Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Главная газета Пенанга «Блэйд» опубликовала известие о взятии Зимнего дворца в жирной траурной рамке. До самого конца ноября сообщения из Петрограда и Москвы вытесняли с первых страниц все другие материалы.

«Побег Керенского», «Зимний в руках бунтовщиков», «Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и крестьянских депутатов объявил о захвате власти Советами», «Принят Декрет о мире и земле», «Председателем Совнаркома избран Ульянов (Ленин)».

Невольно возникали и пересекались воспоминания…

Вот кто был автором «Проекта программы нашей партии», который нашли у молодого мичмана Юрия Чиника на самом дне чемодана, под бельем, и за который ему грозило разжалование… Сколько лет прошло? Только двенадцать, а кажется, целая жизнь.

Компания «Оловоплавильные заводы Брани» предложила Чинику должность своего представителя в Сингапуре.

Юрий Николаевич не спешил с ответом. Пенанг хоть и пробуждал горькие воспоминания, но был местом, близким сердцу, где-то совсем недалеко от его берегов лежал на дне родной корабль; раз в год, двадцать пятого августа, Чиник поднимался на гору и, уйдя от посторонних взглядов, молился.

Ему были дороги эти минуты воспоминаний, просветлявшие мысль и возвышавшие чувства. Как и на корабле, он оставался старшим другом тем пятерым олеговцам, которые осели в Пенанге, помогал им овладеть языком, получить специальность, найти достойную работу. Не трогая корабельной кассы, ссужал из небогатых на первых порах приработков тех, кто испытывал нужду.

Ближе других из оставшихся членов экипажа Чинику были деловитый, обстоятельный, неторопливый умом и по-детски привязчивый боцман Сапунов и находчивый, востроглазый Репнин. Анатолий сносно заговорил по-английски, сдал вступительные экзамены на судоводительские курсы. Сапунов относился к Чинику, как к старшему брату. Репнин – как к отцу. Содружество, объединяющее русских на чужбине, освящалось не только бедой, но и общей целью. Цель была неблизкая, но она была и помогала приспособиться к чужому укладу, образу мышления, языку. Маленький Сидней был общим любимцем. Сапунов, возвысившийся до должности старшего рабочего на верфи, обзаводиться семьей не спешил, всю нерастраченную отцовскую нежность он перенес на маленького Сида, задаривая его игрушками.

Иногда Сапунов любил порассуждать в своей компании о том, что в его годы жениться грех, что личная свобода для него всегда была выше всяких наград и привилегий. Но люди, близко знавшие боцмана, полагали, что все дело не столько в его горячей преданности идее независимости, сколько в соседке, сорокалетней вдове негоцианта, отошедшего в лучший мир на исходе седьмого десятка, а до того отдававшего все свои небогатые силы коммерции и игре в бридж.

Хотя относился Сапунов к даме сердца снисходительноиронично (был убежден, что истинных струн его души она не затрагивает), бывший моряк постепенно, незаметно для самого себя привязывался и, к вдовушке, «начихавшей на весь мир и на то, что о ней судачат», и к ее дому узами, по сравнению с которыми манильский канат выглядел сущей паутинкой.

Кто знает, как долго тянулось бы это полусемейное счастье Сапунова, если бы однажды, в самом начале девятнадцатого года, не пришел на его имя пакет. Несколько дней боцман ходил пасмурным и молчаливым. Что-то прикидывал да высчитывал. Тревожно билось сердце вдовушки – почему неласков и рассеян, или разлюбил (предательская выкатилась из глаза слезинка), или полюбил другую (слезы закапали быстро-быстро, пока не слились в ручеек). А боцман лежал на диване, устремив глаза в потолок, и думал свою думу.

Он уехал из Пенанга на рассвете. А куда – было ведомо лишь ему одному. Даже в письме Чиникам не написал, куда и зачем отправился. Только благодарил и обещал когда-нибудь подать о себе весть.

