Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Интересы крестьянской массы столкнулись с интересами буржуазии, и защищавшее последние жирондистское большинство Конвента, понимая, что оно не может навязать свою волю крестьянам, стремилось воспрепятствовать решению этих вопросов до лучших времен, до установления «порядка». Жирондистский Конвент так и не снял запрета с распродажи эмигрантских земель и в то же время успел вмешаться в продажу национальных имуществ первого рода (земель церкви). 24 апреля 1793 г. был принят декрет, запрещавший «ассоциации в составе всего или значительной части населения коммуны для покупки предназначенного к продаже имущества и последующего перераспределения его или раздела между указанным населением»^{102}.

Крестьяне лишались эффективного средства в борьбе на торгах с более денежными конкурентами из городской буржуазии. Придание декрету обратной силы еще более подчеркивало насильственный характер этого враждебного крестьянам законодательного акта. В результате все покупки крестьянами земли, сделанные посредством складчин, оказались под угрозой.

Был еще один вопрос, в котором политика жирондистского Конвента вызывала сильное возмущение значительной части сельского населения. Столкнувшись в первые недели своей деятельности с возобновлением движения «таксаторов цен» – протестом деревенской бедноты департаментов парижского района и других областей товарного хозяйства против дороговизны хлеба, Конвент по настоянию жирондистов направил в эти районы войска, и такие же жестокие репрессии, как в апреле 1792 г., еще до свержения монархии, «восстановили порядок в Босе»^{103}.

Борьба за таксацию цен нагляднее всего отразила процесс складывания объединившего городскую и сельскую бедноту антижирондистского фронта. Та же осень 1792 г. ознаменовалась мощной вспышкой борьбы плебейства за установление твердых цен на зерно и другие предметы первой необходимости. О том, какое значение придавал таксации народ, свидетельствуют петиции: от 19 ноября 1792 г. выборщиков департамента Сены и Уазы, от 29 ноября секций и Коммуны Парижа, от 12 февраля 1793 г. парижских секций и др. Требование установить максимум цен обосновывается в этих документах необходимостью достижения тех целей, ради которых народ совершал революцию.

«Граждане законодатели! – обращались 12 февраля 1793 г. к членам Конвента посланцы парижских секций. – Недостаточно провозгласить, что мы являемся гражданами Французской Республики; нужно еще, чтобы народ был счастлив; нужно, чтобы у него был хлеб, так как там, где нет хлеба, нет и законов, нет свободы, нет Республики»^{104}.

Развивая эти мысли, Шометт двумя неделями позже говорил в Конвенте: «Бедняк ли, богач – всякое вообще сознательное существо стремится изменить положение вещей и совершает революцию только для того, чтобы жить счастливее. Революция, предоставив богачу свободу, дала ему бесконечно много. Бедняку она также дала свободу и равенство; но, для того чтобы пользоваться свободой, нужно жить, а бедняк не может жить, если нарушена справедливость в соотношении между ценой труда и ценой товаров, необходимых для его существования»^{105}.

Наиболее близкие к низам революционные демократы осознавали, что революция в основном удовлетворила интересы буржуазии, что для масс завоевания политических прав недостаточно, что права эти могут оказаться лишь «правом жаловаться на нищету», как отметил в той же речи руководитель Коммуны, а Свобода – свободой умирать с голоду. Прибегнув к языку того времени, можно вслед за Бабефом повторить, что на повестку дня выдвигался вопрос о «благосостоянии неимущего класса», и вопрос этот требовал ответа.

Довольно четко, принимая во внимание условия XVIII в., в документах секционного движения определяется, какие общественные силы стоят на пути улучшения положения трудящихся масс. «Торговые дома, банки, дома вспомоществования, так называемые патриотические кассы объединились с тираном Тюильри, чтобы вызвать голод и привести народ к деспотизму с помощью нужды», – заявляли Конвенту делегаты парижских секций и Коммуны 29 ноября 1792 г. «Новая аристократия, которая хочет возвыситься с помощью роковой силы богатства», «коалиция богатых капиталистов, жаждущая овладеть всеми земельными и промышленными ресурсами», наконец, «класс капиталистов и собственников», которому неограниченная свобода торговли позволяет «диктовать цены на продукты питания и заработную плату»^{106}, – вот в ком представители масс видели врага санкюлотов, вот кому они рассчитывали нанести удар установлением максимума.

