Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

…Только вести такой диалог можно, увы, лишь с самим собой.

ГЛАВА VI

– С тобой хотел бы встретиться Арриба, – неожиданно объявила Чинику Кэтти.

– Что вдруг?

– У него появилась идея, небесполезная для тебя.

– Не догадываешься, что за идея?

– Я знаю одно: Арриба – человек деловой, кроме того, любит деньги. Как и его брат. ‘

– Кто его брат?

– Полицейский бригадир.

– Они дружны?

– Неразлучны. Покровительство брата помогает Висенте, как он говорит, «ощущать себя в этой жизни».

– Считаешь, что следует принять приглашение?

– Все зависит от того, как ты воспринимаешь мои советы.

– Любопытно, что он может предложить. Скажу по секрету, я тоже немножко авантюрист. А вдруг что-нибудь щекочущее нервы? – спросил Чиник, указательным пальцем водворяя на место очки.

– Тогда позвони ему.

– Расскажи, пожалуйста, в двух словах хотя бы, с кем имею дело. Кто он? Какие у него связи? Что за семья?

– У него всегда было много женщин, но жены, кажется, не было никогда. Любит компании. Умеет блеснуть щедростью. Старается быть в центре внимания. Для этого нужны деньги. Что касается связей… по-моему, он знает, кто ему может быть

полезен… считает, что наш век – век длинных рук и всеобщих ходатайств.

– Личность современная в полном смысле. А когда ему лучше позвонить?

– Хоть сейчас.

Арриба неподдельно обрадовался гостю. Подошел к бару. Откинул дверцу. Взору гостя открылась батарея дорогих напитков, умноженная зеркалом на задней стенке бара.

– Что предпочитаете?

– Немного джина.

– Но у меня есть и это, – пропел Арриба, любовно поглаживая нераскрытую бутылку «смирновской» и при этом испытующе посмотрев на Чиника. – Не подойдет?

– Лучше джин.

На столике появились маленькие бутербродики, фрукты, шоколад. Подойдя к кофеварке, хозяин сказал:

– Это новая партия из Бразилии, – и разлил в прозрачные чашечки густой напиток.

Поговорили о погоде. Чиник предоставлял хозяину инициативу, оставив себе роль человека, готового лишь поддерживать беседу. От погоды Арриба перешел к атомной бомбе.

– Знаете, я в позапрошлом году путешествовал по Японии, был в Хиросиме и Нагасаки, – произнес Арриба, внимательно взглянув на Чиника.

– Чашечка оттуда? – перевел разговор Чиник, разглядывая сосуд на свет. – Древняя работа.

– Судя по цене, которую заломили за сервиз, очень древняя. Но у меня привычка… если что-нибудь понравилось, не стоять за ценой.

– Ну вот мы и нашли нечто общее друг в друге.

– Я чувствую себя в некотором роде неловко, получив от вас столь необычный аванс. Все ждал, что вы сами скажете, а теперь осмелюсь спросить, не изменились ли планы вашей супруги? Прошло уже немало времени.

– Нисколько. Просто она у меня женщина не слишком решительная.

– Позвольте, я налью вам. А я-то уже думал, что изменились планы.

– Нет, тогда бы я вас известил.

– Не известили бы, уважаемый сеньор Берг. Не в вашем это, сказать, стиле. Известив об этом, вы поставили бы меня в положение человека, который должен ломать голову над проблемой, возвращать аванс или нет.

– У меня не было бы этого в мыслях. Авансы не возвращаются.

– Вы говорите это только потому, что недостаточно знаете

меня… Просто в тот же самый день я вернул бы ваши сто долларов по почте. Признайтесь, ведь у вас с Кэтти были разговоры обо мне. Она должна была сказать о том, что я щепетилен в подобного рода делах.

– Действительно, я имел возможность составить о вас более полное впечатление. Кэтти заслуживает, чтобы ей верили.