Приехали Чиники в Сингапур в 1919 году, когда многоязыкий город готовился отметить свое столетие. У входа в ратушу с портрета прозорливо глядел на мир седой, благообразный, при всех регалиях английский губернатор Раффлз.

Газеты посвящали страницы описанию жизни и подвигов основателя города, называли его посланником мира и справедливости, великим зодчим и бесстрашным полководцем…

Спрашивал себя Чиник: разве не существовал Сингапур за много столетий до того дня, когда английские войска отторгли его от малайского султаната Джахора? Ведь были и здесь поселения – и малайские, и китайские, и индийские, значит, была культура, а посмотришь газеты, можно подумать, будто всем своим существованием сингапурцы обязаны иноземному властелину.

Много вер сгрудилось на этом крошечном пятачке – у каждой свои легенды, свои боги. Но над всем этим главная забота – о хлебе насущном (мороз пробегал по коже от жалости, когда видел, как, согнувшись не в три привычные, а в двадцать три погибели, переносит по гнущемуся мостику огромный тюк копры малюсенький, хилый – за что только душа цепляется – бронзовотелый малаец). О кровле над головой – едва опускается торопливая по-южному (до экватора рукой подать) ночь, чуть не полгорода высыпает на улицу с мешками вместо одеял и газетами вместо простынь: улица – и столовая, и спальня, а часто и родильный дом. Не увидать и в кошмарном сне эти дома-развалюхи. И в самом счастливом сне – эти дворцы.

Что ждет тебя здесь, Юрий Николаевич?

Отец и мать ведут Сида по узенькой улочке в гору. Ярко светит солнце. Жарко. Ингрид разговаривает с сыном по-английски и просит надеть панаму.

Эта красивая, расшитая узором панама ненавистна малышу. Она делает его похожим на девчонку. Тогда говорит по-русски отец:

– Сид, прикрой голову.

– Но я не люблю панаму. Меня дразнят.

– Тогда возьми это. – Отец протягивает сыну треуголку, сложенную из газеты.

Тут мама переходит на немецкий. Это значит, что у нее секрет. Она не подозревает, что сын понимает почти каждое ее слово.

– Юрий, мне кажется, когда мальчик капризничает, нам не надо давать ему разные советы.

– Не страшно уступать ему в малом.

Сид делает вид, что не понимает беседы. Родители пока не догадываются, как легко даются мальчишке языки и что он в курсе почти всех их тайн.

Когда отец и сын остаются вдвоем, разговаривают по-русски. Отец считает Сида достаточно взрослым и учит самостоятельности. Для мамы же он – ребенок. Ингрид была бы счастлива, если бы могла расписать все дни и месяцы сына по часам и если бы тот послушно следовал расписанию.

– Только дисциплина и порядок делают человека счастливым. Запомни это.

Мама не догадывается, как тяготит сына любое однообразное занятие. Он не может читать, когда его заставляют это делать, не может учить через силу таблицу умножения. Как праздника, ждет воскресную прогулку в парк на острове Сентоса, где есть карусели, чертово колесо, детские кегли и крокет. Отец берет шары и клюшки-молоточки, и начинается семейный турнир.

Сид говорит:

– Папа, ты только не поддавайся.

– Вот еще, что выдумал. Охота мне…

Отец хочет, чтобы сын понял, как приятно побеждать. Но если у того не ладится игра и портится настроение, Чиник-старший берет несколько партий подряд и говорит как бы в утешение:

– Помни, десять раз проиграешь, один раз выиграешь. Значит, в каждом поражении – и в игре и в жизни – одна десятая будущей победы. Не бойся неудач. А ну-ка давай-ка постараемся прицелиться точно…

– Не помогай, я сам.

Осенью 1921 года Юрий Николаевич получил известие о том, что в Монреаль прибыл его старый друг полковник Болдин с женой Ксенией, приходившейся Чинику родной сестрой. Были обстоятельства, заставившие бывшего старпома взять раньше времени отпуск, забрать едва ли не весь свой наличный капитал и двинуться в Канаду.

