Текст книги "Падение жирондистов"

Автор книги: Александр Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

12 февраля оно активно поддержало петицию парижских секций в пользу таксации цен на зерно. 9– 10 марта члены общества были на переднем плане: Ж. Жорес даже считал, что Общество защитников республики играло «роль повстанческого комитета». Были у него заслуги и в дни восстания 31 мая – 2 июня. В одном из обращений более позднего времени общество напоминало о «содействии им принятию решения ударить в набат», призывавший парижан к восстанию, т. е. о том, что среди колебаний и борьбы мнений накануне 31 мая оно поддержало инициативу радикальных активистов антижирондистского движения. Некоторые его члены выдвинулись в руководство восстанием. Майяр, например, в качестве заместителя председателя подписал призыв секции Сите 28 мая о создании повстанческого центра. В разгар террора, защищаясь от доносчиков, он называл себя даже «председателем 48 секций 31 мая»^{26}. Комиссар повстанческого комитета на почте Мамен в трудную для себя минуту тоже напомнил о своих заслугах 31 мая –2 июня 1793 г. Он поддерживал тех, кто добивался окружения Конвента батальонами секций.

8 марта Общество защитников республики обратилось с призывом восстать против «убивающей свободу клики Конвента». Обращение называлось «Картина политического положения Парижа: ответ на клевету Ролана». «Неверные депутаты, – говорилось в нем, – не только должны быть отозваны, но их головы должны пасть под мечом закона, когда будет доказано, что под предлогом свободы мнений они предавали интересы нации». В документе содержалась острая социальная критика, ей в частности подвергался жирондистский проект конституции как антинародный, «целиком выражающий интересы богачей»^{27}. Но главными стали политические обвинения.

Это вполне понятно. Вести из Бельгии, полученные в Париже 5 марта, произвели сильное впечатление. Оно было тем более ошеломляющим, что последовало за победными реляциями. Сразу заговорили о предательстве, о злонамеренности генералов во главе с Дюмурье, о преступном попустительстве Исполнительного совета и т. д. Уже 6–7 марта агенты полиции сообщали об активном выражении недоверия к Дюмурье и генералам – «честолюбцам, которые только по принуждению или из расчета приняли сторону революции»^{28}.

СТАНИСЛАВ МАЙЯР

Несмотря на блестящие победы, одержанные под командованием Дюмурье, он был непопулярен в демократических кругах. Здесь чувствовали, что Дюмурье вместе со всей генеральской верхушкой французской армии чужеродны в республике, и не верили этому «прислужнику королей»^{29}. Здесь чувствовали также и могли не раз убедиться в том, что жирондисты в Исполнительном совете и Конвенте поддерживают Дюмурье и генералитет в противодействии всяким попыткам демократизации армии и проникновению новых демократических элементов в армейскую иерархию.

В ночь на 9 марта Общество защитников республики в новом обращении призывало секции, состоящие из санкюлотов, собраться у Якобинского клуба, чтобы «устрашить членов клики, заседающих в Конвенте, и отправиться во все помещения, где печатаются газеты Бриссо, Горса и им подобных»^{30}. В 5 часов утра повстанцев должен был собрать набат. Однако его не последовало. Общество пыталось распространить обращение – тот образец, который дошел до нас, был принесен в секцию Французского пантеона тремя его делегатами. Но призыв к выступлению не мог успеть дойти до сколько-нибудь значительного числа секций.

Вместо массовой манифестации, которую замыслили руководители федератов, 9 марта отмечались сравнительно малолюдные сходки. По донесениям администрации полиции группы федератов собирались в тот день на Елисейских полях и в нескольких тавернах поблизости от Конвента, где вели агитацию в духе приведенного обращения. К ним присоединились кое-кто из парижан, так что число участников сходок достигло нескольких сот. Вечером они разгромили типографии жирондистских газет «Курьер департаментов» и «Парижская хроника».

Тем временем другая часть инсургентов явилась на заседание Якобинского клуба. Для того чтобы поднять народ, авторитета Общества защитников республики, усилий группы федератов и присоединившихся к ним активистов секций было совершенно недостаточно. Они это поняли сами и потому приложили старания, чтобы склонить к антижирондистскому восстанию Якобинский клуб.

