Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

В необычно прохладный декабрьский день (температура в тени плюс 18) на Карретас – одной из центральных улиц боливийской столицы Ла-Пас – у подъезда с табличкой «Косметолог Висенте Арриба» остановился господин лет пятидесяти, ничем не примечательной наружности. Позвонил. Когда дверь открыли, господин вошел в прихожую и, не опуская высоко поднятого воротника, окинул взглядом ее богатое убранство, затем перевел оценивающий взгляд на длинноногую красотку в белом халате с полуобнаженным бюстом. Ассистентка профессора проводила его в кабинет на втором этаже и, выйдя, плотно закрыла за собой дверь. Вскоре в кабинет вошел неторопливой и основательной походкой преуспевающего человека доктор со шкиперской бородкой. Протянул руку:

– Рад вас видеть, мне рассказывали о том, что вас ко мне привело.

– Я полагаю… вам рассказали, что это… – произнес визитер, подбирая испанские слова, – абсолютная тайна. За нее будет заплачено дополнительно.

– Тайна входит в стоимость операции. Не в обычаях нашего учреждения извещать мир о том, кто и в связи с чем к нам обратился. Моя специальность – носы. Если бы я выдавал тайны и называл имена невест, которые обращались ко мне с просьбой переделать их внешность, количество браков, заключенных в нашем благословенном городе, заметно убавилось бы.

– Сколько времени отнимет операция? – спросил гость, заглянув в разговорник.

– Если вы хотите, чтобы я сделал ее так, как делаю обычно, это займет две недели.

– Не могли бы коротко рассказать о принципе операции?

– С удовольствием. Но прежде вы мне скажите, каким бы хотели видеть свой нос. Вот тут, в этом альбоме, примерный набор образцов. Что вам подошло бы? Природа прекрасно позаботилась о вас. Не понимаю, что может заставить человека менять такой красивый нос. Посмотрите еще раз в зеркало. Вряд ли что-либо могу пообещать лучше.

– Мне не надо, чтобы он был лучше, мне надо, чтобы он был другим, – ответил посетитель. Пока в нем нетрудно было узнать Уразова.

ГЛАВА VI

В истории есть закономерность – страна, напавшая первой, выигрывает битвы, но в конечном счете проигрывает войну… Кратковременные удачи, которые во все времена считались хуже кратковременных неудач, порождают превратное представление об истинном соотношении сил – полководцы наступающих армий видят себя на вершине Олимпа, забывая, что постоянную прописку там имели только боги.

В трудную, страшную пору отступления советской армии, когда каждый оставленный город был испытанием национального самолюбия, как никогда, было важно чувствовать плечо соотечественника, знать, что он испытывает то же самое, что и ты, что у него те же тревоги и те же надежды, что он так же верит в победу, как и ты, и делает все, чтобы приблизить ее. А находиться вдали от Родины, в лагере врага, видеть и слышать – днем и ночью – ликование его, узнавать о занятых им Минске, Киеве, Одессе, Севастополе… узнавать, что фашист движется к Кавказу и к Волге, и иметь из всех прав только одно презренное право – торжествовать вместе с победителями, поздравлять знакомых и незнакомых людей и принимать поздравления – нет на земле обязанности горше. Да звания почетнее – разведчик.

Говорят, разведчик должен быть артистом. Но артист бывает собранным на сцене лишь несколько часов в сутки. Разведчик обязан быть собранным каждую минуту, даже во сне, никто не должен чувствовать этой собранности. Переиграть роль так же опасно, как ее недоиграть. За невероятное напряжение, в котором постоянно находился, Песковский получал самую высокую компенсацию: ему было дано видеть своими глазами смену настроений в стане врага, видеть, как ликование после выигранных сражений сменялось безысходной печалью. Ему было дано видеть тотальную мобилизацию, насупленные лица людей, ловивших у радиоприемников последние известия с фронтов, ощущать нараставшее презрение к фюреру и наблюдать брезгливый затаенный интерес – а как он кончит сам? Не было на свете ничего другого, что могло бы дать такой приток сил Песковскому, как сознание надвигающегося краха гитлеризма.

