среди третьего сословия, указом 1767 г. они квалифицировались как «живущие благородно» и имеющие право носить оружие^{148}.

Полная противоположность «буржуа» – «санкюлот» по словесному портрету, составленному в среде секционных активистов: «Это существо всегда передвигающееся пешком, не обладающее ни миллионами… ни замками, ни слугами и живущее весьма скромно… на четвертом или пятом этаже. Он полезен, ибо может обрабатывать поле, ковать железо, жать, орудовать напильником, покрыть крышу, изготовить башмаки и пролить до последней капли свою кровь для спасения республики»^{149}.

Политической осью размежевания классовых сил весной 1793 г. стал вопрос – максимум или свобода торговли. Поддержав требования о регламентации сферы обращения^{150}, якобинские вожди заявили о себе как о выразителях интересов «санкюлотов», противниках «буржуа». Так демократический блок завершил свое политическое оформление. Еще в феврале, потерпев неудачу в попытке добиться максимума, активисты секционного движения не скрывали своего возмущения позицией «парижской делегации», депутатов от Парижа – в большинстве якобинских лидеров. Особенно досталось Марату за его активное участие в подавлении движения и к тому же «прикидывающемуся другом народа»^{151}.

Сен-Жюсту припомнили его речь против «насильственных законов о торговле», пришлось ему выслушать санкюлотов, которые упрекали «ораторов, произносящих прекрасные речи и дающих очень хорошие советы» и притом «каждый вечер хорошо ужинающих»^{152}. И в последующие недели народ, изливая свою горечь, возмущаясь дороговизной предметов первой необходимости и бездеятельностью Конвента, далеко не всегда щадил монтаньяров.

В апреле движение за установление максимума приобрело отчетливо выраженный антижирондистский характер. 1 мая многотысячная толпа жителей Сент-Антуанского предместья, предвосхищая «поход на Конвент» 31 мая, окружила национальное представительство и угрожала расправой жирондистским депутатам, если ее делегация, требовавшая таксации цен, будет арестована.

Подъем движения за установление максимума сопровождался ростом популярности идеи антижирондистского выступления парижских секций. 30 апреля посланники предместья Монмартра заявили Генеральному совету Коммуны, что требование об изгнании жирондистских лидеров из Конвента, изложенное в петиции большинства парижских секций 15 апреля, должно быть немедленно выполнено. В первых числах мая секция Сите призвала другие секции добиться обвинительного декрета против «вероломных уполномоченных»^{153}. Однако неожиданные события отвлекли внимание секций. В начале мая в Париже разгорелась упорная борьба в связи с новым набором волонтеров, на этот раз для подавления мятежа в Вандее.

Первой восстала против него буржуазная молодежь: служащие разных бюро, частных контор и приказчики из лавок, ибо по предписанию Генерального совета они в первую очередь подлежали набору. В постановлении говорилось, что «временное отсутствие» этих лиц «вызовет меньше неудобств». По словам Шометта, следовало скорее оставлять тех, кто выпекает хлеб, делает башмаки, шьет одежду, чем тех, кто работает в бюро или конторе. Здесь проявился явный классовый подход, еще более выраженный в других словах Шометта: «Бедный сделал все, теперь наступила очередь богача… Нужно, чтобы эгоисты и молодые бездельники приносили пользу и чтобы полезные и почтенные рабочие люди получили отдых»^{154}. В знак протеста буржуазная молодежь устроила 4–6 мая сходки в Люксембургском саду и на Елисейских полях. Там провозглашались жирондистские лозунги: «Долой анархию – да здравствует закон!», проклинали Марата и якобинцев. Когда национальная гвардия по приказу Генерального совета Коммуны рассеяла сборища, борьба была перенесена в секции.

В связи с набором переполошились не только сынки буржуа, но и их отцы. Санкюлоты на этот раз никак не изъявляли желания уходить из Парижа. ' «Повсюду повторяют, – доносили полицейские агенты в первых числах мая, – что парижские волонтеры отправятся только тогда, когда будут уверены, что их женам и детям будет на что жить, когда цены на хлеб и продукты питания будут снижены». Большую роль играли и политические соображения. На вечернем заседании Генерального совета 30 апреля делегаты Монмартрского предместья заявили, что «ни один парижанин не отправится (в Вандею. – А. Г.), пока законодательное собрание не будет очищено от предателей, указанных Парижской коммуной»^{155} (в петиции 15 апреля). Секции требовали также предварительного очищения столицы от подозрительных элементов.