Душным, октябрьским днем, когда влажный воздух приклеивал к телу рубашку и вызывал одно-единственное желание – в тень, в прохладу, на покой, Юрий Николаевич ступил на раскаленную палубу парохода, державшего путь через Манилу и Гонолулу в Ванкувер. Это было долгое, трудное, рождавшее горькие воспоминания путешествие – десять тысяч миль по океану и морям и еще более трех тысяч верст по железной дороге через Канаду в Монреаль, но все тяготы, все волнения словно сняло рукой, когда Чиник увидел на вокзале сестру и Павла Александровича Болдина.

ГЛАВА II

Детство Павла Болдина прошло на берегах негромкой и несуетливой реки Тверцы, в светлом городе Торжке с златоглавыми церквами на каждом из холмов.

Павлуша на всю жизнь запомнил весенние запахи и шумы, когда скованная ледовым оцепенением река пробуждалась к движению, к жизни, к солнцу и начинался апрельский ледоход. Веселилось сердце, наполнялось таинственными надеждами и, как все сущее кругом, пробуждалось тоже. Александр Осипович Болдин, мелкопоместный дворянин, старался привить сыну любовь к этой реке, к этому краю, где вот уже шесть поколений жил, то возвышавшийся медленно и трудно, то скудевший – куда быстрее – некогда славный род.

Среди семейных реликвий была одна особенно дорогая. Далекий предок Болдина Иван получил «шесть рублев серебром» из рук Петра Первого за отличие под Нарвой; пять рублей переслал с надежным человеком жене, а рубль сохранил на память, заказал для него перламутровую коробку с бархатной подушечкой и завещал сберечь петровскую награду.

Павлуша рос без братьев и сестер и, как это часто бывает, стал средоточием и непомерной отцовской любви и непомерных надежд.

Отец, своенравный и честолюбивый отставной лейб-гвардии поручик, женившийся на прельстительной, но безродной учительнице из-под Тамбова, лишился родительского благословения и долгие годы прожил в Закаспии. И только перед кончиной своей дед Павлуши призвал сына, простил и благословил как продолжателя болдинского рода и оставил все, что имел: триста десятин, дом о двух этажах и двенадцати комнатах, конюшню и две тысячи рублей, вложенных в ценные бумаги.

Павлуша хорошо помнил первую и последнюю встречу с дедом, помнил, как тот подозвал его к себе, как дотронулся до волос слабой и почему-то шершавой рукой, из последних сил перекрестил и прошептал:

Не посрами род Болдиных… ты один мужчина в роду… На тебя работали предки… Много предков… Не посрами их. И себя…

Вскоре после кончины Болдина-старшего Александр Осипович вышел в отставку, переехал с женой и сыном в родные края и здесь проявил такие инженерные и агрономические способности, что хозяйство стремительно пошло в гору.

Быстро взрослевший Павлик был в деда – не только красивыми светло-серыми глазами (когда-то на такие глаза Петр Первый учредил налог по 80 алтын, в четыре раза больше, чем на глаза черные), носом с едва заметной горбинкой, резким подбородком, но главное – характером, неуступчивым и самостоятельным. Он все чаще брал верх в играх не только над одногодками. Сердце матери счастливо таяло, когда она видела, какие взоры бросают на Павлика барышни.

Однажды мартовским днем 1894 года во время лыжной прогулки Павлик услышал издалека, со стороны Тверцы, надрывный, чуть не на весь мир бабий крик:

– Спасите, люди добрые, спасите! Горе мне, горюшко-о-о! Спасите!

Бросился что было сил на крик и увидел незнакомую бабку, бессильно заламывавшую руки:

– Там, там, ой умру! Спасите, спасите его!

– Бабка, кто там?

– Лед, лед провалился. А там Юра… на санках.

Бабка заголосила снова, вздымая руки к небу и беспомощно оглядывая берег. Кругом, кроме Павлика, не было никого. Он бросился к полынье и, уже приближаясь к ней, услышал:

– С горки съехал, с горки – и прямо под лед. Горе мне, что будет, что будет-то?