– Женщины, они открываются так неспешно. Но я ценю ее профессиональное умение, это настоящий помощник, она на голову выше всех моих предыдущих ассистенток. Но почему-то… с некоторых пор… я говорю об этом вам как человеку, к которому испытываю доверие, у нее появились от меня тайны. Я понимаю, у всякой женщины должны быть свои тайны, это только придает ей очарование… но если эти ее секреты начинают приносить ущерб делу…

– Я не готов разделить это убеждение. Просто потому, что знаю ее отношение к вам, как и вообще ко всем, кто делал ей добро.

– Не хотел бы думать так, сеньор Берг, говорю об этом самым искренним образом. Но как бы вы поступили на моем месте, если бы в один далеко не прекрасный день убедились в том, что ваша помощница, правая рука, находит доступ к вашим личным архивам и извлекает оттуда, правда совсем на малый срок, но, заметьте, без моего на то разрешения, несколько фотографий и передает их малознакомому мне человеку.

– Я прежде всего сделал бы попытку выяснить, что это за фотографии, кому и на что они нужны.

– Вы совершенно правы, – просиял Арриба, – вы просто не догадываетесь, до какой степени правы. Я именно так и поступил. И теперь, когда между нами возник этот доверительный разговор, я могу сказать прямо, сеньор Берг, что вы, и только вы, можете снять подозрение с Кэтти. Вы позволите спросить вас об одной вещи? Если вам не захочется отвечать на вопрос сегодня, не отвечайте, я нисколько не обижусь. Ибо гость в доме – хозяин в доме, я поступлю так, как велит древний обычай… но поверьте на слово, очень хотел бы услышать ваш ответ. Я могу задать вопрос?

– О чем речь?

– Тогда выпьем еще немного. Может быть, все-таки «смирновской»? На мой взгляд, человечество не изобрело пока ничего достойнее.

– Давайте вашу «смирновскую».

– Я хочу пожелать вам благополучия в нашей прекрасной стране и полного исполнения желаний… был бы счастлив содействовать этому исполнению в меру своих скромных сил.

– Спасибо, будьте здоровы и вы.

Арриба встал. Заложил руки за спину. Сцепил пальцы и хрустнул ими. Взял с камина сигару. Неторопливо отрезал кончик, Вернулся к столу:

– Да, задал я сам себе задачу… Не предполагал, что так трудно будет начинать разговор.

– Я могу облегчить вашу задачу?

– Еще как, вы очень облегчите ее, если, например, пообещаете не обидеться на одно известие, которое услышите.

– Ну вот, меньше всего мог рассчитывать, что в вашем доме меня может ждать неприятное известие.

– Возможно, я не так выразился. Ну тогда начну прямо. Дело в том, что Кэтти завязала знакомство с вами по моей просьбе или, говоря точнее, по моему поручению. И сделала она это вскоре после того, как я заметил ваш повышенный интерес к фотографиям некоторых моих пациентов. Вы позволите говорить начистоту?

Чиник нахмурился. И через силу процедил, изобразив подобие улыбки:

– Естественно.

– Продолжу. Из тех господ, которые обратились к моим услугам, вы выделили группу, связанную одним совершенно определенным признаком. Все они в прошлом из России. Совпадение? Весьма возможно. Но Кэтти передала мне вот этот конверт. В нем гонорар за четыре плохоньких фотографии, гонорар, который не снился бы во сне самому известному фотомастеру. Будь вы таким же любознательным человеком, как я, разве не сделали бы попытки проникнуть в тайну такой щедрости? Скажу, не преувеличивая, она заинтриговала меня в высшей степени. И, делая очередную операцию, я невольно думал каждый раз: «Хорошо бы и этот человек оказался русским». Это бы значило, что моя подруга получила за его фотокарточку почти столько, сколько я за всю сложную операцию: Но, увы, русских оказывалось все меньше…

– Вы знаете, у меня в жизни было не слишком много женщин, но к тем, которые были, я привязывался искренне. И всегда плохо и трудно расставался с ними. Меня больше всего огорчило то, что Кэтти стала моим другом не по влечению сердца, а по вашей просьбе или, как вы выразились, поручению. Будет жалко потерять ее.

– Ничего, вы мужчина молодой, судя по всему, богатый, в нашей стране много красивых девушек и женщин, при желании вы быстро утешитесь.

– Хотите сказать, что я больше не увижу Кэтти?

