Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Annotation

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЭПИЛОГ

notes

1

2

3

4

ОТ АВТОРА

Осенью 1976 года, вскоре после того как вышел роман «Кто там стучится в дверь?», раздался телефонный звонок:

– Здравствуйте, это…

Он мог бы и не представляться. Я узнал голос, глухой и размеренный, хотя и давно не слышал его.

Звонил Федор Федорович, человек, выведенный в книге под именем Гая. Он сказал:

– Прочитал… И хотел бы высказать ряд замечаний. – Помолчав, добавил: – Я в Москве ненадолго, так что, если есть желание…

Я знал его склонность к четким формулировкам, характеристикам и описаниям и выработанное годами службы скептическое отношение к попыткам «беллетризации событий». Одно свойство, обычно высоко ценимое в жизни и не слишком высоко в литературе, отличало его: он не признавал отступлений от фактов. И поэтому не надо было напрягать воображение, чтобы догадаться, какого рода разговор предстоит. При всем том мне действительно хотелось встретиться с человеком, который больше чем кто-либо мог помочь познакомиться с одной необычной историей, только намеченной в первой книге. Она все сильнее занимала меня, отодвигая в сторону дела, не так давно казавшиеся неотложными.

Мы встретились. Я давно не был таким прилежным слушателем.

Мой собеседник открыл книгу, испещренную пометками. Я постарался подавить вздох.

– Начнем по порядку, – сказал Федор Федорович. – Молодой советский разведчик Евграф Песковский, выросший в немецкой колонии на Кавказе, забрасывается незадолго до войны под чужим именем к своему родственнику в Мюнхен. Я понимаю, это ваше право – изменить название немецкой колонии. Но обязательно ли было делать Песковского моложе на два года? У читателя сразу же возникает сомнение: а давались ли даже в исключительных случаях молодым разведчикам столь ответственные задания, связанные с проникновением в стан врага? Не по молодости ли лет Песковский действует в некоторых обстоятельствах не ситуативно, а интуитивно, а говоря точнее – импульсивно? Нужны примеры?

Полузакрыв книгу, Федор Федорович приподнял на лоб очки и испытующе посмотрел на меня. Я понимал, что в начинавшемся разговоре, не слишком ласкавшем слух автора, имел лишь одного союзника – терпение, и ответил, хотя и без энтузиазма:

– Давайте, Федор Федорович.

– Записывать не будете? Запомните?

– Да уж постараюсь запомнить.

– Ну хорошо.

Видимо, человеколюбие, отличавшее сурового на вид Федора Федоровича, все-таки сработало, и он, пропустив полдюжины закладок, открыл страницу, которой начиналась последняя часть.

– Ну вот, пожалуйста, характерный пример. В самом конце войны у Песковского было задание разыскать военного преступника Зедлага, пробиравшегося на Запад с важными документами. За Зедлагом охотились более искушенные разведчики, чем Песковский, кого-то Зедлаг перехитрил, кого-то убрал. Волей случая Песковский оказывается вместе с Зедлагом на последнем этаже универмага в городке западнее Берлина, где нашли прибежище остатки двух отрядов «вервольфа». Посчитав Евграфа трусом, не желающим принять последний бой, один из германских офицеров оскорбляет его. И что же? Песковский не находит ничего лучшего, чем пойти на дуэль. Вы скажете, что была задета честь и другого выхода Песковский не имел, что он хорошо стрелял и верил в свою неуязвимость. А если бы ему изменила рука? Вся тщательно готовившаяся операция полетела бы в тартарары… только потому, что один молодой человек не сумел совладать с нервами. Настоящий разведчик обязан найти в себе силу подавить эмоции, избежать ненужного риска. И это потому, что в нашем деле личные мотивы всегда, при всех, подчеркиваю, при всех обстоятельствах отступают на второй, а чаще – на двадцать второй план. Далее. Заподозрив в Евграфе человека, выслеживающего его, Зедлаг спровоцировал дуэль, а когда его замысел не удался, сам выстрелил в спину Песковскому… Было дело, Зедлаг действительно стрелял. Но только не в универмаге, а в машине, пробиравшейся проселочной дорогой к побережью, где Зедлага ждал катер. Евграф выстрелил в ответ и уложил Зедлага… Но, завладев его портфелем, выполнил задание не до конца. И это надо подчеркнуть. У вас же все получилось, как бы это сказать… несколько не так. Желаете что-то возразить?