Евграф Песковский

«Ганс Ленц – мой связной. Осмотрительный, основательный помощник, привыкший хорошо служить. Без него жизнь моя была бы куда сложнее. Это Ленц известил меня о предстоящем визите Чиника, сумел подготовить к нему.

У Ганса – длинные, чуть скрюченные, будто тронутые подагрой пальцы. Но это пальцы сноровистого человека. Он ловко приклеивает к поверхности картонного шара полоски карт и говорит мне:

– Посмотрите, эти складки гор, эти русла рек на картах, как линии на ладони, помогают составить представление о тех, кто здесь живет. В горах люди вспыльчивые, своенравные, как правило, а на равнинах, на берегах спокойных рек – упорные, неторопливые, способные хорошо делать долгую работу. Так думаю, может быть, и ошибаюсь. Интересно было бы вместе с географическими картами создать карту темпераментов: где быстро вспыхивающие, где меланхолики, где жизнерадостные, а где хмурые, сердитые. Разными красками заштриховать бы карту, любопытное было бы пособие.

Здесь, среди людей, перенесших войну, я по-особому начинаю думать о том, что же есть человек завтрашнего дня? К чему идет мир? Каким будет мой недалекий потомок? Размышляю над тем, что умели мы лет двадцать – двадцать пять назад. Как радовались первым электростанциям, новым авиационным скоростям, темпам проходки шахт и нефтяных скважин, как гордились своими медицинскими и техническими достижениями, первыми спортивными рекордами! А они кажутся нам сегодня скромными и наивными. Очевидно, лет через десять или пятнадцать с таким же легким оттенком снисходительности будут смотреть на сегодняшние наши достижения. История динамична, она не терпит медлительности, неподвижности, она не признает бездеятельных, тугих умом, хилых телом. Мы стремимся показать миру, что может сделать сообщество освобожденных людей, отдающих свои помыслы освобожденному труду. Спросили бы еще недавно моих соотечественников: смогут ли они перенести все то, что перенесли в войну? Сколькие из них задумались бы, прежде чем ответить. Ведь было выше сил человеческих пережить все, что принесла с собою война. Теперь на иных, мирных рельсах мы обязаны показать миру, что есть социализм в действии. Сколько же дел у нас! Восстановить разрушенное, переключить сознание людей, живших одним – победой над врагом, – на иные, мирные дела, требующие тоже каждодневного упорного труда. Будет много препятствий, много гор, взойдя на которые не будем иметь права на отдых просто потому, что впереди окажутся новые, пока лишь смутно представляемые вершины.

Мне не дано испытать радость строителя, архитектора, пахаря, художника, но у меня есть свои радости в этой жизни, и они связаны с заботами и радостями моей страны. Придет пора, когда вместо царства необходимости, как предсказывал Маркс, явится царство свободы. Но даже и тогда, в то самое время, к которому мы стремимся, самыми ценными человеческими чертами будут благородство, сообразительность, динамизм, трудолюбие, способность иметь свое мнение и право защищать и отстаивать его. И в одном ряду с самыми привлекательными человеческими качествами будет жизнестойкость…

Еще я верю – человек, достигший личной свободы, будет не просто способнее своих предтеч, а будет добрее, и это очень важно. Доброта в основе нашего мироощущения и нашего мироустройства. И во имя торжества ее я готов на многое.