Павлик скинул лыжи, подложил их под себя, пополз на животе, увидел санки, зацепившиеся за лед, и детскую руку в варежке, сжимавшую полозья. Самого мальчишки не было видно.

– Раз держится, значит, жив. Спокойно, спокойно, – сказал себе Павлик. Но вдруг разум, хладнокровие изменили ему. Спеша ухватить ручку – не задохнулся бы малыш, – он встал на ноги и услышал противный, запавший в память на всю жизнь треск лопавшегося льда. Ухватился за лыжу, та покорно сползла под лед вместе с ним. Сорвав зубами перчатку, уперся ладонями в предательски податливую льдину, стараясь подмять ее под живот, и все это время думал не о себе, о мальчишке, который, наверное, уже не дышит. Тот так и не показывался на поверхности. Вдруг Павлик увидел расхристанного мужика в тулупе, косолапо бежавшего на помощь, исступленно закричал:

– Стой! Не ходи, провалишься!

Мужик в нерешительности остановился. Павлик крикнул ему:

– Обломай большую ветку! Быстро! – А сам, выбравшись на льдину, пополз к санкам, чувствуя, как прогибается под ним лед.

И когда снова обломался лед, Павел начал медленно и беспомощно опускаться в воду все глубже и глубже, подумал: «Конец, не выползти, не уйти. Отца, отца жаль…» Мысль об отце перебила все другие мысли – и о мальчишке, который здесь рядом подо льдом и которого уже не спасти, и о матери, и о себе. Он любил отца нежной любовью взрослевшего сына и старался представить на одну только секунду, что станет с отцом, когда он узнает, что произошло на Тверце, что сделала с его сыном тихая, спокойная и любимая Тверца.

– Мы счас, мы мигом, – успокаивал мужик, долго и безуспешно ломавший дерево.

Силы оставляли Павлика, но тут он почувствовал под ногами твердь. Почему здесь так мелко? Вода доходила ему до плеч. Разламывая окоченевшей грудью острые края льдины, он сделал шаг, второй к санкам, весь во власти окрыляющего чувства: «Спасен, спасен. Теперь все будет хорошо»… Дотронулся до детской ручки, в смертельной исступленности сжимавшей тонкие полозья санок, и вытащил из-подо льда мальчишку лет восьми, приподнял его и начал дышать в лицо, стараясь отогреть.

Теперь он боялся сделать еще один шаг. А с берега, на раздобытой неведомо где лестнице, брошенной на лед, полз к нему длинный и плечистый мужчина лет тридцати пяти в цветастом халате. С противоположного берега, до которого было ближе, Павлику бросили веревку.

Потом долго не могли оторвать ручку спасенного мальчишки от саночных полозьев. Малыш медленно приходил в себя, поднимал и опускал голову, будто силясь вспомнить, что с ним произошло, где он. А рука продолжала сжимать полозья.

– Юрка, – говорил мужчина в цветастом персидском халате, – это я, твой папа, слышишь, я твой папа! – Голос его пресекался. – Все в порядке, понимаешь, все в порядке!

И когда Юра кивнул головой, как бы подтверждая, что все действительно в порядке, его отец бросился вдогонку за Павликом, обнял, поцеловал в губы и прохрипел только одно:

– Чей сын, откуда? – И, услышав: «Болдин», – выдохнул: – Не забуду, Болдин, не забуду до конца жизни. Храни тебя бог!

Сам того не ведая, четырнадцатилетний Павлик положил конец многолетней вражде между родами Болдиных и Чиников. Полвека назад один из Болдиных – двоюродный дед Павлика – стрелялся на дуэли с дедом Юры Чиника из-за пьяной ссоры за карточным столом. Предок Чиников был ранен в плечо, предок же Болдиных, прикрыв сердце пистолетом, получил рикошет в щеку… Оба дуэлянта были тайно рады такому исходу поединка, однако амбициозность помешала им заключить мир… Так и оставались в неприятелях Чиники и Болдины до того самого часа, когда был спасен восьмилетний Юра. Как это нередко случается после долгого взаимного отчуждения, быстро сблизились соседи, и потекла их жизнь в сердечном согласии. А когда повзрослел Павел, все поняли, что это для него росла в семье Чиников дочь Ксения.

