Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Может быть, придумать что-нибудь убедительнее и серьезнее? Прошло столько времени. Двести рублей…

– Это как рабочая гипотеза. У нас еще есть достаточно времени, чтобы проработать дополнительные варианты. Во всяком случае, нам ясно, что они познакомились в Кисловодске, что твой отец оказал такую услугу Чинику, память о которой не выветрилась с годами. Будем думать.

– Тогда ответь еще на один вопрос. У твоего отца действительно большой капитал?

– Нет, просто это касса крейсера «Вещий Олег», которую спас в последний момент один юнга. В двадцать седьмом году деньги переведены в Нью-Йоркский банк. Посчитай, во что должны были превратиться с четырнадцатого года тринадцать тысяч долларов, имея в виду около семи процентов годовых. Там будет тысяч семьдесят – восемьдесят».

ГЛАВА IV

Чиники собирались в гости. Юрий Николаевич был уже одет и в ожидании Ингрид прохаживался по длинной и неширокой террасе, опоясывавшей дом.

Он был в нескольких шагах от входной двери, когда увидел почтальона, открывавшего массивную калитку из переплетенных железных прутьев. Письмоносец, заметив Чиника, помахал ему конвертом в руке. Давно не было известий от Сида, не от него ли? Чиник быстрым шагом спустился с террасы. Почтальон протянул не конверт – телеграмму. Как и многие, Юрий Николаевич не любил телеграмм. Он подсознательно боялся известий, к которым не был заранее подготовлен. Чиник не раскрыл телеграмму тут же в саду, а, осторожно и крепко держа ее двумя пальцами, поднялся в кабинет.

«Ксения умерла». Два слова, и больше ничего: ни числа, ни подписи. Телеграмма была из Канады. Но Чиник не без труда догадался, что послал ее Павел Александрович Болдин.

…Они виделись очень давно, не переписывались, но Юрия Николаевича постоянно согревала мысль, что в Канаде живет сестра, близкий и дорогой человек, родная кровь. Что же теперь?

Ингрид не отходила от мужа. Не задавала вопросов, не успокаивала пустыми словами, молча разделяла его горе и казнилась, не зная, как помочь ему.

В их жизни давно уже не было размолвок. Те мелкие ссоры, которые случались, когда рос Сид, остались далеко в молодости. Волнение за сына и любовь к нему прочнее прочного связали мужа и жену.

За годы войны Чиник заметно сдал.

Так же аккуратно ходил на работу и появлялся в своем кабинете – теперь он возглавлял международный отдел оловянной компании – ровно в восемь утра. Работа требовала частых и дальних поездок. Раньше он любил их. Теперь же все чаще поручал дальние вояжи помощникам.

Дней двадцать спустя после известия о смерти Ксении Чиники получили из Канады посылку. Это был альбом с фотографиями, которые Ксения втайне от мужа захватила с собой на чужбину.

Чиники подолгу рассматривали чуть пожелтевшие фотографии на толстом картоне. Милые, родные лица трогали, пробуждали множество воспоминаний… Ингрид уже знала жизнь мужа и его близких в таких подробностях, как будто бы провела с ним детские годы, могла мысленно пройтись по улицам Торжка, узнавая не только людей, но и дома и сады, спускавшиеся к берегу медленной Тверцы.

Ингрид старалась, как могла, поддерживать мужа, не касаясь запретной темы – Сиднея и Ксении.

Юрий Николаевич потерял молодцеватость, осунулся, улыбался вымученно, одними губами, случалось, вспыхивал из-за пустяков.

Однажды, когда Чиник садился в машину, сильная боль пронзила лопатку, сразу не хватило воздуха, он почувствовал такую слабость, что вынужден был вернуться в рабочий кабинет. Прилег здесь же на диване, а дома ни о чем не сказал Ингрид. Но после приступа стал часто чувствовать сердце.

Прошел почти год после смерти Ксении. В одно ясное и теплое утро Ингрид встала, как всегда, раньше мужа и приготовила ему первый завтрак сама. Подошла к двери его спальни, неслышно распахнула ее и обмерла. Юрий Николаевич лежал на полу, рядом с кроватью.

После сердечного приступа Чиник поднялся нескоро. Теперь его остро беспокоило, удастся ли увидеть сына. Утешала мысль, что сын служит Родине на посту почетном и опасном, служит в стане врага, что это он, Чиник-старший, своей отцовской волей, убеждениями дал сыну направление в жизни.