Историки подсчитали: начиная с 3600 года до рождества Христова на Земле мирными были только 292 года. По планете прокатилось четырнадцать с половиной тысяч больших и малых войн, а погибло в них – на фронтах, от болезней и голода – три с половиной миллиарда. Еще не подсчитали, сколько миллионов человек забрала последняя война, пока этого не знает никто…

Вспоминаю Анатоля Франса:

«Рожденная в лишениях, взросшая среди голода и войны, советская власть еще не завершила громадного замысла, не осуществила еще царства справедливости, но она уже заложила его основы. Она посеяла семена, которые при благоприятном стечении обстоятельств обильно взойдут по всей России и, может быть, когда-нибудь оплодотворят Европу».

Посеяла семена… Великая честь растить их. Не меньшая – защищать. Я здесь, чтобы защищать!

Американцы взорвали атомную бомбу на одном из Маршалловых островов – атолле Бикини. Снова в газетах фотография чудовищного гриба.

Конрад Ленц, страдающий астмой и все реже спускающийся в нашу мастерскую, на этот раз приходит с английским журналом и, тыча корявым пальцем в фотографию взрыва на обложке, говорит:

– Пророчества Гитлера сбываются, в конце концов дядя Сэм пойдет против Ивана. У американцев такое оружие, какого нет ни у кого. – Конрад забился в продолжительном кашле. Чувствовалось, что он старался как можно скорее прийти в себя, чтобы закончить прерванную мысль. – Теперь американцы начнут диктовать свои условия всему миру. Русские этого не потерпят. Американцы не потерпят того, что этого не потерпят русские.

Вспоминаю картину, увиденную из окна универмага за несколько минут до дуэли.

На площадь городка, занятого американцами, въехал «виллис» с молодым широкоплечим и счастливым советским офицером. К нему бросились несколько американских солдат – белых, черных. Его подхватили и начали подкидывать в воздух. Тот беспомощно размахивал руками и что-то кричал, а к нему подбегали все новые и новые солдаты и офицеры и тоже не давали опуститься на землю. Потом наконец заботливо посадили в машину и подняв ее на руки, пронесли метров пятнадцать. В ту минуту я был не менее счастлив, чем тот незнакомый мне соотечественник.

Мы с американцами были союзниками в величайшей из войн. Казалось, наша дружба – на долгие времена. Только четырнадцать месяцев прошло со дня окончания войны, но сколько изменений в мире! Вокруг меня много американцев. Некоторые из них ведут себя так, будто они, и только они одни, выиграли войну и чуть ли не возвысились над планетой.

В газетах изобилие материалов, восхваляющих дальновидность американских генералов и героизм американских солдат, проявленные в минувшей войне. Незначительные операции союзнических войск описываются как битвы глобального масштаба. И будто не было вовсе сражений под Москвой и Сталинградом, на Орловско-Курской дуге. Будто не советские танки ворвались в Берлин. Об атомной бомбе пишут как об оружии, которое даст Соединенным Штатам решающее преимущество над всеми потенциальными противниками на протяжении по крайней мере полувека. Не надо слишком напрягать воображение, чтобы догадаться, кто подразумевается под «потенциальным противником».

В Париже идут заседания совета министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции. Разрабатываются проекты послевоенных мирных договоров. Газеты пишут:

«Американцы не пожалели еще одной своей атомной бомбы, чтобы получить право диктовать свои условия».

За океаном находят не просто убежище, но и уют многие военные преступники, «давшие согласие на сотрудничество». Требуют «освобождения подневольных народов» Прибалтики. Ратуют за самостийную Украину. Вынашивают идею раскола советского государства. Дать им развернуться – значит не только нанести ущерб Советскому Союзу, но и поставить под удар отношения между нами и Америкой.

Новая встреча с Сиднеем Чиником позволяла предполагать, что мое «гамбургское сидение» близится к концу.

Да и, честно сказать, надоели глобусы. Теперь я не мог смотреть на них без отвращения».

ГЛАВА VII

Если сесть в лодку у причала, спрятанного от глаз густой осокой, и сделать три-четыре десятка энергичных гребков, в матовой темно-серебристой дали за излучиной взору откроется остров Безымянный, расположенный примерно в семи километрах от Сан-Педро вниз по течению. Достигнув середины реки, можно спокойно сушить весла. Течение само доставит лодку к Безымянному.