В начале марта отношения между якобинцами и жирондистами оставались накаленными. После процесса над королем к новому обострению борьбы между ними привели продовольственные волнения 25–26 февраля. Жирондисты приписали подстрекательство их Марату и развернули в своих газетах яростную антиякобинскую кампанию. Еще с сентябрьских дней 1792 г., когда произошли стихийные расправы над узниками тюрем, жирондистская пресса клеймила якобинцев и парижан как «убийц». Февральские события дали повод обвинить их в грабежах и покушении на собственность. Стремление настроить департаменты против якобинцев и Парижа вызывало возмущение демократических сил, и то, что разгром двух жирондистских газет был первым актом застрельщиков восстания в Париже, – явление не случайное: инсургенты откликнулись на угрозу выступления департаментов против столицы, на борьбу, которая разгоралась в тот момент в Конвенте.

М. Робеспьер и другие монтаньяры с трибуны Конвента требовали наказать журналистов-подстрекателей. Но было очевидно, что Конвент вряд ли пойдет на это, ведь газеты редактировались вождями жирондистов. Поэтому Робеспьер предложил якобинцам дать отпор жирондистской прессе, развернув свою контрагитацию с помощью провинциальных народных обществ, «удочеренных» Якобинским клубом. Он считал главным в тот момент добиться осуждения жирондистов общественным мнением всей страны. Когда 27 февраля Дефье, сославшись на обращение народных обществ Марселя и Нима, потребовал обсуждения способов отзыва из Конвента и наказания депутатов-жирондистов, Робеспьер подверг его предложение резкой критике. Он не без основания полагал, что перевыборы приведут лишь к замене одних жирондистов другими, и предложил сообщить провинциальным обществам, что якобинцы считают необходимым добиваться не «отзыва не оправдавших доверие депутатов», а их общественного осуждения, с тем чтобы лишить возможности причинять вред^{31}. План нейтрализации жирондистов путем морального давления был изложен Робеспьером на заседании якобинцев 6 марта и получил поддержку клуба.

Поражение в Бельгии усилило якобинскую критику военного министерства и прожирондистского Исполнительного совета в целом, выступления против комитетов Конвента, где господствовали жирондисты, против жирондистской политики попустительства генералам, роялистам и другим врагам революции. Монтаньяры потребовали коренной реорганизации исполнительной власти. Они надеялись, что большинство Конвента поддержит их, и 8–10 марта, казалось, были близки к осуществлению своих надежд. Еще 2 марта Марат призывал «патриотов Конвента» объединиться с Горой против «контрреволюционной партии государственных людей»^{32}; часть депутатов Болота, или Равнины, обычно поддерживавших жирондистов, поняв, что республика в опасности, стали прислушиваться к предложениям Горы. В результате монтаньярам в эти дни удалось добиться принятия ряда революционных декретов: об учреждении чрезвычайного трибунала, о посылке в департаменты депутатов Конвента для организации отпора врагу и др. Инсургенты выдвинули свой план устранения жирондистов насильственным путем, чреватый роспуском национального представительства, как раз в тот момент, когда Робеспьер предлагал усилить его власть путем объединения Конвента с Исполнительным советом.

Мнение о недопустимости покушения на национальное представительство, опасение, что восстание подорвет патриотические усилия и обернется катастрофой на фронте, разделялись многими якобинцами. Однако слишком сильна была ненависть к жирондистам, и, когда в клуб пришли инсургенты, якобинцы заколебались^{33}. Не получив определенной поддержки членов Якобинского клуба, повстанцы отправились к кордельерам. Там их ожидал более теплый прием. По некоторым данным, им даже удалось добиться одобрения клубом идеи восстания. Во всяком случае, в дальнейшей деятельности инсургенты опирались на решение Клуба кордельеров. Среди них теперь выделился Жан Варле.

МАКСИМИЛИАН РОБЕСПЬЕР

После заседания у кордельеров Варле с товарищами посетил собрания двух соседних секций: Марсельской и Четырех наций (Единства). День 9 марта успел к тому времени смениться глубокой ночью. Однако секции, как обычно в минуты кризиса, бодрствовали. Варле, объявивший себя делегатом кордельеров, добился от этих немноголюдных собраний одобрения заготовленного им решения.