О многом мог бы я сказать честнейшему служаке Федору Федоровичу (наверное, его можно было назвать и удачнее, но почему-то именно слова «честнейший служака» пришли на ум… естественно, я ни за что не позволил бы себе произнести их). Автор старался писать не только о том, «что было», но и о том, «что могло быть». Роман – не репортаж с места события (хотя я действительно прошел спустя десятилетия по местам, описанным и в первой и во второй книгах), а сочинение… наконец, у литературы есть свои законы, не всегда согласующиеся с законами жизненными.

– Возможно, вы по-своему правы, – ответил я. И хорошо сделал. Ибо поощрил собеседника на продолжение разговора, который неожиданно влился в новое русло.

– Что касается полковника Назима Рустамбекова, который под видом владельца ювелирного магазина жил долгие годы в Берлине и направлял работу Евграфа, то хорошо, что имя его не осталось забытым. При всем том о многом еще не рассказано…

Федор Федорович задумался, отложил книгу с закладками, и, как бы продолжая прерванную мысль, сказал:

– Мы часто говорим и пишем: «На место павшего бойца становятся новые бойцы». Сила и искусство Рустамбекова проявились и в том, что он смог найти продолжателей своего дела, действуя в исключительных обстоятельствах. В книге вы упомянули вскользь о человеке, который должен был прийти на встречу с Евграфом к Марианской колонне и не пришел… У Евграфа началась трудная полоса в жизни, когда сомнения, неизвестность, а порой элементарный страх за товарища, за успех операции были способны сковать, лишить уверенности куда более искушенного разведчика. Человек, не пришедший к колонне, как бы остался в тени. Между тем история Сиднея Чиника…

– Раньше вы избегали произносить это имя.

– Раньше – да, но пришло время, когда его можно назвать. Это Сиднею Чинику пришлось продолжить в новых условиях – в первые послевоенные годы – дело, которому служил Рустамбеков. Продолжить вместе с Евграфом, ибо судьба все-таки свела их.

Услышать имя Сиднея Чиника из уст Федора Федоровича, считавшего, что искусство скрывать мысли значит для людей его профессии ничуть не меньше, чем искусство выражать их, было большой радостью.

У меня появлялась возможность вернуться к работе, рассказать о русском человеке, выросшем на чужбине и ставшем в ряды истинных сынов Отечества.

Подумал – время несет с собой не только забвение, но и узнавание тоже, помогает многое отчетливее представить, точнее осмыслить, глубже понять.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Двадцать пятого августа 1914 года крейсер «Вещий Олег», завершая дальнее плавание, приближался к гавани Пенанг.

Тихий иссиня-неподвижный день клонился к закату. Солнце плыло на прозрачной голубой волне, как искусный честолюбивый ныряльщик, не желающий отстать от корабля. Близкий, в пятидесяти милях берег рождал умиротворение в уставших от тревог и ожиданий душах моряков.

– Ну вот, еще несколько часов, – облегченно вздохнул капитан Сергей Ипполитович Дурново и незаметно сплюнул через левое плечо.

За последнюю неделю корабельный радиотелеграф принял запоздалые сообщения о гибели двух английских эсминцев и трех пассажирских пароходов, потопленных германскими крейсерами «Эссен», «Кенигсберг» и «Граф Шпее». Эти быстроходные, хорошо вооруженные корабли действовали в одиночку. Атаковали внезапно. Не делая попыток спасти тонувших, на предельной скорости покидали место боя.

Рейдеры появлялись то в одной, то в другой части Индийского океана. Было что-то загадочное в гибели британских эсминцев: ни один из них не успел сообщить по радио о приближении неприятеля и первым открыть огонь.