Этот остров, ярдов девятьсот в длину и примерно семьсот в ширину, покрытый смешанным лесом, некогда принадлежал трем молодым предпринимателям. Объединив доставшиеся по наследству капиталы, они решили превратить его в место развлечений. В 1907–1908 годах по проекту приглашенного из Канады архитектора начали сооружать карусели, комнаты игр, ресторан. Но в разгар строительства произошла неприятность: редкий по силе паводок смыл прибрежные постройки. Вместе с ними он унес с собой и капиталы и надежды компаньонов. Гидрологи сделали пессимистический прогноз: вода, мол, будет подтачивать остров гораздо быстрее, чем предполагалось раньше, и строить что-либо на нем рискованно.

Остов недостроенной карусели, постепенно ржавевшая динамо-машина, стойки для чертова колеса, стены танцзала остались печальным памятником торопливой идее.

Но проходили годы, уже не было таких крупных паводков, и Безымянный продолжал стоять, как стоял. И тогда в 1947 году права на него приобрел некий господин, пожелавший остаться неизвестным. На холме довольно быстро собрали деревянный особняк из восьми комнат, однако уже спустя год рядом возникло фундаментальное кирпичное здание с башенками, острыми крышами, чем-то напоминавшее европейские замки. К подъезду, украшенному двумя каменными львами, вела лениво поднимавшаяся от причала неширокая асфальтированная дорожка.

Доставленные на барже бульдозеры довольно быстро – в течение одной только недели – ликвидировали поросшие быльем, ржавчиной и мхом следы строительства. Остатки карусели, чертова колеса и прочих громоздких конструкций погрузили на баржу и вывезли, а остальное выбросили в реку. Река широкая, глубокая, то, что унесет, унесет, что не сможет унести, пусть покоится на дне, никому не принесет вреда.

На месте аттракционов выросло приземистое полукруглое здание. По тому, сколько книг, журнальных и газетных комплектов доставили сюда, можно было подумать, что в этом доме расположится хранилище или библиотека. Однако вскоре в то же самое здание начали завозить тяжелые, аккуратно окантованные металлическими полосами ящики. Люди, которые переносили их, работали без лишних слов. Им платили, они делали дело.

И еще построили – быстро и споро – длинный павильон, покрытый двумя слоями звукопоглощающей губки. В самом конце его был блиндаж с механически поднимающимися мишенями в полный человеческий рост; они были разрисованы белыми кругами, расходившимися от точки на левой стороне груди. В противоположном конце оборудовали линию огня с подзорными трубами и приспособлениями, позволяющими одним только нажатием на кнопку приближать мишени.

Недалеко от тира возвели зал. Шведские стенки, кольца и турники делали его похожим на гимнастический: свешивавшиеся с потолка груши придавали сходство с боксерской комнатой, а чучела и фехтовальные орудия на стенках заставляли предполагать, что в этом помещении проходят комплексную подготовку будущие мастера клинка и шпаги. Кроме того, в школе должна была изучаться японская борьба, обозначавшаяся двумя иероглифами – «дзю» и «до», которые расшифровывались длинно и не очень точно: «Победа ума на дороге грубой силы».

В двух комнатах главного корпуса оборудовали радиокабинеты. Для них доставили передатчики, приемники, магнитофоны. Все свидетельствовало о солидности и надежности организации, за короткий срок переворошившей остров, создавшей на нем образцовый городок.

Эта организация имела внушительные средства. Обладая способностью заглядывать далеко вперед, ее шефы отчетливо понимали, какими дивидендами, измеряемыми не в долларах и не в фунтах, обернутся расходы.