В селе Пречистая Каменка и его окрестностях сохранилось двенадцать больших, видных издалека древних каменных крестов. По преданию, царь Иван Грозный остановился в Пречистой Каменке во время похода на Новгород. Решив выстроить здесь город, он обозначил крестами места, на которых должны были стоять храмы.

Имел Торжок 28 каменных церквей. Купцы, благодаря небеса за удачливые хлебные дела, воздвигали храмы на всякой малой возвышенности над Тверцой. В одном из них – в мужском Борисоглебском монастыре – и венчались в 1904 году молодой офицер Павел Александрович Болдин и выпускница торжокской женской гимназии Ксения Николаевна Чиник.

Движимый самыми добрыми побуждениями, Николай Федорович Чиник нанес визит дальнему родственнику и близкому другу семьи генералу от кавалерии Алексею Алексеевичу Брусилову. Ведал о его органической нетерпимости ко всякого рода протекциям и все же признался честно, что хотел бы составить ее одному молодому офицеру.

Брусилов недоуменно посмотрел на Чиника.

– Алексей Алексеевич, я не любитель громких фраз, но поверьте, я живу и здравствую только благодаря этому смелому человеку. Он рисковал собой, но спас моего сына.

И Чиник-старший рассказал о том, что случилось когда-то на хрупком льду Тверцы.

– Я верю каждому вашему слову, но хотел бы сказать вам, – холодно произнес Брусилов и отвел взгляд, – не в моих правилах, прошу с уважением отнестись к этому, не в моих правилах что-либо обещать, не узнав как следует человека. В Евангелии мудро написано, помните: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если око будет худо, то и тело твое будет темно». Дайте посмотреть на него. Познакомиться с ним.

– Если вы посмотрите ему в глаза, Алексей Алексеевич, то станете моим союзником.

…Спустя два года во время киевских маневров поручик Болдин командовал пулеметным взводом. Он действовал инициативно и смело, чем обратил на себя внимание полковника. Весьма возможно, что после маневров Болдин получил бы новый чин, все к этому щло. Но за него когда-то ходатайствовали, и, как ни велико было желание Брусилова поощрить смекалистого поручика, он сдержал себя:

– Не будем спешить. Если есть в нем сообразительность, поймет, что к чему.

И все же новый, 1914 год Павел Болдин встретил капитаном. К той поре у него родился сын Николай.

Начало лета генерал Брусилов с супругой провел в небольшом германском городе Бад-Киссингене. Был разгар курортного сезона. К берегам безвестной еще не так давно речушки Франковская Заале тянулись на отдых и лечение не только из близлежащих Франкфурта-на-Майне, Нюрнберга, Лейпцига… Было много французов, голландцев, русских. За три года до этого целый синклит курортологов, кардиологов, химиков удостоверил своими подписями акт о новых, неведомых ранее, целебных свойствах местной минеральной воды. Быстро подскочили цены на землю. Строились гостиницы, пансионаты, ванные корпуса. Городок приобретал европейскую известность.

Именно этот курорт и посоветовали доктора генералу Брусилову, незадолго до того скромно отметившему шестидесятилетие.

– Прошу вас, Алексей Алексеевич, послушать врачей. Ваше здоровье – это не только ваше здоровье, – сказал военный министр, сделав ударение на втором слове «ваше».