В этом документе, дошедшем до нас в виде резолюции секции Четырех наций, вина за тяжелое положение на фронте возлагается на Дюмурье и жирондистов, их клеймят как предателей и скрытых роялистов. Предложения об учреждении революционного трибунала и смене министров объявлялись «недостаточными паллиативами». «Нужно, – говорилось в резолюции, – чтобы в настоящий момент Парижский департамент, составная часть суверена, использовал принадлежащий ему суверенитет; чтобы с этой целью все секции и кантоны были созваны и уполномочили собрание выборщиков Парижского департамента отозвать неверных депутатов, недостойных быть законодателями республики»^{34}.

Утром 10 марта к этому призыву присоединилась секция Пуассоньер. Идею свержения жирондистов поддержали также секции Бон-Консей и Ломбар и, возможно, секция Хлебного рынка^{35}. В целом тем не менее реакция секций была сдержанной^{36}. Большинство инсургентов, люди, безусловно, очень горячие, не стали ждать волеизъявления секций. Днем 10 марта они продолжали «прямые действия». Толпа примерно из 300 человек^{37} ходила по улицам, агитировала в секциях, в Якобинском и Кордельерском клубах, призывала закрыть заставы, бить в набат и арестовать жирондистов. Попытались инсургенты привлечь и Генеральный совет Коммуны. Однако Коммуна отвергла их призывы и выпущенным в тот же день воззванием осудила попытку восстания, указав на то, что она грозит уничтожить «единственный центр власти, который может спасти общественное дело», в тот момент когда над страной нависла угроза интервенции^{38}. Командующему Национальной гвардии А. Сантеру было поручено обеспечить порядок, однако применения силы не потребовалось. Ночь с 10 на 11 марта прошла тревожно, но на утро выступлений не последовало.

Выяснить смысл и значение событий 9 и 10 марта трудно вдвойне. Как это случается при неудачной попытке восстания, его участники и сторонники не склонны были давать показания и вспоминать о ней. Противники же не интересовались подлинной картиной событий.

Жирондисты, в речах и прессе которых мы находим большинство свидетельств, стремились представить выступления 9 и 10 марта как происки агентов контрреволюции, враждебные и чуждые огромному большинству парижан. Якобинские лидеры, со своей стороны, постарались изобразить агитаторов 9 и 10 марта в виде кучки заговорщиков (причем Марат объявил их «агентами жирондистов»^{39}).

Действительно, несколько сот инсургентов для полумиллионного города – это ничтожно мало. Но почему так насторожились люди, хорошо знавшие парижан? Марат, по собственному признанию, развил в те дни активную деятельность, выступая в Клубе кордельеров и других местах против инсургентов. Действия Генерального совета Коммуны особенно 10 марта были проникнуты нескрываемой озабоченностью положением в Париже. Да и министр юстиции Гара не случайно решил, что с инсургентами будет трудно справиться.

События 9 и 10 марта развернулись в обстановке, когда над Францией нависла новая, пока еще отдаленная угроза интервенции, когда перед народом вновь встал вопрос о виновниках неудач на фронте. Патриотический подъем летом 1792 г. вылился в восстание, свергнувшее монархию, и спустя несколько месяцев король был казнен как изменник нации. Горе было тому, на кого теперь могло пасть подозрение народа.

Повстанцы в своей агитации могли использовать и подъем борьбы парижского плебейства за социально-экономические требования. Защищая себя, Фурнье после события 9 и 10 марта утверждал, что он «воспрепятствовал осуществлению самых худших замыслов некоторых лиц», в частности убийств торговцев сахаром^{40}. Против них, а также торговцев содой, мылом и другими бакалейными товарами было непосредственно направлено движение 25–26 февраля. Не прямая, но несомненная связь существовала между событиями 9–10 марта и предшествовавшей им мощной вспышкой недовольства парижских низов.

Эти факторы придавали выступлению 9–10 марта смысл и значение, но не могли привести к успеху инсургентов из-за их моральной изоляции, узости базы, организационной слабости. Прежде всего бросаются в глаза отсутствие серьезной заблаговременной подготовки, авантюризм методов, к которым прибегли агитаторы 9–10 марта. Сторонники восстания не создали авторитетный руководящий комитет, который имел бы надежные контакты с секционной организацией. Они сами ходили из одной секции в другую, предъявляя сомнительные мандаты. Идею восстания пытались навязать секциям почти явочным порядком.