Здесь должны были набирать силу и обучаться будущие боевики нового Русского центра. В него влились активные члены нескольких антибольшевистских организаций, в том числе и КАНАКО. На Безымянном бурлила жизнь. Первую партию составили семнадцать человек – семеро русских, двое полунемцев-полурусских, трое украинцев, трое литовцев, эстонец и один бывший одессит, в котором слилось столько кровей, что определить его национальную принадлежность было практически невозможно.

Эти семнадцать отбирались самым тщательным образом из сорока абитуриентов от 26 до 38 лет. На собеседованиях выяснялось не только знание русского языка и русской истории, но и умение быстро принимать решение, высоко ценилась физическая подготовка.

Одного веснушчатого благообразного молодого человека не приняли только за то, что он не смог подтянуться на турнике более трех раз. Другого (это был смуглый блондин с Тихоокеанского побережья) такая же участь постигла оттого, что он, хоть и воспитывался в русской семье, обильно оснащал свою речь сочиненными им самим словечками и во время собеседования упорно заменял слово «хорошо» словом «эфекасно», бразильцев называл «бразильянцами», автомобильную стоянку – «припарковкой» и так далее. Ему хотели было дать совет: подготовитесь лучше, приходите года через два, через три, но потом поразмыслили трезво, как это сумеет он за недолгий срок исправить то, что у него в крови, и промолчали. Школе нужны были люди, в совершенстве владевшие русским языком.

Все было не так, как представлял себе это Николай Болдин. Не было аудитории, заставленной столами, листков с вопросами, разложенных карточным веером, не было времени на обдумывание ответов. И вообще экзамена, как такового, не было, а был разговор, подчеркнуто корректный, неторопливый, заинтересованный. Так разговаривают обычно встретившиеся случайно в купе или в каюте путешественники, почувствовавшие взаимную симпатию и рассказывающие друг другу о себе под шум колес или звуки моря.

– Прежде чем узнать подробности вашей биографии из ваших уст, мы хотели бы сообщить вам немного о себе, чтобы вы могли составить представление, с кем будете иметь дело, если мы… понравимся друг другу, – произнес, искусно натянув маску доброжелательности, господин лет тридцати пяти с белыми висками. – Итак, я – Дуглас Рендал, полковник, воевал в сорок четвертом и сорок пятом, встречался с русскими на Эльбе, храню на память о наших встречах фотографию и питаю искреннюю симпатию к русскому национальному гению. С радостью содействовал бы установлению самых искренних отношений между американским и советским народом. Но для того чтобы дружить, надо лучше знать друг друга. Это знание может идти по официальным каналам, а может и по неофициальным, скрытым от глаз. Увы, мы вступили в полосу новой, «холодной войны». И никто не может сказать, чем она кончится: заморозит ли сама себя или превратится в войну горячую. Мы обязаны знать о возможностях и намерениях Советского Союза как можно больше. Мы стараемся, если можно так сказать, прогнозировать будущее наших отношений и со знаком плюс и со знаком минус, чтобы быть готовыми к любому повороту событий и не принимать решений торопливых, эмоциональных, продиктованных отсутствием должной информации. Эту цель я считаю в высшей степени серьезной и говорю вам об этом со всей убежденностью, желая передать ее вам. Теперь, я полагаю, о себе расскажет Джозеф О’Брайен. Прошу вас, Джо… – Полковник повернулся к человеку с идеальным пробором и поощрительно улыбнулся.

– Я постараюсь быть кратким, – произнес О’Брайен. – Пожалуй, главное впечатление в моей жизни… Мне пришлось быть помощником военного атташе в Москве два послевоенных года и видеть празднование Девятого мая в Москве. Я провел тот день на улицах и площадях, видел улыбки, слышал музыку, смех, песни и видел снопы праздничных салютов над Москвой. А главное – лица. Это были бледные, уставшие от войны лица, казалось бы разучившиеся улыбаться, но так горели глаза и так много было написано в этих глазах! Если бы я мог когда-нибудь описать все, что увидел и почувствовал в тот день, я был бы, наверное, счастливым человеком. Я хотел бы сказать вслед за полковником Рендалом: вижу цель в служении нашему сближению с Россией. Во всем доверяю господину полковнику, полагаюсь на его знания, на авторитет и еще на то, как он умеет разговаривать с людьми. Хотел бы научиться у него этому искусству. Мы с полковником Рендалом знаем друг друга много лет, я полагаю, что он воспримет мои слова так же искренне, как я их произношу.