Сам Брусилов вряд ли начал бы такой разговор с министром. Время для поездки в Германию было не самым подходящим. Разведка доносила о ее военных приготовлениях… К восточным границам подтягивались новые силы, в том числе артиллерия. Участились разведывательные полеты германских самолетов. Незадолго до того состоялась встреча австрийского престолонаследника Франца Фердинанда с германским императором Вильгельмом Вторым. Австрия стремилась установить господство в Сербии и над Балканами. То обстоятельство, что Россия имела обязательства перед Сербией, во внимание не принималось. И император и престолонаследник были убеждены в том, что плохо подготовленная к войне Россия в последний момент сделает шаг в сторону, развязав руки Германии и Австрии, что «в войну Германия не позволит России развить все свои силы, ибо принудит ее к капитуляции в течение шести или восьми месяцев».

– Поезжайте, поезжайте, Алексей Алексеевич, полечитесь. И заодно своими глазами посмотрите, что там и как, – сказал военный министр.

Едва приехав на место, Брусилов узнал об убийстве двадцать восьмого июня в населенном сербами боснийском городке Сараеве наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги герцогини Гогенберг. Страницы газет запестрели фотографиями с места происшествия и тревожными телеграфными сообщениями из Берлина, Вены, Белграда, Парижа, Петербурга.

Но здесь, в этом мирном курортном городке, ультиматумы, предъявляемые из Берлина и Вены, не казались столь серьезными и тревожными, какими были на самом деле. Трудно верилось, что возможна война… До одного дня, навеки врезавшегося в память.

…В Киссинген генерал приехал со своим новым адъютантом. Им был Павел Болдин.

Раздумывая о том, кому передать свое умение, искусство, опыт, Брусилов обращался мыслями к Болдину. Ему хотелось, чтобы Болдин был с ним рядом. Лишь одно смущало: согласится ли самостоятельный и, судя по всему, честолюбивый офицер с должностью исполнительского характера? Подготовлен ли он к такого рода работе? Не придется ли ему себя менять, а если придется – будет ли это благом? Брусилову нужен был не только помощник и исполнитель, нужен был советчик и товарищ.

– Буду рад служить с вами, Алексей Алексеевич, – совсем не по-военному ответил Болдин, пожимая протянутую ему руку… И тотчас поправился: – Буду рад честно служить вам, господин генерал.

…Воскресным днем афиши приглашали в центральный парк Бад-Киссингена. Они обещали невиданное зрелище. Все, кто был в этот день на курорте, поспешили под вечер к цветнику.

Брусиловы и Болдин спускались по терренкуру, когда Павел Александрович, показав рукой в сторону площади, спросил:

– Поглядите, Алексей Алексеевич, что там?

Площадь была превращена в макет Московского Кремля, над которым возвышалась колокольня Ивана Великого. Звучала музыка. До слуха долетали подгоняемые волнами ветра отрывки русского гимна.

Едва Брусиловы и Болдин подошли к площади, как вверх взметнулись огни фейерверка, загрохотали оружейные залпы.

Русские, стоящие на площади, ничего не понимали. Что за честь такая России? Что за демонстрация? Было известно, что Германия готовится к войне, поощряет Австрию. И вдруг этот Кремль в центре площади курортного города, куда съехалось множество людей из разных стран. Что бы это значило? Быть может, произошло за последние дни что-то такое, о чем не успели написать газеты и о чем еще не знают русские, живущие в этом провинциальном городке? Быть может, в Германии мудрость и осмотрительность взяли верх над национальной фанаберией и извечной неприязнью к России – поняли, должно быть, что с Россией дружить выгоднее и пристойнее, чем воевать?..

Они догадались о том, что все это значило, когда первые искры фейерверка упали на деревянные постройки, когда загорелся Кремль и, ослепляя искрами людей, стоявших поблизости, начали рушиться его стены. Упала колокольня Ивана Великого. На площади послышались ликующие крики. В этот момент всеобщего торжества оркестр заиграл увертюру Чайковского «1812-й год». Брусилов был в оцепенении. Потом, придя в себя, порывисто схватил Болдина за руку и сказал:

– Смотрите, смотрите, как готовят народ к войне. Ужасное зрелище, но как продумано все, какой взрыв энтузиазма! А что знают о войне у нас? Кого мы готовим и как?

