Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Итак, обстоятельная и хорошо документированная политическая карта секций накануне 31 мая еще не составлена. Поэтому нам остается использовать имеющиеся данные об участии секций в движении против Комиссии двенадцати^{191} и, уточнив их на основе других данных, дать представление о расстановке сил.

Под петицией, представленной Конвенту 30 мая^{192}, непосредственно перед восстанием (поэтому берем ее за основу), имеются свидетельства о присоединении 26 секций: Единства, Ломбар, Кенз-Вен, Монтрей, Попенкур, предместья Монмартр, Бон-Консей, Арси, Рынков, Тампля, Гравилье, Санкюлотов, Гренельского фонтана, Финистера, Республики, Пуассоньер, Бонди, Музея, Французских гвардейцев, Хлебного рынка, Общественного договора, Болота, Федератов, Прав человека, Французского пантеона и Марселя. Конечно, позиции этих секций не были идентичны. Первые 12 – сюда же надо отнести секцию Сите, еще 27 мая требовавшую предания членов Комиссии двенадцати суду Революционного трибунала^{193},– проявляли наибольшую политическую активность и были застрельщиками антижирондистского движения^{194}. Другие в общем следовали за этим авангардом. Лишь пять из них – Пуассоньер, Музея, Французских гвардейцев, Финистера и Федератов – не дали полномочий повстанческому комитету. И хотя при этом только секция Федератов заняла открыто враждебную позицию, все пять пока исключим.

Зато к оставшейся 21 секции следует прибавить секции Сите и Друзей отечества, о которых уже говорилось, а также Северного предместья, Соединения, Арсенала^{195}, Бонн-Нувель^{196}: они поддержали петицию от 27 мая и предоставили полномочия повстанческому комитету. В числе предоставивших ему полномочия значатся секции Тюильри, Нового моста, 1792 года, Люксембургского дворца, Пик и Красного креста. Однако достоверность полномочий двух первых сомнительна ввиду общего недемократического духа, царившего в этих секциях, и отсутствия каких-либо иных свидетельств о поддержке ими антижирондистских демаршей, а секция 1792 года, очевидно, указана ошибочно. Что касается трех других, то их можно включить в анти-жирондистский лагерь.

Секция Люксембургского дворца еще до звуков набата в ночь на 31 мая заявила Генеральному совету Коммуны, что восстала и требует закрыть заставы^{197}. Секция Пик тоже с самого начала восстания выступила активно. Ее делегаты первыми принесли присягу Генеральному совету, ее комитет взял на себя очень большую ответственность, арестовав министра юстиции Гойе^{198}. Наконец, секция Красного креста послала 27 мая в Конвент делегацию, которая, подобно делегации большинства секций, решительно потребовала освобождения арестованных патриотов и упразднения Комиссии двенадцати. Таким образом, мы насчитали 30 секций, что в той или иной мере примкнули к антижирондистскому движению накануне восстания.

Им противостояли прежде всего 3 консервативные секции: Мельничного холма, Май и 1792 года, на них особенно надеялись жирондисты, и именно их вооруженная сила 27 мая была вызвана по распоряжению Комиссии двенадцати для охраны Конвента. За это они получили от народа, живо помнившего, как отряды швейцарской гвардии яростно защищали королевский дворец 10 августа 1792 г., прозвище «новые швейцарцы». Народ опасался выступления «новых швейцарцев» и 31 мая^{199}.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ КАРТА ПАРИЖА 31 МАЯ – 2 ИЮНЯ 1793 г.