– Примерно так. Такова закономерность. Кэтти хорошо выполнила свою работу.

– А вы огорчались, что у нее появились тайны от вас.

– Мне же надо было как-то «подойти к теме». Но это только начало разговора… Еще «смирновской»?

– Нет, пожалуй, мне хватит. Да и вам тоже.

– Обо мне не беспокойтесь. Я привык и не к таким порциям. Это на мне не отражается… наоборот, придает мыслям стройность, а словам убедительность… И тогда я спросил себя: «Как, по-твоему, кто на самом деле господин, носящий английскую фамилию Берг? Действительно ли у него есть жена, которой так необходима операция? Или этот господин Берг узнал, что твоими услугами пользуются бывшие военные преступники, кому же еще надо было исправлять столь совершенные носы?..» Я спросил об этом себя потому, что не имел права задавать эти вопросы до поры до времени никому другому. Да и сейчас такого желания не имею. Разумеется, сделал исключение для вас.

Чиник слушал его, а в голове проносилось: «Не так ли начинаются провалы самых продуманных операций? Сделать все, чтобы не вызвать подозрения у Уразова и его центра, внедриться естественно и надежно, и не подумать, какую угрозу может таить в себе связь с Кэтти. Но пока, кроме Кэтти и Аррибы, никто ничего не знает, и доктор прозрачно намекнул об этом. С какой целью?

Сколько дней есть у него и Евграфа? Что за эти дни можно успеть? В каком облике предстать перед Аррибой сейчас? Ясно, что это вымогатель-профессионал. За его спиной брат – полицейский начальник. Арриба чувствует полную неуязвимость. А может быть, он хочет получить куда более крупную мзду от Уразова? Нет, этот ход, кажется, невозможен… тогда хирург будет вынужден сознаться, что тайно фотографировал своих пациентов, собираясь шантажировать их. Нельзя исключать возможность его выхода на Уразова. Знать бы, что для Аррибы главное – деньги. Тогда все не так страшно. Начать переговоры о деньгах значит наполовину выдать себя. Уйти, хлопнув дверью, значит выдать себя целиком. А Арриба смотрит испытующе и выжидательно».

– Сделав исключение для меня, вы поступили мудро. Ваши доводы железны, и если бы даже возникло желание опровергнуть их, мне было бы это сделать нелегко. Но в том-то, и дело, что у меня нет никаких оснований опровергать их. Вы мне представляетесь человеком, с которым можно иметь дело.

– Это даже больше, чем я ожидал услышать.

– Что бы вы хотели услышать еще?

– Мы живем в такой меркантильный век, что иногда становится грустно.

– Есть вещь, которая была бы способна унять грусть? В чем она измеряется?

– В долларах. В двух тысячах. После чего вы оставляете себе на память все те фотографии, которые по вашей просьбе… гм-гм… взяла на время из моего стола Кэтти. И дайте мне слово никогда больше не встречаться с ней и не звонить ей. Я вовсе не хочу, чтобы вы стали плохо думать о ней. Это моя помощница в полном смысле слова. Она знала, к кому шла на работу и что от нее смогут потребовать. Не в утешение вам, скажу, что она очень высокого мнения о вас как о джентльмене.

– У меня сейчас нет такой свободной суммы.

– Честно сказать, не ожидал услышать это. У вас нет двух свободных тысяч? Как я должен понять?

– Они будут у меня через пять дней.

– Это другое дело. Терпение – одно из самых привлекательных человеческих качеств. Как и доверие друг к другу.

– Согласен. Только хотел бы спросить вас: больше никогда и ничего вы от меня не потребуете? Какие у меня могут быть гарантии?

– Мое честное слово.

– Это меня вполне устраивает.

Человек, который случайно заглянул бы в этот кабинет в третьем часу ночи, мог подумать, что за столом сидят два закадычных друга, встретившихся после долгой разлуки. Пьют, курят и слушают музыку.

Однако почему-то доктор Арриба кладет на диск патефона только русские пластинки – Шаляпин, Панина, Столяров. А его гость, пребывающий в глубоком хмелю, делает вид, что не обращает на это внимания.