Социальное движение было могущественным фактором, изменившим отношение к революции крупной деловой (торговой и промышленной) буржуазии. Здесь существовала прямая и непосредственная связь, которую можно проиллюстрировать характерным примером. В сентябре 1792 г. в Лионе произошли выступления, подобные событиям 25–26 февраля 1793 г. в Париже. Беднота, преимущественно женщины, врывалась в лавки и заставляла отпускать товары по установленной самими участниками выступлений твердой цене. И тогда министру внутренних дел написали из Лиона: «Наши торговцы и негоцианты в унынии; следует опасаться, что новые волнения вынудят их перевести свои капиталы и предприятия за границу, а это будет очень большой потерей и для города, и для государства»^{107}. Деятельность лионских якобинцев во главе с Шалье – антибуржуазные мотивы в их агитации, призывы к революционному террору и обложению имущества богачей контрибуцией, особенно же попытки создания революционной армии, вооружения бедноты за счет богачей и против них – усиливала «движение социального страха»^{108} лионской буржуазии и привела к антиякобинскому перевороту 29 мая 1793 г. в этом крупнейшем центре французского шелкоткачества и всей «индустрии роскоши».

Еще контрреволюционные события 18–19 февраля показали, сколь опасна нависшая над городом угроза. Представители администрации соседнего департамента Пюи-де-Дом, находившиеся в то время в Лионе, увидели в этих событиях «осуществление гнусных планов, уже давно замышляемых аристократами, фейянами, крупными негоциантами, валютчиками, эгоистами, наконец, всеми кровопийцами общества»^{109}. А в мае агент министра иностранных дел доносил из Лиона патрону: «Партия, которую называют «умеренной», является просто скопищем монополистов, сутяг, эгоистов и особенно роялистов. Роялизм – здесь прогрессирующая болезнь»^{110}.

Как и в Лионе, еще не поднимая своего знамени, роялисты оказали решающую поддержку «умеренным» в борьбе против демократических сил в Марселе. И то, что стало реальностью в двух важнейших торгово-промышленных центрах, грозило всей стране. «Умеренность», эволюция вправо «настоящей», «солидной» буржуазии, собственно «буржуа» по терминологии эпохи, начало чему датировать затруднительно, обрела новое качество контрреволюционного перерождения, замеченное буквально невооруженным глазом современниками, отнюдь не стоявшими на антибуржуазных позициях.

Комиссары Конвента, посланные для проведения набора волонтеров, столкнувшись с необычайно серьезным положением на местах, сплошь и рядом начали прибегать к чрезвычайным мерам, оправдывая их «законом общественного спасения». Одной из таких мер было создание в дополнение и в противовес местной буржуазной администрации революционных комитетов из «настоящих санкюлотов». Учреждение этих органов обосновывалось, в частности, тем, что правящий республиканский класс, те, кто «благодаря своему образованию и достатку должны руководить усилиями народа, заражены модерантизмом^[5], не соответствующим обстановке»^{111}.

«Не «любя свободы», по словам комиссаров Ру-Фа-зийяка и Дельбреля, это большинство правящего класса было «еще не настолько враждебным ей, чтобы не бояться кризиса, который мог бы привести к возрождению из пепла старого режима»^{112}. Буржуазия в своей массе страшилась реставрации, и особенно мятежных крестьян под роялистскими знаменами. Буржуазная администрация Финистера, Морбиана, Иль и Вилена, Жиронды и некоторых других департаментов в те весенние месяцы 1793 г. развила активную деятельность, чтобы предотвратить распространение контрреволюционных мятежей.

Однако процесс «правения» вел буржуазию в контрреволюционный лагерь. С удивительной для современника прозорливостью Жанбон Сент-Андре, депутат Конвента, бывший пастор и будущий член Комитета общественного спасения, также посланный комиссаром в провинцию, писал: «Все те, кого называли прежде «умеренными», кто в некотором роде действовал сообща с патриотами и, по крайней мере, хотел какой-нибудь революции, в настоящее время не хотят ее. Они хотят повернуть ее вспять; скажем прямо: они хотят контрреволюции, всем сердцем, всеми намерениями, всеми желаниями они связаны с аристократами, и скоро они будут связаны с ними фактически, своими действиями»^{113}.