Секции:

1 – Тюильри; 2 – Елисейских полей; 3 – Республики; 4 – Мельничного холма; 5 – Пик; 6 – 1792 года; 7 – Монблана; 8 – Музея; 9 – Французских гвардейцев; 10 – Хлебного рынка; 11 – Общественного договора; 12 – Май; 13 – Мольера и Лафонтена; 14 – Бонн-Нувель; 15 – Друзей отечества; 16 – Бон-Консей; 17 – Рынков; 18 – Ломбар; 19 – Арси; 20 – Предместья Монмартра; 21 – Пуас-соньер; 22 – Бонди; 23 – Тампля; 24 – Попенкур; 25 – Монтрей; 26 – Кенз-Вен; 27 – Гравилье; 28 – Северного предместья; 29 – Соединения; 30 – Болота; 31 – Прав человека; 32 – Дома Коммуны; 33 – Федератов; 34 – Арсенала; 35 – Братства; 36 – Сите; 37 – Нового моста; 38 – Инвалидов; 39 – Гренельского фонтана; 40 – Единства; 41 – Марселя; 42 – Красного креста; 43 – Люксембургского дворца; 44 – Борепера; 45 – Французского пантеона; 46 – Обсерватории; 47 – Санкюлотов; 48 – Финистера

К этим твердыням консерватизма были близки секции: Елисейских полей, призывавшая к роспуску Коммуны; Братства, донесшая 23 мая Конвенту о заседании в мэрии, где предлагались самые решительные способы устранения жирондистов; Борепера, представившая 29 мая лоялистскую петицию в Конвент; Инвалидов, отвергнувшая в тот же день петицию против Комиссии двенадцати; Мольера и Лафонтена, заявившая утром 31 мая о преданности Конвенту^{200}. В канун восстания, как говорилось, к прожирондистскому лагерю присоединилась секция Федератов. К нему склонялась и секция Французских гвардейцев, в петиции 28 мая Конвенту она энергично выступала против «буйного меньшинства» и «толпы негодяев, скрывающихся под маской патриотов». Однако после упорной борьбы на ее собраниях 29, 30 и 31 мая демократические элементы победили^{201}. Итак, 9 секций в канун восстания оставались верны Конвенту с его жирондистским большинством^{202}.

Конечно, предложенный анализ схематичен. Из-за гибели протоколов заседаний большинства секций трудно судить о том, как шла борьба в секциях вокруг принятия тех или иных документов, какое содержание вкладывалось в них, как изменялись позиции секций от заседания к заседанию. Оценка, данная выше, как, впрочем, и всякий подсчет, статична. Между тем соотношение сил было динамическим. И все же с учетом сказанного она может служить необходимым ориентиром.

Сравнивая этот подсчет с той политической картой Парижа, которая была составлена для восстания 10 августа Брэшем, можно сделать некоторые самые общие выводы об эволюции парижских секций с августа 1792 г. Предположение Брэша, что политическая карта Парижа 31 мая будет «почти непохожа»^{203} на ту, которую он составил для 10 августа, явно не подтверждается. Брэшу казалось, что многие секции, которые были революционными накануне 10 августа 1792 г. и активно участвовали в свержении монархии, в мае 1793 г. займут консервативные позиции, окажутся на стороне жирондистов. Таких, однако, я вижу лишь три – Мельничного холма (Пале-Руаяль)^[8], Федератов (Королевской площади), Борепера (Терм Юлиана), да и то их демократизм в августе 1792 г. Брэш называет «умеренным». Зато шесть остальных прожирондистских секций – Елисейских полей, 1792 года (Библиотеки), Май (площади Людовика XIV), Мольера и Лафонтена (Фонтана-Монморанси), Братства (Острова Святого Людовика), Инвалидов – и в августе 1792 г. занимали недемократические – «консервативные» и «умеренно-консервативные» (по терминологии Брэша) позиции.