Два дня назад, под вечер, с «Вещего Олега» увидели на горизонте горевшее судно. «Олег» сменил курс, но факел становился все меньше и меньше и вдруг исчез, оставив траурную дымную тучу, чернильным пятном разлившуюся по горизонту. Пока приближались к месту гибели, стемнело. «Олег» начал ходить галсами в прилегающих квадратах.

Включили прожектора, хотя и понимали, какой удобной мишенью могут стать для неприятеля, без сомнения рыскавшего неподалеку. Спустили шлюпки. К исходу третьего часа нашли надувной спасательный плот с безжизненным, казалось, телом двухметрового бородача. Он лежал, уткнувшись обожженным лицом в дно, и розовая водица омывала его.

Бородача подняли на борт. Доктор уловил биение пульса. Через силу расцепили стиснутые зубы и влили в рот одну за другой несколько столовых ложек водки. Не приходя в себя, спасенный зашептал:

– A plain… a pear, a large pear… the telegraphist… You must find the telegraphist… – и бессильно откинул голову набок.

– Что это он? – спросил Сергей Ипполитович у старпома Чиника.

– Аэроплан… груша, большая груша… радист… Найдите радиста, – сам не очень понимая бессвязную скороговорку, перевел старший помощник.

Доктор едва успел наложить пропитанную марганцем марлю на лицо спасенного, как в дверь каюты постучали, и перед капитаном предстал боцман-коротышка Сапунов со спасательным кругом в руке.

– Так что позволю доложить, господин капитан, обнаружили…

На круге было написано: «Аделаида». Так назывался австралийский крейсер, спущенный год назад и посланный союзниками на розыски германских рейдеров.

«О каком аэроплане, о какой груше шептал подобранный на плоту гигант? Просил разыскать радиста. Без сомнения, крейсер потоплен, но почему и он не дал знать о приближении неприятеля? Нельзя же допустить мысль, что германцы сумели перебросить в этот район подводные лодки. Почему молчал радист «Аделаиды»?» – думал капитан.

Под утро бородач сделал попытку прошептать молитву, но замолк на полуслове.

Тревожное предчувствие, не покидало капитана «Вещего Олега» до той минуты, пока не начали попадаться малайские рыбацкие лодчонки с противовесами и прямоугольными парусами – первые признаки приближающегося берега.

Можно было спокойно вздохнуть. В Пенанге предстояло запастись топливом и провиантом, прочистить котлы – корабль должен был обрести новое дыхание, а с ним – новую скорость. По радио «Вещему Олегу» сообщили, что в Пенанг прибыл (должно быть, последний) сухогруз из Одессы. Будут письма. Как там дома, в Севастополе? Сергей Ипполитович перенесся мыслями в особняк на берегу, где прошло полжизни. Многое бы дал, чтоб увидеть жену, так часто приходившую в сладких снах. Раз только посмотреть бы, как там дома, благополучны ли? Сергей Ипполитович постарался отогнать сентиментальные мысли, но они возвращались незвано и упрямо, теребя душу. Вынул трубку, набил ее крепким «самсуном», сладко затянулся.

По многим океанам плавал Дурново, знал их, знал свою верную команду. Отдаленность от родины, дни, полные тревожных ожиданий, еще более подтянули людей. А рядом был помощник – старый и надежный друг Юрий Чиник. Годы плавания или навечно объединяют людей или разъединяют их зло и молчаливо. Однообразие впечатлений, тоска по дому, по жен-щине нагнетают напряжение, случается, даже самые спокойные и выдержанные люди становятся невыносимыми в далеком плавании. Море по-своему выявляет характеры: быстро, резко и точно. Но характеры Чиника и Дурново высветило и сблизило одно событие, происшедшее на земле в стенах морского корпуса с его освященными многими десятилетиями порядками. Здесь преподавали адмиралы, прославившиеся морскими сражениями, дальними путешествиями, географическими открытиями. О прошлом напоминали славные имена, высеченные золотом в Андреевском зале, карты далеких походов, фотографии с императором, дважды посещавшим корпус. Поэтому столь неожиданным оказался рапорт, поданный начальнику корпуса в конце 1905 года: «Об уличении в пропаганде мичмана Юрия Чиника, дворянина». В качестве вещественного доказательства к делу были приложены октябрьский номер «Искры» за 1903 год и переписанная от руки работа В. И. Ленина «Проект программы нашей партии». Приводились слова Чиника, подтвержденные свидетелем: «Старые порядки хороши только для тех, кто не желает ничего видеть дальше своего носа… Царские пули 1905 года летели не в мирную демонстрацию, а в Россию».