Дальновидный лидер фейянов Антуан Варнав, выступая 13 июля 1791 г. в Учредительном собрании, говорил: «Нам причинят большое зло, если сделают непрерывным это революционное движение, которое уничтожило все, что следовало уничтожить, которое привело нас к пункту, где нужно остановиться… Если революция сделает еще один шаг, он не может не стать опасным; в направлении свободы первый следующий акт – уничтожение монархии, в направлении равенства – покушение на собственность»^{114}.

В 1792–1793 гг., после упразднения монархии, лидеры жирондистов, почувствовав, что развитие революции ведет теперь к «покушению на собственность», поставили целью остановить революционное движение. «Часть членов Конвента, – говорил 13 марта 1793 г. Верньо, – считала, что революция закончилась в тот момент, когда Франция конституировалась как республика. С этого времени они (т. е. жирондисты. – А. Г.) полагали, что следует остановить революционное движение, дать покой народу и спешно издать законы, которые сделают его нерушимым»^{115}.

«Я думал, вступив в Конвент, – писал Бриссо в обращении к «доверителям», – что, поскольку монархия уничтожена, поскольку учреждена республика, поскольку все власти оказались в руках народа или его представителей, патриоты должны изменить направление своей деятельности в соответствии с изменением их положения». «Я думал, – продолжал Бриссо, – что восстания прекратятся, потому что, если не нужно больше свергать тиранию, нет необходимости прибегать к силе восстания, потому что там, где нужно только создавать, необходимы порядок и благоразумие»^{116}.

Целью жирондистов с осени 1792 г. стало установление «порядка», или, вернее, Порядка, основанного на «религиозном уважении законов, должностных лиц, собственности, личной безопасности». В этом жирондисты и их лидер Бриссо видели «наилучшее средство облегчить рекрутирование и снабжение армий, снизить цены на продукты питания, побудить владельцев мануфактур к продолжению работы, поддержать курс ассигнатов, ускорить продажу национальных имуществ и владений эмигрантов»^{117}, т. е. разрешить насущные внутренние проблемы республики и добиться признания ее иностранными государствами.

ЖАК ПЬЕР БРИССО

Напротив, в революционном брожении, в «революционных мерах», осуществления которых добивались якобинцы при поддержке народа, жирондисты видели единственную причину катастрофически бедственного положения республики. «Как может пахарь, – писал Бриссо, – засевать землю, плоды которой он не уверен получить, как купец будет покупать и продавать, если лавка его может подвергнуться разграблению. Каким образом поддержать в обращении звонкую монету или ассигнаты, если страх заставляет прятать звонкую монету, если беспорядок приводит к понижению курса ассигнатов и препятствует скупке земель, доход от которой привел бы к его повышению?»^{118}

Бриссо и его единомышленники пытались убедить народные массы, что этот буржуазный Порядок будет «одинаково хорош и еще более полезен для неимущего гражданина, чем для имущего, потому что первый может жить только постоянной работой, а ее нет там, где нет постоянной безопасности ни для головы, ни для собственности богатого». Программа жирондистов сулила народу счастье в случае прекращения углубления революции и полного торжества буржуазного строя. Но для этого массы должны были отказаться от социально-экономических и политических требований, выдвинутых народным движением осенью 1792 г. – весной 1793 г. Бриссо в своем обращении порочил идею максимума, реквизиций и других мер принудительного снабжения населения продовольствием, принудительный заем и все чрезвычайные обложения богачей, революционный трибунал, идею создания революционной армии внутри страны и демократизацию армий на фронтах, революционные комитеты в секциях и департаментах – одним словом, все, в чем демократические силы видели спасение страны. И в практической деятельности жирондисты в Конвенте и администрации на местах яростно сопротивлялись принятию и всячески противодействовали осуществлению этих, как тогда говорили, «революционных», т. е. в первоначальном значении чрезвычайных мер, которые, однако, приобретали все более глубокий смысл, ассоциируясь в сознании масс с самой революцией.

