Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Задача организации восстания, нелегкая сама по себе, осложнялась позицией Коммуны. Не желая брать на себя ответственности, руководство Коммуной не только не способствовало, но и явно противодействовало организаторам восстания. В ночь на 31 мая по приказу мэра были вызваны дополнительные силы национальной гвардии со специальной целью помешать тому, чтобы били в набат и стреляли из сигнальной пушки. В 9 часов вечера 30-го мэр отправился в Епископство и уговаривал там отказаться от восстания, поскольку оно не является «необходимым», или, во всяком случае, подождать до общего собрания в Якобинском клубе. Отрицательно отнесся Генеральный совет и к инициативе некоторых секций, заявивших, что они находятся в состоянии восстания. Делегации собрания в Епископстве, сообщившей о своем решении поднять восстание, ответили, что Коммуна будет ожидать официально выраженной воли большинства секций. Одновременно Коммуна выпускает воззвание к 48 секциям, призывая их «оставаться спокойными» и ждать результатов собрания в Якобинском клубе. Она предупреждает их, что всякие меры, принятые до этого, могут стать «гибельными»^{230}.

На рассвете в половине четвертого утра загудел колокол собора Парижской богоматери, ему в соответствии с распоряжениями Комитета девяти, полученными в секциях, начали вторить колокола других церквей и барабанная дробь сигнала общей тревоги. Генеральный совет, бодрствовавший всю ночь в тревожном ожидании, попытался овладеть положением. Шометт потребовал вызвать командующего национальной гвардией, но безуспешно. Прежний уже был смещен Комитетом девяти, новый (Анрио) не спешил подчиниться Коммуне. Тогда Генеральный совет решил своей властью добиться прекращения набатного звона колоколов и подачи сигнала общей тревоги, а вместо этого дать сигнал сбора вооруженной силы. Восстание началось, и Коммуне пришлось признать свершившийся факт.

Народ, как свидетельствуют современники, дружно поднялся по сигналам тревоги. Вооруженные граждане явились на свои Места сбора. Женщины высыпали на улицу; они хотели посмотреть, как будет «проходить восстание». Между тем время шло, а его как будто и не было. Граждане дискутировали в секциях, да вооруженные отряды передвигались в различных направлениях. В 11 часов над Парижем гремит выстрел сигнальной пушки. Охранявший ее специальный пост национальной гвардии секции Нового моста вынужден был, наконец, подчиниться приказу Комитета девяти и Анрио; он долго сопротивлялся, ссылаясь на декрет Конвента и особые распоряжения мэра.

Толпы парижан начали стягиваться к Конвенту. Но намерения их были неясны. Это дало повод Верньо и некоторым другим жирондистам заявить о «добрых намерениях» восставшего народа, а сочувствующие им историки обычно ссылаются на эти факты в доказательство политической индифферентности масс^{231}. Реакционные историки повторяют утверждение жирондиста Мейяна о том, что из 80 тыс. парижан, составлявших национальную гвардию, 75 не знали, зачем их поставили под ружье. Сходную оценку событий 31 мая – 2 июня дают и те историки, кто следуют тезису Мишле об «устранении парижан от общественных дел»^{232}.

Трудно предположить, учитывая открытый и широкий характер предшествовавшего антижирондистского движения, что народ не знал, против кого он выступает. Кроме бурных заседаний клубов и ожесточенной агитации на улицах и в скверах, о которой спустя 200 лет можно судить лишь по отдельным фрагментам, в городе шла настоящая «война афиш». Секции, народные общества, отдельные граждане расклеивали воззвания с различными призывами, политическими обвинениями, угрозами. Самые яростные обличения жирондистов начиная с 9–10 марта тиражировались в сотнях экземпляров. Массовый характер носила внутрисекционная борьба, в результате которой сложилась антижирондистская группировка большинства парижских секций. В ее ходе сотни и тысячи людей определили свою политическую позицию, свое отношение к жирондистам^{233}.

Я допускаю, однако, что в массе восставшие не знали, что делать. Были распоряжения об охране застав и общественных зданий, но не было приказа о движении вооруженной силы к Конвенту. Не было даже определенного тактического лозунга восстания. И в постановлении Общего революционного собрания, и в воззваниях революционных комитетов ряда секций, и в ответах делегациям, приходившим в Коммуну уже в течение дня, говорилось лишь в общих словах о «сопротивлении угнетению».