Вскоре после возвращения Брусиловых и Болдина в Россию пришло известие о том, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Россия, верная союзническим обязательствам, выступила на стороне Сербии. Германия объявила войну России, а позже и Франции.

Начиналась мировая война. Тогда она еще не называлась первой.

Болдин вошел в кабинет Брусилова и, с подчёркнутой торжественностью отдав честь, спросил:

– Разрешите обратиться, ваше превосходительство?

– Слушаю, Павел Александрович. – Брусилов оторвал от карты колесико верстомера.

«Не вовремя, – пронеслось в мозгу Болдина. – Может быть, перенести разговор?»

– Садитесь, Павел Александрович, у вас что-то важное?

– Я хотел бы просить ваше превосходительство… хотел бы сказать, что не жалею ни об одном дне, ни об одном часе, проведенном в должности вашего адъютанта, и рассматриваю это как большую честь – быть рядом с вами, помогать вам и учиться у вас. Говорю с открытым сердцем: я стал за эти годы другим человеком. Но я знаю о событиях, которые предстоят, и долг повелевает мне обратиться к вам, ваше превосходительство. Переведите меня в строй, дайте повоевать не в ставке – на поле боя, понять самому, на что я способен, что я могу. Мне это необходимо не для того, чтобы кто-то подумал обо мне хорошо… Мне это необходимо прежде всего самому, чтобы лучше думать о себе, если, даст бог, все кончится благополучно.

– Одобряю, Павел Александрович… Я понимаю, это решение могло быть продиктовано только голосом истинно русской души. Но позвольте спросить вас… Обо мне, старике, вы хоть немного подумали? Каково будет мне… лишиться помощника, которому я доверяю, и привыкать к другому, которого я не знаю и который, я говорю об этом не для комплимента, будет не столь быстр умом и делом… как его предшественник. Теперь, как никогда, мне нужен человек, на которого я привык полагаться, – произнес Брусилов, выделив слова «я привык». – Разве мы с вами не воюем? Если, с божьей милостью, осуществится задуманное, разве мы с вами…

Почувствовав, что надо действовать решительно, что минуту спустя утвержденный в своем решении Брусилов уже ни за что не изменит его (успел хорошо изучить характер генерала, достаточно крутой и упрямый в критические минуты), Болдин сделал шаг вперед:

– Прошу вас, дорогой Алексей Алексеевич. Не знаю, как сказать это, как передать мое предчувствие. Верю в свой счастливый военный жребий, верю, что смогу быть полезным на передовых линиях. Я долго обдумывал этот шаг. Поверьте среди всего прочего и моему предчувствию.

– Что же вы хотели бы, о чем просите?

– Дайте мне роту.

– Но ротой командуют обычно… – вскинул колкий взгляд из-под бровей Брусилов.

– Не смею просить о большем, ваше превосходительство. Чтобы вести в бой крупную часть, надо хорошо знать ее офицеров, ее возможности, ее способности, наконец. Мне не дано такого времени, я хотел бы получить под команду небольшую группу отобранных заранее смельчаков, которым будет поручено дело особой важности на самом главном участке.

– Позвольте обдумать вашу просьбу, Павел Александрович. Очень жаль будет расставаться с вами. Если что-нибудь произойдет, не дай бог, места себе не найду. У вас жена, сын.

– У меня еще Россия, Алексей Алексеевич.

Спустя сорок два часа командующий фронтом пригласил к себе Болдина. В кабинете находились начальник фронтовой разведки полковник Путинцев и два штабиста.

– Самсон Евгеньевич, – Брусилов посмотрел в сторону Путинцева, – прошу вас.

– Австрийцам стало известно о нашем ударе на Луцк. Они предполагают – есть все основания думать подобным образом, – что это будет главный удар. А посему начали спешным порядком сооружать оборонительные линии, в частности, как можно судить по данным авиационной разведки, вдоль дороги Здолбунов – Дубно. Строятся траншеи над рекой Стырью. Такие действия австрийцев вполне соответствуют планам нашего командования, ибо излишне говорить в этом кабинете, что на Луцк наносится вспомогательный удар, в то время как главные события развернутся с севера армиями Западного фронта. Для прорыва обороны вдоль дороги Здолбунов – Дубно, а также над Стырью предполагается создать три ударные группы численностью до батальона каждая, которые после артиллерийской подготовки и отвлекающих ударов по соседним участкам пойдут в прорыв.