В войну бывали долгие месяцы, когда о Сиднее – ни слова, ни звука. Первое известие от Аллана долетело семнадцатого декабря 1941 года: «Там все в порядке. Вас просят не волноваться». Точь-в-точь такое же письмо Юрий Николаевич получил двадцать третьего мая 1942 года. Лишь в самом конце войны ему передали по телефону, что сын жив и здоров, и уведомили об анонимном переводе на девять тысяч долларов.

Волновало, почему после гибели Репнина ему не сообщают, кому и как передать кассу «Вещего Олега».

Ингрид старалась оберегать медленно выздоравливающего мужа от ненужных визитеров.

Когда однажды в послеобеденное время раздался неожиданный резкий звонок, Ингрид поспешила в прихожую. Прислуга уже открыла дверь. В проеме, щедро освещаемый солнцем, стоял седой коренастый мужчина, на полном лице которого выделялись рыжие усы, торчавшие густой и не очень ровной щеточкой.

Увидев Ингрид, пришелец, не ожидая приглашения, сделал шаг в дом и, глядя исподлобья, спросил по-русски глухим басом:

– Господин Чиник Юрий Николаевич здесь проживают?

Гость не производил впечатления человека, пришедшего с добрыми намерениями. Казалось, он хотел подчеркнуть свое право так вот по-хозяйски сделать шаг в чужой дом. И взгляд, неприветливый и подозрительный, и голос, в котором угадывалась напряженность, смутили Ингрид.

– Вы здесь посидеть немного, я сейчас буду приходить, – ответила она тоже по-русски.

– А вы не беспокойтесь, стало быть. – Усмехнулся: – Юрий Николаевич обрадуется небось.

– Я попросиль вас посидеть здесь, – решительно повторила Ингрид и недвусмысленно посмотрела на старую прислугу-индуску: гостя дальше гостиной не пускать. Та понимающе кивнула.

– Мы не гордые, мы подождать можем, – тем же глухим басом произнес гость и, чуть откинув длинную полу пиджака, уселся на краешек стула.

Ингрид поднялась к мужу.

Тот, лежа в постели и прикрывшись одеялом из верблюжьей шерсти, читал Чехова.

Ингрид почувствовала, как муж увлечен книгой, и порадовалась за него. С некоторых пор она взяла на себя обязанности домашнего цензора, прочитывая и днем, но чаще всего по ночам один за другим детективные романы с благополучным концом, сборники юмористических рассказов.

Юрий Николаевич свободно владел английским, но он разговаривал по-английски, писал по-английски и читал по-английски в силу необходимости, поскольку этого требовала его работа, приносившая все более почетные посты, заработки и заботы и оставлявшая так мало места для себя. Чиник сумел довольно безболезненно подключиться к «североамериканскому темпу», в нем было достаточно и честолюбия и жизненного опыта, чтобы не отстать, не выпасть из ритма.

Не только в жизни, но и на специальных занятиях, которые устраивала оловянная компания для своих производственных командиров, он учился ладить с людьми, разговаривать с ними, руководить ими, подчиняя своей логике, а когда требовалось – и непреклонной воле.

Только не мог думать Чиник, что совсем близка минута… когда это его искусство развеется в прах, что вся его чиниковская устойчивость и убежденность в своей собственной абсолютной честности и правде спасуют перед правдой чужой, что ему будет трудно и он вынужден будет (кажется, впервые в жизни) подыскивать слова для оправдания.

А пока он беззаботно перелистывал томик Чехова.

Он в совершенстве знал английский, но то, чего требовала не работа, а душа, он любил читать по-русски, тихо радуясь тем истинно русским словосочетаниям, оборотам, сравнениям, которые могли родиться только на родной почве, и доносили до Чиника все запахи ее, и пробуждали множество воспоминаний. Юрий Николаевич наслаждался ранним чеховским рассказом, подавляя в себе неприязнь к тому самонадеянному издателю, который вернул рассказ автору, написав: «Длинно и скучно, нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вынутой». Подумал: лишь время все ставит на свои места, только оно поверяет справедливость оценок и характеристик… если бы умели поверять свои поступки взглядом «из завтра»… если бы этим искусством овладел не один человек, не миллион, а все человечество… как продвинулось бы оно… Подумал о Болдине… будь у него эта способность посмотреть на свой поступок из будущего, сделал бы он то, что сделал в восемнадцатом? А сам он, Чиник, если бы догадывался, что придет такая тоска и тревога за сына, позволил бы ему уехать в Германию?