Будучи вызванным к адмиралу, Чиник подтвердил свои слова, заметив при этом, что донос свидетельствует о падении нравов и девальвации понятия «офицерская честь». Было выяснено, что Чиник не только сам читал большевистскую литературу, но и предлагал ее товарищам.

Произойди эта история через год-полтора, когда правительство, оправившееся от шока пятого года, обрушило на подозреваемых в большевистской крамоле всю свою мстительную мощь, ничто не спасло бы молодого офицера. И вряд ли бы нашелся в командирских верхах человек, согласившийся взять его на поруки.

Но тогда, в конце 1905 года, за Чиника заступился такой уважаемый человек, как капитан второго ранга Дурново. Он давно приглядывался к Чинику и выделял его за быстрый и смелый ум, преданность морю и еще, в немалой степени, за независимость суждений.

Господин адмирал, говорил на аудиенции Дурново, – мне кажется, что традиции и честь корпуса повелевают нам не предавать огласке историю с мичманом Чиником. Его поступок объясню исключительно желанием пылкой натуры разобраться в причинах, вызвавших столь памятные для всех нас потрясения. Мне приходилось плавать с ним на «Стерегущем»…

Три месяца небольшой срок, чтобы взять на себя смелость…

Три месяца небольшой срок на суше, господин адмирал. И вы хотите сказать…

Я готов взять его с собой в поход. И поручиться за мичмана. Тем самым…

– Сняв с меня ответственность за судьбу рапорта?

– Я принес вам бумагу, в которой постарался изложить мотивы.

– Оставьте, я подумаю.

Чиник ответил Дурново преданностью, честным исполнением долга. Капитан все больше привязывался к нему. И когда восемь лет спустя получил под командование крейсер, без всяких сомнений взял старшим помощником возмужавшего, но не изменившего своим убеждениям Юрия Николаевича Чиника.

«Вещий Олег», сошедший со стапелей Николаева, имел хорошую скорость и был способен решать тактические задачи вдали от родных баз. Во время черноморских учений 1913 года он получил лучшие на флоте оценки за стрельбы. Кругосветное плавание, прерванное войной, было знаком поощрения отличившемуся экипажу. Теперь ему была оказана честь сражаться бок о бок с английскими и австралийскими кораблями в Индийском океане, охраняя коммуникации союзников.

В отдалении медленно проплывали острова, как бы караулившие подступы к Малаккскому проливу. Стоявший рядом с капитаном на мостике пшеничноусый старпом, сверяясь с лоцией, вел корабль к цели.

– На зюйд-ост дым, – доложил сигнальщик.

Капитан взял в руки подзорную трубу, но белесая пелена, скрывавшая горизонт, помешала ему разглядеть след корабля, замеченный сигнальщиком.

– Запросите по радио о принадлежности, – приказал капитан, – и не спускайте глаз.

Последняя команда была отдана по инерции. Вряд ли можно было ждать в непосредственной близости от Пенанга появления неприятельского корабля. «Предосторожность никогда не бывает лишней», – сказал себе Дурново. Выслушав сообщение, принятое радистом: «Голландский купец «Ван-Гог» следует в Сингапур», приказал:

– Запросите порт приписки, сверьтесь со справочником и доложите.

– Роттердам. Соответствует, – лаконично ответил мичман, поднявшийся из радиорубки.

– Хороший ход, однако, у голландца, – сказал капитану Чиник, – что-то порядка восемнадцати узлов. Идет наперерез, будто хочет раньше нас оказаться в порту.

Уже был виден голландский флаг на «Ван-Гоге», когда боцман Сапунов, ладно посаженный на крепкие ноги боровичок, сомневаясь и будто казня себя за смелость, доложил:

– Я, господин капитан, служил на «Цесаревиче» и с «Ван-Гогом» чуть не бок о бок стоял в восьмом году в Мессине, когда землетрясение случилось; вместе раненых спасали. Так что, осмелюсь доложить, то был двухтрубный корабль, а у этого, стало быть, три трубы.

– Что это могло бы значить, по-вашему, Юрий Николаевич? – обратился к Чинику капитан, и старпом уловил в его голосе беспокойство.

– Тревога! Всем по местам! – подчиняясь властному, не осознанному рассудком предчувствию, объявил капитан. – Голландца на прицел!

Вмиг ожил казавшийся мирным и спокойным корабль. Медленно тронулась и как бы в неохотку поплыла орудийная башня.

– Голландцу приказать остановиться. Катер на воду! – скомандовал Дурново. А голос шептал: «Все это надо было раньше, надо было раньше хотя бы на полчаса. Ну ничего, обойдется, даст бог. Однако странно ведет себя этот голландец».

– Купец не подчиняется, – объявил Чиник. И тут же раздался голос сигнальщика:

– Справа по борту аэроплан!

Чиник услышал гул мотора и только потом увидел вынырнувший из белесой неплотной дымовой завесы гидросамолет. Он пересек курс «Олега» на высоте 200–210 сажен, скрылся в ватном облаке и, резко изменив курс, стал приближаться к крейсеру.

– Огонь по аэроплану!

– Что это у него там? – удивленно выкрикнул Сапунов. С воздушного аппарата на длинном тросе свешивалась грушевидная металлическая болванка.

Запоздало затараторили бортовые пулеметы. Никчемно пальнул два раза из нагана боцман Сапунов. Ему показалось вдруг, что он попал в пилота – так неожиданно и резко снизился аэроплан. Но уже через мгновение солено и зло выругался боцман. Он понял, что аэроплан снизился потому, что так надо было пилоту, а не потому, что так хотел Сапунов.

Самолет зацепил болванкой антенну корабля и круто взмыл вверх. В это время, стараясь перекричать пулеметы, кто-то на баке крикнул во все горло:

– Торпеда с правого борта!!!

– Право руля, – скомандовал Дурново и тотчас – Огонь!

Бухнули шестидюймовки: недолет, недолет, перелет. Что там с орудийщиками – те ли молодцы в башнях, которые еще совсем недавно на учениях первыми залпами накрывали цель, или подменили их? Или изменили им руки, глаза и нервы? Что же вы, братцы?! Прицельтесь как следует – и огонь, огонь! Но вот наконец задымился германец. Или только показалось? А торпеда все ближе.

Тяжелый удар потряс крейсер. Увернуться от торпеды не удалось. В ту же секунду ударили по «Олегу» мощные орудия. На вражеском корабле спустили голландский флаг и подняли германский.

– «Ван-Гог», господин капитан, это замаскированный «Эссен».

– Вижу, Юрий Николаевич, – ответил капитан. И, проклиная эту минуту, прошептал: – Вижу, слишком, поздно.

Время потеряло свой привычный бег, спрессовалось, на минуты пошел отсчет человеческих жизней.

«Олег» начал крениться. Орудия тупо и беспомощно тянулись к небу, будто руки, молящие о пощаде. Замаскированный под мирного голландского купца германский крейсер чуть не в упор расстреливал русский корабль. Проклятия и стоны раненых оглашали палубу «Вещего Олега»; – легкие баковые орудия дали несколько выстрелов, но вскоре замолкли и они. На капитанский мостик поступали донесения:

– Течь в машинном отделении!

– Крен восемнадцать градусов!

И самое тревожное:

– Огонь у артиллерийского склада!