Чувствуя приближение решительной схватки, санкюлоты не хотели распылять свои силы, и над буржуа нависла реальная угроза попасть в Вандею, так как отбор кандидатов был поручен революционным комитетам, в большинстве секций состоявшим из санкюлотов. Богатые люди, как и раньше, предпочитали откупиться и в ходе майской борьбы добивались, чтобы набор волонтеров происходил на основе добровольности и с последующей выдачей вознаграждения – при формальном равенстве (независимо от места работы и рода занятий). Но санкюлоты отстаивали линию Генерального совета Коммуны. Молодые буржуа, обычно апатичные к общественным делам, ринулись на собрания секций. Разгорелась упорная борьба за руководство ими, в которой большую роль стали играть не только число голосов, но и сила голосовых связок^{156} и просто физическая сила. Зачастую спор решался кулаками, шли в ход стулья. Натиск «умеренных»^{157} был силен, и им удалось вначале взять верх даже в некоторых опорных пунктах антижирондистского движения.

4 мая «умеренные» изгнали санкюлотов с собрания секции Бон-Консей, переизбрали председателя и секретаря и на следующий день сообщили Конвенту, что они свергли «тиранию меньшинства». В тот же день «умеренные» взяли верх в секции Единства и направили Шометту письмо, которому поспешили придать широкую огласку. Обвинив главу Генерального совета, «прокурора» (как тогда называли) Коммуны в «произволе», «подстрекательстве к грабежу и убийствам», авторы, между прочим, писали: «Знай же, Шометт, что те люди, которых ты называешь ветрогонами (намек на слова Шометта о тех, кого следует включить в набор прежде всего. – А. Г.), начали, поддержали и хотят кончить революцию. Они клялись и возобновляют клятву сокрушить анархию»^{158}.

Однако плебейство и демократические элементы сумели объединиться и дать отпор «умеренным». Их возглавила Коммуна, которая посылала в «мятежные» секции комиссаров и даже арестовывала вожаков «умеренных».

Большую роль играла также политическая взаимопомощь демократических секций. Эти секции часто, откликаясь на призыв собратьев, одолеваемых «умеренными», посылали к ним многочисленные «братские» делегации. Те составляли мощный «хор» при обсуждении, непосредственно участвовали в голосовании и, если до этого доходило дело, – в потасовках. Одержав верх и объединив силы, делегация санкюлотов шла к соседям. Так возникали коалиции из четырех-пяти секций. 18 мая, например, на собрание секции Общественного договора явились многочисленные делегации секций Бон-Консей, Рынков, Гравилье, Ломбар, и все вместе решили дважды в неделю устраивать «братания» «с санкюлотами других секций, угнетенными аристократией». Для начала был намечен «поход» в секции Арсенала и Мельничного холма^{159}. Предпринимали попытки объединения и те секции, где у руководства оказались «умеренные».

В борьбу была вовлечена значительная часть населения Парижа. Секционные собрания стали многолюдны как никогда. Делегации, которые секции посылали друг к другу, в Коммуну и Конвент, насчитывали нередко по нескольку сот человек. Большую активность проявляло рабоче-ремесленное население Парижа. Об энергичном вмешательстве рабочих своей секции (Елисейских полей) в борьбу говорил на заседании Генерального совета 23 мая его член Любен.

Толпа рабочих явилась в воскресенье на собрание этой консервативной секции, «секционный актив которой обычно составляли буржуа-негоцианты, медики и юристы»^{160}, и, по словам Любена, «навели порядок». Однако в понедельник, продолжает Любен, все пошло по-старому^{161}. Интересно, что это было вмешательство определенного коллектива. Они работали в возникшем к югу от Елисейских полей предместье, где можно было заметить «первые признаки рождающейся крупной промышленности»: действовали мануфактура по обработке листового железа, ковровая мануфактура, завод паровых насосов братьев Перрье, к которому позднее присоединились кузнечная, котельная, плотницкая и другие мастерские, две бумагопрядильни^{162}.