Советская историография традиционно связывала события 9–10 марта с инициативой «бешеных»^{41} – тех вожаков парижских секций, что в 1793 г. находились на самом левом фланге массового движения и которых политические противники прозвали так за радикальность убеждений и яростность в их отстаивании. Но кто конкретно из «бешеных» мог оказать влияние на инсургентов? Секция Гравилье и Жак Ру были в стороне. Теофиль Леклерк прибыл в Париж из Лиона лишь в мае. Об участии в мартовских событиях Клэр Лакомб и других членов Общества революционных республиканок ничего не известно. Остается Варле. Он не только играл первостепенную роль, но и выступил с политически обоснованной программой действий. Это была определенная концепция устранения жирондистов, если и не в конституционных рамках, то в духе идей, восходивших к учению Руссо – высшему идейно-теоретическому авторитету в революционной Франции. Для Варле народный суверенитет заключался в том, что народ в своих первичных собраниях – единственный источник власти, а все государственные деятели – лишь его «уполномоченные», которых он вправе отозвать в случае невыполнения данного им наказа (мандата). Отстаивая идею отзыва жирондистских депутатов решением полномочных представителей секций и кантонов Парижского департамента, Варле склонил на свою сторону по крайней мере три секции: Марселя, Четырех наций (Единства), Пуассоньер.

Но можно ли говорить о влиянии Варле на Общество защитников республики, которое фактически было инициатором выступлений и осуществляло тактику «прямых действий» с изрядной долей авантюризма? Члены общества, приняв в ночь на 9 марта решение о восстании, считали достаточным лишь «известить» о нем, причем только «санкюло1ские» секции, а в 5 часов утра уже собирались ударить в набат. Потерпев неудачу в этом предприятии, они попытались компенсировать промах мелкой и сомнительного достоинства акцией, разгромив под покровом ночи типографии двух жирондистских газет. Обычно этот налет и вспоминают авторы сводных работ по истории революции, когда пишут о событиях 9–10 марта, подчеркивая авантюризм их участников.

При всем различии установок ни Варле, ни Общество защитников республики не могли в те дни обойтись друг без друга. Очевидно, они вместе агитировали в Якобинском и Кордельерском клубах. Последний поддался в какой-то мере агитации. Если небесспорен факт принятия им решения в поддержку восстания, то достоверно, что Клуб кордельеров сыграл свою роль. Закономерно, что секция Борепера через несколько дней обратилась именно к нему с запросом о причинах событий 9–10 марта. Но можно ли думать, что агитация Общества защитников республики и Варле определила позицию клуба? Разумеется, нет. Есть свидетельство о поддержке идеи восстания и активной роли в событиях 9– 10 марта влиятельного члена Клуба кордельеров Венсана. Будущий активный участник борьбы внутри якобинского блока, «эбертист» был способен занять политическую позицию без помощи Варле. Венсан не уступал Варле ни молодостью, ни честолюбием, ни боевитостью, а организаторских талантов у него, возможно, было больше – о чем свидетельствует последующая деятельность в качестве генерального секретаря военного министерства. Можно указать на других лиц, принимавших активное участие в событиях и о чьем-то влиянии на которых говорить нет оснований: свои, например, мотивы были у Фурнье^{42}.

Наконец, особую позицию в дни антижирондистского выступления заняла секция Бон-Консей. Активисты этой секции были застрельщиками секционного движения накануне восстания 10 августа 1792 г., проявили они себя и в мартовские дни, выдвинув свой план действий. 10 марта собрание секции решило направить в Конвент делегацию, потребовать ареста Бриссо, Петиона, Бюзо, Гюаде, Верньо и др. и предания их суду революционного трибунала, создание которого было накануне декретировано. Именно эта идея – не просто отзыв жиронд стских лидеров, а их осуждение, политический процесс над ними, подобный суду над Людовиком XVI, – возобладала в программе восстания 31 мая 1793 г., когда секция вновь оказалась в авангарде.

Итак, в той или иной форме, стараниями различных лиц и групп идея устранения жирондистов из Конвента превратилась в замысел народного восстания, которому еще надлежало обрести массовую поддержку, чтобы воплотиться 31 мая в акт изъявления воли тысяч и тысяч парижан. Вот почему выступления 9–10 марта при всей незначительности числа их участников следует считать этапом на пути к победоносному антижирондистскому восстанию, его «прелюдией»^{43}. Непосредственно события заметно воздействовали на ход партийной борьбы в Конвенте.