Рация «Вещего Олега» молчала. Только в трагическую эту минуту понял капитан Дурново, почему ни один из погибших кораблей не успевал известить о нападении… Все дело в этом гидроплане с болванкой на длинном тросе… Неужели не поспешат на помощь, неужели не отомстят? За вероломное нападение, за надругательство над законами честного морского боя. Еще час-два, и на том месте, где стоит пока, держась из последних сил, русский корабль, вздыбится море, поглотив жертву, пойдут большие, большие круги, но потом исчезнут и они. И уже ничто, ни одна морщинка на море не напомнит о трагедии у входа в Малаккский пролив.

Кто отплатит? Теперь у капитана было только одно желание, одна цель, одна мечта – каким-то образом за те немногие минуты, что осталось ему прожить на свете, а для него иного исхода и выбора не было, придумать что-то… Найти человека, который проникнется его мыслью… посвятит всего себя тому, чтобы отомстить за гибель крейсера и его экипажа.

«Олег» медленно погружался. Пулеметы «Эссена» били по воде, выискивая жертвы. Выдохнул капитан:

– Поклянитесь, Юрий Николаевич, что выполните то, о чем я вам скажу… что прикажу вам.

– Слушаю, Сергей Ипполитович, – дрогнувшим голосом произнес Чиник. – Слушаю.

– Во имя того, что связывало нас, во имя погибших – сберегите себя, чтобы отомстить, заклинаю вас. Поклянитесь!

Чиник хорошо понимал, что двигало в эту последнюю минуту капитаном. На «Олега» напали подло. Дурново наказывал себя высшим судом – судом совести – за то, что не разгадал вероломства. Но он хотел уйти из этой жизни с верой в неотвратимость расплаты. И хорошо знал, кому можно ее поручить.

– Клянусь! Честью клянусь!

Дурново впился пальцами в поручни мостика. Произнес глухо, но отчетливо:

– Повелеваю вам, Юрий Николаевич, взять заботу об оставшихся в живых. Прощайте. Приказываю – в шлюпку с бортовым журналом!

Чиник сделал шаг вперед и услышал властное:

– Без церемоний! В шлюпку!

Снарядом снесло полмостика. Тяжело и грузно упал Дурново, безжизненно повис на руках подбежавших матросов. Сделав усилие, с трудом открыл глаза, приказал Чинику:

– Всем в шлюпки!

На горизонте со стороны пролива показались два дыма. «Эссен» спешно покидал место боя. Недолго еще дыбилось море. Взметнув над зыбью гигантскую водяную вазу, «Вещий Олег» ушел под воду. На помощь морякам спешили малайские плоскодонки. Рядом со шлюпкой, принявшей Чиника, разорвался снаряд, и его ранило в плечо. Вскоре подошли английский эсминец и тральщик. Они подобрали пятьдесят пять человек. Потерявший много крови, бледный как полотно, которым накрыли тела погибших, Чиник забылся в долгом беспомощном сне. Его не будили.

Девятнадцатилетний юнга Анатолий Репнин, спасший в последний момент корабельную кассу – 28 тысяч рублей, – больше, чем кто-либо другой, ждал пробуждения Чиника.

Если бы мы задались целью найти ответ на вопрос, какую роль в человеческих судьбах играют детские забавы, привязанности и увлечения, то смогли бы лучше представить и понять жизнь многих открывателей и первопроходцев, ученых и мастеров.

В детстве Чиник прожил три месяца у родственников в Петербурге. Петербургские гавани будоражили воображение. Он уходил в плавание на кораблях, которые поднимали пары у невских причалов и держали пути к берегам Индии, Америки и Австралии. Он совершал эти путешествия мысленно – юнгой, матросом, старпомом. Он видел себя в мечтах капитаном пусть небольшого, но дерзкого корабля, капитаном, которому не страшны бури на море и бури в жизни, которому не страшны никакие враги, потому что его корабль самый быстроходный, самый умелый и маневренный в мире.

Словно предчувствуя, что жизнь заставит его поколесить по миру, усердно изучал английский, теперь же, закинутый на противоположную сторону земного шара, пожинал плоды юношеского усердия.