Арнульфо не такой простак, как думают некоторые, это уж точно. И пусть не полагает Томас Шмидт, что Арнульфо ни о чем не догадывается. Например, о таинственной связи, соединяющей журналиста Берга с владельцем бензоколонки из СанПедро. Хотя… стоп! А вдруг и один и другой все прекрасно понимают? И прежде всего то, что Арнульфо Кавазос – человек надежный, умеющий ценить расположенных к нему людей. Их доверие постоянно возрастает. Мало того, возрастает его доверие к ним. Разве не может быть, что их работа – это такая работа, о которой не должен знать третий? Арнульфо делает то, о чем его просят. Услуги пустяковые: взять конверт в условленном месте, положить в условленное место. Ему хорошо платят. Да и Илиа не может нарадоваться на хозяина. Почему же все чаще начинает Арнульфо думать о том, что настоящий бизнесмен ведет себя иначе? Что-то не приходилось Кавазосу встречать бизнесменов, у которых забота о рабочих простирается столь далеко.

Или этот не от мира сего? Но разве можно заводить разговор на эту тему? Надо хорошо и молча делать то, о чем его просят. А сегодня просьба Берга необычна: перевезти его через границу в деревеньку Четырнадцать пальм. И доставить туда же под утро Томаса Шмидта. Странный человек Томас Шмидт, почему он никогда ничего не скажет Кавазосу? Или не понимает, что ему можно доверить любую тайну?

Ну вот он доставил обоих в Четырнадцать пальм.

Подходит Шмидт и обнимает его, как брата:

– Возвращайся, дружище. Обратно мы сами.

И больше ничего не говорит. Только кладет ему в боковой карман конверт. Будто ради этого не спал вторую ночь Арнульфо.

– Моя Кэтти оказалась слишком современной дамой, – говорит Сидней.

– Ты торопился ко мне, чтобы известить об этом? Поссорились?

– Не совсем подходящее слово. Косметолог узнал, какими фотографиями я интересовался. Потребовал у меня две тысячи долларов за «абсолютное молчание.

– Ему можно верить?

– Не убежден. Если узнает, что могут заплатить больше…

– Предложи больше.

– Это не выход.

– Он не кажется тебе слишком самонадеянным человеком?

– Не кажется. Он действительно самонадеян. Но все объясняется просто. Его брат – полицейский бригадир.

– Значит, если кто-нибудь обидит твоего косметолога… Догадываешься, к чему клоню?

– Пока нет.

– Так, одну минуту. Следи за ходом мысли, возражай и опровергай. Эти господа, Уразов и прочие, надо думать, не подозревали, что их фотографируют?

– Естественно. Они потребовали сохранять операции в тайне.

– Значит, если они узнают о том, что кто-то был заинтересован выведать тайну…

– Имею вопрос… Ты собираешься известить Уразова?..

– Все проще… Надо сделать так, чтобы он увидел все три снимка, сделанных до операции на фоне хорошо знакомого ему хирургического кресла Аррибы. Привез?

– Не мыслил в этом направлении.

О, сколько людей на месте Песковского произнесли бы самым искренним образом: «Жаль», не думая о том, что в напряженных ситуациях одно только неосторожное слово способно надломить человеческую психику, погубить трудное дело… Хоть и не русская, а турецкая это поговорка: «Слово – серебро, молчание – золото», чти ее всякий ответственный мужчина!

– Ты принимаешь план?

– В принципе – да.

– Тогда послезавтра у тебя Арнульфо. Передашь фотографии. Будет вторник. Начиная с четверга все вечера жди моего звонка.

– С тем чтобы…

– С тем чтобы известить полицейского бригадира о готовящемся нападении на дом его брата.

– Ты убежден, что Уразов и компания пойдут на это?

– Зная немного его характер, не сомневаюсь.

– Начиная с четверга я дома.

– Тогда с этим решили. Теперь слушай. Судя по всему, готовятся террористические операции против советской миссии, прибывающей в Лиму. Извести через Ленца.

Николай Болдин

«Итак, одно мое подозрение подтвердилось. Советская миссия, направлявшаяся в Лиму, задержалась в Мехико, и, как только что известили газеты, «в связи с болезнью двух членов делегация была вынуждена вернуться в Москву».