Показательно и то, что делегация, изложившая требования восставших, явилась лишь в самый разгар заседания Конвента.

Может быть, сами организаторы восстания не знали, что делать? Может быть, члены Комитета девяти, эти люди «второго сорта», как их пренебрежительно называли Сент-Клер Девиль или Луи Блан^{234}, были неспособны выработать план восстания? К сожалению, повстанческий комитет протоколов не вел, но сохранились выдержки из речи Варле на собрании в Епископстве 30 мая. Активнейший член Комитета девяти сказал делегатам секций: «У нас неограниченные полномочия: мы суверен. Мы уничтожим власть (очевидно, Коммуны.—А. Г.), переделаем ее и дадим ей верховную власть. Она сокрушит Конвент. Что может быть более законным?…»^{235} Это был определенный план действий и при том сходный с тем, который Варле предлагал Клубу кордельеров и секциям 9–10 марта.

Первый достоверный акт повстанческого комитета, после того как прозвучали сигналы к восстанию, совпадал с планом Варле. Делегация собрания в Епископстве в 6 часов 45 минут явилась в Коммуну и, представив полномочия, полученные от секций, объявила о роспуске Генерального совета. Затем, однако, мэр, прокурор и все члены Совета были восстановлены в своих функциях. Генеральный совет принес присягу, текст которой был выработан в Епископстве. В ней говорилось о верности республике, о решимости отстаивать свободу, равенство и неприкосновенность граждан, уважать собственность, содержался важный пункт о готовности выполнять возлагаемые обязанности. После этого Генеральный совет Коммуны и стал называться «революционным», так как получил новые полномочия от восставшего народа^{236}.

Всех ли членов повстанческого комитета удовлетворило такое преобразование Коммуны, мы не знаем. Во всяком случае, первоначальное решение предусматривало арест мэра, и Варле позднее выражал сожаление, что этого не сделали^{237}. Может быть, колебаниями в штабе восстания нужно объяснить и тот факт, что делегация повстанческого центра прибыла в Коммуну лишь через 3 часа после того, как раздался набат, и что ее возглавлял уже не Варле, а Добсан.

Как бы то ни было Коммуна, получив новые полномочия, стала, по существу и против своей воли, центром уже начавшегося восстания. Члены повстанческого комитета после церемонии наделения революционными полномочиями городских властей уже не возвратились в Епископство. В Коммуне должен был решиться вопрос об отношении к Конвенту. Инициатива принадлежала самим депутатам, которых набат уже в 6 часов собрал в зале заседаний. Они потребовали, чтобы мэр явился в Конвент с отчетом о положении в Париже. После непродолжительной борьбы в Коммуне решили подчиниться этому требованию. Затем в Конвент была послана специальная делегация повстанческого комитета, которая, даже не изложив основных требований восставших, обратилась к законодателям с призывом сохранять спокойствие. «Общественное доверие окружает тех депутатов, кто его достоин»^{238}, – заявили делегаты. Это было официальное отмежевание руководства восстания от проектов роспуска Конвента и официальное признание его прерогативы, хотя фактические покушения на высшую прерогативу продолжались: отметим, например, попытку ареста министров Клавьера и Лебрена, подотчетных лишь Конвенту, или постановление повстанческого комитета о 30-миллионном налоге на богачей^{239}. Заметим, что в тексте революционной присяги – и это не случайно – не говорилось ни слова о Конвенте.

Позиция лидеров якобинцев в данном вопросе была непреклонной. Они были единодушны в стремлении сохранить Конвент как высший орган власти. Отсюда постоянные утверждения якобинских лидеров – от Дантона до Эбера, что большинство Конвента «хорошее», что его роспуск будет на руку контрреволюции. Эти взгляды разделяли большинство членов Коммуны, объединившейся с повстанческим комитетом. Между тем двусмысленность такой позиции в условиях восстания очевидна. Как сочетать уважение национального представительства с решимостью изгнать жирондистов, пользующихся поддержкой его большинства? Это противоречие обусловило и неопределенность в начале восстания и его затяжной характер.