«Равенство человека в обществе может быть только равенством прав», – говорил жирондистский лидер Верньо^{119}. «Равенство – химера, пока есть бедняки», – утверждали представители парижского плебейства^{120}. В двух этих фразах заключена диаметральная противоположность подходов к революции, к задачам, вставшим на ее новом этапе. Плебейские устремления к социальному равенству и справедливости находили воплощение прежде всего в борьбе за «революционные меры». И она стала общенародным движением, направленным в кульминационный момент к единой цели, когда эти устремления отразились в программе действий политической организации, распространявшей влияние на всю страну.

Жирондисты клеветали на якобинцев, когда обвиняли их в сознательном натравливании санкюлотов на собственников, в разжигании антагонизма между ними. Якобинцы вовсе не хотели войны неимущих с имущими. И среди них в то время высказывались опасения, что дальнейшее развитие революции чревато покушением на собственность и гражданской войной на этой почве.

В разгар парламентской междоусобицы, 18 марта почти при полном единодушии в Конвенте и редкой солидарности обеих противоборствующих группировок был принят декрет, провозглашавший смертную казнь за предложение «аграрного закона», т. е. уравнительного передела земли, за любой акт, «ниспровергающий земельную, торговую или промышленную собственность»^{121}.

Но если радикальный эгалитаризм страшил якобинцев, то необходимость пойти навстречу требованиям масс была для них явной. «Опыт убеждает нас, что революция еще не завершилась, – заявлял Жанбон Сент-Андре. – Крайне, настоятельно необходимо дать возможность бедняку существовать, если вы хотите, чтобы он помог вам завершить революцию»^{122}. Весной 1793 г. якобинцы поняли, что удовлетворение требований масс является первоочередной задачей революции и что нужно решать ее революционными способами.

Робеспьер, Марат и их соратники не могли пройти мимо тех бед, от которых страдал народ. После того как продовольственная проблема стала одной из основных, они уделяли ей немало внимания в речах и в статьях. Еще весной 1792 г. Робеспьер высказался против воздания посмертных почестей мэру города Этампа богатому буржуа Симоно, который распорядился стрелять в народ и был растерзан толпой, требовавшей хлеба. Он назвал его «жадным спекулянтом» и в заключение заклеймил «всех представителей этого класса, наживающихся на общественной нужде»^{123}.

Осенью 1792 г., когда продовольственная проблема еще более обострилась, Робеспьер выступил с заявлением, кое можно назвать программным^{124}. Он доказывал, что долг революционных властей обеспечить доступность продуктов питания всем людям. Подчеркнув как последователь Руссо, что «первый общественный закон – это закон который гарантирует всем членам общества средства существования», Робеспьер потребовал ограничения свободы торговли и пресечения спекуляции предметами первой необходимости. Законы должны схватить за руку монополиста, как они делают это по отношению к обыкновенному убийце, – вот было его мнение.

Призывая к вмешательству государства в торговлю жизненно необходимыми товарами, Робеспьер, как и другие монтаньяры, не поддержал, однако, выдвинутого народными низами требования их таксации. В целом позицию Горы^{125} характеризуют в тот момент слова будущего теоретика самых радикальных мер якобинской диктатуры Сен-Жюста: «Мне не нравятся насильственные законы о торговле. Требуют закона о продуктах питания. Положительный закон относительно этого никогда не будет разумным»^{126}. Иначе говоря, разумно лишь поддерживать саморегулирование спроса-предложения, нормальный ход купли-продажи. Вожди якобинцев тем не менее уже в 1792 г. признавали возможность «негативного закона». Они считали, что нельзя допустить укрытия запасов хлеба, изъятия его из товарооборота, что нужно силой или угрозой ее применения^{127} заставить торговцев поставлять хлеб на рынок, и тогда он «сам собой» в силу рыночных отношений обретет «разумную» цену и станет доступным народу.

В своем программном заявлении по продовольственному вопросу Робеспьер говорил, что стремится защищать интересы не только неимущих, но и собственников, т. е. торговцев. Между тем максимум нарушал нормальные условия коммерции, наносил материальный ущерб торговой буржуазии и другим собственническим слоям. Для жирондистов, представителей крупной буржуазии он был неприемлем. Но и среди сторонников якобинцев было немало торговцев. По данным о провинциальных народных обществах, в них насчитывалось около 25 % мелких торговцев, вместе с выходцами из купечества^{128}.