– Юра, к тебе гость, – прервала его размышления Ингрид. – Русский. Бодренький и круглый старичок. Он внизу. Но если тебе не хочется спускаться, я скажу, что ты есть нездоров.

– Назвал имя?

– Сказал, знает тебя.

Надев халат, Юрий Николаевич, опираясь о перила, спустился к гостю.

Тот мгновенно привстал и чуть было не сложил, по старой привычке, руки по швам, но потом, словно бы коря себя за столь рьяное проявление чинопочитания, приблизился к Чинику медвежьей походкой и, остановившись в двух шагах от хозяина дома, спросил:

– Не признали, стало быть, господин старпом?

– Если бы я даже не узнал тебя в лицо… то, один только раз услышав «стало быть», я бы догадался, что передо мной славный боцман «Вещего Олега» Сапунов…

– …Макар Иваныч… Имя-отчество мое затруднительно было бы вам вспомнить, потому как сроду его не знали…

– Не сердись, не сердись, Макар Иваныч, знал, да забыл. Сапунов не без любопытства осматривал богатую обстановку гостиной – рояль в углу, большую, искрящуюся подвесками люстру, мягкий ковер, в котором тонула нога… Подошел к стене и, чуть приподняв голову, уставился на фотографию маленького Сида, прижимавшего к себе обеими руками мяч.

– Небось много лет уже мальчонке-то, – задумчиво произнес гость и, подавив вздох, продолжил: – А мы как были бобылем, так и остались. Никак, уже и внуки взрослые, Юрий Николаевич? Умеют, ох умеют русские по заграницам жить.

– Присаживайтесь, Макар Иваныч. Ингрид, распорядись, пожалуйста, – попросил Чиник жену. Та удалилась, терзаемая дурным предчувствием: не к добру и не вовремя гость, только разволнуется Юра, пойдут воспоминания… у гостя еще что-то на уме. Лучше было бы сказать, что нездоров Юрий Николаевич…

– Премного благодарны, – произнес Сапунов и, усевшись в кресло основательно, как человек, имеющий право на почетный прием, положил широкие ладони на стол и продолжал прерванную мысль: – Особенно хорошо те русские живут, которые о прошлом своем забыли или, скажем, о чем-нибудь другом. – Пальнул острым взором в собеседника…

– Вы заговорили о русских, которые что-то забыли… Вы что-нибудь хотели этим сказать?

– Хотел, как не хотеть, сколько лет этой встречей жил, сказать – не поверите, Юрий Николаевич, – Сапунов посмотрел на дверь, в которую вышла Ингрид, как бы опасаясь ее возвращения и не зная, успеет ли сообщить все, что должен, с глазу на глаз.

– Может быть, мы сперва перекусим, а потом пройдем ко мне и продолжим разговор?

– Я бы на вашем месте не спешил звать к столу такого гостя… почитай, тридцать пять лет не знавались… бывает, человека год не видишь, а он уже не тот… а тут – тридцать пять годочков, полжизни, можно сказать, если не больше. Воды-то утекло, бог мой, страшно даже подумать! Не признал бы я вас, господин старпом, видит бог, не признал бы, кабы не вывеска на доме да вот эта картина, – качнул Сапунов подбородком в сторону портрета капитана «Вещего Олега» Сергея Ипполитовича Дурново. – Небось сами писали?

– Сам.

– По памяти, стало быть. Любительская рука, оно и чувствуется. Как ни старайся, а если ты любитель… А я бы, будь на вашем месте, не стал вешать на таком видном месте этот портрет. Куда-нибудь подальше бы упрятал, чтобы не каждый день смотреть…

– Не понимаю вас, Макар Иванович.

– Да уж чего тут понимать? Все прекрасно понимаете, уважаемый Юрий Николаевич. Клятву-то капитану кто давал?

– Давал я и помню это прекрасно.

– Ну вот, из благородных, а слово-то свое, которое в смертный час капитана было дадено, не сдержали.

Чиник почувствовал бессилие перед этим верным служакой. Его, чиниковская, правда, а вместе с нею и уверенность исчезали с каждой минутой. На него неотвратимо наступала суровая бесхитростно-прямолинейная, сапуновская, правда. Вспомнил Чиник услышанное от Репнина, будто Сапунов выследил Гольбаха, и стрелял в него, и не убил, и был схвачен. Вспомнил сон накануне счастливой (или роковой) встречи с Рустамбековым, сон с множеством столь правдивых жизненных деталей, что он помнил его так, будто и не пролетело столько лет.