Третий член «комиссии», как назвал ее про себя Болдин, был Анисим Ефремович Шевцов. Именно по его рекомендации и переступил порог засекреченного заведения Николай Болдин.

– Прежде чем мы начнем беседовать с вами о вас… возможно, вы имеете вопросы… Мы с удовольствием на них ответим.

– Да, у меня есть вопрос, – не совсем уверенно произнес Болдин.

– Так смелее, смелее.

– Вы, господин Рендал, совсем не жили в России, насколько я понял. А вы, господин О’Брайен, жили всего два года. Где же и каким, образом научились так чисто говорить по-русски? Мое русское ухо не улавливает акцента.

– О, у нас были хорошие учителя, – заметил капитан.

– Может быть, лучше сказать, хорошее усердие, – высказался Шевцов.

– Скорее и то и другое, – ответил полковник. – Попотеть пришлось много лет, чтобы удостовериться: русский язык один из самых трудных на земле. Но он помог нам лучше узнать и наш собственный язык. Говорят, все постигается в сравнении. Не знаю, как господина О’Брайена, но меня русский язык и тот комплекс знаний, который он помог впитать, сделал немного другим человеком.

– Рад слышать, – запросто сказал Болдин.

После небольшой паузы (Болдину давали возможность подумать и задать новый вопрос) его спросили:

– Хотели бы вы узнать что-нибудь еще?

– Спасибо, все.

– Тогда, пожалуйста… Как вы догадываетесь, прежде чем пригласить вас сюда, мы составили более или менее полное представление о вашей родословной, о взглядах родителей и об отношении их к Советскому Союзу. Знаем, кем были ваши предки, как честно служили России. Брусиловский прорыв вошел во все учебники военного искусства, и нам было приятно узнать, что ваш отец сыграл такую яркую роль в успехе ударного батальона восьмой армии под Луцком. Мы знаем, из какого достойного рода ваша мать. Полагаем, что сердца ваших родителей, несмотря на все, что принесли им красные, не могли не радоваться победе над извечным врагом России Германией.

– Да, у нас… как и у всех русских, была радость. В православной церкви отслужили молебен.

– Скажите, пожалуйста… этот вопрос продиктован исключительно характером нашего учебного заведения, мы просим вас отнестись к нему, так сказать, профессионально, – забарабанил по столу пальцами полковник. – Не было ли за последние годы, скажем так, незнакомых людей, которые пытались установить контакты с вашими родителями?

– Не могу ответить. Отец слишком занят, с мамой выезжает редко. У нас же гости бывают, но они, как правило, давно знакомы. Что касается меня, то кроме господина Алпатова…

– Это хорошо, что вы уже сошлись. Алпатов уважаемый человек и большой специалист по России. Мы ценим его опыт и знания.

– Теперь к делу. Наши вопросы будут, так сказать, из разных опер, – вступил в беседу капитан. – Сосредоточьтесь, пожалуйста. Предположим, вы совершаете путешествие в качестве специального корреспондента по Турции. Вернувшись домой, написали очерк. Его подготовили к печати, и вот вам звонят поздно ночью, поднимают с постели и говорят, что по условиям верстки надо дать новый обширный заголовок из двух слов, чтобы в нем было как можно больше букв. И при этом просят уложиться в три минуты. Что бы вы могли предложить метранпажу?

– По-русски?

– Можно по-русски.

– Я предложил бы заголовок «Достопримечательности Константинополя». Сойдет?