Не следует также забывать, что революция совершалась под лозунгом свободы от государственной регламентации, от многочисленных ограничений, которые налагала на экономическую деятельность феодальная администрация. Экономические взгляды якобинцев, как и других деятелей революции, сформировались под влиянием антифеодальных идей свободы торговли и предпринимательства. В ходе революции, в свою очередь, обнаружилась ограниченность этих идей, они стали оправданием эгоистических устремлений различных слоев буржуазии. Но, даже втянувшись в борьбу с такими устремлениями, якобинцы сохраняли пиетет к самим идеям.

Монтаньяры, не поддержав движение за установление максимума осенью 1792 г., воспрепятствовали новым усилиям его сторонников в феврале следующего года. В Конвенте в числе первых с резкими, поразившими даже Болото нападками на авторов петиции парижских секций от 12 февраля выступил Марат. Он назвал предложения секций «верхом безумия, если… не верхом злодейства»^{129}. Якобинцы осудили, а Коммуна подавила попытки самочинного установления максимума цен 25–26 февраля. В редактированном Робеспьером обращении Якобинского клуба говорилось, что нехватка продуктов питания была для их участников лишь «предлогом»^{130}. Вожди якобинцев поспешили заклеймить народных агитаторов, подготовивших выступления 25–26 февраля, как «агентов контрреволюции».

ТОЛПА ТРЕБУЕТ ХЛЕБА

Весной 1793 г. положение с продовольствием в Париже, как и по всей республике, продолжало ухудшаться. Участились перебои с хлебом. В начале апреля подорожало мясо. В середине месяца хлеб стал совсем исчезать, и у булочных выстраивались длинные очереди. Коммуна специальными воззваниями пыталась рассеять беспокойство народа, но безуспешно.

Ораторы в бывшем Пале-Руаяль (ставшем с начала революции местом сходок) призывали окружить Конвент и «с оружием в руках заставить его издать декреты, которых давно требуют секции: о запрещении обращения звонкой монеты и введении таксы на хлеб и продукты питания». Двумя неделями позже агенты полиции доносили о разговорах в очередях за хлебом: «Нужно отправиться в мэрию и Конвент, которые виновны в этой нехватке»^{131}.

Возбуждение росло, – в секциях начинался новый подъем движения за введение максимума цен на продукты питания. Оно таило в себе мощную взрывную силу, и власти Парижского департамента поспешили возглавить его^{132}. 18 апреля после собрания представителей всех коммун, в том числе самого Парижа, Люлье, прокурор-синдик департамента, потребовал в Конвенте декрета о максимуме. «В течение четырех лет, – сказал он, буквально повторяя некоторые излюбленные доводы «бешеных» и других народных агитаторов, – не было таких жертв, которые народ не принес бы во имя отечества… за это он требует от вас хлеба… Мера, принятия которой мы от вас добиваемся, основана на вечных принципах справедливости; она уже имеет силу закона во всех департаментах^{133}. Приняв ее, вы только выразите всеобщую волю бедного класса – класса, для которого законодатель не сделал ничего, если не сделал все… Пусть не возражают ссылками на эти великие принципы собственности! Право собственности не может быть правом морить голодом сограждан. Плоды земли, как воздух, принадлежат всем людям»^{134}. Овация трибун, аплодисменты депутатов Горы заглушили его речь.

Первоначальным ядром движения за установление максимума цен был предпролетариат – работники мануфактур и ремесленных мастерских, деревенская беднота. Не случайно в документах осени 1792 г. – весны 1793 г., в выступлениях политических деятелей вопросы о максимуме, о свободе торговли или ее ограничении связываются с проблемой соотношения цен на хлеб, другие предметы первой необходимости и поденного заработка. Борьба за хлеб для пролетаризованных низов была борьбой за реальную заработную плату.