– Вы затем пришли ко мне, Макар Иванович, чтобы потребовать отчета? Если так, то по какому праву? – сказал изменившимся голосом Чиник.

– Прав таких мне, конечно, никто не давал, где боцман, а где старпом, это нам было и есть ясно-понятно. Никто не давал таких прав и не дал бы ни за что. Сам себе взял я это право, Юрий Николаевич, слышите, сам себе. Теми восемью годами, которые по тюрьмам да лагерям помытарили. С тридцать первого года почти по самую войну, по тридцать девятый. Вот какая завязка случилась через господина хорошего капитана Гольбаха.

– Вы стреляли в него?

– Стрелял. Только он успел раньше. Свалил меня и засвистел в свисток, сзывая полицию и свидетелей. Такие люди нашлись, которые утверждали, что видели, как я первым вытащил револьвер, будто бы желая ограбить Гольбаха; он уже лоцманом работал. Я не отпирался, говорил, что деньги понадобились, а кто я и откуда – молчал, думал себе: «Выйду, все равно разыщу тебя, погань, и прихлопну». Да не довелось, знать. Так и ходит по земле неотомщенным. Знал бы, догадывался бы об этом, прощаясь с жизнью, господин Дурново, иначе бы смотрел, чем на этом вашем портрете. От кого, от кого, а от вас другого ждали. И матросы, и господа офицеры. Ведь вас любили. За то, что справедливым и бесстрашным были. Благородным, одно слово. Куда же это все девалось? Неужели через кассу корабельную, которую спасли и, как хорошие люди говорили, – Сапунов покраснел, – присвоили…

– Не смейте, не смейте! – обжег Сапунова взглядом Чиник. – Не смейте судить о том, чего не ведаете.

– Ай-ай-ай, как нехорошо получается, зря обидел, стало быть, человека. Явился, можно сказать, издалека с одной целью – обидеть благородного человека и тем душу отвести. Нет, – решительно рассек плотной широкой пятерней воздух Сапунов, – не затем я искал вас по миру и пробивался к вам через бог знает какие преграды. Цель у меня такая в жизни появилась. Посмотреть на вас, только посмотреть, как вы радуетесь жизни, про душу свою и благородное своё слово забыв. А требовать от вас отчета не собирался и не собираюсь. Хотя, конечно, имелся один вопрос, куда кассу дели, на какие цели ее израсходовали? Кого ни спрашивал из старых олеговцев, все – ни сном ни духом – цента одного после пятнадцатого года от вас никто не получил. Ведь еще и сегодня живут немногие из тех, кто помнит, что случилось в океяне-море двадцать пятого августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Воды попросите принести… пожалуйста, а больше ничего не надо.

С подносом появилась служанка. За ней Ингрид. По одному только взгляду на мужа Ингрид почувствовала, что была права в своих опасениях, что этот гость – недобрый гость, что с ним через порог переступило горе… Он позволял себе недопустимо разговаривать с Юрием и непозволительно на него смотреть…

Почему Юрий дал распоясаться гостю? Почему выглядит виноватым?

– Ингрид, все, что принесли, оставьте на столе и дайте нам поговорить. Этот господин мой старый сослуживец по «Вещему Олегу».

– О, очень рада, – улыбнулась Ингрид, стремясь и выражением лица, и голосом, и взглядом смягчить гостя. Приблизилась к Сапунову, протягивая руку, а тот будто не заметил этого жеста доверия, произнес через силу, едва привстав:

– Рады познакомиться, бывший боцман Сапунов. – И снова обернулся к Чинику, намереваясь продолжить разговор.

– Прошу тебя, Ингрид, оставь нас, – повторил Юрий Николаевич.

– Ты только не забывай, Юра, что ты есть больной, очень больной и тебе не можно волновать себя. Как и меня тоже, – произнесла по-русски, чтобы гость ее понял и освободил как можно быстрее от своего нежелательного присутствия нездорового человека.

– У нас разговор серьезный, сударыня, – ответствовал Сапунов. – Никак без него не обойтись. Так что помилосердствуйте и не взыщите.