План Варле придать Коммуне функции верховного органа был отклонен. А вместе с ним остался на бумаге сохранившийся в архивах интереснейший проект превращения повстанческого комитета в орган революционной диктатуры. В соответствии с проектом учреждался Центральный революционный комитет. Он должен был состоять из 10 бюро, которым надлежало заниматься вопросами связи с департаментами, полицией, общественными работами, законодательством, вооруженными силами и т. д. Комитет, по мысли автора проекта, оставшегося неизвестным, должен был «иметь главенство над всеми конституционными властями, но не мешать их деятельности». Предполагалось, что этот верховный орган получит свои полномочия от секций, перед которыми он и останется ответственным. Комитету следовало подготовить восстание и действовать «до тех пор, пока республика будет в опасности»^{240}.

Повстанческий комитет, объединившись с Коммуной, стал ее исполнительным органом. Число его членов днем 31 мая и в последующие дни значительно возросло. Часть была делегирована собранием властей парижского департамента в Якобинском клубе. Попытка властей департамента перехватить руководство антижирондистским движением у повстанческого комитета, возникшего в Епископстве, успехом не увенчалась. Его авторитет, признанный Коммуной, оказался сильнее, и власти департамента решили присоединить созданную ими «комиссию», которой они вначале хотели придать роль центрального органа, к комитету^{241}. Другие члены комитета были назначены Генеральным советом Коммуны.

Ядро Центрального революционного комитета (так стал называться повстанческий центр после перехода в помещение Коммуны) составили, выражаясь современным языком, профессиональные революционеры, энергичные и непосредственные руководители секций. Варле, Фурнеро, Луа, Маршан и другие члены Комитета проявили себя еще при свержении монархии. В состав революционной Коммуны, созданной в августовские дни 1792 г., входили Фурнеро, Ассенфрац, Бономме, Овре, Сеги, Крепен (или Грепен), Кейо, Бодре, Мёссар, Буэн^{242}. Почти все пережившие якобинскую диктатуру члены Комитета оказались в тюрьмах после 9 термидора. Некоторые продолжали борьбу и принимали участие в последних революционных выступлениях секций уже при Директории. В тот период подверглись преследованиям Митуа, Симон, Фурнеро, Женуа, Ассенфрац, Сеги, Лойе, Крепен, Колонж, Мёссар. Фурнеро, Буэн, Крепен, Клемане, Маршан, Женуа были если не участниками, то во всяком случае людьми, близкими к бабувистскому движению^{243}.

Не обошлось и без случайных лиц, которые не проявили себя ни в восстании 31 мая – 2 июня, ни до него, ни в последующих событиях революции. Но и ядро Комитета не было однородным в политическом отношении.

Здесь были представлены и «бешеные» – Варле, Леклерк, и видные члены Якобинского клуба. Стремление покончить с властью жирондистов сблизило их, но тактические разногласия были разительными. Доб-сап, например, полностью солидаризовался с руководителями Коммуны, настаивавшими на том, чтобы восстание было «моральным», мирной демонстрацией, призванной убедить членов Конвента в необходимости удаления из него лидеров жирондистов. Варле, несомненно, придерживался другой линии – Конвент должен быть заменен революционным органом, опирающимся на вооруженный народ, непосредственно на секции. Это означало прежде всего насильственное устранение «зараженной части» национального представительства как осуществление прерогативы над ним новой власти. Несомненно, также, что у Варле была поддержка; судить о ее степени нет возможности, но по крайней мере такие энергичные члены Комитета, как Луа и Маршан, были радикальнее руководства Коммуны и в каких-то вопросах даже его антиподами.

Н. П. Фрейберг, первая в советской историографии отметившая «спорадическое возникновение» в Париже во все острые моменты революции особого («третьего» наряду с Конвентом – Якобинским клубом, Коммуной – Клубом кордельеров) политического центра в виде «Центрального комитета – клуба в Епископстве», связывала своеобразное направление в деятельности этого «третьего политического центра», в том числе в период восстания 31 мая – 2 июня 1793 г., с «бешеными»^{244}. Когда говорят о влиянии «бешеных» на борьбу парижского плебейства, на секционное движение и отводят им исключительную роль в отдельных событиях, будь то попытка антижирондистского выступления 9–10 марта или деятельность Центрального революционного комитета 31 мая–2 июня, есть риск подмены понятия. Закрепившееся в историографии за «небольшой группой активных деятелей революции (Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб и их сторонники), выступавших во главе плебейских масс Парижа в 1792–1793 гг.»^{245}, оно распространилось на значительно более широкую категорию. Непосредственных вожаков масс было намного больше. А. Собуль и В. Марков не случайно почувствовали необходимость ввести новые термины: «активист» и «агитатор»^{246}. Я. М. Захер тоже считал, что во время революции, с 1789 по 1795 г., вплоть до поражения в прериале III года, в народном движении Парижа существовало стойкое ядро, своего рода постоянные кадры. Он был уверен, что последовательное изучение под таким углом зрения серии F⁷ Национального архива, где хранятся личные дела лиц, подвергшихся в связи с теми или иными событиями революции полицейскому преследованию, принесет успех.