Однако столь же несомненно, что в движении за установление максимума чем дальше, тем больше участвовали мелкие предприниматели, ремесленники, ведущие собственное дело, – все те, кто по терминологии эпохи не принадлежал к «богачам» и «жадным фермерам», т. е. «санкюлотерия». О широком характере движения в самом Париже говорит уже тот факт, что требование о введении максимума на зерно еще в феврале поддержали 30 из 48 парижских секций. Рост дороговизны шел параллельно инфляции и падению курса ассигнатов, их эмиссия не прекращалась: до октября 1792 г. было выпущено ассигнатов на сумму, превышающую 2 млрд ливров; 17 октября последовал декрет о выпуске 400 млн, затем еще 600 млн. В результате инфляции и дороговизны в лагере сторонников таксации оказывались все новые и новые социальные слои. Именно потому, что требование максимума стало весной 1793 г., по выражению Люлье, «всеобщей волей бедного класса», монтаньяры изменили свое отношение к нему. Вместе с максимумом они поддержали другие социально-экономические требования масс. Декретами от 4 и 11 апреля было запрещено обращение звонкой монеты, обесценивавшее, по убеждению народа, ассигнаты.

Тогда же монтаньяры показали, наконец, что «понимают важность аграрного вопроса»^{135}. Нельзя сказать, что до этого они выступали против крестьянских требований, но они не противодействовали тем актам Конвента, которые ущемляли крестьянские интересы. Теперь, и в Конвенте и в печати, монтаньяры поддержали ряд требований крестьянства. Очень показательно, что Марат, не отличавшийся, подобно большинству его единомышленников, особым интересом к аграрным проблемам, в течение 20 дней – с 20 апреля по 11 мая – трижды писал на эту тему в своей газете. Кроме того, он публиковал письма читателей о необходимости наделения землей неимущих, о настоятельности распродажи земель эмигрантов, а также раздела общинных земель.

Своего рода теоретическим обобщением всех злободневных проблем стали дискуссии о новой конституции – главный пункт повестки заседаний Конвента в апреле – мае 1793 г. Конституция была призвана ответить на вопрос о целях, а следовательно, и путях революции. Решения его с надеждой ждали миллионы французов, и поэтому монтаньяры вступили в неравный бой с жирондистами без видимых шансов на успех^{136}. Их противники представили проект конституции, который означал фиксацию уже достигнутого революцией, что полностью отвечало интересам крупной буржуазии – «богачей» (как отметил Робеспьер, а до него агитаторы секций и народных обществ)^{137}, и торопились поскорее претворить его в жизнь.

Против жирондистов выступили Робеспьер и его единомышленники. Они понимали, что нужно вдохновить, заинтересовать народ, дать ему революционную программу, которая привлечет его и за которую он будет бороться. Так родился робеспьеровский проект Декларации прав с классической формулой ограничения права собственности обязанностью уважать права других, не угрожать их свободе и существованию. То было обоснование потенциального вмешательства в отношения собственности. За гражданином признавалось право распоряжаться лишь «той частью имущества, которая гарантируется законом». «Всякая собственность, всякая торговля», угрожающие «безопасности, свободе, существованию и собственности» других граждан, признавались «недопустимыми и безнравственными».

Близкая взглядам «бешеных» и других радикальных активистов секционного движения, встреченная с восторгом Бабефом, «формула Робеспьера» стала как бы идейной основой союза демократических сил^{138}. Вождем якобинцев был предложен также принцип прогрессивного обложения налогами с освобождением неимущих от их уплаты, и в обязанность общества вменялось обеспечивать своих членов работой или оказывать помощь тем, кто не может трудиться^{139}.

Программу развития революции в интересах народа решительно поддерживал и Марат. Он не принял участия в дискуссиях о конституции, но выступил за принятие временных мер, в том числе за «постановления, чтобы обеспечить продовольствием неимущих и оказать им достаточную помощь». Марат призывал также «успокоить их относительно будущего, распределив среди неимущих общинную землю и предоставив средства для ее обработки^{140}.

Выдающиеся французские историки А. Матьез и Ж. Лефевр считали причиной поворота якобинцев к социально-экономическим требованиям масс весной 1793 г. конъюнктурные соображения. «В патриотическом отчаянии, вызванном поражениями, они заключили тогда союз (с «бешеными». – А. Г.) ценою максимума, – писал Матьез. – Ни Жак Ру и ни Питт^[6] внушили идею максимума, – ее внушила Вандея, неудача в Бельгии, измены генералов. Монтаньяры не изменили взглядов… на экономическую проблему. Они продолжали быть приверженцами свободы. Но положение республики было таково, что экономическая проблема сделалась политической. Только из политических соображений монтаньяры поддержали таксу на зерно. Они хотели получить поддержку городских масс против… Жиронды»^{141}. В том же – в «необходимости опереться на санкюлотов для борьбы с жирондистами и для захвата власти»^{142} – видел причину изменения отношения монтаньяров к крестьянским требованиям Лефевр.