– Я покину вас, но только не надолго. Тебе надо принять лекарство, Юра. – И добавила по-английски: – Мне все это не нравится, мой друг, очень не нравится.

– Что поделаешь, сударыня, – отозвался на испорченном английском языке Сапунов. – Дела… Не взыщите. Я не задержусь.

Ингрид вышла. За ней бесшумно выпорхнула служанка. Мужчины остались с глазу на глаз.

Сапунов налил себе полный стакан воды из графина, наполненного льдом, в стакан проскользнуло несколько льдинок, он не заметил их, опорожнил стакан двумя большими глотками и, вытерев рот тыльной стороной ладони и поправив усы, молчаливо уставился на Чиника.

– Я понимаю хорошо, вы могли думать обо мне что угодно, поставил себя на ваше место и понял, что имел бы право требовать отчета. Вам достаточно будет моего честного слова, что не потратил на себя, на свою семью, на своих близких ни одного цента из тех, что были в корабельной кассе? Вам этого будет достаточно?

– Говорите, поставили себя на мое место. Тогда посмотрите моими глазами на все это богатство кругом… – заспешил поправиться Сапунов. – Вашему слову верим, как не верить, только посмотрите моими глазами на все…

– Это создано моими трудами на протяжении долгих лет.

– Известное дело, долгих лет. И этому как не поверить? Ну тогда, если бы вы были на моем месте, поинтересовались, должно быть, что же стало с тою кассою.

– Я передал ее нашей с вами стране. – Невольно отвел взгляд Чиник и испугался – не перехватил ли этот взгляд его проницательный и недоверчивый гость? А если он потребует дать честное слово и в этом? Разве не имеет права дать его Чиник? Ведь он принял решение давно. И только по совету Репнина не сделал этого сразу. Ведь Репнин сказал, что имеет полномочия и его, Чиника, просят положить эти деньги в Нью-Йоркский банк, а кому и как передать их, скажут. Сколько прошло лет после той встречи с Репниным? Будто забыли о Чинике и его капитале. Деньги лежат, проценты идут. Не его проценты, не на его деньги. С одной стороны, он передал их тому, кому они принадлежать должны, но с другой стороны – они лежат на чиниковском счете, он единственный их хранитель. Только… только как сказать обо всем этом Сапунову?

– Правильно ли я вас понял?.. Мне помыслилось, что вы оказались, так сказать, в затруднительном положении, – отведя взгляд в сторону, спросил Чиник.

«Откупиться хочет, – пронеслось в мозгу бывшего боцмана, – истинный крест, вот вам, пожалуйста, кем мы были, из идейных, известно, что в корпусе революционером слыл, а кем стали, что время с людьми делает? Думает, за помощью к нему пришел, и вроде как с просителем разговаривать начинает».

– Я, Юрий Николаевич, в затруднительном положении не оказался. Я к нему, родимому, привык и никуда от него на самую малость не отлучался. И не за помощью я к вам явился, как пришел, так и уйду. Только была еще одна вещь, посерьезней всех других, которую мне до смерти знать желательно. Как же случилось, что о клятве своей позабыли, как случилось, что ходит по свету цел-целехонек капитан «Эссена» Гольбах, который, как тать в ночи, подкрался к нашему «Олегу» и пустил его ко дну. Житья мне не было на свете, когда вспоминал, как ушел под воду вместе с родимым нашим кораблем капитан Сергей Ипполитович Дурново.

– Репнин Анатолий Трофимович разыскал Гольбаха в Гамбурге… после того как вы стреляли в него. И я отправился туда же…

– Ну и как случилось, что раздумали?

Одна была на свете у Чиника возможность оправдаться перед бывшим боцманом, как перед совестью своей, как перед высшим судьей: рассказать начистоту о встрече с Рустамбековым. Да права такого не имел. И он промолчал.

– Не по-благородному, не по-русски получается, Юрий Николаевич.

Пришла пора кончать разговор. Чиник почувствовал, как прилила кровь к вискам, как гулко и враждебно забарабанило сердце.

– Вы что-нибудь еще имеете сказать мне?

– Что говорить, господин старпом? И о чем? Живите себе, как жили… одна была у меня цель – разыскать Гольбаха и отправить его на тот свет, не достиг, стало быть, а потом была другая цель, как-нибудь вас разыскать, чтобы правду услышать, и ее не достиг, обратно. Силушки уже на исходе. Жить недолго осталось, все мечтал по душам поговорить… вот и поговорили… только не легче стало никак, а куда тяжелей. Уж я пойду, не взыщите за то, что побеспокоил. К вам зла не питаю.