…В Пенанге оказался искусный хирург. Операцию сделал по всем правилам. Англичане, верные союзническим обязательствам, помогли русским морякам запастись необходимым для возвращения на родину.

Первая большая группа уезжала домой в марте 1915 года на одесском сухогрузе, шедшем в составе каравана под прикрытием конвоя к средиземноморским берегам. Перед отплытием отслужили молебен, пожелали быстрейшего выздоровления еще не оправившемуся старпому и одиннадцати своим товарищам.

С сердечной болью провожал Чиник отправлявшихся на родину. Еле-еле доплёлся до дома, обессиленно плюхнулся в кровать и с ужасом увидел, как расплывается красное пятно на повязке: открылась рана.

Первый месяц после возвращения из госпиталя Юрий Николаевич прожил в отеле «Ливерпуль» (номер был заботливо оплачен англичанами). Потом стал снимать комнату в двухэтажном особняке учителя-вдовца, полуангличанина-полунемца, эмигрировавшего из Германии в начале века и пустившего корни на чужой земле. Это был аккуратный, чистый, тихий дом с раз и навсегда установленным порядком, за которым следила девятнадцатилетняя дочь хозяина Ингрид. У нее был грустный взгляд, застенчивая улыбка и слегка вздернутый нос. Ингрид поднималась чуть свет, прибиралась, готовила завтрак, приносила русскому газеты. По просьбе Чиника Ингрид купила большую географическую карту, повесила на стене перед кроватью и не могла догадаться, почему так внимательно вглядывается в нее постоялец, будто собирается «запомнить наизусть».

Казалось Чинику, что заброшенная на край света Австралия, оторванная от праматерика, словно для того, чтобы не забыть дороги домой, как камушки, раскидала острова: Суматру, Яву, Калимантан, Новую Гвинею… Вслед за ними готов был устремиться и Малаккский полуостров, да неведомая сила удержала его: вытянулся с севера на юг и только тонюсенькой перемычкой, как ниткой, держится за материк. Вот куда закинуло тебя, брат Чиник… Надолго ли?

– Прочитайте это, – сказала однажды рано утром Ингрид, протягивая газету «Пенанг стар», – кажется, вам будет интересно.

Заметка называлась «Сражение у Кокосовых островов». Чиник пробежал ее одним махом и почувствовал, как прихлынула к щекам кровь.

«По поступившим из Сингапура сведениям, позавчера, 4 ноября, германский крейсер «Эссен», безнаказанно пиратствовавший с начала войны, напал на Кокосовые острова в центре Индийского океана. Был выброшен десант, стремившийся захватить радиостанцию, которая поддерживала связь между Австралией и Южной Африкой. В этот момент на горизонте показались дымы. Капитан, решив, что приближается торговый караван, приказал атаковать его. Но караван сопровождался усиленным конвоем. «Эссен» повернул назад, стремясь спастись бегством. Вдогонку за ним устремился быстроходный австралийский крейсер «Сидней». Разгорелся бой, который длился до самого вечера. Пораженный меткими залпами «Сиднея», «Эссен» предпочел выброситься на коралловые рифы. Плененный капитан «Эссена» Артур Гольбах был доставлен на борт «Сиднея», который в настоящее время вместе с торговыми судами продолжает прерванный рейс. Пиратский крейсер не ушел от возмездия».

Чиник знал теперь, что капитана крейсера «Эссен» зовут Артур Гольбах.

– Спасибо, Ингрид. Ты принесла хорошую весть. Моя рана будет заживать быстрее.

А себе сказал: родится сын, назову Сиднеем. Не беда, что не русское имя. Зато какое дорогое!

Моряк все больше нравился Ингрид. Не без любопытства присматривалась она к тому, как входит в новую жизнь русский офицер. Среди порывистых, низкорослых, темноволосых малайцев он выделялся и ростом, и цветом волос, и скупостью жестов, и неторопливой манерой разговора… Был приветлив и умел «не показывать настроения», чем привлекал и девушку и ее отца.