В критический момент 8–11 марта лидеры якобинцев выдвинули в Конвенте широкую программу мобилизации сил для упрочения завоеваний революции. Она содержится в речах Робеспьера о необходимости усиления власти Конвента, о введении эффективного контроля за исполнением его декретов, за деятельностью высшей администрации и генералитета, в предложениях монтаньяров об учреждении революционного трибунала, о введении военного налога на богачей и др. Ради принятия такой программы якобинские лидеры готовы были поступиться узкопартийными интересами. Робеспьер говорил: «Сейчас неподходящие обстоятельства для того, чтобы мы возобновляли эти распри, этот дух раздоров, эти вечные декламации о диктатуре того или иного гражданина…» Он не поддержал требования своих товарищей о смещении некоторых жирондистских министров. «Полумеры не могут спасти отечество, нужно атаковать злоупотребления в делах», – заявил Робеспьер, отстаивая план реорганизации всей системы исполнительной власти^{44}.

Однако жирондисты по-другому понимали задачи революции. Программа, выдвинутая якобинцами, вела к ее углублению и поэтому была для них неприемлема. 13 марта Верньо выступил против этой программы от лица тех, кто считал революцию законченной. Не решившись прямо осуждать меры, часть которых поддержало даже большинство Болота, Верньо попытался скомпрометировать якобинскую программу. Он объявил ее продолжением планов инсургентов 9– 10 марта. Если якобинцы, осудив инсургентов и предотвратив антижирондистское восстание, стремились предать дело забвению, то Верньо, а за ним и другие жирондисты, выступив, когда им уже ничего не угрожало, постарались использовать события 9–10 марта как повод для разгрома наиболее опасных противников. Верньо потребовал проведения широкого расследования, чтобы установить участие в событиях Клуба кордельеров и секций. Затронул он и Якобинский клуб, назвав его активного в тот момент деятеля Дефье членом повстанческого центра^{45}.

ПЬЕР ВИКТЮРНЬЕН ВЕРНЬО

Вечером 13-го в клубе забили тревогу. Робеспьер оценил выступление Верньо как призыв к преследованию всех, «кто пылает огнем патриотизма»^{46}. Марат и другие монтаньяры защитили в Конвенте Дефье и Лазовского^{47}. Тот же Марат не стал настаивать на обвинениях, выдвинутых им против Фурнье, увидев, какой оборот принимают дела^{48}. Патриоты были спасены, но призрак роспуска Конвента сыграл известную роль. Болото вновь качнулось в сторону жирондистов. Робеспьер, порицая инсургентов, сетовал на то, что из-за их выступления «патриоты Горы лишились всего своего преимущества». «У нас остался только выбор: или стать трусливыми рабами клики, или умереть за свободу»^{49} – так резюмировал он положение. «Нет, мы не умрем; мы умертвим наших врагов, мы сокрушим их», – поправил соратника Марат^{50}.

Эти заявления вождей якобинцев, сделанные на заседании клуба 13 марта, свидетельствовали о решимости добиться ликвидации господства жирондистов. Однако они еще надеялись, что этого можно достичь если не вполне парламентским, то, во всяком случае, конституционным путем. Якобинцы ждали результатов своего обращения к провинциальным народным обществам.

22 марта в Якобинском клубе обсуждали адрес марсельцев, призывавший парижан объединиться с ними, чтобы изгнать жирондистов из Конвента. Дефье предложил направить его парижским секциям с сопроводительной рекомендацией. Робеспьер резко воспротивился этому. «Париж должен терпеливо ждать, каким будет воздействие складывающегося в департаментах мнения. Париж не погибнет, если несколько дней (!) подождет, а если департаменты объединятся, их желание будет услышано», – заявил он под аплодисменты^{51}. Но обстановка быстро накалялась.

В середине марта Конвент стал получать донесения то из одного, то из другого департамента, что недовольство набором в армию выливается в волнения. 18 марта на повестке дня властно и надолго утвердился вандейский вопрос. В тот же день депутаты услышали о покушении на Л. Бурдона, посланного комиссаром Конвента в Орлеан. Через день пришли тревожные вести из Лиона. 17 марта французская армия под командованием Дюмурье была разбита под Неервиндёном, а несколькими днями раньше тот направил в Конвент письмо, которое не оставляло сомнения в его антиреспубликанских настроениях и замыслах. Вновь возникла кризисная ситуация – второй этап общеполитического кризиса весны 1793 г.