Ха! Не я ли причина столь неожиданного заболевания?

Я сказал Томасу:

– Вообще-то красные дипломаты должны были бы поставить в церкви не одну свечку.

– Кому бы?

– Э… э… слишком много ждете от меня. Думаете, я так много знаю? Богу надо поставить свечки. Богу… прежде всего. Поглядите на Алпатова. Позеленел от злости. Подозревает, что кто-то выдал операцию.

– А вы не радуетесь тому, что не стреляли в соотечественников? Когда у меня был жив отец, я часто спрашивал себя, одобрил бы он тот или иной мой поступок?

Похоже, что Шмидт платил мне доверием за доверие. Он дал понять, что слышал о моем отце. И знает о его настроениях? Ясно, что Павел Александрович Болдин не одобрил бы поступка сына. Не содержится ли в вопросе намека на знакомство с отцом? Как оно могло бы завязаться?.. Стоп, Алпатов говорил, что в паспорте Шмидта есть монреальский штамп. А что, если…

О первом разговоре с Томасом я никого не известил. Подозрение, жившее во мне, нашло свое подтверждение. Было бы полезно встретиться с отцом. Сделать вид, что я «одумался», что меня тяготит жизнь и работа в центре и я, изменив свои взгляды во многом под влиянием отца, решил изменить и образ жизни. Но до этого надо поделиться некоторыми соображениями с Алпатовым. Пусть он посоветуется с кем надо и даст согласие на мой отъезд. Что-то подсказывает – поездка не будет бесполезной».

ГЛАВА VII

Встрече Николая Болдина с отцом предшествовал разговор между Алпатовым, Шевцовым и Матковскисом.

– Деликатное и сомнительное дело, Брониславс Григорьевич. Надо бы все взвесить. Есть много «за» и «против» – ведь Павел Александрович, догадавшись о подозрении, павшем на Шмидта, сумеет как-нибудь известить его. Дело лопнет.

– Николаю надо сыграть свою роль как артисту. Он имеет надежность.

– Вы знаете, у них был разрыв. Самый настоящий, – произнес Шевцов.

– Только Николай не слишком распространялся. Черта характера? А что еще? Пусть придет как блудный сын.

– Нам с вами решать, господа, больше некому. Нам. с вами и брать на себя ответственность за все возможные последствия. Ваши мнения?

– Ему надо ехать.

– Пусть едет.

Николай постарался проникновенно произнести эти слова: – Папа, здравствуй.

– Слушаю. У тебя проблемы?

То равнодушие, которое послышалось в этом «У тебя проблемы?», свидетельствовало: звонок не доставил радости.

– Есть одно дело, но не по телефону.

Долгое молчание в ответ. Николай почувствовал, как вспотела рука, сжимавшая трубку.

– В ближайшую неделю у меня достаточно много служебных дел, а потом уезжаю в командировку…

– Далеко, если не секрет?

Снова молчание.

– Монреаль и Квебек, – И словно бы через силу поинтересовался: – Что у тебя?

– Папа, я устал, устал от всего. Поздно, но начал понимать, кто из нас прав. Хочу многое сказать тебе, попросить совета… Хочу быть рядом с тобой.

– Буду ждать, Коля, – едва выдохнул Павел Александрович.

Видимо, тронули сердце Павла Болдина сыновние слова. Он любил сына, любил как только может любить одинокий человек, приближающийся к старости. Превратно понимаемое достоинство не позволяло сделать шаг навстречу. А теперь, когда этот шаг сделал сын…

Сотрудники давно не помнили Павла Александровича Болдина таким оживленным и гадали, что бы такое могло произойти с уважаемым, редко выдававшим настроение шефом. Он распорядился сменить всю мебель в доме, не трогая ничего лишь в кабинете, обновить кирпичную крошку, покрывающую аллею, которая вела к дому, а в конце дня, вызвав повара лучшего ресторана, долго сидел с ним за закрытой дверью.

И еще множество других дел успел сделать Павел Александрович за те дни, что прошли в ожидании Николая.

Павел Александрович приехал в аэропорт за час до прибытия самолета.