– Ого-го! Всего два слова, а сколько в них букв? – удивленно пропел Шевцов.

– Тридцать шесть, – тотчас ответил Болдин.

– Похвально. Теперь, предположим, вас попросили дать самый короткий заголовок, – произнес капитан.

– Опять из Турции?

– Можно откуда угодно.

– Тогда я бы предложил заголовок «В У».

– Что за «У», простите за некомпетентность?

– Есть такой городок на запад от Парижа на реке Уаза.

– Откуда вы это знаете?

– Люблю «ползать по карте». У нас дома большая карта Европы и Азии, я ее расстилаю на ковре и…

– Ваши «ползки», как вы сказали, имеют границы или вы часто переползаете их?

– Я часто бываю таким образом в России. Хочу представить ее, представить, как живут ее люди. И вообще стараюсь представить, чем была эта русская земля, чем станет?

– Единственное, что могу сказать, это очень похвально, – произнес полковник.

– Теперь мы хотели бы предложить вам несколько вопросов из анкет, разработанных психологами. Постарайтесь, пожалуйста, ответить, как с помощью автоматической ручки можно определить, насколько ровна поверхность стола, за которым мы сидим, имеет ли он наклон в какую-либо сторону, – с этими словами капитан протянул Болдину «паркер».,

Николай снял с ручки колпачок, отвинтил головку, задумался, увидел сквозь прозрачную плексигласовую стенку, что ручка полна чернил до отказа. Поднес ее к пепельнице, нажал на рычажок и выпустил половину чернил, после чего ручка стала походить на довольно приличный ватерпас. Положил ее на стол и определил, что тот имеет небольшой наклон в сторону окна.

Едва заметно его поощрил взглядом Шевцов. Капитан же и полковник произнесли «вэлл» как нечто само собой разумеющееся и показывающее, что они не сомневались в сообразительности экзаменуемого. Капитан посмотрел вопросительно на Рендала, как бы спрашивая, кто будет продолжать.

– Позвольте мне, – произнес тот и обратился к Болдину: – Если бы вас попросили назвать существительные, близкие по значению к слову «земля»… Сколько могли бы вы назвать без запинки – одно за другим – слов?

– Я готов: платина, золото, серебро, бронза, медь, железо, цинк, кобальт, никель, скандий, ванадий, хром, молибден плюс семь или восемь десятков элементов из периодической системы Менделеева, плюс дворник негр Джо, плюс садовник негр Билл… Достаточно?

– Сносно. Вполне лабильная нервная система. Скажите, а как вы учились в колледже?

– Средне. Имел натянутые отношения с учителями, а следовательно, и с физикой и химией. Мне казалось, что преподаватели испытывали высшее чувство удовлетворения лишь тогда, когда им удавалось доказать, что я знаю гораздо меньше, чем на самом деле. А с историей, литературой, географией да, пожалуй, и астрономией дела шли лучше.

– Могли бы с помощью звездного неба определить часть света?

– Никогда об этом не думал. Скорее всего – нет. Хотя есть Полярная звезда. Если протянуть к ней линию от какой-то там звезды Большой Медведицы… Нет, нет, я не смогу этого сделать.

– Так говорите, не все ладно было в колледже, – едва улыбнулся полковник. – Я вспомнил любопытную историю. Незадолго до войны ученые штата Огайо – психологи, педагоги, антропологи – проводили эксперимент. Они решили обследовать большую группу школьников, что-то около десяти тысяч человек, и с помощью заранее составленных вопросов выяснить, на сколько посредственностей приходится один талантливый человек, один одаренный, один гениальный. И вот что оказалось. Каждый сороковой отличался так называемыми «исключительными способностями». Его интеллектуальный индекс находился близ отметки «130», в то время как средний уровень был «100». Один из двухсот мальчишек достигал отметки «160» и мог быть признан талантливым человеком, а один из пятисот – отметки «180». Такого ученые называли между собой феноменом и не знали, что с ним делать, ибо такой подросток оказывался, как правило, неуспевающим учеником. Между прочим, четверо из способных детей слыли неспособными учениками в колледже, ибо не могли приспособиться к программам, разработанным еще ой-ой сколько десятилетий назад. Поэтому, принимая в нашу школу, мы обращаем внимание не на школьные отметки, а только на то, что покажет человек при собеседовании. И мне приятно сказать вам, мистер Болдин, что мы вполне удовлетворены результатами нашего собеседования.