Напротив, из 30 секций, выступивших против жирондистов в конце мая 1793 г., 22 в августе 1792 г. занимали «демократические» либо «умеренно-демократические» (по оценке Брэша) позиции^{204} и лишь некоторые секции, ставшие застрельщиками антижирондистского движения (Сите, Санкюлотов), в августе 1792 г. были среди «консервативных». В целом политическая группировка парижских секций в 1792–1793 гг. характеризуется определенной устойчивостью. О том же свидетельствует политическая карта секционного движения накануне «плебейского натиска» 4–5 сентября 1793 г. В числе выявленных С. Л. Сытиным 19 секций^{205} – авангарда этого движения, 16, по моей оценке, представляли антижирондистский блок. Очевидно, истоки этой устойчивости следует искать в социально-экономической структуре – характере кварталов Парижа, которые занимали те или иные секции.

Приоритет в установлении связи между социально-экономической структурой исторически сложившихся районов Парижа и политической позицией соответствующих секций принадлежит опять-таки Брэшу. Он сделал социально-экономический обзор, который послужил основой для всех последующих исследований вплоть до новейших. Сопоставив политическую карту 10 августа 1792 г. с социально-экономическим районированием Парижа, Брэш доказал, что революционные, или, как он говорит, «демократические» секции находились в кварталах с демократическим же, сравнительно небогатым, трудовым населением.

Сравнение нашей политической карты Парижа с социально-экономическим обзором Брэша_; скорректированным А. Собулем, подтверждает и уточняет вывод Брэша. Можно сказать, что секции, выступившие против жирондистов, были расположены преимущественно в промышленных кварталах города. Из шести секций, составлявших промышленный район левобережья^{206}, пять (Единства, Марселя, Красного креста, Люксембургского дворца, Французского пантеона) включились в антижирондистское движение накануне 31 мая. Шестая – Борепера осталась лояльной жирондистскому большинству Конвента. Симптоматично, что она занимала часть старого университетского квартала, где проживало, по Брэшу, немало «мирных и зажиточных буржуа»^{207}.

Аналогичное положение было на правом берегу. Здесь 10 из 13 секций, составляющих северо-центральный промышленный район (Рынков, Ломбар, Арси, Соединения, Гравилье, Друзей отечества, Бон-Консей, Бонн-Нувель, Бонди, Северного предместья), заняли антижирондистские позиции. Позицию трех остальных секций района я не смог квалифицировать. В антижирондистское движение активно включились и три секции Сент-Антуанского предместья – важного центра мебельного и других видов ремесленного производства.

Совершенно иными были кварталы, где находились секции, оказывавшие поддержку жирондистам. Секции Май, 1792 года, Мельничного холма составляли центральный аристократический район с банкирскими конторами, модными магазинами и кафе. Особенно много их было в секции Мельничного холма. Секция Братства занимала резко обособленную территорию. Здесь с XVII в. стали строиться отели и особняки для буржуазии. Секция Инвалидов была «царством садовников и огородников», «пригородом внутри города»^{208}. Сколь-нибудь значительной промышленности в этих прожирондистских секциях Брэш не отмечает.

Такой была картина города с высоты «птичьего полета». Но общее представление о характере кварталов, на которые опиралось демократическое большинство секций, подтверждается и сохранившейся статистикой. Она неполна, относится к разным годам революции, охватывает не все секции, но при всей своей относительности заслуживает внимания. Это сведения трех видов: о рабочих (в данном случае действительно о людях наемного труда), о «нищете» (о лицах, требовавших помощи от властей) и о «достатке» («активных 80 гражданах», имевших соответствующий имущественный ценз)^{209}.

Наиболее «чувствительными» оказываются первые данные. Антижирондистские секции, сосредоточивая около двух третей населения, аккумулировали более трех четвертей рабочих. Удельный вес рабочих в них составлял 13 % и превышал среднепарижский уровень на 2 %; следовательно, рабочих с их семьями в «средней» антижирондистской секции было более половины. А в секциях, занимавших прожирондистские позиции, рабочих было в среднем лишь около 8 %, с семьями – около трети населения. Вывод о промышленном характере кварталов демократического большинства секций явно подтверждается, и можно уточнить, что они сосредоточивали огромную часть всего рабочего населения столицы, ее ремесленного (это подчеркнем, поскольку преобладали отнюдь не фабрики и не крупные предприятия, а небольшие мастерские) пролетариата.