Чинику хотелось встать, подойти к боцману, обнять его и прошептать: «Спасибо». И одна только сдерживала мысль и связывала крепкими путами – решит, пожалуй, Сапунов, что этим жестом замаливает он свой грех.

– Да чего уж там, Макар Иванович, – сказал холодно. – Ни перед вами, ни совестью своей, ни перед родиной я не в долгу. Ни перед кем, ни перед чем. Это я говорю вам как русский русскому. Дай вам бог долгих лет, чтобы могли убедиться в этом.

Опершись обеими руками о стол, медленно поднимался Сапунов.

Горькой была встреча. И еще более горьким расставание. Так редко расстаются люди, сближенные общей бедой.

Медвежьей походкой двинулся к выходу Сапунов. Лишь в дверях остановился:

– Ну бывайте покуда.

– Макар Иванович, – не удержался Чиник, – если я вам могу быть чем-нибудь полезен, в знак бывшей дружбы небом заклинаю вас, скажите, вы мне сделаете большое одолжение.

– Уж чего там, Юрий Николаевич. Бывайте пока. Нам теперь вряд ли суждено свидеться. Женушку попросите не серчать на меня.

Явился как корабль-призрак из тумана. В туман и ушел, оставив предчувствие беды.

ГЛАВА V

– Я просил вас подготовить дополнительные материалы о Павле Александровиче Болдине, – сказал Овчинников Гаю.

– Болдин обратил на себя внимание после того, как с ним установил контакт Русский центр. Чем мог привлечь его? Тут долго голову ломать не надо. Во-первых, у него обширные связи и достаточно устойчивый авторитет и в Америке и в Канаде. Во-вторых, и это, естественно, немаловажное обстоятельство, у него крупный капитал. В предвоенные годы зарекомендовал себя как явный, непримиримый противник Советской власти. Можно вспомнить его статьи в «Новой русской газете».

– К какому времени относится последняя публикация?

– Понимаю ваш вопрос, Антон Фролович. Последняя публикация относится к сороковому году.

– Можно ли сделать заключение, что он отошел от активной политической деятельности в самом начале войны?

– Точных сведений нет. Только предположения. Последующие же его взгляды и поступки непросто осмыслить и объяснить. Например, в сорок третьем году, вскоре после битвы под Сталинградом, выступил одним из активных сторонников создания второго фронта.

– Что это – перемена мировоззрения?

– Может быть, заговорило старое. Или, скорее, гордость за Россию, которая смогла разгромить на Волге армию такого сильного врага.

– Не напомните ли, в чем проявлялась его активность в ту пору?

– В конце войны написал статью в «Нью-Йорк таймс», в которой утверждал, что Гитлер не имел ни малейшего представления об истинной силе русского духа, а также о том, какой экономический потенциал сумел накопить Советский Союз за четверть века. В той же статье Болдин высказывал одно сомнительное, но довольно любопытное предположение. Он написал, что, очевидно, русским не стоило в предвоенные годы так старательно скрывать свои оборонные возможности. Сверхзасекреченность будто бы сбила с толку германское командование. Оно, например, было убеждено, что из Москвы на восток идет лишь одна железнодорожная колея. В этом смысле, как писал Павел Болдин, заслуживал интереса пример Петра, который, построив в тысяча семьсот десятом году два крупных пушечных завода, распорядился написать о них со всеми подробностями, сколько они способны производить пушек, ядер и пороха… Для того чтобы устрашить врагов.

– Мысль любопытная, – вскинул брови Овчинников. – Только так легко рассуждать со стороны.

– В сорок третьем году Болдин предрек поражение Гитлера довольно точно, предугадав развертывание советских резервов и истощение резервов Гитлера. Но в той же статье Болдин рассуждает о том, что случится, когда русские войдут в Берлин и когда большевизм распространится чуть ли не по всей Европе.

– Не потому ли он призывал к ускорению второго фронта?

– Весьма возможно, большевизм пугал его. И, призывая к открытию второго фронта…

– Но не имел ли он в виду прежде всего помощь России?

– Трудно ответить на этот вопрос однозначно, Антон Фролович, – произнес Гай. – Во всяком случае, взгляды Болдина во многом противоречивы, не до конца ясны.

– Есть у нас на сегодня другая нить?