Утром 27 марта в Конвенте будто зазвучал набатный колокол. Марат, Дантон, Робеспьер один за другим выступили с речами, в которых слышалась тревога, но одновременно и решимость противостоять нависшей угрозе. Особенно убедительно говорил Робеспьер; он охарактеризовал крайне тяжелое положение республики, обвинил Конвент в попустительстве преступлениям, в том, что генералы и другие должностные лица, манкирующие своим долгом, избегают наказания. Он призвал поднять народ против внешних и внутренних врагов. Его призыв не встретил поддержки в Конвенте, по нашел дружный отклик среди парижских секций. 28 из них в тот же день присоединились к секции Тюильри, петиция которой требовала от Конвента решительных мер для спасения республики. Вечером делегации некоторых секций пришли на заседание Якобинского клуба. Они ждали от якобинцев указаний. Марат предложил секциям собраться и спросить у Конвента, может ли он спасти республику.

Робеспьер был против такой акции. Он считал, что секции должны заняться очищением Парижа от враждебных элементов. Однако через день Робеспьер выдвинул более радикальный план действий. Выступая в Якобинском клубе, он отверг петицию секции Соединения о всеобщей мобилизации: «Наша армия более многочисленна, чем это необходимо. Нужны руководители, которые поведут ее к победе. Нужно иметь такое правительство, чтобы нас не предавало». А для этого «нужно, чтобы народ спас Конвент» от интриганов, которые своими «обольстительными голосами» усыпили национальное представительство, «хотят ослабить его, парализовать его деятельность, чтобы обречь на роспуск». В то же время вождь якобинцев предостерег от покушения секций на неприкосновенность депутатов. «Я не хочу, – подчеркнул Робеспьер, – чтобы трогали эти частицы национального представительства, но я хочу, чтобы их разоблачили и обезвредили. Нужно представить в Конвент не пустые формулы (намек на петицию секции Тюильри и предложение Марата.—А. Л), которых ждут враги родины, чтобы использовать для своих заговоров, а убедительную картину общественных бедствий, всякого рода измен, наносящих вред нашим армиям»^{52}.

Таким образом, Робеспьер поставил вопрос об антижирондистском выступлении парижских секций. Он призвал секции представить в Конвент требования, которые привели бы к нейтрализации жирондистов, лишению их влияния на Конвент. И в последующие дни Робеспьер вместе с его соратниками не оставлял надежды на то, что давление парижан вызовет изменения в составе и деятельности Конвента. 29 марта еще не было декрета о возможности нарушения парламентской неприкосновенности (он появился 1 апреля), так что Робеспьер мог понимать нейтрализацию жирондистов иначе, но через два дня декрет был принят, и 3 апреля вождь якобинцев уже требовал на заседании Конвента обвинительного декрета против жирондистов. Развивая мысли старшего брата, Огюстен Робеспьер предлагал на заседании Якобинского клуба 5 апреля подтолкнуть секции прийти к решетке Конвента, чтобы «побудить нас (членов Конвента. – А. Г.) принять решение об аресте депутатов, обманувших доверие»^{53}.

Хотя лидеры якобинцев в критический период 27 марта – 5 апреля предложили ряд энергичных мер для защиты завоеваний революции, главным они считали «полное возрождение правительства»^{54}, смену руководства страной. Робеспьер, Марат и другие якобинцы гневно разоблачали связь жирондистов с Дюмурье и призывали обрушить на их головы тяжесть всеобщего осуждения. Однако, чтобы народное выступление состоялось, таких призывов было недостаточно. Как показал опыт революции, и прежде всего восстания 10 августа 1792 г., а также событий 9–10 марта 1793 г., чтобы организовать движение секций, нужен был центральный орган, тесно связанный с ними. Не случайно донесения администрации полиции после 10 марта зафиксировали разговоры о необходимости до того, как восставать, «создать толковый повстанческий комитет»^{55}.

27 марта секция Прав человека приняла решение, в котором говорилось, что «общественное спасение может быть осуществлено только энергией суверенного народа»; что «она поднялась для защиты свободы и приглашает братьев из 47 секций прислать комиссаров в центральный пункт, чтобы без промедления заняться средствами спасения Республики от клики клеветников, которая губит свободу, и от вероломных генералов».

Инициатором этого обращения был Варле^{56}. Он не примирился с неудачей 9–10 марта и неустанно агитировал против жирондистов на улицах и в парках Парижа. Его частые выступления с переносной трибуны привлекли внимание администрации полиции. В полицейском донесении об одной из речей Варле сообщалось, что тот сожалел о неудаче попытки восстания, считал ее законной и необходимой, будучи убежденным, что восстание лишь отложено. Варле сказал, что и теперь он за восстание, хочет, чтобы «апатия якобинцев сменилась энергией, которую проявили женщины 5–6 октября 1789 г.», когда парижанки, устремившись в Версаль, сорвали планы контрреволюционного удара по столице из Версаля. Варле потребовал также, чтобы Конвент запретил хождение звонкой монеты и покарал смертью спекулянтов, а заодно Ролана и Бриссо^{57}. Жирондистская газета «Парижская хроника» 18 марта отмечала, что речи «апостола свободы», как называл себя Варле, собирают многочисленных слушателей^{58}.

Когда в июне 1793 г. Варле вместе с другими «бешеными» подвергся яростным нападкам якобинских лидеров, Кордельерский клуб, защищая «апостола свободы», напомнил о его антижирондистской агитации в весенние месяцы. В решении клуба говорилось, что Варле «оказал услуги, которые сограждане будут всегда вспоминать с признательностью. Это он первый понял ту великую идею, что нужно выступать перед народом в общественных местах, он первый осмелился осуществить эту важную и опасную задачу»^{59}.

Вряд ли, конечно, Варле даже в тот момент, после неудачи 9–10 марта, был единственным антижирон-дистским агитатором на улицах Парижа. Министр юстиции Гара, докладывая на заседании Конвента 19 марта о предпринятой им попытке раскрыть организационный центр выступления 9–10 марта, утверждал, что в Париже «есть 20 или 30 человек», которых он не знает, «которых, может быть, нельзя обвинить в каком-либо преступлении», но которых он «считает опасными и способными на все ради удовлетворения своих страстей». «Если бы эти люди были предоставлены сами себе, – уверял министр, – их не следовало бояться, но они связаны с народными движениями… Эти люди ходят по клубам, секциям, от группы к группе и говорят (народу. – А. Г.), что в Национальном Конвенте заседают его самые опасные, смертельные враги, что правая сторона включает одних аристократов, головы которых должны пасть»^{60}.

Новый кризис оживил агитацию такого рода, выступления уличных ораторов, деятельность секционных активистов, радикальных членов народных обществ. С большой тревогой служба полиции доносила 1 апреля: «…вчера вечером в саду Эгалите (бывший Пале-Руаяль. – А. Г.) разбойники говорили только о том, что надо отрубить головы скупщикам, торговцам, лицам, подписавшим модерантистские петиции, и даже нескольким членам Конвента; нужно, говорили они (агитаторы. – А. Г.), направиться скопом к Конвенту и с оружием в руках заставить его принять декреты, которых давно требуют секции: об использовании звонкой монеты и введении максимума на хлеб и продукты питания». «Сегодня (т. е. 1 апреля. – А. Г.), – добавляли авторы донесения, – те же подозрительные лица еще более громко требовали очищения Конвента от враждебных депутатов. В народных обществах угрожают выступлением вечером 1 или 2 апреля…»^{61}Вечер 31 марта и день 1 апреля были кульминационным моментом кризиса. В те дни Париж узнал о последних письмах Дюмурье и о его беседе с комиссарами Исполнительного совета, раскрывших его контрреволюционные планы.

Призывы Робеспьера, Марата, с одной стороны, деятельность «агитаторов» – с другой, способствовали тому, что большинство секций откликнулись на обращение секции Прав человека и прислали своих комиссаров на заседание во дворце Епископства^[2]. 1 апреля их объединение конституировалось как «Центральное, или Всеобщее, собрание общественного спасения и связи со всеми департаментами республики, находящееся под защитой народа». Собрание, признанное Коммуной^{62}, решило обратиться к кантонам Парижского департамента с предложением прислать делегатов^{63}. Воплощались, казалось, в жизнь обнародованные 9–10 марта замыслы о создании центрального органа Парижского департамента, наделенного полномочиями для принятия «мер общественного спасения», что уже воспринималось как эвфемизм восстания.