Данные о «нищете» и «достатке» оказываются менее показательными. Естественно, уровень «нищеты» в антижирондистских секциях был выше (11 % против 9 %), а уровень «достатка» ниже (12 % против 13,5 %), чем в прожирондистских. Но в общем и «нищета» и «достаток» в первых соответствовали среднепарижскому уровню. Вместе с тем эти данные интересны для выявления многослойности антижирондистского большинства. Если, например, в Сент-Антуанском предместье уровень «нищеты» превышал 30 %, то в таких активных секциях, антижирондистского движения, как Бон-Консей, Гравилье, Единства, он был соответственно 4,6; 6,5; 6,5 %.

Мнение о том, что народные восстания порождает нищета, сложилось еще до революции. Луи-Себастьен Мерсье, оставивший яркую картину нищеты^{210} Сен-Марсельского предместья, писал: «В этом квартале проживает парижская чернь, самая бедная, самая неспокойная и самая необузданная… Восстания и мятежи зарождаются именно здесь, в этом очаге беспросветной нищеты». Народ здесь «злее, задорнее, горячее и более склонен к бунту, чем в других кварталах». Видимо, у знатока предреволюционного Парижа были основания так считать; но это лишь подтверждает известную истину, что бунт еще не революция. Антижирондистское восстание потребовало развитого политического сознания, а Мерсье отмечал, что жители Сен-Марсельского предместья «на три столетия отстали от века в отношении господствующих… знаний и нравов».

В ходе революции менялся характер народных движений, не мог не измениться и характер движущих сил. Вслед за основоположниками марксизма мы справедливо говорим о выдающейся роли в Великой французской революции плебейства. Но забываем, что у последнего в историческом развитии выявились две ипостаси. Говоря в книге о парижском плебсе, я имел в виду предпролетарскую тенденцию его эволюции. Для революции конца XVIII в. она была главной, для описанных событий – единственной. Но не угадывается ли в предшествовавших выступлениях, в сентябрьских «избиениях» 1792 г. и других народных расправах предлюмпенская тенденция?

Вернемся к описанию Сен-Марсельского предместья: «В этом квартале, отдаленном от оживленной части города, прячутся люди, потерявшие состояние, мизантропы, алхимики, маниаки, мелкие рантье с ограниченными средствами… Нередко кто-нибудь, забравшись под самую крышу, подолгу скрывается здесь от полиции, от глаз целой сотни аргусов, подобно тому как какое-нибудь едва видимое насекомое скрывается от оптических приборов». Конечно, не следует спешить с обобщениями: достаточно ограничиться предположением, что описанная Мерсье «чернь» – это не только героический плебс Великой французской революции, но и будущие «герои 18 брюмера Луи-Бонапарта».

Из секций Сен-Марсельского предместья лишь одна – Санкюлотов – проявила себя активно в антижирондистском движении; следовала за авангардом и другая – Французского пантеона. А вот главная, «коренная» секция предместья – Финистера, с самым высоким уровнем «нищеты» (42 %), не участвовала в антижирондистском движении, не проявила себя до восстания, а 31 мая приняла даже решение требовать ареста повстанческого комитета^{211}, затем довольно вяло повиновалась руководству восстания. Не проявила себя в движении и ее соседка – секция Обсерватории (21,2 % «нищеты»). Это перечисление можно продолжить. Последнее антижирондистское выступление секции Пуасссньер (предместье Сен-Лазар, уровень «нищеты»–21,9 %) датируется 12 марта, а 31 мая «аристократия» взяла в ней верх над «патриотами»^{212}. Секция Братства (уровень «нищеты» 24,3 %) накануне 31 мая занимала прожирондистски е позиции. Всего этого, видимо, достаточно для вывода, что не «нищета», взятая изолированно, как самодовлеющий показатель была ведущим фактором в образовании антижирондистской группировки парижских секций. «Структурообразующее» значение она обнаруживает лишь вкупе с другим показателем – удельным весом рабочих.