26 мая секция Соединения сообщала Генеральному совету Коммуны, что «рабочие одержали сегодня^[7] победу над аристократами»^{163}. В тот же день Генеральный совет призвал рабочих завода паровых насосов Перрье секции Елисейских полей явиться на общее собрание, чтобы «обеспечить победу патриотов»^{164}. Несомненно активность трудовых слоев и стала причиной продиктованного жирондистами декрета о закрытии собраний секций в 10 часов вечера. И не случайно декрет вызвал широкое недовольство, ведь многие рабочие только в 21 час кончали работу.

Борьба, носившая резко выраженный социальный характер, приобретала большое политическое значение^{165}. Происходило размежевание социальных сил вокруг двух политических полюсов. С одной стороны, жирондистский Конвент, с другой – якобинская Коммуна.

С самого начала мая Робеспьер и его соратники очень озабоченно следили за положением в секциях. И не только следили. Лидеры якобинцев решительно вмешивались в борьбу, разоблачая манифестантов с Елисейских полей и призывая к изгнанию «умеренных» из секций. Они энергично защищали в Конвенте действия Коммуны, когда та с помощью вооруженной силы подавляла манифестации против набора и производила аресты среди правых элементов. Они даже порицали руководителей Коммуны, если последние проявляли нерешительность.

Агент министра внутренних дел Дютар отмечал 23 мая, что «в Париже почти все, кто чем-нибудь владеет, являются «умеренными»». И хотя, по его донесению 30 мая, «собственники сейчас пристраиваются» к Конвенту не из-за «любви к представителям народа», тем не менее агент настойчиво убеждал своего патрона опереться на них для защиты Конвента^{166}.

Конечно, не следует абсолютизировать эти замечания: образцовый якобинец Дюпле, как хорошо известно, тоже «кое-чем» владел. Но оценка размежевания тех, кто трудится, с теми, кто владеет, не трудясь, симптоматична. Демократическая газета конкретизировала во второй половине мая, что «против руководителей Коммуны, секций, обществ (подозреваемых в антижирон-дистском «заговоре». – А. Г.) не только большинство Конвента, но и все рантье, лавочники, булочники, служащие контор и лавок, все, кто подписал раньше (антидемократические петиции. – А. Г.), все те, кого считают роялистами, умеренными, бездельниками»^{167}. Хотя жирондисты, как отмечалось в нашей исторической литературе, непосредственно представляли буржуазный Юго-Запад и Юг, их в то же время можно отнести к выразителям наиболее общих интересов буржуазии»^{168}. Не случайно и не зря Петион, бывший мэр столицы, примкнувший в Конвенте к жирондистам, обращался к парижским буржуа с призывом дать отпор «насекомым», агитаторам, натравливающим на них тех, кто ничего не имеет. Ринувшись в секции и вступив в бой с санкюлотами, состоятельные буржуа апеллировали к жирондистам и находили поддержку. Таким образом, и в этой внутрисекционной борьбе демократические силы Парижа сталкивались с необходимостью немедленного изгнания жирондистов из Конвента.

12 мая Якобинский клуб узнал о намерении секции Хлебного рынка (той революционной плебейской секции, чья инициатива месяцем раньше привела к общему демаршу парижских секций против жирондистов) собрать представителей других секций в Епископстве для составления петиции с требованием самых суровых мер против жирондистов. «В случае ее отклонения (Конвентом. – А. Г.) мы будем действовать», – заявил с трибуны клуба представитель секции. Председательствующий в тот день член Конвента Бантаболь пытался оспаривать необходимость этих мер. Он выразил надежду, что «конвентское большинство спасет родину». Когда же один из ораторов обвинил Бантаболя в «умеренности», в его защиту выступил Робеспьер^{169}.

ПЬЕР ГАСПАР ШОМЕТТ

У вождя якобинцев уже сложился в то время план действий, который он изложил на заседании клуба 8 мая в исключительно богатой идеями – отчасти противоречивыми – вдохновенной речи. В этом плане народу, и прежде всего парижским санкюлотам, отводилась большая, но вспомогательная роль. Они должны были дать отпор вандейцам, разгромить «умеренных» в секциях и энергично поддержать Гору, а та, как считал Робеспьер, справится с «зараженной частью» Конвента, ибо в целом он «хороший».