Мы не раз имели возможность убедиться, что каждому выступлению парижского плебейства, парижских секций весной 1793 г. предшествовала энергичная и целенаправленная агитация. Эти агитаторы редко соперничали с ораторами Якобинского клуба, заполняя в нем обычно ряды для публики. Гораздо чаще они выступали в Кордельерском клубе, некоторые были членами Коммуны. Но основная сфера их деятельности – секции, малоизвестные и неизвестные народные общества (вроде Общества защитников республики), которых в 1793 г. в Париже было очень много и о которых мы знаем очень мало. В решающие дни секционных выступлений из среды активистов – агитаторов выделялся организационный центр и проводилась необходимая подготовительная работа.

Большинство вожаков масс осталось в безвестности, многие известны лишь по именам: их дела и мысли слились в безымянном, коллективном творчестве масс. Жак Ру, Варле, Леклерк, Лакомб оставались на авансцене во время всего высшего подъема секционного движения и, безусловно, не случайно. В этой среде секционных активистов, народных агитаторов они были яркими, последовательными защитниками интересов плебейства, глубже других сумели их выразить. Как люди образованные, с развитым политическим мышлением, Жак Ру, Варле, Леклерк влияли, конечно, на своих товарищей. Говорить о мере этого влияния трудно, считать его определяющим нельзя. В деятельности всей этой широкой прослойки вожаков секций была общая основа – чаяния городских низов. Это и определило сходство мотивов, единое направление их агитации и линии поведения в Париже, да и в других городах.

«Активисты» создали Комитет девяти, организовавший антижирондистское восстание, из них вышло большинство членов Центрального революционного комитета, руководившего им. В штабе восстания и за его пределами «активисты» олицетворяли действенное, боевое начало, которое восторжествовало, однако, не сразу.

В середине дня 31 мая был наконец согласован текст петиции, ставшей официальной программой восстания. Ее проект написал член повстанческого комитета Луа, и в основных чертах он воспроизводит то обращение «к представителям французского народа», которое было зачитано в Якобинском клубе 19 мая, а в Коммуне 20 мая от имени Кордельерского клуба и Общества революционных республиканок^{247}. Автор обращения и его единомышленники требовали принятия «великих и действительно решительных мер» для спасения родины. Среди них назывались арест подозрительных, создание революционных армий и трибуналов во всех департаментах и др., но главное – обвинительный декрет против «государственных людей», чистка Комитета общественного спасения, полное возобновление Исполнительного совета. Социально-экономическая часть обращения была разработана менее обстоятельно. Провозглашалось, что в Париже не должно быть неимущих, что нужно «искоренить нищенство» и «возвысить человека, нам подобного», однако предлагались в основном лишь меры социального обеспечения. Достопримечательным исключением был проект наделения солдат и национальных гвардейцев после войны участками земли за счет владений эмигрантов и заговорщиков. Вот этого проекта в петиции, представленной 31 мая в Конвент, не оказалось. Зато сулившее непосредственный эффект предложение о выдаче пособия рабочим в тех местах, где хлеб стоил дороже 3 су за фунт, было развито в петиции. Руководство восстанием потребовало, чтобы хлеб стоил 3 су повсеместно и чтобы снижение цены было проведено за счет налога с богачей. Парижский плебс в тот момент добивался уже большего. Почти одновременно Конвенту была представлена петиция секции Санкюлотов, требовавшей введения таксы на все важнейшие продукты питания, пропорциональной «цене труда каждого»^{248}.