Сочетанием высокого удельного веса рабочих и «нищеты» отличались секции Сент-Антуанскрго и Северного предместий, Санкюлотов. Но в антижирондистском лагере существовал и их антипод – секции, у которых оба эти показателя были низкими (а показатель «достатка» достаточно высоким): Хлебного рынка, Рынков, Ломбар, Гренельского фонтана, Люксембургского дворца. Социальная база антижирондистской группировки предстанет еще более пестрой, если учесть, что показатель численности рабочих свидетельствует не только о доле «ремесленного пролетариата», но и о значительности самостоятельных мастеров, которые населяли вместе с последним промышленные районы города. И далеко не все они разорялись, судя по незначительному показателю «нищеты» в центральных промышленных кварталах. Даже в этих промышленных районах трудно выделить в качестве бесспорно преобладающей какую-нибудь одну категорию населения.

«Чересполосица», неодинаковая и меняющаяся активность различных социальных групп как раз и придавали особую значимость постоянному ядру политических руководителей секций. Упоминавшемуся Мёссару удавалось в марте – апреле даже свою «аристократическую» секцию Май подвигнуть на антижирондистские выступления; напротив, смерть Лазовского подорвала боевой дух секции Финистера. Явно не нашлось достойных руководителей в Пуассоньер, Обсерватории и других «плебейских» секциях предместьев. В общем демократическое большинство парижских секций представляло различные слои населения города с неодинаковыми перспективами социальной мобильности и неодинаковыми устремлениями, которые, однако, в конце мая сошлись в главном – в необходимости убрать преграду на пути реализации этих устремлений, Такой преградой для всех оказалось господство жирондистов.

21 мая делегация секции Гравилье, убеждая Гору спасти отечество, заявила: «Если вы это в состоянии сделать, но не хотите, вы трусы и предатели. Если вы этого хотите, но не в состоянии сделать, скажите, за этим мы пришли сюда: сто тысяч рук взяли оружие, чтобы защитить вас»^{213}. Если якобинские лидеры хотели сохранить политическое руководство антижирондистским движением, свои позиции в демократическом блоке, да и сам этот блок, они должны были положительно ответить на этот вопрос. Они так и сделали. Вечером 29 мая с трибуны Якобинского клуба прозвучал призыв к восстанию.

Если 26 мая, посвящая основную часть речи положению внутри Конвента и задачам депутатов-монтаньяров, Робеспьер, по всей вероятности, еще надеялся, что их самостоятельные действия при моральной поддержке народа приведут к успеху, то 29 мая он решает обратиться к народу. Восстановление 28 мая Комиссии двенадцати, видимо, окончательно убедило Робеспьера и его соратников в невозможности добиться успеха внутриконвентскими действиями. «Если весь народ не восстанет, свобода погибла, и только презренный шарлатан может сказать народу, что у него есть другой врач, кроме него самого… У представителей народа остается один долг – сказать народу всю правду и пойти впереди него, чтобы указать путь». Однако Робеспьер не счел себя вправе «предписать народу средства спасения» и возглавить сопротивление народа. Он возложил эту обязанность на Коммуну^{214}.

Робеспьер не хотел, чтобы Якобинский клуб превратился в штаб восстания. Когда 13 мая в клубе один из не оставивших своего имени ораторов предложил направить в Конвент петицию против жирондистских лидеров, Робеспьер сказал, что, во-первых, нет необходимости прибегать к крайним мерам, а во-вторых, клуб не место для подобных предложений. Клуб, по выражению Робеспьера, «должен быть благоразумным и политичным»^{215}.

Разделяя взгляды своего лидера, большинство якобинцев не поддержало 17 мая предложение о создании из пяти членов клуба комитета общественного спасения, импульсы от которого должны были, по мысли поддержавшего эту идею Тюрье, расходиться по всем секциям^{216}. Тем самым была сорвана попытка создания внутри клуба потенциального повстанческого центра.

Робеспьер и его соратники старались сохранить видимость непричастности к антижирондистскому движению парижских секций. Они постоянно утверждали на заседаниях клуба, что нельзя давать повод для «клеветы», т. е. для утверждений жирондистов, что якобинцы натравливают на них парижские секции. Эти, как и вообще неизменные заявления Робеспьера и других монтаньяров о необходимости придерживаться рамок законности, содействовали появлению в историографии концепции, которая объясняла майские колебания Робеспьера и его единомышленников их «легализмом». Полностью отрицать последний вряд ли уместно. А. З. Манфред отмечал, что в первые годы революции Робеспьеру «приходилось участвовать лишь в легальных формах борьбы, – в стенах респектабельного Учредительного собрания, где каждый опирался на безупречно законный, доверенный избирателями депутатский мандат». Вспомним, что созванное указом короля, оно олицетворяло преемственность законности. Но в дни антироялистского восстания Робеспьер столкнулся с попранием последней и усвоил урок замены формальной законности законом революционной необходимости^{217}. «Надо спасти государство каким бы то ни было образом; антиконституционно, – говорил он накануне 10 августа 1792 г., – лишь то, что ведет к его гибели»^{218}.

Решив еще в конце февраля – начале марта добиться устранения (Марат) или, как говорил Робеспьер, «нейтрализации» жирондистов, вожди якобинцев надеялись, что этой цели можно будет достигнуть с помощью общественного осуждения жирондистов в департаментах, которое выльется в легальные демарши (например, обращение с петициями в Конвент) и приведет к изменению позиции Болота. Правда, в критические дни начала апреля, когда Дюмурье угрожал походом на Париж, Робеспьер, Марат и их единомышленники обратились к парижским секциям с призывом к выступлению, но, осудив создание в Епископстве Центрального собрания, они фактически сорвали его организацию. Когда же после разряжения обстановки секции Парижа собрались выступить против Жиронды, то под влиянием якобинских лидеров они ограничились петицией, признававшей решающую роль, которую должно сыграть волеизъявление департаментов в судьбе партии Бриссо.

Якобинцы с помощью местных народных обществ энергично добивались осуждения жирондистов в провинции. Но при поддержке роялистов жирондистам в большинстве мест удалось сохранить свои позиции. Надежды демократических сил Парижа на департаменты не оправдались. «Дело погибло, если Париж не сделает нового усилия», – писали 23 мая из Лиона местные якобинцы парижским друзьям^{219}. Стремясь опереться на провинцию в борьбе с якобинцами, жирондистские лидеры обращались к своим избирателям с подстрекательскими призывами, натравливали их на революционные силы Парижа, на комиссаров-монтаньяров.

«Нередко приходится слышать, даже публично, – писал один из комиссаров Конвента, Гарро, – что если Париж хочет господствовать, то следует отделиться от него и образовать самостоятельное государство»^{220}. Агитация такого рода, как отмечалось в донесениях из провинции, деморализовала республиканцев, ослабляла их сопротивление роялистам. И это происходило в тот момент, когда революция нуждалась в удесятерении усилий для ее защиты.

Положение республики, ставшее критическим в результате измены Дюмурье, продолжало ухудшаться. 9 апреля австрийцы вторглись на территорию Франции и осадили Конде, 13 апреля – Валансьен. Дезорганизованная, плохо снабжаемая, не верящая своим командирам французская армия не могла оказать серьезного сопротивления. Дорога в глубь страны была, по существу, открыта, и спасением для Франции явилось лишь то, что австрийцы топтались на месте, верные средневековой стратегии, когда военные действия сводились к последовательному захвату крепостей. Но к этому моменту смертельной опасностью стала внутренняя контрреволюция. Вандейский мятеж разрастался, подобно опухоли, против которой не помогали никакие средства. То уже был настоящий внутренний фронт республики. 5 мая перед вандейцами капитулировал генерал Кетино с 4 тыс. бойцов и 10 пушками. Правда, вандейцы не угрожали походом на Париж, но они преуспели больше любой коалиции, отрезав от республики обширный край. Внутренний фронт грозил расшириться, поскольку продолжалось брожение в ряде районов, где произошли выступления против набора волонтеров, а в одном из них – в департаменте Лозер – Шаррье, провозгласивший себя «временным комендантом короля», собрал 2-тысячное воинство и захватил главные города Марвежоль и Манд. Требовался немедленный перелом в организации отпора внешней и внутренней контрреволюции. Но Комитет общественного спасения, создание которого породило у якобинских лидеров определенные надежды, выполнял в основном функции связи с комиссарами – депутатами Конвента, командированными в провинцию и в армию. Превращение его в полномочный правительственный орган срывалось из-за противодействия жирондистов.

Робеспьер и его сподвижники в полной мере осознавали глубину переживаемого страной кризиса, а угроза жирондистского переворота побуждала расстаться с «легализмом». Они призвали народ к восстанию как средству самозащиты, защиты от репрессий, которыми угрожали демократическим силам Парижа жирондистские лидеры. Если «Коммуна Парижа, которой особо поручена забота о защите интересов этого большого города, не заявит всем о преследовании свободы самыми подлыми заговорщиками, если Коммуна Парижа не объединится с народом, образовав самый тесный союз, она нарушит свой первейший долг; она утратит популярность, которой обладала до сих пор», – заявил Робеспьер^{221}. Однако и руководство Коммуны не желало брать на себя организацию народного восстания.

Генеральный совет Коммуны вел себя в последние дни мая подчеркнуто лояльно. Он напомнил делегации собрания в Епископстве, требовавшей назначения (взамен прежнего, Сантера, отбывшего в Вандею) нового командующего национальной гвардией, что это запрещено Конвентом. Он предложил секции Прав человека, объявившей о непрерывности своих заседаний, подчиниться декрету о закрытии собраний в 10 часов вечера. Подчинение закону – «вот первая добродетель республиканцев»^{222}. Это заявлял Шометт.

«Г-н Шометт, – доносил Дютар 24 мая, – показался мне очень взволнованным и почти выбитым из седла; он полностью полагается на закон и, кажется, всецело желает, как обычно в моменты кризиса, пребывать под эгидой Конвента». Дютар даже решил 27 мая, что, став «сенатором», т. е. высокопоставленным должностным лицом, Шометт «перестал быть революционером»^{223}. Эти наблюдения, возможно, отражают некоторые черты характера главы Генерального совета, но в общем «легализм» руководителей Коммуны, солидаризовавшихся с Шометтом, имел ту же природу, что и колебания других якобинских лидеров. Политических деятелей страшила ответственность за покушение на национальное представительство.

Вновь, как происходило не раз, вперед должны были выдвинуться «неизвестные». Инициативу организации восстания взял на себя актив демократических секций, который и создал повстанческий центр. Правда, когда комиссары секций по призыву секции Сите стали вечером 29 мая собираться во дворце Епископства, там уже заседали выборщики и члены некоторых народных обществ^{224}. Вопросы организации восстания ими не обсуждались, но решительно говорилось о его необходимости. Существовала с 28 мая – а по некоторым сведениям раньше – Комиссия шести, которая претендовала на роль исполнительного органа этого расширенного заседания выборщиков и требовала неограниченного доверия к своей деятельности. Вряд ли она сыграла какую-либо реальную роль в истории восстания, но в историографии Комиссия шести заняла заметное место. Очень непросто оказалось историкам признать самостоятельность активистов секционного движения, легче было уподобить организацию восстания механике передачи распоряжений якобинского руководства, так сказать, «по инстанциям». Закономерно поэтому обратили главное внимание на детище администрации Парижского департамента – Комиссию шести и увидели именно в ней зародыш повстанческого центра.

Нет, однако, никаких свидетельств, что Комиссия шести получила полномочия от секций, да она и не могла их получить ранее вечера 29-го. Поэтому не следует представлять переход от Комиссии шести к Комитету девяти, начавшему действовать 30-го, чисто количественной эволюцией, чем-то вроде кооптации^{225}. Показательна и смена ведущих фигур. Вместо Дюфур-ни выдвинулся активнейший в тот момент из «бешеных» Варле.

Закономерно, что Дюфурни «исчез» как раз в тот момент, когда руководство Парижского департамента, членом которого он был, решило созвать утром 31 мая в Якобинском клубе представителей «всех конституционных властей департамента» (включая Коммуну Парижа) и секций для обсуждения «мер общественного спасения». Одни историки считают это решение враждебным Комитету в Епископстве, другие (Мортимер-Терно) говорят о полном согласии в антижирондистском лагере. Жорес объединил обе точки зрения, но и от него не укрылось, что решение департамента было попыткой перехватить инициативу^{226}. Предложили созвать полномочных представителей секций для обсуждения мер общественного спасения в то время, как они уже собирались в Епископстве с той же целью. Такой попытке должны были сочувствовать руководители Якобинского клуба и Коммуны, чье отношение, по крайней мере к Варле, хорошо известно.

Новым местом сбора был выбран Якобинский клуб, и это говорит само за себя. В клубе подобных собраний не проводили: похоже, что Коммуна вместе с Парижским департаментом решили привлечь к непосредственной организации антижирондистского выступления руководство Якобинского клуба, монтаньяров, чтобы разделить пугающую ответственность за покушение на прерогативу верховного органа с самими членами Конвента, а заодно – общими усилиями «оттереть» от руководства выступлением Комитет девяти. Традиционная историография и здесь грешит «элитарными» предпочтениями. Отношение историков к Комитету девяти напоминает реакцию департаментских и городских властей на его создание. Умаление авторитета Комитета девяти выражается, в частности, в том, что оспаривают полномочия, полученные им от секций. Своеобразна позиция Мишле. Он лучше всех мог осветить вопрос: в его распоряжении были позднее утраченные документы секций с данными об этих полномочиях. Но документы послужили Мишле лишь одним из свидетельств в пользу тезиса, что народ к 31 мая уже пребывал в апатии и не хотел участвовать в политической борьбе.

Полномочия комиссаров, собравшихся в Епископстве, были, по Мишле, «неопределенными». Он находил возможным говорить о «неограниченном характере» полномочий представителей «только» (!) 15 секций и о том, что 14 секций дали полномочия «только» (!) для «обсуждения или подачи петиций»^{227}. Вполне возможно, что здесь проявились колебания. Скорее, в секциях и не придали большого значения необходимым (ли?) формальностям.

С решающими или совещательными полномочиями комиссары были выбраны и, следовательно, представляли свои секции. Когда большинство их собралось в зале Епископства, они провозгласили себя Общим революционным собранием города Парижа и вечером 30 мая постановили «объявить Париж в состоянии восстания против аристократической клики, угнетающей свободу», призвать к борьбе «людей 14 июля и 10 августа», а себя «считать постоянным». Провести это постановление в жизнь должен был Комитет девяти в составе: Вар ле, Гузмана, Бономме, Симона, Вендлинга, Митуа, Лорена, Фурнеро, Лебурсье^{228}. В ночь на 31-е к ним присоединился председатель секции Сите Добсан, прославившийся сопротивлением Комиссии двенадцати. Комитет девяти и стал душой Общего революционного собрания^{229}, мотором восстания.