Такое объяснение, принятое и в современной французской историографии, представляется недостаточным, неполным.

Якобинские лидеры, подобно другим деятелям революции, мыслили политическими категориями. «Свобода» на их языке означала «высший идеал», «смысл бытия», «предельную цель общества», была синонимом слова «счастье». «Революция» означала смену общественного устройства: Деспотизма – Свободой. Все то, что весной 1793 г. называлось «революционными мерами», а затем – революционной диктатурой, в целом квалифицировалось как «деспотизм свободы», т. е. временное ограничение свободы ради ее окончательного торжества. Даже этические категории, столь часто встречающиеся в словаре якобинских лидеров, были наполнены политическим содержанием, и под главной из них – «добродетелью» – подразумевалась прежде всего верность революции.

Требования масс при подобном мышлении усваивались с трудом^{143}. «Народ должен подняться не для того, чтобы запастись сахаром, а для того, чтобы изгнать разбойников», – вполне искренне мог заявить Робеспьер^{144}. А как примечательны сетования Друга народа на то, что продовольственные волнения отвлекают Конвент от обсуждения «важных вопросов общественного спасения»^{145}. Эту непоследовательность в демократизме якобинских вождей отмечали выразители настроений плебейства. «Если ты действительно друг народа, – обращался Бабеф от имени Фурнье к Марату, – если ты друг той его несчастной части, которая сделала все и для которой за четыре года не сделали ничего, о которой, кажется, до сих пор даже не подумали, будь постоянно на трибуне… пока не добьешься того, что осмелились потребовать Дюшозаль и Тальен, друзья санкюлотов: благосостояния неимущего класса»^{146}.

Подобная критика, звучавшая в секциях, народных обществах, высказывавшаяся порой прямо в лицо депутатам Горы, конечно, приносила свои плоды, ибо за словом следовало действие: на площадях и улицах Парижа собирались многочисленные толпы возмущенных дороговизной и нехваткой предметов первой необходимости людей. Конвент осаждали делегации секций, требуя немедленного пресечения спекуляции, обесценения ассигнатов. Весной 1793 г. материальные нужды масс – и это главное – приобрели политическое значение той особой «силой обстоятельств», которая была четко выраженной «всеобщей волей бедного класса».

Итак, народное движение сделало введение максимума и других мер регламентации вопросом политики, причем политики очень конкретной. Никакие политические соображения не могли склонить к регламентации жирондистов, поскольку она противоречила их пониманию задач революции, интересам собственнических слоев, торгово-промышленной буржуазии, которые они отождествляли с интересами революции. Якобинцы тоже самим ходом политической борьбы, в которой они принимали непосредственное участие с 1789 г., оказались подготовленными к восприятию революции не только как столкновения абстрактных категорий, но и как более или менее конкретных общественных сил. «Чтобы победить буржуа, нужно объединить народ», – запишет Робеспьер в дни антижирондистского восстания^{147}. В ходе перегруппировки сил весной 1793 г. антибуржуазные устремления городских низов и деревенской бедноты совпали с интересами революции, как их понимали якобинские лидеры, и это явилось решающим фактором изменения позиции последних.

«Поход на Конвент»

Складывание демократического антижирондистского, или якобинского блока есть процесс классовой перегруппировки сил, которая осознавалась как противостояние «богачам» и «буржуа» «бедняков», «рабочих», «неимущего класса». Повторю: «богач» или «буржуа» – это далеко не любой представитель того класса, которого современный историк отнес бы к буржуазии, а «рабочий» и «неимущий класс»– это совсем не пролетариат и даже не обязательно предпролетариат. В сознании современников Великой французской революции людей разделяло на классы не отношение к средствам производства, а образ жизни. Даже хозяин мастерской с десятком подмастерьев и учеников еще нередко сам работал с ними рядом, жил в одном помещении, обедал за одним столом. Его социальный статус определяло ремесленное звание, такой хозяин на языке своего времени мог называться «рабочим».