Проект Луа был значительно смягчен. Исчезло, например, после редактирования Генеральным советом требование о чистке Комитета общественного спасения. И это не случайно. Лидеры якобинцев (и Марат, и Робеспьер) утверждали в то время, что состав Комитета заслуживает доверия и что его членам надо лишь дать возможность развить полезную деятельность. Борьба разгорелась вокруг главного – требования об аресте жирондистских лидеров.

В Конвенте лишь один Робеспьер мужественно поддержал его. Комиссар, представлявший эту петицию, доложил Генеральному совету, что «большинство Конвента не способно спасти общее дело» и что «народ может рассчитывать только на себя»^{249}. Заявление вызвало среди участников заседания противоречивые чувства. Рушились надежды руководителей Коммуны, которые они пытались внушить руководству восстанием. Тогда выступил неназванный в протоколах гражданин и предложил «не тратить время на длинные разговоры», а «принять самые быстрые и надежные меры». Речь шла о непосредственном аресте жирондистских лидеров с помощью батальонов секций.

Оратору немедленно возразил Шометт, деликатно оценивший его «рвение и патриотизм», но взывавший к «благоразумию». Оратор не сдавался, и поддержать Шометта пришлось его заместителю (очевидно, Эберу), который, со своей стороны, осудил «нетерпеливость» и предложил подождать «до завтра». Затем уже, не прибегая к дипломатии, выступил Паш, обрушившийся на «одержимых» и «глупцов, стремящихся ввести народ в заблуждение». Но и на этом борьба не прекратилась.

Сторонники решительных мер пользовались серьезной поддержкой в Коммуне. И Шометту пришлось выступать против предложения об аресте жирондистов неоднократно. В конце концов он предостерег, «что, если кто-нибудь осмелится вернуться к этому предложению, он разоблачит (этого человека. – А. Г.) перед тем самым народом, который аплодирует (возможно, речь шла о публике, присутствовавшей на заседаниях Коммуны. – А. Г.), не зная, что он аплодирует своей гибели»^{250}.

В этот и последующие дни Шометт проявлял наибольшую активность, но отстаивать «благоразумную» линию ему было очень нелегко. Маршан писал впоследствии, во время суда над прокурором Коммуны, в Революционный трибунал, что «Шометт делал все, чтобы помешать этой славной революции, порочил систематически все меры, которые требовало общественное спасение, кричал, плакал, рвал на себе волосы и предпринимал самые яростные усилия, чтобы убедить, что Центральный комитет осуществляет контрреволюцию»^{251}. Хотя активный член повстанческого комитета, возможно, сгустил краски, его свидетельство не вызывает, по существу, сомнений. Среди бумаг Шометта сохранилась записка, характеризующая деятельность Генерального совета во время восстания. В ней, в частности, говорится, что «в течение двух дней он занимался только тем, что успокаивал вооруженных граждан, не понимавших, почему они бездействуют, тогда как, с другой стороны, он употребил все, чтобы укротить их вулканическую активность»^{252}.

Среди архивных документов мною было найдено еще одно свидетельство, подтверждающее оценку Маршана и показывающее, что в дни восстания Шометт с другими руководителями Коммуны явно спасовали, устрашившись ответственности быть вождями восставшего народа. В неопубликованных заметках М. А. Жюльена (близкого к Робеспьеру) есть такая запись: «31 мая Комитет общественного спасения боялся власти Коммуны… Один человек (агент Комитета общественного спасения. – А. Г.) отправился к мэру и резко разговаривал с ним… Обнимались, сошлись на том, чтобы вскоре выработать конституцию и направить ее на рассмотрение народа, составить (Исполнительный. – А. Г.) совет из монтаньяров, но пощадить жирондистов… Паш и Шометт со слезами на глазах предлагали свою отставку, если сочтут ее необходимой»^{253}.

Некоторые историки предполагают, что причиной проявленной слабости была неуверенность руководства восстания в отношении секций^{254}. Между тем имеющиеся документы свидетельствуют, что сначала авангард, а потом большинство парижских секций признало власть повстанческого центра. Откликнувшись на призыв Комитета девяти и подняв народ, секции одна за другой стали присылать в Коммуну свои делегации для присутствия на ее заседаниях и принесения революционной присяги, что означало официальное признание повстанческой власти.