ГЛАВА VIII

Девятого мая 1949 года, в четвертую годовщину Победы, газета «Красное знамя» опубликовала дневник морского офицера-пограничника, павшего на Вороньей горе под Ленинградом.

Тетрадь была найдена в стакане артиллерийского снаряда. Из «Красного знамени» этот документ, размноженный советским информационным агентством, перепечатали и некоторые американские газеты, и среди них «Рабочий путь».

Так до Юрия Николаевича Чиника дошла весть о последних днях бывшего юнги «Вещего Олега» Анатолия Репнина.

Тетрадь, найденная в артиллерийском стакане

«…Не знаю, сколько нам здесь ждать фашистов. Может, два дня, а может, день. Но знаю одно – отсюда ни я, ни мои товарищи уже не уйдем. Потому что до самого Ленинграда нет высоты, более пригодной для обороны. И еще потому, что мы устали отходить. Хватит! Об этом никто друг другу не говорит. Это ясно без следа. Мы на вершине Вороньей горы. Сегодня первый раз дали залп наши шестидюймовки. Балтфлотовец Митрохин протянул мне едва остывший стакан и пробасил: «Берегите его, ежели до после войны доживем, цены ему не будет. Шестидюймовочка-то наша с «Авроры». Исторической ценности этот стакан».

Я уже знаю, что на крейсере «Аврора» оставили носовое орудие, которое дало сигнал к штурму Зимнего, а шестидюймовки демонтировали и доставили к нам сюда, на Воронью гору. Гору торопливо и бессонно готовили к встрече фрицев. Было много женщин из недалекого Красного Села. Теперь женщины ушли. Остались мужчины.

Я решил: спрячу в подаренный стакан эту тетрадь и закопаю глубоко. Будет маленькая надежда, что кто-нибудь когда-нибудь разыщет ее… и узнает о последних наших днях.

Как коммунист, как советский офицер, я обязан сделать все от меня зависящее, чтобы кто-то узнал о подвиге моих друзей, сложивших голову на границе. Меня зовут Анатолий Репнин, и был я моряком. А как оказался здесь, вдали от моря, на вершине Вороньей горы, разговор длинный. Я был ранен двадцать второго июня на рассвете. За день до того немецкий сухогруз «Мольтке» запросил по радио место для швартовки, но, не дойдя до причала, в сорока кабельтовых начал странный маневр. На вопрос с берега не ответил. Развернулся и взял курс на зюйд-вест.

Многие поняли, к чему это. Да никто не хотел произнести первым: «К войне». В море вышел наш пограничный катер, имея на борту полный боекомплект.

На рассвете мы услышали гул самолетов. А вскоре увидели их. И столбы дыма и пламени, поднявшиеся на нашем берегу. Спустя час на горизонте показалась германская эскадра: крейсер, два эсминца и еще восемь судов. Шесть торпедных катеров и эсминец пошли в атаку. Отправляя торпеду во вражеский корабль, я мстил и за своих товарищей.

Одним эсминцем стало в эскадре меньше. Мой катер был подбит. Меня контузило, но уже на берегу я пришел в себя. Фашистская эскадра приближалась к берегу. В девять с минутами началась высадка десанта. Я увидел в бинокль их офицера – долговязого, поджарого, показывающего кортиком направление атаки, – и пожалел, что нет на моей трехлинейке оптического прицела.