Робеспьер высказался за то, чтобы создать для поддержания порядка внутри страны революционную армию из санкюлотов с содержанием ее за счет богачей, изгнать «умеренных» с собраний и из руководящих органов секций, арестовать подозрительных, платить санкюлотам за посещение секционных собраний и др. Эти меры, уже широко выдвигавшиеся в демократических кругах, по мнению Робеспьера, должны были поднять дух народа, активизировать его революционные усилия. Робеспьер считал, что они, особенно создание революционной армии, позволят демократическим силам добиться решающего перевеса в Париже и дадут необходимый импульс департаментам, которые объединятся с парижанами для «спасения свободы»^{170}. С этих позиций Робеспьер на заседаниях Якобинского клуба 8, 10, 12 и 13 мая сопротивлялся всем попыткам организовать прямое выступление парижских секций против жирондистской части Конвента.

Однако, как показал ход событий, предложения Робеспьера могли быть осуществлены только в обстановке антижирондистского восстания, а Гора не смогла своими силами даже при моральной поддержке санкюлотов справиться с «зараженной частью» Конвента. В плане Робеспьера отсутствовало решающее звено. И эта непоследовательность характеризовала позиции других якобинских лидеров, за исключением, быть может, Марата.

Нет никаких данных об агитации Марата за восстание, нет каких-либо следов поддержки им планов немедленного выступления секций против жирондистов. Но он ни разу не выступил в мае против таких планов. Отличавшие Марата «мужество противозаконности», неукротимая и нескрываемая ненависть к жирондистам как контрреволюционной силе привели его, судя по репликам в Конвенте и на страницах газеты, раньше других монтаньяров к мысли о необходимости насильственного устранения жирондистов. Агент Дютар даже высказал в середине мая предположение, что Марат возглавляет оппозиционную Робеспьеру часть якобинцев, а именно «бешеных» и иже с ними^{171}. Конечно, то было преувеличением, но весьма показательным.

Робеспьер, очевидно выжидая, как будут развиваться события, с 14 по 24 мая не выступал в Якобинском клубе. Но монтаньяры – Бантаболь, Тирьен, Бурдон (из Уазы), Лежандр – продолжали убеждать якобинцев в том, что нет необходимости прибегать к крайним мерам, сторонников которых становилось все больше. Тот политический актив, прямые представители масс, которые ораторствовали в секциях, занимали места в их бюро и комитетах, посещали заседания клубов и Генерального совета Коммуны, уже в середине мая определенно рвались в бой. Наиболее красноречиво свидетельствует об этом отчет Дютара, посетившего 17 мая заседание Якобинского клуба. Санкюлоты, заполнившие трибуны для публики, жаждали услышать от Робеспьера «последнее слово», т. е. призыв к восстанию, и резко осуждали вождя якобинцев за то, что он не произнес его^{172}.

Эти слушатели не ограничивались кулуарной критикой. Неодобрительным шумом встречали они призывы к «благоразумию». Самому Робеспьеру пришлось столкнуться с отрицательной реакцией. Коллега Дютара Террасой даже доносил 11 мая, что «Робеспьер потерял доверие из-за своей трусости». В то же время любые энергичные меры, даже энергичный топ ораторов встречал бурную поддержку трибун Якобинского клуба. Так, например, единодушно и долго аплодировали они, как отмечал Террасой 10 мая, предложению разгромить типографии жирондистских газет – отзвук акции инсургентов 9 марта.

Автор этого предложения, выйдя с Террасоном из клуба после окончания заседания, сказал ему: «Торговцы сделали революцию для себя и нужно наконец сделать ее для нас»^{173}. Несмотря на декретирование максимума цен, торговцы оставались в глазах санкюлотов самой одиозной частью «наглой касты», которая стремится господствовать вместо свергнутого короля^{174}. Против ее господства и следовало восстать. Продолжая дело, начатое штурмом королевского дворца в августе 1792 г., новое восстание должно было стать «социальным 10-м августа», оно должно было нанести удар по верхушке третьего сословия, представителями которой были жирондисты. Активисты секций, выступавшие с антибуржуазных позиций, враги «новой аристократии, которая хочет возвыситься при помощи роковой силы богатства», сделались самыми непримиримыми противниками жирондистского Конвента, наиболее решительными и энергичными сторонниками немедленного выступления. Этот авангард секционного движения оказывал давление на якобинских лидеров, побуждая их изменить отношение к восстанию, и давление стало непреоборимым, когда во второй половине мая революционное брожение охватило широкие массы парижан.