Чиник написал российскому морскому представителю в Сингапур. Доложил о нападении на «Олега», называл имена спасенных офицеров и нижних чинов, просил содействия в возвращении на Родину. И еще спрашивал, как поступить с корабельной кассой, которую спас находчивый юнга Анатолий Репнин.

Письмо шло в Сингапур почти месяц, и еще столько же – ответ. Морской представитель выражал соболезнование, извещал, что обратился в Петербург, и просил запастись терпением. А еще писал, что его глубоко трогает радушный прием, оказанный русским морякам английской администрацией Пенанга, и, добавлял, что, к сожалению, не имеет полномочий давать совет, как распорядиться корабельной кассой.

Тогда избрали комитет из трех офицеров и двух матросов, который решил: тысячу – на возведение памятника, тысячу – на питание и жилье, остальные 26 тысяч рублей– 13 тысяч долларов – в банк, на имя старпома.

С тех пор до счета не дотрагивались. После ухода одесского сухогруза с первой партией моряков долго не было русского корабля. Кто-то сделал попытку вернуться на союзнических судах, кто-то переехал в Китай.

Знание языков, полученное в семье и развитое на гардемаринских курсах, а позже и в корпусе, позволило Юрию Николаевичу занять место помощника шефа информации в ком-пании, добывавшей олово. Свободное время он отдавал делу, которое казалось Ингрид странным и непонятным: изучал памятники, монументы, обелиски, установленные в память о погибших моряках в разных портах и гаванях мира. Он знал, что рано или поздно покинет Пенанг, и хотел поставить памятник «Вещему Олегу». Чиник знал, что к этому обелиску не часто будут приносить цветы, и решил поначалу украсить постамент лавровым венком. Потом подумал, что больше подошел бы венок терновый… Отказался и от этой идеи и изобразил русскую березу, скорбно склонившую свои ветви-сережки.

Памятник открыли осенью шестнадцатого года (английский оркестр исполнил «Боже, царя храни», на церемонии присутствовали высшие воинские и гражданские чины), а под рождество Юрий Николаевич сделал предложение Ингрид. Думал – покраснеет, застесняется, спрячет по детской привычке лицо в белых-белых ладонях, убежит. И надо будет долго ждать, пока согласится поговорить с ним. А она улыбнулась и спросила:

– Скажи, капитан, все русские такие застенчивые люди? Я давно ждала этого, а папа спрашивал меня: «Может быть, ты ему не нравишься или стара для него?»

Чиник спрятал улыбку в белесых усах. Ему шел тридцать второй год, ей – двадцать первый.

Рождение сына Сиднея отпраздновали небольшой русской колонией. За год работы в оловянной компании Юрий Николаевич сколотил первые скромные сбережения… Но уже через три дня после рождения мальчишки не осталось и следа ни от сбережений, ни от мечты Ингрид открыть кондитерскую.

– Не горюй, женушка, – говорил, весело блестя глазами, Юрий Николаевич, – этот малыш такую даст мне силу, буду работать и зарабатывать… увидишь.

– Сумасшедший, все вы, русские, сумасшедшие, разве можно так… тратить деньги?

А сама светилась счастьем – значит, действительно рад сыну, рад ее подарку, раз не пожалел ничего.

Упорство и сметка – качества, обычно обостряющиеся на чужбине, – привлекли к Юрию Чинику внимание руководителей компании. Именно ему и было отдано предпочтение перед двумя другими конкурентами, когда открылась вакансия эксперта международного отдела. Появилась возможность переселиться в новую квартиру из трех комнат и определить в хорошую клинику отца Ингрид, изводившегося камнями в почках.

Понимая, как нелегко Ингрид с маленьким ребенком и больным отцом, Чиник не позволял себе длительных отлучек. И хотя его новая работа была немыслима без командировок, он, как мог, сокращал дни, проводимые вдали от дома.

Весть о пролетарской революции в России докатилась до Пенанга двадцать седьмого октября. Несколько групп портовых рабочих сделали попытку пройти под красным знаменем к центру города, но были рассеяны полицией. Тогда демонстранты с цветами двинулись к памятнику русским морякам и провели возле него митинг.