…Николай шел навстречу быстрым шагом, закинув на плечо плащ. Увидев отца, побежал. И Павел Александрович ускорил шаг. Он много раз видел эту встречу во сне: он шел навстречу сыну, но чужая, враждебная сила мешала ему вовремя поспеть, ноги наливались свинцом, он опаздывал, сын или исчезал или оказывался совсем другим человеком. А сейчас… Они обнялись, застыли, и один шептал: «Коля», а другой: «Отец, отец».

«Что бы ты ни услышал, что бы ни узнал, – сказал себе Павел Александрович, – ты всегда должен помнить, что перед тобой сын».

Павел Александрович безупречно водил машину, но сегодня ему не хотелось сидеть за рулем, он боялся, что мысли о дороге отвлекут, не позволят сосредоточенно вести разговор. Поэтому, усадив Николая на заднее сиденье и устроившись рядом, бесцеремонно поднял стекло, отгораживавшее одну половину кабины от другой. Спросил:

– Женат? Дети есть?

– Нет, папа, не женат. – Улыбнулся: – Ты поможешь найти мне невесту.

Дома, сидя с Колей за столом, вокруг которого бесшумно и вышколенно скользили нанятые официанты, и слушая негромкий рассказ сына о себе, Павел Александрович спросил:

– Сам пришел ко всему, Коля, или что-то послужило толчком?

– Я познакомился с одним новым сотрудником центра и проникся к нему уважением и симпатией. Тебе ничего не говорит имя Томас Шмидт? Я связан словом, что ты никому и никогда…

Тепло посмотрел Павел Александрович:

– Я рад, что нашелся человек, который помог тебе обрести себя… и меня тоже.

– Я знаю, ты знаком с ним.

– Выпей, Коля, выпей, ты сказал, я услышал.

– Папа, я полон сил. И планов.

Утром Николай исчез.

Поздней ночью Павел Александрович первый раз позвонил по телефону, который назвал ему Сидней. Трубку подняли тотчас, будто ждали звонка. Извинился и произнес фразу, о которой они условились:

– Пожалуйста, передайте моему другу, что мне надо переговорить с ним, – Не назвал ни себя, ни Сиднея. Но услышал в ответ любезное:

– Ваш друг постарается сделать это. Куда ему удобнее звонить – домой или в оффис?

– Буду ждать дома. Благодарю.

На рассвете услышал:

– Доброе утро. Мне передали вашу просьбу. Я далеко.

Болдин еще накануне продумал слово в слово все, с чего начнет разговор, что передаст Сиднею.

Он скажет о странном визите Николая не сразу, не вдруг и сделает это как бы между прочим. А сперва поинтересуется делами и планами Сиднея, пригласит в гости. Позволит себе поговорить о погоде. И только в конце даст понять, ради чего на самом деле звонил и разыскивал Сиднея. Но сейчас этот план, казавшийся таким разумным ночью, забылся сам собой. Сразу за «добрым утром» Павел Александрович произнес:

– У меня был Николай. И расспрашивал о нашем общем знакомом. А вчера неожиданно исчез.

– Понял вас, Павел Александрович.

ГЛАВА VIII

На острове Безымянном шло заседание штаба Русского центра. Сидевший на председательском месте Алпатов бросил взгляд на часы над камином и удовлетворенно оглядел присутствующих. До начала еще целых четыре минуты, а все в сборе. «Дисциплина», – подумал он. Это то, за что он с самого начала так энергично боролся, к чему старался приучить подчиненных. Они дали торжественное слово не пить сверх нормы, не иметь секретов, отчитываться в финансовых делах и извещать Центр о каждой новой связи.

– Господа, я хотел бы заметить, сколь облагораживает наш национальный характер новая, так сказать, страна пребывания. Ничего похожего не было раньше. Если бы у себя дома мы имели такую налаженную дисциплину, не допустили бы семнадцатого года.

Снова бросив взгляд на часы, замолк, давая понять, что до официального открытия заседания есть еще время и каждый из пришедших может использовать его по-своему. В разных концах зала возникали беседы, которые, как хорошо знал Алпатов, пресекутся ровно в восемнадцать ноль-ноль.