Выполняя распоряжения повстанческого центра, секции позаботились об охране застав и запрещении выезда из Парижа, поддерживали порядок, собрали свою вооруженную силу. Революционные комитеты некоторых секций проявили активность в обезоруживании и аресте «подозрительных». Однако большинство комитетов, очевидно, не очень спешило с этим, и Центральному революционному комитету пришлось во второй половине дня 31 мая еще раз напомнить им об ответственности за выполнение этого распоряжения^{255}. Судя по секции Прав человека, в отношении повстанческих действий многие секции проявили себя не «инициаторами», а скорее «воспринимающими» инициативу руководства восстанием^{256}. Но ведь это одновременно подтверждает силу влияния и авторитетность последнего.

Особенно убеждает полное отсутствие фактов открытого сопротивления распоряжениям повстанческого комитета. Даже секция Мельничного холма – твердыня прожирондистских собственнических элементов, утром 31-го не решилась прямо отказаться от выполнения предписания нового командующего национальной гвардией Анрио, а попросила отсрочки^{257}.

Вооруженные граждане этой секции, к которым присоединились отдельные группы из других консервативных секций (Май, 1792 года), забаррикадировались в саду Пале Эгалите. Они боялись, что их разоружат, но и демократический Париж опасался, что эти «новые швейцарцы», проявившие себя накануне восстания опорой жирондистского большинства Конвента, ударят, что называется, с тыла. Утром 31 мая повстанческому центру было сообщено, что «контрреволюционеры в секции Мельничного холма вооружаются и хотят силой отстоять свои решения»^{258}.

Это и было подоплекой^{259} движения к Пале Эгалите огромной (по некоторым оценкам до 20 тыс.) толпы жителей Сент-Антуанского предместья. Сент-антуанцы окружили сад и выставили пушки. Положение оставалось напряженным в продолжение нескольких часов. У командира батальона секцип Мельничного холма Раффе начался сердечный приступ, а это он был героем дня в отчетах жирондистских газет о событиях 27 мая, и его хотел арестовать Марат, когда в тот день Раффе со своим отрядом занял коридоры дворца Тюильри, в котором заседал Конвент^{260}. Наконец, осажденные стали выходить безоружными и вступать в объяснения.

Осада закончилась братанием, но урок был настолько наглядным, что ни одна из консервативных секций не отважилась в последующие дни на открытое сопротивление повстанческой власти. «Мятежные» секции признали ее, прислав в Коммуну в течение 31 мая «патриотические» делегации. В этих секциях произошли «перевороты», и к руководству пришли демократические элементы. Однако их позиции оставались очень слабыми. Революционный комитет секции Май не осмелился даже арестовать людей, мешавших его деятельности. В секции Мельничного холма аресты также осуществлял Центральный комитет.

Прожирондистские зажиточные слои проявили себя и в других секциях. В секции Прав человека революционный комитет арестовал некого Деона, который стал требовать у звонарей письменных распоряжений. Попытка помешать бить в набат была и в секции Общественного договора. Здесь развернулась ожесточенная борьба в связи с решением общего собрания 29 мая об «отправке всех аристократов в Вандею» – отзвук майской борьбы вокруг набора волонтеров для Вандейского фронта. «Аристократы» активизировались, и революционному комитету секции пришлось обратиться за помощью к «революционной комиссии девяти», т. е. повстанческому центру. Делегация секции Пуассоньер вечером 31 мая сообщила, что вначале она поднялась вся, но затем «аристократия» возобладала над «патриотами». На том же заседании Генерального совета разнесся слух, что секция Единства отказалась признать полномочия Анрио. Слух тотчас же опровергли, но опровергавший признал, что «незначительное число торговцев и лавочников этой секции отказывались принять общие меры общественного спасения»^{261}.

В целом положение в Париже было, видимо, сложным. Ведь незадолго до 31 мая выступление прожирондистских зажиточных элементов потрясло даже такие твердыни антижирондистского движения, как секции Боп-Консей и Единства. Еще 24 мая якобинцы не были уверены в полной поддержке парижских секций^{262}. Оттесненные все же накануне восстания от руководства большинством секций, зажиточные элементы могли проявить себя в самом ходе восстания. Располагая свободным временем, они были более мобильны и лучше вооружены; как правило, у них были ружья, тогда как у санкюлотов – пики. Поэтому Центральный революционный комитет был 31 мая очень серьезно озабочен тем, чтобы в секциях обезоружили и арестовали «подозрительных»^{263}.