Уже 18–19 мая агенты доносили: «Ропот против Конвента, который, казалось, в течение нескольких дней затих, внезапно оживился и усилился как никогда; сожалеют, что последние события (очевидно, набор волонтеров. – А. Г.) помешали заняться петицией, с помощью которой собирались очистить законодательный орган»^{175}.

Жирондисты сами ускорили развязку. Париж всегда был для них враждебным городом, а теперь – даже в Конвенте они чувствовали себя затравленными. Бриссо в обращении к своим «доверителям», написанном в середине мая, жаловался, что зал заседаний превратился в «арену гладиаторов». Бурная реакция трибун, свист и выкрики в адрес ненавистных депутатов, очевидно, напоминали жирондистам римский Колизей, оглашаемый ревом многотысячной толпы: «Добей его!» «Народ глядел на Конвент через собственное открытое окно – трибуны для публики, по когда это окно оказывалось слишком узким, он распахивал дверь и в зал вливалась улица». Эта «одна из самых примечательных минут истории»^{176}, по Виктору Гюго, приближалась. Давление парижских низов, «народа убийц» (слова Бриссо), на Конвент становилось все более ощутимым и внушало жирондистам серьезные опасения не только за позицию Болота, поддержка которого обеспечивала им до сих пор перевес, но и за личную безопасность.

Партия Бриссо предпочла бы продолжить сражение с монтаньярами на «другом поле»: уже вынашивались планы созыва национального представительства в каком-нибудь спокойном месте, где не будет секций с мятежными санкюлотами, например – в Бурже. Но перенести заседания верховного органа республики из исторической столицы Франции было нельзя: жирондистов уже не раз обвиняли в «федерализме». Им оставалось переломить ход событий в Париже и ради упрочения своего положения подавить секционное движение, репрессировать его радикальных активистов, разгромить в конечном счете все демократические силы.

«Нельзя спасти республику, – писал Бриссо, – не приняв решительных мер, чтобы вырвать представителей нации из-под ига деспотизма… партии анархистов» и «дезорганизаторов». Конвент «может установить порядок, только декретировав репрессивные меры против анархии и добившись их осуществления». Бриссо призывал закрыть Якобинский клуб и опечатать его бумаги, распустить Парижскую коммуну, покарать активистов антижирондистского движения, вожаков парижских секций, навести порядок в самом Конвенте, заставив замолчать трибуны, а заодно и всякую оппозицию^{177}. Боевой настрой санкюлотского авангарда в середине мая подсказывал лидерам жирондистов, что медлить нельзя; победа «умеренных» в ряде секций, их решительные призывы, а также призывы жирондистских департаментов – разгромить «анархистов» вселяли соратникам Бриссо надежду.

На бурном заседании 18 мая после угроз Инара, Ласурса, Гюаде уничтожить Париж, если он восстанет против Конвента^{178}, после выкриков «В Аббатство!» по адресу Марата, после требований Гюаде (как и месяц назад, выступившего инициатором жирондистской атаки) распустить городские власти Парижа было декретировано создание чрезвычайной комиссии из 12 человек для рассмотрения деятельности Коммуны и секций.

23 мая ей было поручено расследовать «заговор», о котором донесла секция Братства, а вслед за ней другие «умеренные» секции. Накануне в мэрии администраторы полиции обсуждали с представителями секций возможности выявления и арестов «подозрительных». Но самыми «подозрительными» для многих участников заседания были жирондисты, поэтому во время обсуждения раздавались призывы расправиться с ними.

Комиссия двенадцати, состоявшая исключительно из жирондистов, рьяно взялась за дело. Она просмотрела протоколы Коммуны и ряда секций, к ней начали поступать новые доносы. 24 мая по распоряжению Комиссии были арестованы Эбер и Варле. Эберу инкриминировали выпуск 239-го номера его газеты «Пер Дюшен», призывавший санкюлотов к решительным действиям; Варле поплатился за свою интенсивную устную агитацию. Вслед за ними подверглись аресту еще несколько членов Коммуны и председатель секции Сите Добсан, который отказался представить Комиссии протоколы заседаний секции.

Создание и деятельность Комиссии двенадцати накалили обстановку в Париже до крайности. В сводке полицейских донесений от 19–20 мая читаем: «Предложение Гюаде вызвало негодование и немало содействовало увеличению недовольства… Следует опасаться, как бы скрытый огонь не привел к взрыву». Следующая сводка: «Брожение против членов Конвента, единомышленников Барбару, возрастает с каждым днем». Сводка от 24 мая: «Брожение становится всеобщим и достигает предела». Сводка от 25–26 мая: «Момент взрыва недалек»^{179}.

19 мая делегация Клуба кордельеров и Общества революционных республиканок огласила в Якобинском клубе проект петиции в Конвент с требованием обвинительного декрета против жирондистских вождей. Проект петиции зачитал будущий член (созданного 12 днями позже) Центрального революционного комитета Луа. Очевидно, этот марселец был и его составителем. По мысли авторов, делегацию в Конвент должна была сопровождать «значительная масса народа». Председательствующий Бантаболь с одобрением высказался о тексте петиции, но не дал ей никакого хода. То же повторилось в Генеральном совете Коммуны, куда на следующий день явилась та же делегация. 22 мая в Кордельерском клубе обсуждались планы выступления против жирондистов, но и здесь они были отклонены после речи Лежандра. Варле решил обратиться к секциям^{180}. Однако, по-видимому, большинство секционных активистов считали, что поднять восстание можно только при поддержке Якобинского клуба^{181}. Итак, дело было за якобинскими лидерами. Робеспьер 24-го нарушил свое молчание, но не для того, чтобы сказать «последнее слово». Наступило 26 мая.

Утром 16 секций вслед за Коммуной выступили в Конвенте в защиту Эбера, Варле и других активистов, арестованных Комиссией двенадцати. Многочисленная делегация предместья Монмартра заявила Конвенту, что не будет подчиняться Комиссии двенадцати и требует ее роспуска. Это требование поддержали некоторые монтаньяры. А по улицам с барабаном двигалась толпа женщин во главе с Полиной Леон (руководитель Общества революционных республиканок) и призывала народ поспешить к Аббатству – месту заключения Эбера и Варле^{182}. Вечером того же дня, выступая в Якобинском клубе, Марат выдвинул тактический лозунг – добиться на следующем заседании Конвента роспуска Комиссии двенадцати. «Заниматься разоблачением клики государственных людей – это значит терять время, – сказал он. – Но важно раскрыть ее преступный заговор… Важно объединиться завтра, чтобы воспрепятствовать осуществлению ее замыслов. Важно добиться ликвидации Комиссии двенадцати, план которой – предать мечу закона энергичных друзей народа. Нужно, чтобы вся Гора поднялась против этой недостойной комиссии, чтобы обречь ее на проклятие общества и уничтожить безвозвратно». Затем после речей Симона, Лежандра, Кутона о необходимости активизации усилий депутатов-монтаньяров выступил Робеспьер. Подчеркнув, что момент для восстания наступил, Робеспьер затем главное внимание уделил действиям Горы внутри Конвента: «Я приглашаю всех депутатов-монтаньяров объединиться и уничтожить аристократию, я утверждаю, что для них существует единственный выбор: или сопротивляться всеми силами, всем своим влиянием проискам интриганов, или уйти в отставку». «В то же время нужно, чтобы народ знал свои права, так как честные депутаты ничего не могут сделать без народа», – добавил он^{183}.

Утром 27 мая Марат начал атаку против Комиссии двенадцати, его поддержали другие монтаньяры и делегаты секций. У здания Конвента собралась толпа, путь которой преградили национальные гвардейцы из «умеренных» секций Мельничного холма, Май и 1792 года, заблаговременно вызванные Комиссией. Наконец поздним вечером в зале появилась делегация 28 секций, вместе с которой прорвались многочисленные санкюлоты. Напуганные либо покинувшие зал заседаний депутаты правой стороны хранили молчание. По предложению Лежандра и Делакруа требование делегации об освобождении арестованных патриотов и о роспуске Комиссии двенадцати было декретировано.

Однако на следующий день жирондисты добились отмены декрета. «Значит, это факт! – писал 28 мая Бабеф, оценивая сложившееся положение. – Преступная, убивающая свободу, угнетательская, диктаторская партия уполномоченных суверена доказала теперь, что она сильнее. Она одержала бесспорную победу над партией, оставшейся верной защите свободы, и у народа нет другого средства спасения, кроме использования своего права на сопротивление угнетению»^{184}.