Шевцов неловко складывал из спичек пирамиду своими, уже тронутыми подагрой, пальцами. Она то и дело осыпалась, Шевцов упрямо складывал снова. На его лице была написана скорбь, которая все чаще и чаще стала посещать Шевцова в связи с запоями. Могучей комплекцией, мясистым лицом, украшенным ежиком седеющих пепельных волос, он напоминал сейчас циркового борца, все мысли которого заняты предстоящим поединком. Он старался казаться гораздо значительнее, чем о нем думают, и изображал некую загадочную фигуру, которая еще покажет себя… он просто не понимал, считал нелепым то сострадание, которое время от времени читал в глазах окружающих.

В центре ему доверяли все меньше, он постепенно отодвигался на второстепенные роли. Не желая с этим мириться, Шевцов делал беспомощные попытки где можно и где нельзя напоминать о себе.

Через два стула от Шевцова сидел Николай Болдин. Чуть дальше – Томас Шмидт, перебирая массивные янтарные четки и время от времени отвечая на вопросы Слепокурова. С некоторых пор оба начали увлекаться скачками. Шмидт в первый же день выиграл на тотализаторе крупную сумму, подтвердив старый закон: новичку на ипподроме везет. Однако в следующую же неделю спустил весь выигрыш. Слепокуров играл не столь азартно. Будучи степенным, рисковал редко. Ставил на известных лошадей. Выигрывал понемногу, но все же выигрывал.

– Не понимаю, почему вы изменили себе вчера, не поставили на Ласку и Удода – двух явных фаворитов?

– Именно потому и не поставил, – отвечал Слепокуров. – Когда их выставляют в одном забеге, держи ухо востро. Обязательно сыщется темная лошадка.

– И ею оказалась Ласточка. Я поставил на нее, но только в ординаре. Надо было рискнуть на Ласточку против Ласки.

– Мне тоже не понравилась Ласка на кругу… Кажется, нас сегодня что-то ждет?

– Кажется.

Ровно в восемнадцать разговоры умолкли как по команде. Алпатов поднялся, поправил френч, откашлялся и недоуменно посмотрел на Шевцова, продолжавшего выстраивать спичечные небоскребы. Тот перехватил взгляд, стушевался. Мясистой ладонью смел спички и, не складывая их в коробок, чтобы не отвлекать и не задерживать председателя, опустил в карман.

– Господа, позвольте открыть заседание, – произнес Алпатов, по привычке смахивая воображаемые пылинки со стола и оглядывая пасмурным взором сидевших. – Сегодняшнее наше заседание не будет обычным.

Аудитория подобралась, на лицах отразилось настороженное любопытство.

– Прошу с доверием отнестись к моим словам, вынуть оружие и положить его вон туда, – Алпатов указал жестом на круглый стол, стоявший у стены. – Для чего это надо сделать всем без исключения, я скажу ровно через три минуты, – С этими словами Алпатов вынул из заднего кармана браунинг. Оружие оказалось еще у четверых из семнадцати.

Когда все вернулись на свои места, Алпатов спросил:

– Никто не забыл сделать то, о чем я попросил? – И, обратившись к Завалкову, сказал: – Отнесите, пожалуйста, эти игрушки, Захар Зиновьевич.

Когда Завалков вернулся, Алпатов продолжил свою речь:

– То, о чем я сообщу вам, очень серьезно, потому нам надо быть абсолютно убежденными в том, что среди нас не оказалось ни одного вооруженного человека. Для этого я прошу вас, Завалков, и вас, Фалалеев, сделать обыск. Да-да, обыск. И начать с меня. – Алпатов полуобернулся к Завалкову, поднял руки, как поднимает сдающийся в плен. Тот привычным жестом провел ладонями по бокам, похлопал по груди, по спине.

– Что же это за шутки за такие происходят, что за загадки нам задают? Вы что-нибудь понимаете? Я лично ничего не понимаю, – прошептал Шмидту Слепокуров. – Вроде бы вместе работаем, а будем заглядывать друг другу не только в душу, но и в карманы. Что-то не то.

– Вам же обещали, скоро узнаете. – С этими словами Шмидт поднял руки, как бы привлекая к себе внимание Завалкова.