По той же причине предпринимались самые энергичные усилия изыскать средства для компенсации мастеровому люду, рабочему и ремесленнику, за время, которое он проведет под ружьем. Только мобилизация рабочего ядра национальной гвардии сулила успех антижирондистскому восстанию. И Центральный комитет и революционные комитеты плебейских секций превосходно понимали необходимость привлечения к активным действиям рабочих, как они говорили, – «самых надежных защитников свободы»^{264}, значительная часть которых продолжала работать 31 мая.

Решительное выступление авангарда и недвусмысленное присоединение большинства парижских секций к восстанию сковало прожирондистские элементы. Заявив о признании повстанческой власти, они смогли отважиться лишь на скрытый саботаж ее решений в тех секциях, где остались у руководства^{265}. В целом демонстрация намерений и мощи восставшего народа оказалась достаточно определенной и внушительной, чтобы вырвать у Конвента первые уступки. Была упразднена Комиссия двенадцати, и разрешен вопрос о денежном вознаграждении неимущим участникам восстания.

Главный вопрос, однако, не был решен. Глубокое недовольство царило в антижирондистском лагере. «Общество далеко от мысли, что меры общественного спасения, принятые сегодня Национальным конвентом, достаточны для спасения родины», – указывалось в обращении Якобинского клуба. В отчете повстанческого комитета говорилось лишь о «первом успехе». В Коммуне по свидетельству очевидцев (да и судя по протоколам), были очень раздражены неудачей. Обвиняя в ней Варле, Паш утверждал, что так будет всегда, когда дело доверят Варле.

Мэр стремился снять ответственность с руководства Коммуны, но это естественное стремление не подкрепляется фактами. План Варле был отвергнут уже ранним утром 31 мая, когда Коммуна приняла решение о подчинении Конвенту. Усилиями того же Паша, Шометта, Эбера при поддержке влиятельного члена повстанческого комитета Добсана планы сторонников насильственного устранения жирондистов были отклонены и восторжествовала «благоразумная» линия. Именно поэтому Эберу на следующий день, когда Варле, в свою очередь, стал обвинять в неудаче руководство Коммуны, пришлось расхваливать 31 мая как «один из самых прекрасных дней в глазах республиканцев»^{266}. Однако, как мы знаем, большинство руководителей восстания, да, по-видимому, втайне и сам Эбер, были настроены менее восторженно. Марат написал прямо, что восстание «рассеялось, как дым»^{267}.

Конечно, руководство восстания должно было считаться с наличием секций, которые накануне восстания поддерживали жирондистов. Должны были принять во внимание и колебания в других секциях. Но прав Жорес, писавший по поводу событий 31 мая: «Без решительного побуждения, четкости и централизованности руководства народ не будет идти вперед, и революция, как дребезжащая и разлаженная повозка, застрянет в колее»^{268}. Повстанческий центр, побежденный страхом лидеров Коммуны перед возможностью народного покушения на верховную институцию, не смог дать это «решительное побуждение».

Умеренная линия продолжала господствовать в течение дня 1 июня. Лишь после 5 часов вечера был принят новый текст петиции в Конвент, выработанный Комитетом. Тем временем заседание Конвента закрылось, и руководство Коммуны оказалось в полном замешательстве. В этот момент и последовало вмешательство Марата.

Лидеры якобинцев понимали необходимость доведения борьбы до логического конца. Они чувствовали, по словам Левассера, что «ножны были отброшены далеко». Если они опасались революционного насилия народа над Конвентом, то еще больше их страшила обнаружившаяся возможность неудачи восстания. И вот Марат, в наибольшей степени обладавший «мужеством противозаконности», решил подтолкнуть руководство восстания к продолжению борьбы. Он пришел в Коммуну, когда в зале заседаний уже разгоралась дискуссия между сторонниками решительных действий и «благоразумными». Председательствующий попытался воспользоваться авторитетом Марата для подкрепления своих доводов о необходимости обращаться только к должностным лицам и придерживаться исключительно средств, предписанных законом. В ответ Марат заявил о законности восстания против представителей, злоупотребивших доверием народа. Он предложил представить петицию в Конвент (в Комитете общественного спасения ему обещали созвать вечернее заседание) и не уходить без окончательного ответа.