Секции не прекращали нажима. 28 и 29 мая большинство из них присоединилось к петиции секции Единства, требовавшей отмены всех декретов, изданных по предложению Комиссии двенадцати, в первую очередь декрета об окончании секционных собраний в 10 часов вечера, и предания ее членов суду присяжных из департаментов, а также устроения праздника Федерации. Это были относительно скромные требования, и хотя они носили более решительный характер, чем проект петиции, принятой Генеральным советом 28 мая, все же не выходили за пределы тех планов, которые обсуждались на заседании Коммуны 28 мая. В речах Шометта и Эбера не было недостатка в резких выражениях, но выводы были весьма умеренными. В проекте петиции в Конвент, предложенном Шометтом, говорилось лишь о расследовании деятельности Комиссии двенадцати представителями департаментов. И даже разгневанный Эбер ограничился тем, что потребовал составления отчета о событиях, происшедших после учреждения Комиссии двенадцати, и посылки делегатов в департаменты для ознакомления с этим отчетом, а также призывал всех «добрых граждан» быть начеку и явиться в секции, чтобы изгнать оттуда «всех аристократов»^{185}.

Но в тот же день (28 мая) секция Сите объявила свои заседания непрерывными и решила созвать представителей других секций для «обсуждения мер, необходимых для торжества патриотизма, свободы и равенства»^{186}. Вечером 29 мая комиссары секций начали собираться в помещении Епископства. Днем делегаты секций Арси и Рынков уже потребовали от Конвента осуждения вместе с членами Комиссии двенадцати всех ее сторонников. Некоторые секции по примеру Сите провозгласили свои заседания непрерывными, в других началось обезоружение «подозрительных». Борьба против жирондистов стала принимать характер восстания.

Движение против Комиссии двенадцати не только сорвало жирондистские планы государственного переворота, но и привело непосредственно к восстанию 31 мая, влилось в него, как вливается могучая река в море. Участие секций в движении и должно явиться исходным пунктом для определения соотношения сил в предгрозовом Париже. По этому важнейшему вопросу до сих пор нет ни единомыслия среди историков, ни достаточной ясности. «Я считаю, – писал на заре систематического изучения парижских секций Ф. Брэш, – что следует написать целостную историю внутренней политической эволюции различных секций Парижа после революции (10 августа 1792 г. – А. Г.) вплоть до 31 мая и что она должна служить началом исследования об этом движении»^{187}. В 1921 г. советский историк Я. М. Захер подчеркивал необходимость составления политической карты Парижа 31 мая, аналогичной тем, которые были составлены для восстания 10 августа 1792 г. Саньяком и Брэшем^{188}.

Но эта работа не была проделана. Известный исследователь парижских секций А. Собуль отсылает нас к тем кратким заметкам, которые содержат книги Ж. Паризе и А. Кальве. Между тем Паризе лишь называет и то неопределенно позиции 11 секций. У Кальве небезынтересна схема, в которой сопоставлены суммы вознаграждения по секциям, выплаченные участникам восстания, с численностью населения этих секций^{189}. Однако если по ней в какой-то мере можно судить об участии граждан отдельных секций в событиях 31 мая – 2 июня, то показателем соотношения сил в канун восстания она служить не может. Во-первых, сведения собраны лишь по 26 секциям, во-вторых, неясно, кому выплачивалось вознаграждение? Только неимущим или всем участникам восстания? В-третьих, неизвестно, что делали эти люди: участвовали ли они в осаде Конвента или охраняли собственность граждан своей секции, как батальон секции Мольера и Лафонтена.

Мы не можем руководствоваться и той оценкой положения в секциях «назавтра» после восстания, которая дается в книге Собуля, хотя бы потому, что в ходе восстания позиция отдельных секций менялась. Собуль писал о 20 секциях, в которых «в различной степени господствовали или имели влияние умеренные». Санкюлоты, по его мнению, преобладали в 21 секции, позицию семи других он не определил. Этот «баланс», конечно, не отражает действительной расстановки сил в конфликте; в противном случае – восстание 31 мая не закончилось бы изгнанием жирондистов^{190}, оно даже бы не состоялось.