Болдин посмотрел на генерала просяще, как бы говоря: это то, что мне надо. В его взгляде читалось юношеское нетерпение, он набрал полную грудь воздуха и не решался выпускать его, ожидая решения Брусилова. И когда тот после минутного размышления, показавшегося Болдину долгим и трудным, произнес: «Господа, вы можете быть свободны, а вас, Павел Александрович, попрошу остаться», вздохнул свободно.

Выйдя через полчаса из кабинета командующего фронтом, попросил у ординарца папироску, жадно затянулся несколько раз, почувствовав, как хмельно закружилась голова, прошептал, кажется, первый раз, никогда с ним этого не случалось раньше: «Я покажу себя. Спасибо. Алексей Алексеевич. Боже, благослови и помоги».

Фронту, которым командовал Брусилов, предстояло нанести вспомогательный удар местного значения с тем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от главного удара севернее Полесья войсками Западного фронта.

Австро-венгерское командование активно усиливало оборону Луцка. Состояла она из двух, а местами и из трех укрепленных полос на расстоянии пяти – одиннадцати верст друг от друга. Возводились фундаментальные, из железобетона, огневые сооружения, на рытье окопов и рвов было мобилизовано население ближайших деревень. Саперы под командой немецких инструкторов возводили проволочные заграждения в несколько рядов.

Батальону Болдина, шедшему в авангарде 8-й армии на Луцк, предстояло форсировать реку Стырь и подавить огневые позиции врага в районе предполагавшейся переправы главных сил.

Знал ли Болдин, на что шел, когда просил о переводе на передовую? Мог ли он предвидеть, что такой адски трудной окажется переправа через безобидную Стырь? Что придется идти по горло в воде навстречу пулеметному перестуку? Мог ли он предвидеть, что у него возникнет постыдное, труднопреодолимое желание спрятаться под воду, скрыться от пуль, ложившихся ровными рядками и вздымавших похожие один на другой фонтанчики? Рядом с ним шли солдаты и офицеры, которые чутьем ощущали, кто ведет их. Он многое отдал бы за право хотя бы на секунду-другую уйти под воду с головой. Ему казалось, что тем самым он обретет равновесие, а сердце начнет биться ровнее… Но он не имеет права позволить себе этого. Шедшие рядом подумают, что он ранен или убит. Можно предвидеть, к чему это приведет. За три только дня Болдин постарался найти общий язык с людьми, которых ему предстояло вести в эту теплую летнюю ночь навстречу близкому, но такому далекому берегу, откуда стучали пулеметы.

В предрассветный час первая рота батальона, которую вел Болдин, ступила на берег. Началась рукопашная. Бой уходил все дальше от берега. Через реку переправилась вторая рота, за ней третья. И уже где-то далеко звучало «ура!», отозвавшееся радостным отзвуком в продрогшем, но счастливом Болдине.

Вылазка батальона помогала форсировать водный рубеж гораздо быстрее, чем предполагало командование, и развить успех передовых частей 8-й ударной армии. Впереди был Луцк. Осталось преодолеть две линии проволочных заграждений и две линии новых окопов, но там была суша, там можно было бежать, а не идти по грудь в сковывающей воде, подставляя себя под пули. Была земля, к которой можно прижаться, были кустики, деревца, которые казались такими спасительными тем, кто шел в первых рядах наступающей армии.

Пуля ударила Болдина в грудь, когда его батальон перебежками и ползком от дома к дому, от сарая к сараю ворвался на окраины Луцка. В азарте боя он подумал, что это легкая царапина, и только когда окрасилась кровью рубашка, пропитался мундир, он присел и, дождавшись санитара, прохрипел: