Текст книги "Прелюдия (СИ)"
Автор книги: Александр Горохов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Фрагмент 13
25
Дмитрий Новиков, 19 июня 1939 года
Инна тайком, чтобы никто не заметил, выпустила меня из клуба утром, ещё до того, как в городке началась движуха. Ну, ни к чему ей, женщине, лишние разговоры. Так что я двинулся к своей «общаге», где перед следующим дежурством был хоть какой-то шанс подремать. Ну, и привести в порядок форму, выглядящую после отжимания, словно, прошу прощения, в жопе побывала.
Мужики по моему виду, конечно, догадались, что я вовсе не в бане дождь до утра пережидал, но я на их подначки не повёлся, так что вскоре им надоело зубоскалить. Ну, а у кого именно я загулял, их вообще не касается.
Перед отъездом на полигон не удержался, заглянул в клуб, в который после того, как его освободили от хранившейся там документации, стали возвращаться прежние «хозяева». Не потому, что «запал» на даму, с которой провёл ночь. Просто предполагал, что такое может случиться, и в «месте жительства» Федотовой могут случится перемены.
В общем-то, так оно и произошло. И записку с адресом, где теперь её искать, она оставила мне у заведующего. Отдельная комнатка в свежепостроенном бараке, куда селились исключительно «наши». Значит, проще будет: это у «местных» – если неженатый мужик «зависает» на ночь у незамужней женщины, то случившееся является жуткой аморалкой. «Наши» к такому относится несколько проще.
У меня «на рабочем месте» тоже перемены. И не только в том, что после проливного дождя дороги и прочие места с сорванным дёрном превратились в грязищу. Продолжающую раскисать, так как целый день периодически принимается накрапывать мелкий дождичек. А с другой стороны – стало куда прохладнее, и пылища в нос, рот и глаза не набивается.
Появившийся «в этом времени» полковник танковых войск Смирнов (ему, конечно, исходя из майорского звания, полагалось бы петлицы подполковника, но в это время в РККА такого звания не существует, вот и перескочил он через привычную нам ступеньку) объявил, что это моё дежурство на открытой стоянке бронетехники последнее, и поутру, после смены, я буду представлен командующему танковой бригадой, которую сформируют на базе наших машин. В качестве командира учебного взвода и инструктора по обучению обращению с орудием Т-55. С первыми будущими командирами боевых взводов и рот я уже знаком: это те самые пятеро, что успели прибыть на полигон ещё до визита комиссии из Наркомата. Первые, но далеко не последние. Сам же Николай Иванович получил должность заместителя командира бригады «по танкам».
Командиром бригады оказался тот самый Семён Моисеевич Кривошеин, о котором я помню, как о человеке, принимавшем у Гудериана Брест. Ну, выслушал он представление, ну, полистал моё личное дело. Справился только, умею ли я управлять танком и насколько сведущ в его ремонте. Так что «отстрелялся» я у комбрига быстро. И помчался в «общагу» отсыпаться перед «ночной сменой» с неожиданно обретённой подружкой.
Барак пока представляет собой караван-сарай, в котором люди ещё не успели присмотреться друг к другу, и на моё появление у дверей комнаты Инны не отреагировали: мало ли по какому поводу явился старший лейтенант-танкист к женщине, которая, как оказалось, тоже получила новое назначение. Делопроизводителя в кадровом отделе Спецкомендатуры. Того самого учреждения, которое и распределяет прибывших «с нашей стороны» по местам работы, службы и проживания.
Обращать внимание стали на второе-третье посещение, но уже как на «своего», явно состоящего в каких-то отношениях с их соседкой. Ну, так ясно в каких: в самых естественных из возможных между мужчиной и женщиной, в половых…
Обстановка в её комнате – просто торжество минимализма. Сколоченная из досок кровать, под которой хранятся сумки «полосатый рейс» (кто пережил начало 1990-х, тот поймёт) со всеми личными вещами, такого же «дизайна» стол, табуретка и тусклая лампочка без плафона, свисающая с потолка на свитых вместе двух проводах с изоляцией из какой-то ткани. В одном из углов – полочка для кувшина с водой, а возле него – жестяное ведро, в которое нужно сливать воду при умывании. Ну, и при подмывании. В другом углу – кирпичная кладка одной печки, отапливающей сразу две комнаты. Точнее, будет отапливаться с приходом холодов. За чистой водой бегать к бочке, установленной при входе на этаж, на общей кухне с несколькими столами и керосиновыми плитами. Использованную воду следует выносить в выгребную яму построенного рядом с бараком сортира с двумя очками в помещении с буквой «Мэ» и, судя по размерам, с таким же количеством отверстий в полу в помещении с буквой «Жё». Матрас, подушка, одеяла – «казённые», солдатские. Спим мы, тесно прижавшись друг другу, так что их пока нам хватает.
Ну, да. Действует принцип «с милым рай в шалаше». Мне в кайф то, что после долгого перерыва моя половая жизнь обрела некоторую регулярность, подружка, биохимически созревшая для получения удовольствия от неё, ударными темпами открывает для себя секреты этого увлекательнейшего занятия. Главное – не раздражаем друг друга на этом этапе отношений. Что будет дальше – поживём, увидим.
В Троицко-Магнитогорском полку началось какое-то движение личного состава. Что-то переформируют, какие-то бойцы убывают, какие-то прибывают. Уточнил вопрос у того самого «банщика»-сверхсрочника по время очередной «помойки». Оказалось, кадры и чекисты «трясут» списки личного состава, отбирая тех, кого допустить к обучению использования секретной техники и оружия, а кто «рожей не вышел». В смысле – не вызывает доверия из-за происхождения, уровня образования, дисциплинированности и успехов в боевой и политической подготовке. Вторых тасуют по иным частям, а вместо них начали прибывать красноармейцы и красные командиры, соответствующие обозначенным кем-то из очень уж высокого начальства требованиям.
– Дошло, бляха, до того, что хотят собрать в полку только тех, кто «десятилетку» закончил. У нас тут что, университет какой-то, что ли? – возмущался старшина.
Ну, с ним понятно: мужик явно беспокоится за то, что ему придётся перебираться на какое-то новое место службы. А вот в том, что для обучения на нашей технике требуются грамотные, «технически подкованные» люди, начальство право. Сложные они, эти наши танки, автомобили, бронетранспортёры с БМП и прочие установки. Вон, даже «мои» пока ещё несостоявшиеся выдающиеся танкисты, «плывут», когда им объясняют устройство Т-55.
Ещё бы! Если сравнивать эту машину с учебными танкетками Т-27, использовавшимися для подготовки механиков-водителей в полку, или бронемашины БА-20 с БТР-60, то это же примерно то, что сравнивать детскую модель самолёта с резинкой вместо мотора с боевым истребителем. Да даже самые массовые из перегоняемых в прошлое «колуны» Зил-157 по устройству на порядок сложнее считающегося «современным» «Захара» Зис-5. И даже в обращении с автоматом Калашникова, славящегося в ТОЙ реальности простотой и неприхотливостью, есть масса тонкостей, к которым будущим мотострелкам приходится привыкать.
Кстати, про музыку.
Учебный процесс пока полноценно организован только для командного состава будущей танковой бригады. День теория, день усвоения полученных знаний об устройстве машины «на железе». И для того, чтобы подготовка не встала, когда нужно будет переходить к применению их на практике, уже прибыла первая группа механиков-водителей, преимущественно сержантов, «младших комвзводов», как их тут пока величают. «Самых толковых», как нам объяснили, отобранных из всех военных округов.
Я взял себе за правило не просто знакомиться с ребятами, которых будут учить, но и требовать от них кратенько обрисовать их предыдущий жизненный путь. И вот очередной невысокий, живой «младший комвзвод» принялся бодро тараторить:
– Калашников Михаил Тимофеевич, родился 10 ноября 1919 года в деревне Курья Алтайской губернии, призван в Красную Армию со станции Матай Туркестано…
– Стоп-стоп-стоп! – ошалев, остановил я бойца. – Как вы сказали, ваше имя и отчество?
– Михаил Тимофеевич.
Несколько секунд молчу, приходя в себя.
– Товарищ младший комвзовд, пройдёмте со мной в штаб бригады.
На лице парня плохо скрываемой беспокойство. Пока топали до кабинета Смирнова, в башке всплывает, что могло привести к такому беспокойству: кулацкое происхождение, подделка то ли печати, то ли ещё чего-то в официальной справке…
– Товарищ полковник, позвольте представить вам младшего комвзвода Калашникова Михаила Тимофеевича.
– Что, того самого? – взлетели вверх брови Николая Ивановича.
– Кажется, да…
– Опаньки!
Расспросив будущего гения в свою очередь, Смирнов выставил его на время за дверь и принялся воспитывать уже меня.
– Ты, Дмитрий, как мне кажется, забыл, что находишься не «на гражданке», а в армии. И носишь теперь офицерское звание. Поэтому, будь добр, либо находись по ночам в казарме, либо докладывай дежурному, где ночуешь! Чтобы тот знал, куда за тобой гнать посыльного на случай тревоги. Или, если у вас с твоей Федотовой всё более или менее серьёзно, вообще перебирайся к ней. Жениться на ней я тебя не заставляю, но прекращай нарушать дисциплину!
Вон оно как! Значит, придётся с Инной разговаривать не только о том, когда я к ней приду в следующий раз…
26
Лейтенант Арсений Ворожейкин, 22 июня 1939 года*
Отдаленный рокот моторов привлек мое внимание. «Наверно, опять японцы появились, – подумал я, провожая взглядом направлявшуюся к Халхин-Голу большую группу наших истребителей. – Эх, проветриться бы!»
– По-моему, из соседнего полка пошли, – сказал Васильев, закреплённый за моей машиной техник.
Ответить я не успел: прозвучали выстрелы из ракетниц, и два красных шарика взвились над командным пунктом. Сигнал означал немедленный вылет всей эскадрильи.
Командир эскадрильи начал разбег. Я не испытывал никакого волнения и нервозности, этих обычных спутников первых воздушных встреч с врагом. Несколько холостых вылетов на задания, но без боя, подобных утреннему, сделали свое благое дело. Маршруты к границе, в район инцидента, хотя и не давали непосредственных результатов, постепенно втягивали нас, приучали к боевому напряжению, приглушая остроту естественного страха боя. В наших действиях появилась даже та мастерская небрежность, которая свойственна людям, сросшимся со своим делом. Всё выполнялось так же чётко и быстро, как при обычном учебном полете… Именно с таким чувством начал я вылет 22 июня 1939 года…
Эскадрилья в плотном строю устремилась к Халхин-Голу. Много выше нас проследовало звено японских истребителей. Комэск Василий Васильевич, только что получивший замечание от командира полка, решил теперь во что бы то ни стало нагнать противника. Он помчался за японцами на полных газах, не обращая внимания на своих ведомых. Строй нарушился, растянулся…
Держась рядом с командиром, я внимательно осматривался. По сторонам – ничего подозрительного. Чистое голубое небо, лишь кое-где белые хлопья облаков. Вчерашний урок шёл на пользу…
Командир, как можно было судить по его действиям, отчаявшись в успехе погони – вражеское звено уже скрывалось из виду – метнулся в другую сторону, туда, где виднелась группа наших бипланов И-15. Маневр был крутой, стремительный… Василий Васильевич нёсся с большой решительностью, лихо… Я не мог понять его. Можно было только предположить, что И-15 он принял за противника…
А между тем, слева, вдалеке едва заметно вырисовывалась целая стая самолётов. Вначале мне представилось, что это наши, ранее взлетевшие. Но группа слишком велика – 50–60 машин. И в полёте их мне показалось что-то непривычное, холодное, зловещее… Что – я определить не мог… Они шли с вызывающим спокойствием, уверенно, стройно, как хозяева монгольского неба.
Попытался предупредить командира, связавшись с ним по установленной всего пару дней назад рации – не отвечает. Помахал ему крыльями – тщетно! Как выяснилось уже на земле, он просто забыл включить радиостанцию. Не меняя курса, он сближался с группой И-15. «Не видит японцев», – отметил я больше с тревогой, чем с удивлением, разворачиваясь на врага вместе с несколькими лётчиками, услышавшими моё радиопредупреждение.
Неверно было бы сказать, что сердце у меня в этот миг учащённо забилось. Нет. Оно ёкнуло, сжалось, застыло. Потом словно вспыхнуло, гневно и остро. Кровь забурлила в жилах. Волнение новичка, страх и ненависть, задор молодости – всё переплелось. Едва владея собой, летел я на вражескую армаду…
Вдруг случилось что-то необъяснимое – сверху на строй противника свалилась лавина самолётов. Откуда она, с каких высот? Ведь я, кажется, всё видел! Внезапная атака была потрясающей. Удар оказался мгновенным. Будто взрыв громадной силы разметал вражеский строй, оставив висеть парашюты да узкие косые жгуты дыма. Все машины завертелись перед глазами в бешеной пляске. Ошеломлённый представившимся зрелищем, я посмотрел в стороны, как бы желая охватить всю фантастическую, ни с чем не сравнимую картину. Но до того ли! На подмогу атакованным спешила другая группа японцев. Я развернулся ей навстречу.
Лобовая атака!
Отчаянное волнение охватило меня.
Сколько было прочитано про эту лобовую атаку! Сколько слышано легенд о лётчиках, геройски поступавших в такой ситуации! Сколько нужно умения, воли, чтоб выйти из неё победителем! Я свято верил всем этим россказням и считал, что лобовая атака – самый сложный и опасный прием нападения, что в ней, как ни в чём другом, проявляется воля и профессиональная выучка лётчика-истребителя. Я был во власти этих представлений и старался не сплоховать.
Всё натянулось в струну, дыхание перехватило… Но вражеские самолёты выросли передо мной так стремительно, что единственное движение, которое я, оцепеневший в решимости, успел сделать, состояло в нажатии гашеток: я надавил на них инстинктивно, не глядя в прицел. Светлые кинжальные струи метнулись в глазах – и всё…
Ещё не веря, что страшная лобовая атака кончилась так просто, без всяких последствий и даже как-то непроизвольно, я некоторую долю времени летел в напряжённом ожидании столкновения: ведь ни я, ни противник – никто не отвернул. По крайней мере, так мне показалось. «А что же с остальными?», – опомнился я, круто разворачиваясь, чтобы немедля, уже с лучшего положения повторить нападение. Но своих возле меня не было. Я вздрогнул от такого открытия и отпрянул в сторону. Кругом творилось что-то невообразимое: воздух кишел самолётами и блестел огнем. Показалось, что само небо горит, что какой-то бешеный ветер раздувает это пламя, всё захлестывая, крутя, ничего не оставляя в покое.
Я растерялся и не знал, что делать. Никакого строя нет: где свои, где японцы, разобрать невозможно.
«Если оторвался в бою от строя, то сразу же пристраивайся к первому, кого увидишь из своих». Я вспомнил этот наказ бывалых летчиков и хотел сделать именно так, как они говорили. Но тут перед самым моим носом очутился японский истребитель, похожий на хищную птицу с большими крыльями и неподобранными лапами. Я бросился за ним, позабыв обо всём. И, возможно, настиг бы его, если бы не внезапная белая преграда, пересекшая мне путь. Свернуть я не успел, самолёт дернуло… Парашютист! Неужели свой? Прямо на меня валился горящий белый самолёт, только что оставленный парашютистом – враг!
Едва избегнув столкновения с тяжёлым факелом, я оказался рядом с японским истребителем, который шел со мною одним курсом. Некоторое время мы летели парой: ни он, ни я в течение этих секунд не пытались ни отстать, ни отвернуться – каждый искал наилучший способ обмануть «соседа», чтобы зайти к нему в хвост. Я хорошо мог разглядеть голову японского лётчика. На ней была сетка с вделанными наушниками – радио, важное преимущество, которым никто из наших лётчиков в наших первых боях не располагал. Буквально до позавчера, когда немолодой в моём представлении лейтенант-связист не установил и не настроил в наших самолётах эти приборы. Но мы всё равно ещё не привыкли ими пользоваться.
Пытаясь обмануть врага, я плавно начал сбавлять газ, чтобы отстать и оказаться позади, но японец разгадал это нехитрое намерение и спокойно повернул лицо в мою сторону. Наши взгляды встретились.
Вместо испуга, злобы или решительности, ожидаемых мною, на небольшом смуглом лице противника с усиками я увидел хладнокровную, снисходительную усмешку. Мне стало не по себе. «Рубану крылом по кабине!», – и, может быть, мы оба разлетелись бы от удара, если бы в тот же момент японец не был пронизан пулемётной очередью: его кабина мгновенно обволоклась огнем и дымом.
И-16, уничтоживший вражеский истребитель, проскочил над жертвой, помахивая мне крыльями и не замечая, что сзади у него сидит другой японец. Я поспешил ему на помощь. Враг оказался удачно посаженным на прицел в упор. Я нажал гашетки, и от вражеского истребителя полетела труха и пыль, точно это был какой-то старый мешок. Меня обдало ею, по крыльям и кабине застучали дробные удары мелких осколков. Я резко взял вверх, чтобы пристроиться к своему самолёту, уже мчавшемуся в атаку на звено противника.
– Спасибо, – хрипнул в наушниках голос спасённого.
Неизвестный товарищ стрелял мастерски. Короткая очередь – и ещё один японский истребитель пошел вниз, а другой сумел вывернуться… И вдруг этот напористый И-16, уничтоживший двух японцев, задымил… Лётчик, борясь, видимо, с огнем, швырнул свою машину в сторону. Огонь вырвался наружу. Лётчик выпрыгнул.
Вид яркого парашютного купола, выросшего над летчиком-героем, вызвал у меня приступ бурного восторга. Жив! Два японских истребителя сделали попытку расстрелять беззащитного. Наши бросились им наперерез, но в следующий момент произошло нечто ужасное: горящий И-16 падал прямо на парашютиста… Тут по моему самолету, словно плетью, хлестнула пулемётная очередь, в глазах что-то блеснуло. Помня, что от И-16 нельзя уходить разворотом, я без колебаний отдал ручку управления до отказа «от себя» и мгновенно провалился вниз.
Перевод машины в пикирование был так груб и резок, что меня наполовину вытащило из кабины из-за ослабленных перед вылетом привязных ремней, а управление вырвало из рук.
Внезапно выросла близкая земля. «Конец всему. Так глупо?» Я напрягся, чтобы втянуться в кабину. Чуть осел, ухватился за борта. Это позволило сделать еще одно движение – рывок всем телом – и правая рука ухватилась за ручку управления…
Самолёт снова оказался в моей власти. С каким-то ликующим воплем торопился я кверху, к солнцу, к товарищам.
Воздух по-прежнему сверкал огнём и металлом. Носились тупоносые И-16, подобно волчкам, крутились И-15: число японских истребителей продолжало возрастать… Они отличались от наших своей белизной, неубирающимися шасси и плавными, мягкими, ястребиными движениями.
Я врезался в самую гущу боя. Всё, что приходилось делать, делал в каком-то остервенении. Бросался противнику вдогон, прицеливался и стрелял, уклонялся от вражеских атак, пристраивался к своим, кто-то пристраивался ко мне – носился до тех пор, пока не заметил, что ураган смерти ослаб. Я как бы притормозил себя, осмотрелся.
Даже мой глаз новичка мог теперь заметить, что противник в беспорядке уходит на свою территорию. Бой кончался на преследовании. Я незамедлительно пристроился к И-16, который шёл со снижением, настигая одиночку-японца, уходящего к Халхин-Голу. Мой ведущий догнал противника у самой земли и попытался с ходу атаковать. Японец, обладая лучшей маневренностью, ускользнул. Я тоже предпринял атаку, но пушки и пулемёты молчали – боеприпасы кончились. Незнакомец на И-16 шёл одним курсом с японцем и немного в стороне, выбирая момент для повторного нападения. Противник, видя, что его никто не атакует, мчался на всех парах по прямой. Впереди блеснули воды Халхин-Гола. «Уйдёт! Чего же медлить!»
Последовавшее затем движение моего ведущего изумило: словно предупреждая врага о своём дальнейшем намерении, он покачал крыльями, привлекая к себе внимание, заложил глубокий крен в сторону японца. Противник понял, конечно, что это – разворот для атаки. Чтобы избегнуть прицельного огня, он, в свою очередь, также круто развернулся на атакующего. Но тут я заметил, что наш истребитель, заложив свой демонстративный крен, удерживает машину в прямолинейном полете. Это была имитация атаки, ложное движение, очень тонкая хитрость. И японец клюнул на удочку. Правда, в следующее мгновение он уже понял свою ошибку и попытался ускользнуть… Но было поздно: И-16 на какой-то миг застыл у него в хвосте, блеснул огонь, и противник, словно споткнувшись, рухнул в реку.
«Вот это да!» – восхитился я, разворачиваясь вслед за неизвестным лётчиком.
Мы возвращались домой.
Степь не была теперь чистой и свежей, как прежде, она полыхала кострами. Одни костры были яркие и поднимались высоко, другие едва курились, догорая. Сизые дымки над грудами искорёженного металла и дерева, черные рытвины в траве, выбитые разлетевшимися вдребезги самолётами – всё говорило о жестоком сражении, разыгравшемся в небе…
Самолёт закончил пробег, почти остановился, но я не сразу узнал свой аэродром. Навстречу бежал техник. Он поднял руки, указывая направление на стоянку. Это был мой боевой друг Васильев, но в тот момент и он казался каким-то далёким от меня. Всё существо мое находилось ещё там, в раскалённом небе, среди рева и грохота боя. Приземлив машину, я не чувствовал самой земли и, конечно, не замечал, на какой огромной скорости рулит самолёт, заставляя беднягу Васильева, схватившегося за крыло, повисать в иные моменты в воздухе.
* Глава является реальными воспоминаниями А. В. Ворожейкина с внесёнными поправками на «альтернативно-исторические» изменения.