– Это тоже туда? – спросил тот, извлекая из кармана Шмидта маленький ножик в кожаном футляре.

– Тоже… Все, что режет, колет и стреляет, – распорядился Алпатов.

– Все в порядке, прошу занять места, – как бы через силу проговорил Алпатов. И через минуту огорошил присутствующих: – Дело в том, господа… что среди нас находится советский шпион.

Забегали семнадцать пар глаз от лица к лицу.

– Нам следует плотно закрыть окна и двери, чтобы тот, кому захочется покинуть зал, не мог бы этого сделать, – произнес Шевцов.

Завалков подковылял к окну, проверил запоры:

– Порядок.

– Насколько точны ваши сведения? – спросил Слепокуров. – Не совершаем ли мы опрометчивого шага? Не идем ли на поводу у недругов – они бы многого не пожалели, чтобы мы перессорились.

– Насколько точны сведения, вы сейчас убедитесь, – отвечал Алпатов. – Мистеру Рендалу и его коллегам удалось выяснить пути проникновения информации о деятельности нашего центра за железный занавес. И они сделали то, что мы вряд ли когда-нибудь смогли бы сделать своими силами. Да, чтобы не забыть. Я обязан известить вас о том, что все лодки, стоявшие у причала, – Алпатов оттянул рукав пиджака, посмотрел на часы, – только что отведены с острова. Поэтому попытки к бегству исключаются. А теперь прошу вас, Николай Павлович.

Болдин слегка поклонился, и, когда встретился взглядом с Томасом Шмидтом, улыбка удовлетворения отразилась на его лице. Тот, кто сумел бы перехватить этот взгляд, без труда мог догадаться, ради кого и ради чего собрано это заседание.

– Я многое бы дал за то, чтобы избавить себя от необходимости говорить то, что вынужден сказать. Но дело в том, что здесь, в этой комнате, действительно находится красный.

Болдин умолк и обвел тяжелым взглядом сидевших за столом, словно ожидая, кто первым отведет взор, выдаст себя невольным выкриком возмущения, но все продолжали сидеть чинно, как люди, умевшие владеть собой, немало повидавшие в этой жизни.

Песковский почувствовал, как прилила кровь к вискам и покрылись потом ладони. Разучился владеть собой? Он думал, что жизнь подготовила его и к таким неожиданностям. Жизнь в чужом лагере, все более укреплявшаяся привычка естественно, непринужденно вести игру, изображать радость и печали, привычка взвешивать каждое слово и каждый поступок… вся жизнь, только и формирующая – лучше всяких школ – истинного разведчика, приучила его быть в состоянии постоянной готовности… Что же сегодня? Как повести себя? Он обязан сделать вид, что ничего не произошло, что все это его не. касается, хладнокровно, чтобы не пресеклось дыхание, сказать, что произошла ошибка, и не просить, нет, просит виновный, настоять, как настаивает правый человек, на проверке заявления Болдина. Надо потребовать, чтобы они не торопились, тщательно изучили и проверили каждое его слово. Он соберет нервы, волю, силу в кулак, и только с молоточками в ушах ему не справиться. «Тук-тук-тук». Ненамного, на какую-то долю секунды опаздывая, отставая от ударов сердца, они будут разноситься по всему телу, и их нельзя будет унять.

Песковский знает одно: у любого человека на его месте дрожали бы пальцы. Слегка, незаметно для ненаметанного глаза. Но глаза, которые устремлены в его сторону, – опытные глаза. Ни одна деталь не скроется от них. Поэтому надо спокойно вынуть коробку «Кэмэла», вскрыть ее, неторопливо зажечь спичку и сладко затянуться, поглядывая, как догорает огонек в недвижной руке.

Его пальцы не дрожат, он научил их быть послушными, и они послушны ему куда больше, чем эти молоточки в ушах.

Ногтем мизинца он поддевает тонкую прозрачную ленточку на пачке сигарет, освобождает крышку, открывает. Кажется, нет для него дела важнее. И слышит:

– С целью проверки надежности человека, выдающего себя за Томаса Шмидта, была предпринята одна мера… Он был поставлен в известность о якобы предполагавшейся операции «Лима».