Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Первой забеспокоилась консервативная секция Мельничного холма. Уже 1 апреля она решила потребовать от Конвента роспуска собрания в Епископстве, а на другой день такой же демарш в Конвенте предпринял председатель секции Май^{64}. В этот же день, 2 апреля, с протестом против деятельности собрания в Епископстве выступили хозяева помещения – выборщики. Они заявили Коммуне, что среди членов созданного там комитета особое их негодование вызывают, кроме Варле, – Трюшон, Гренье, Нодрен. Как и 9–10 марта, выдвинулись сторонники экстренных и радикальных мер. Гренье – тот представитель секции Соединения, что добивался объявления всеобщей мобилизации (и подвергся критике Робеспьера на заседании в Якобинском клубе 29 марта). В Конвенте он произнес пылкую речь, в которой, в частности, предложил, чтобы половина членов Конвента отправилась на фронт и возглавила армию французов^{65}. Он же был членом делегации секции, потребовавшей 26 марта в Конвенте разоружения всех дворян и священников, а также «подозрительных». О Нодрене выборщики сказали, что он поднял против «патриотов секции Пантеона ряд введенных им в заблуждение рабочих» и что он «открыто заявил добрым гражданам: «Вы патриоты 1789 г., но мы вас приведем в порядок»». Последней каплей, переполнившей чашу терпения выборщиков, было, по их словам, предложение Нодрепа удалить посторонних, в том числе выборщиков, и заседать при закрытых дверях^{66}.

Итак, в Епископстве выдвинулись в лидеры такие радикальные деятели секций, для которых «патриотизм 1789 года» был уже недостаточным, ограниченным, как ограниченными оказались достигнутые на первом этапе революции ее буржуазные цели. Немало тех, кто считал себя «патриотом 1793 года», участвовали во взятии Бастилии, однако они ощущали себя как бы новым поколением, которое теперь противопоставляло себя деятелям, закрепившимся в сложившейся с 1789 г. иерархии власти. То был вызов не только жирондистам, но и якобинской «элите», пополнявшей после 1792 г. ряды муниципальной администрации и начавшей проникать в департаментские учреждения, различные бюро и даже министерства.

Лидеров якобинцев встревожило стремление собрания в Епископстве стать верховным революционным органом, поддерживающим «связи со всеми департаментами республики». Вечером 1 апреля на заседании Якобинского клуба собрание было осуждено. Марат потребовал, чтобы Гренье, сообщившего о конституировании секционного органа как «Центрального, или Всеобщего, собрания», арестовали и отправили в Комитет общей безопасности^{67}. Отрицательная реакция клуба способствовала тому, что на следующий день часть секций (Арсенала, Борепера, Болота, Арси и др.) отозвали своих делегатов из Епископства, и среди них – секция Гравилье. Как и 9–10 марта, она шла в фарватере политического влияния Якобинского клуба, и ее активисты не считали восстание секций против жирондистов возможным без поддержки клуба. После того как Центральное собрание на заседании Генерального совета Коммуны 2 апреля было дезавуировано, никаких свидетельств о продолжении его деятельности мною не обнаружено.

Других попыток организовать движение секций во время кризиса не было. Жирондистам удалось в тот момент избежать «взрыва общего негодования, который их уничтожил бы»^{68}. После окончания кризиса Марат отметил, что «антипатриотическую клику некоторое время терзал страх перед общественным возмездием, но вскоре она была успокоена бездействием народа, ибо то, что не делается сразу, не делается вообще»^{69}.

Пессимистическое пророчество Марата на этот раз не оправдалось. «Взрыв общего негодования» был лишь отсрочен. В народе уже с начала марта стало распространяться мнение, что все его усилия и жертвы в борьбе с врагами революции не дают результата из-за деятельности прожирондистского Исполнительного совета, политики жирондистского большинства Конвента. Предательство Дюмурье, связь которого с жирондистами была разоблачена вождями якобинцев, агитаторами с улиц, активистами секций и народных обществ, привело парижский люд к убеждению в существовании заговора. «Повсеместно говорят, – свидетельствовала полиция 5–6 апреля, – что предатель Дюмурье не мог бы выработать своего контрреволюционного плана без тайного сговора с частью Конвента»^{70}.

Жирондисты почувствовали, что теряют почву под ногами. Даже в Конвенте их господство не было полным. Мысли о безотлагательности радикальной организации исполнительной власти, о наделении Конвента функциями высшего исполнительного органа, короче говоря, о необходимости централизации управления, развитые Робеспьером и Дантоном еще на первом этапе кризиса (8–11 марта) и вложенные Маратом в лаконичную, парадоксальную формулу о необходимости «деспотизма свободы»^{71}, все больше осознавались в Конвенте как требование общественного спасения. 6 апреля после продолжительных дебатов, несмотря на яростные вопли жирондистов о «диктатуре» и «тирании», приняли решение создать Комитет общественного спасения, орган, которому суждено было великое будущее. Чувствительный удар получили жирондисты и при выборах в новый комитет: ни один из них не был избран. Зато в комитет вошли Дантон и Делакруа. Тем самым Болото продемонстрировало, что не верит клевете жирондистов, объявивших Дантона соучастником Дюмурье.

Жирондистские лидеры, как и после событий 9– 10 марта, решили энергичной контратакой восстановить положение. Первый удар они нанесли самому ненавистному им вождю якобинцев, который еще 2 марта открыто назвал их «контрреволюционерами»^{72} и по адресу которого они не раз кричали: «В Аббатство его, в Аббатство!»^[3]. Они выбрали Марата, потому что своими призывами к революционному террору, своим «безжалостным срыванием масок»^{73} он внушал наибольший страх Болоту, но в замыслы Гюаде, выступившего застрельщиком атаки, входил полный разгром якобинцев. Марату инкриминировалось обращение Якобинского клуба от 5 апреля, подписанное им в качестве председателя и призывавшее провинциальные общества добиться осуждения депутатов-жирондистов в департаментах. А в заключение своей речи, которую Гюаде не дали закончить, тот собирался потребовать опечатания бумаг Якобинского и Кордельерского клубов и роспуска муниципальных властей Парижа^{74}.

Жирондистам удалось увлечь за собой Болото. 12 апреля они добились декрета об аресте Марата. Словесная перепалка перешла, таким образом, в борьбу не на жизнь, а на смерть. Преследование Марата, лишение его депутатской неприкосновенности, как отметил Маркс, создали «непосредственный прецедент для событий 31 мая»^{75}.

Однако победой жирондистов в Конвенте борьба не закончилась, она переносилась на другую почву. Решить судьбу Марата надлежало Революционному трибуналу, судьи и присяжные которого были тесно связаны с муниципальными властями и секциями Парижа. Между тем в те апрельские дни уже зарождалось широкое антижирондистское движение парижских секций, чего так ждали лидеры якобинцев девятью днями раньше. 8 апреля в петиции Конвенту секция Бон-Консей обвинила жирондистов в причастности к заговору Дюмурье, в том, что они препятствуют обсуждению в Конвенте вопросов обороны, клевещут на парижан, на народные общества, и потребовала, чтобы монтаньяры покончили с жирондистами, прибегнув к силе закона^{76}. Резко антижирондистским было в тот день и выступление секции Май, которую вновь возглавил Мёссар.

10 апреля жирондист Петион зачитал в Конвенте попавший к нему проект петиции парижских секций, выработанный активистами секции Хлебного рынка. Это был яркий обличительный документ. Его авторы не перечисляли обвинения против жирондистов, их вину они считали доказанной, и авторы обрушили свой гнев на сам Конвент, большинство членов которого, по их мнению, были «коррумпированы», за снисходительность к преступным действиям Дюмурье и жирондистов. Конвенту досталось и за то, что до сих пор не был издан декрет против скупщиков предметов первой необходимости и спекулянтов звонкой монетой.

«Двадцать раз вы обещали удовлетворить столь справедливые требования; однако зло увеличивается с каждым днем, а вы взираете на него спокойно. Означает ли это, что есть среди вас люди, заинтересованные в покровительстве монополиям? Или, может быть, иные надеются, что народ, утомленный недоступностью предметов первой необходимости из-з$ их дороговизны, смиренно попросит помощи и оков? Ошибаются те, кто так думает».

Авторы обращения требовали обвинительного декрета против преступных депутатов и замены тех, «у кого нет мужества защитить Республику». Оно заканчивалось горячим призывом к монтаньярам: «Спасите Республику! Если вы чувствуете себя не достаточно сильными, имейте мужество сказать нам об этом откровенно; мы возьмемся за ее спасение. Кризис, переживаемый нами, должен быть последним. Или вся Франция погибнет, или Республика победит!»^{77}.

Секция Хлебного рынка, принявшая этот проект петиции, стремилась добиться присоединения к нему других парижских секций и вечером того же дня, 10 апреля, представила его на суд якобинцев. Робеспьер признал документ в основе хорошим, но потребовал внесения в него значительных поправок. Прежде всего ему не понравился угрожающий тон петиции: авторы обращались к членам Конвента со словами: «Послушайте нас последний раз…», и т. д. Конечно, Робеспьер отверг и утверждения о том, что большинство Конвента «коррумпировано». Он пожелал, чтобы текст петиции стал приемлемым для всех «друзей свободы», чтобы он был одобрен большинством и не вызвал возмущения департаментов^{78}.

В поправках, которые предложил Робеспьер, отразились некоторые общие принципы его стратегии: убеждение в возможности привлечения большинства Конвента на сторону якобинцев, уважение прерогативы национального представительства и признание недопустимости его роспуска. Но сказалось, конечно, и то, что «девятый вал» кризиса, связанного с предательством Дюмурье, миновал, и якобинские вожди сочли необходимым изменить тактику. Характерно, что Робеспьер в многочасовой речи утром 10 апреля, разоблачив политическую линию жирондистских лидеров со времени Законодательного собрания, воздержался от того, чтобы, как он сделал это 3 апреля, решительно и недвусмысленно потребовать обвинительного декрета против них. Он и его соратники вновь главное внимание обратили на борьбу за общественное мнение всей страны. 5 апреля Якобинский клуб постановляет: направить народным обществам новое обращение, в котором призвать департаменты «наводнить Конвент петициями, выражающими официальное требование немедленного отзыва» жирондистских лидеров^{79}. Робеспьер предлагает активизировать деятельность корреспондентского комитета клуба (информировавшего провинциальные народные общества о делах центрального столичного общества) и приступить к изданию патриотических газет и т. д. Вожди якобинцев стремились добиться благожелательного волеизъявления департаментов.

А делегаты 35 парижских секций, собравшись во дворце Епископства, переработали проект петиции секции Хлебного рынка в духе предложений Робеспьера и 15 апреля представили его в Конвент. В окончательном варианте обвинительная часть проекта была значительно расширена и заострена против жирондистов. С самого начала оговаривалось, что «большинство Конвента чистое» и что петиционерам чужда «анархическая» идея его роспуска. Но 22 депутата-жирондиста были поименно названы и осуждены как нарушившие, по мнению парижан, волю своих избирателей. Сформулировав обвинительный акт против жирондистских лидеров^{80}, парижские секции отказались от вынесения приговора. Они требовали, чтобы выраженное ими мнение вместе со списком обвиняемых депутатов было послано в департаменты, присоединение которых, как они считали, даст ему силу закона и приведет к изгнанию из Конвента поименованных жирондистских лидеров^{81}.

Итак, большинство парижских секций впервые определенно и официально высказало свое отрицательное отношение к жирондистам и их пребыванию у власти. У антижирондистского движения появился лозунг – устранить из Конвента 22 жирондистских лидера. Петиция 15 апреля, разработанная активистами секций под влиянием Горы и при тесном контакте с якобинскими лидерами, включая Дантона^{82}, явилась выражением политического союза монтаньяров с парижскими секциями. В убедительную демонстрацию союза вылился и процесс над Маратом.

Когда в Париже узнали о декрете Конвецта против Марата, возмущению, похоже, не было предела. В народе стали говорить, что «плохие депутаты хотят удалить этого проницательного Аргуса». А люди поэнергичней требовали «дать отпор коварному замыслу Бриссо» и установить охрану у дома Марата из 400–500 вооруженных граждан. Полицейские донесения предупреждали о «всеобщем недовольстве» и возможности народного выступления. Робеспьер на заседании Якобинского клуба 12 апреля призвал членов общества и граждан с трибун разойтись по своим секциям, чтобы обеспечить в них спокойствие^{83}. Прямого вмешательства народа не последовало, но его давление было зримым и весомым. 24 апреля Революционный трибунал признал обвинения, содержавшиеся в декрете Конвента, несостоятельными и при большом стечении бурно аплодировавших парижан оправдал Марата. С венком из дубовых листьев на голове, сопровождаемый многотысячной толпой^{84}, Марат предстал перед Конвентом и вновь занял свое место среди депутатов. Расчеты жирондистов на то, что предание Марата суду дискредитирует якобинцев и их трибуна, потерпели фиаско. После процесса само его имя обрело такую популярность, что стало девизом, паролем, символом. «Да здравствует Марат!» стало боевым кличем для радикальных активистов, готовившихся к решающей схватке с жирондистами, лозунгом солидарности и сплочения всех демократических сил^{85}.

Образование антижирондистского союза монтаньяров с большинством парижских секций было знаменательным проявлением социально-политических сдвигов, происходивших во французском обществе. 1793 год начался почти повсеместным усилением напряженности. Процесс над королем оживил роялистскую агитацию, а гулкое эхо острой схватки партий в Конвенте прокатилось по многим департаментским центрам и торгово-промышленным городам страны.

Новое, катастрофическое ухудшение внутреннего положения республики последовало за опубликованием декрета от 24 февраля. Предписанный им единовременный набор 300 тыс. волонтеров был делом беспрецедентным. Вся французская армия насчитывала к тому времени 228 тыс. человек. Если старая армия была наемной, а пополнения 1792 г. проводились на добровольных началах, то теперь пришлось поставить вопрос о назначении волонтеров народными собраниями либо определении их жребием в дополнение к добровольцам. Фактически это была частичная мобилизация и предпринималась она в тот момент, когда над страной еще не нависла непосредственная угроза интервенции: армии республики находились в Бельгии и на Рейне. Если даже в Париже проведение набора натолкнулось на большие трудности, то провинцию, особенно отсталые в политическом отношении сельские районы, буквально потрясли выступления врагов революции и крестьянские волнения. Они серьезно повлияли на общий ход борьбы весной 1793 г. и предопределили в немалой мере территориальное размежевание центров революции и очагов контрреволюции в национальном масштабе, степень которого в полной мере обнаружилась уже после победы антижирондистского восстания. Образовалось три, помимо вандейского, центра сопротивления декрету от 24 февраля: северо-западный (9 департаментов Бретани и Нормандии), восточный (Ду, Кот д’Ор, Об, Нижний Рейн) и южный (14 департаментов – от Роны и Луары до Жиронды), т. е., включая область вандейской войны, более трети всех департаментов Франции^{86}, Эта сводка, составленная французским историком Ж. Паризе, объединяет самые различные виды сопротивления: от вырубания «деревьев свободы» до массовой вооруженной борьбы. Важно разграничить их. Роялистская агитация, брожение, отдельные вылазки врагов революции отмечались в целом ряде департаментов запада и юга, а также в восточных департаментах (например, Кот д’Ор). Локальные мятежи, охватившие одну или несколько коммун, иногда целые кантоны и сопровождавшиеся образованием сборищ, массовым отказом от выделения волонтеров, оскорблениями и даже убийством уполномоченных по проведению набора, имели место в департаменте Нижнего Рейна, Тарн, Авейроне, Гар, Эро, Дордонь, Ланды и др. Обычно эти вспышки гасли после разъяснительной работы, которую комиссары Конвента или местные власти проводили в присутствии национальной гвардии соседних городов. Дело ограничивалось арестами, иногда казнью вожаков, без применения оружия против массы.

ЖАН ПОЛЬ МАРАТ

Иной, более серьезный и опасный для республики оборот приняли события в части Бретани, Анжу и Пуату. В Бретани в середине марта мятежные отряды захватили и разграбили два центра дистрикта Рошфор и Рош-Бернар, осадили центр того же департамента Морбиана-Ванн. Внутри треугольника, образованного тремя центрами соседних департаментов: Ренн – Ванн – Нант, оплотом властей оказался лишь один город Редон, осажденный отрядом из 1200–1500 мятежников, который занял господствующие над городом высоты. Да и сам Ренн – столица департамента Иль и Вилен и стратегический центр всей Бретани – был блокирован на северо-западе, западе и юго-западе. Отдельные схватки имели место в 5–6 км от Ренна, а в 50 км к востоку едва не был захвачен город Витре. Комиссары Конвента, посланные для проведения набора в департаментах Кот д’Ор, Финистер, Морбиан, Нижняя Луара, застряли в Ренне и посылали в Париж отчаянные призывы о помощи.

В их письме от 23 марта 1793 г. читаем: «Здесь не просто локальные мятежи, которые легко было бы подавить, здесь почти вся деревня выступила в боевом порядке под руководством опытных предводителей и с кой-каким оружием на штурм городов… В этом краю более пяти департаментов теперь наводнены людьми, не привыкшими, правда, воевать, но которым нужно противопоставить хорошее войско, чтобы принудить их возвратиться к исполнению своего долга, прежде чем их коалиция станет еще более грозной… Повсюду важнейшие дороги перерезаны, а города осаждены; не проходит дня без того, чтобы в различных сражениях или в результате неожиданных нападений и убийств не проливалась бы кровь».

Комиссары просили Конвент срочно прислать 5–6 тыс. «хорошего войска» в дополнение к силам местной национальной гвардии^{87}. Однако к концу месяца им удалось собрать значительные отряды национальной гвардии, причем не только из городов, но и деревень (последнее свидетельствует, что мятеж затронул в Бретани не все слои крестьянства). Под командованием кадрового генерала Бейсера удалось рассеять основные силы мятежников в направлении Ренн – Редон – Ванн. В департаментах Финистер и Кот д’Ор очаги восстаний были менее значительны, но все же при подавлении одного из них было убито 40 и взято в плен 25 мятежников^{88}.

Иначе сложилась судьба мятежа, вспыхнувшего почти одновременно к югу от Луары, в части бывших провинций Пуату и Анжу. Распоряжения о наборе стали поступать в местные коммуны в первой декаде марта. А с 10 марта по всему левобережью Луары на обширной территории департаментов Вандея, Де Севр, Мен и Луара, Нижняя Луара под звон колоколов крестьяне стали собираться в толпы, вооружаться вилами и дубинками. С криками: «Хватит стрельбы! Долой милицию!»^[4] – они рассеяли немногочисленные отряды местной национальной гвардии и атаковали небольшие города и местечки этого края. Уже 11 марта был захвачен Машкуль. Здесь создали «роялистский комитет», Людовик XVII был провозглашен королем, начались массовые казни республиканцев.

Роялистские лозунги и эмблемы, «фанатизм» (влияние неприсягнувших священников) отмечались и в других районах волнений. «Белое знамя вновь осквернило территорию республики»^{89},– писали комиссары Конвента, и вслед за современниками первые историки, считая определяющим в выступлениях весны 1793 г. влияние дворян и неприсягнувших священников, развили версию грандиозного роялистско-клерикального заговора. Такая интерпретация вандейского и других крестьянских восстаний весны 1793 г. уже давно стала традицией, которая еще чувствуется в общих трудах по истории революции.

Однако в свое время еще А. Матьез высказывался против этой версии в пользу спонтанности крестьянского выступления. «Клерикальное и роялистское восстание, разразившееся 10 марта 1793 г. в Вандейском и смежных с ним департаментах, – писал он, – было только самым ужасным эпизодом и крайним проявлением возмущения и недовольства широких масс по всей Франции. Брожение носило почти всеобщий характер, и всюду оно вызывалось причинами экономического и социального порядка. Политические и религиозные соображения привходили потом, как их следствие»^{90}.

Матьез подкрепил эти соображения фактами роста цен на хлеб и несоответствия между ними и заработной платой. Между тем карта волнений в связи с набором, декретированным 24 февраля, совершенно не совпадает с картой движения деревенской бедноты, «таксаторов цен» весной и осенью 1792 г.^{91} Очевидно, в крестьянских выступлениях, последовавших за декретом 24 февраля 1793 г., мы имеем дело с другими мотивами и с другими слоями крестьянства.

Капитальные исследования последних десятилетий^{92}показывают, что мотивы выступления против декрета 24 февраля в Вандее и других районах Запада были аналогичны причинам медленного набора в Париже. Еще живуча такая схема: французская революция – это борьба, объединившая буржуазию, крестьянство и плебейство. 1793 год с помощью этой схемы понять невозможно: между буржуазией, крестьянством и плебейством не было согласия в вопросе о путях ликвидации феодализма, разделяло их и понимание самих задач революции. Наряду с продолжающейся борьбой бывшего третьего сословия с роялистской контрреволюцией в 1793 г. быстро обострялся конфликт внутри самого третьего сословия. Раскрывается множество причин и форм антагонизма между крестьянством и буржуазией в районах восстания. Это внедрение буржуазии в аграрную структуру еще при Старом порядке, присвоение ею части феодальной ренты, более интенсивные по сравнению с сеньориальными формы эксплуатации, которые были присущи буржуа-землевладельцу или генеральному фермеру, ведущему хозяйство вместо сеньора.

Ненависть крестьянства к буржуазии возросла в ходе революции, плодами которой буржуазия воспользовалась в полной мере в ущерб в значительной степени крестьянству. Внедрение буржуа в аграрные отношения резко расширилось благодаря распродаже церковных земель. В некоторых районах будущего мятежа крестьянство было почти совсем оттеснено от земельного фонда. Так, в дистрикте Шоле, одном из центров мятежа, крестьянам удалось сделать лишь 45 покупок земли из 640^{93}. Учитывая значительно меньшую ценность крестьянских приобретений по сравнению с покупками буржуазии, легко понять, как должно было крестьянство расценить это перераспределение земельной собственности, явившееся одним из важнейших результатов революции в сфере аграрных отношений.

В политической области исследователи отмечают характерный для этих районов полный захват немногочисленной здесь городской буржуазией власти на местах. Крестьянство не было представлено ни в администрации, ни в национальной гвардии. Так получилось, что на страже интересов буржуа-землевладельца оказались буржуа-чиновники и буржуазная национальная гвардия.

Декрет о наборе 300 тыс. волонтеров оказался последней каплей, переполнившей чашу крестьянского терпения. Освобождение от набора должностных лиц (буржуа), национальных гвардейцев (из буржуазии) и фактически землевладельцев (так как набор распространялся только на неженатых мужчин от 18 до 40 лет), тоже в значительной степени буржуа, разъярило крестьян. Очень часто в Вандее (как, впрочем, и в других сельских районах) можно было услышать, что республику пусть защищают скупщики национальных имуществ и вообще те, кто больше всего выиграл от революции.

Об особых мотивах в выступлениях отдельных слоев крестьянства судить значительно труднее. Противником буржуазии, ставшим здесь врагом революции и республики, обычно в современной историографии называют крестьянство в целом, порой пишут о конфликте между деревней и городом. Очевидцев поражала сплоченность вандейского воинства: у них создавалось впечатление, что восстал весь край, что «выступили все, вплоть до детей 10–12 лет»^{94}. Характерны выборы «капитана деревни» в мятежном войске. Традиционная социальная организация крестьян становилась организацией мятежа: деревенская община – боевой единицей. Все это свидетельствует о массовости выступления, которой не было бы в случае глубокого расслоения крестьянства.

Отдельные факты позволяют предполагать, что в основе выступления в Вандее лежал протест имущей части сельского населения – мелких хозяйчиков, тяглового крестьянства. Исследователи отмечают очень характерные жалобы на налоги, прежде всего поземельный. В воззвании от 27 марта 1793 г. к восставшим крестьянам комиссары Конвента в департаментах Вандея и Де Севр объявляли об отмене патентов и обещали, что Конвент незамедлительно займется изменением условий налога на движимость для жителей деревни^{95}. Не менее интересно, какие социальные козыри пытались использовать для уговоров мятежных крестьян власти Вандеи в обращении, выпущенном 21 августа. Они напоминали крестьянам об упразднении привилегий, о том, что различные формы феодальных повинностей «не отягощают больше собственность и промысел», объявляли об отмене патентов и о том, что «Конвент занимается вопросом об уменьшении тяжести налогов»^{96}.

Но были особые мотивы недовольства и у неимущих слоев. В сводке, составленной на основе анкетного обследования 1790 г., среди причин «бедности» и «нищенства» в очагах будущего мятежа особо подчеркивались такие, как отсутствие работы и дороговизна продуктов^{97}. Упадок сельских ремесел, широко распространенных в Може и других районах, также считают серьезной причиной недовольства революцией.

По всем признакам в районах вандейского мятежа буржуазная республика столкнулась не со средневековой «глыбой». Аграрная эволюция происходила и здесь, но медленно, в консервативном русле, без обострения социального антагонизма. Сохранялись традиционный уклад жизни, традиционная вера крестьян и их патриархальные отношения с кюре и изобиловавшим в этих небогатых районах мелким дворянством. Обострение социального антагонизма принесла революция, и крестьянство противостояло вторжению в привычный мир новых отношений, носителями которых были буржуа из окрестных городков и городов. В Вандее слаборазвитый экономически город не вел, а отталкивал деревню. Предоставленная сама себе вандейская деревня пошла в копце концов за своими католическими пастырями и роялистским дворянством, поскольку те составляли часть ее традиционного мира.

Специфика социальных отношений, экономического и политического положения районов вандейского мятежа, безусловно, предопределила особый характер борьбы, но и у крестьянства других областей Франции были веские причины для недовольства аграрной политикой, которую проводили буржуазные круги, захватившие в результате революции власть в Учредительном и Законодательном собрании страны. Озабоченные ограждением интересов той части буржуазии, которая присваивала феодальную ренту, жизненно заинтересованные в нерушимости принципа частной собственности, правившие страной, они сопротивлялись радикальному решению аграрного вопроса. Деятельность жирондистского Конвента не была исключением.

Крестьянское движение весной 1792 г., которое А. В. Адо по размаху и значению сравнивает с «жакерией» 1789 г.^{98}, нанесло сильный удар по феодальным отношениям и отразилось после победы восстания 10 августа в ряде декретов Законодательного собрания. Право феодалов на сохранившиеся формы повинностей и выкуп за них становилось труднодоказуемым. Следовало представить подлинные акты о первоначальной уступке земли, т. е. документы XV–XVI или еще более ранних веков. И хотя крестьянство в массе прекращало выплату повинностей, во-первых, даже в 1793 г. это явление еще не было повсеместным, а во-вторых, крестьяне были озабочены юридическим закреплением завоеванного положения. Для полной ликвидации феодальных отношений и в качестве гарантии против возвращения старых порядков крестьяне требовали сожжения феодальных грамот.

Жирондистский Конвент не пошел навстречу этому требованию. Он упорно стремился защитить интересы собственников, землевладельцев, в том числе и бывших феодалов, от притязаний крестьян. «Право собственности должно уважаться, в чьих бы руках она ни находилась», – писал 21 декабря 1792 г. министр юстиции Гара, призывая Конвент оградить бывших феодалов от попыток крестьян добиться возмещения убытков, понесенных ими в результате различных столкновений с сеньориальной администрацией (различные штрафы и т. п.)^{99}. Принцип «уважения к собственности» побудил жирондистов в феврале 1793 г. возражать против принятия декрета о прекращении дел и немедленном освобождении крестьян, обвиненных в правонарушениях, которые были совершены во время антифеодальных выступлений^{100}.

Сохранение остатков феодального режима было не единственным и, вероятно, не главным в политике жирондистов, что вызвало недовольство крестьян. «Когда в последние годы старого порядка крестьянин спрашивал себя, как ему облегчить свою нужду, он, прежде всего, начинал помышлять о том, чтобы получить немножко земли»^{101}. По мере ликвидации феодального гнета проблема крестьянского малоземелья все более выдвигалась на передний план.

Революционное государство в 1792–1793 гг. располагало реальными возможностями по крайней мере частичного решения этой проблемы. В его руках находились два крупных земельных фонда: владения церкви и эмигрантов. Однако при распродаже первого, изрядно продвинувшейся к этому времени, львиную долю захватила более состоятельная городская буржуазия. Крестьянство было жизненно заинтересовано в устранении столь могущественного конкурента и поэтому требовало распределения второго фонда – владений эмигрантов без торгов мелкими участками с выплатой в рассрочку или за ренту.

Требование крестьянской массы нашло отражение в одном из последних декретов Законодательного собрания (2 сентября 1792 г.). Однако постановлением 11 ноября Конвент приостановил действие декрета. В это время было отложено и решение вопроса о разделе общинных земель, в котором отдельные слои крестьянства, в частности беднейшего, видели способ смягчения своего безземелья.