– Пока нет.

Сидней Чиник

«Адвокатам отца удалось разыскать в Гамбурге Томаса Шмидта и известить о том, что его разыскивает бывший русский моряк, наживший солидный капитал за границей.

Я получил задание снова встретиться с ним и объяснить, что и как ему надлежит делать до отбытия и после приезда к отцу.

Мистер Аллан не скрыл от меня болезнь отца. Врачи настоятельно советовали ему оставить Сингапур с его жарким и влажным летом. Не знаю, что заставило отца выбрать Канаду. Может, вспомнил о большом и красивом Монреале, где зима как зима, снег мягкий, пушистый, а может, захотелось быть поближе к своим. Все же не кому-нибудь, а Павлу Александровичу он обязан жизнью. А то, что случилось между ними в Монреале, скорее всего, забылось с годами.

Остановились родители в Торонто. Оттуда и пришла телеграмма о сердечном приступе отца. Я получил долгожданный отпуск. Вскоре меня известили о том, что началось оформление въездных документов Томаса Шмидта.

Ранним летним утром, солнечным и свежим, я стоял за легкой прозрачной занавеской в гостиной и ждал машину. Она подошла как раз в ту минуту, когда Элен в новом сером костюме и розовой воздушной кофточке сбежала с крыльца. За рулем сидел сам Функ. Он тяжело выбрался из «форда», купленного недавно у американского квартирмейстера, и, вытерев шею и лицо большим шелковым носовым платком, закурил.

Элен, обернувшись к окну, махнула мне рукой.

В машине она сочувственно положила тонкую руку с длинными пальцами на мою. Элен любит меня.

…Я долго не мог привыкнуть к тому, что эта умная, красивая и расчетливая женщина – моя жена. С ней просто. Элен устойчива в симпатиях и антипатиях. «Проявление чувств» считает признаком малодушия. Раз я должен уезжать, я уезжаю. И пробуду у родителей столько времени, сколько понадобится. Элен постарается взять на себя часть моих забот… И «Кофейник» и «Чашка» начинают приносить всевозрастающий доход, и Элен, втянувшись в дела, сделает все, чтобы мой отъезд не повлиял на них.

Машина шла по безлюдному в этот час шоссе на большой скорости. До аэропорта ехали молча.

Мой рейс уже был объявлен. Справившись со всеми формальностями и отдав чемодан в багаж, я подошел к жене и тестю. Они стояли у маленького фонтанчика, освещенного резким солнечным лучом, пробивавшимся через стеклянную крышу.

Накануне из-за нелетной погоды отменили несколько рейсов, павильон был запружен возбужденной недовольной толпой.

Когда объявили посадку, те, кому не удалось попасть на этот рейс, недовольно загудели. Дама лет сорока, обладательница двойного подбородка и мощного контральто, поощряла длинношеего мужа на скандал. Когда тот без особого энтузиазма двинулся к администратору, я увидел Томаса Шмидта, полуразвалившегося в кресле и листавшего журнал. Глаза его закрывали темные очки, он был в коричневом, ладно сидевшем костюме; журнал в его руках свидетельствовал о том, что его дела в порядке и что наша новая встреча теперь уже не за горами.

Я на прощание пожал руку тестю. Почувствовал крепкое рукопожатие небольших толстых пальцев. Нагнулся и поцеловал его в мясистую, красную щеку. Он сочувственно похлопал меня по спине. С Элен мы обнялись. На меня повеяло дорогими духами.

– Телеграфируй, когда будешь вылетать, – сказала Элен.

– Встретим, – закончил тесть.

Я кивнул и пошел к выходу. Оглянулся, проходя мимо кресел. Шмидта там уже не было. Я помахал Функам и вышел на летное поле.

В Брюсселе, откуда начинался трансатлантический рейс, полдня ушло на покупку сувениров, утром следующего дня я поднялся на борт «Дугласа».

Евграф Песковский

«В Брюссельском аэропорту самолет провожает едва ли не целый взвод фоторепортеров: на гастроли летит звезда эстрады – бельгийская певица. Не спешу к трапу. Жду, пока перестанут вспыхивать блицы. Но уже поднявшись в самолет, догадываюсь, почему так заинтересовались этим рейсом. Оказывается, не все фоторепортеры были из газет и журналов, большинство составляли рекламные агенты авиационной компании. Накануне над океаном потерпел катастрофу такой же точно самолет, нашлось не слишком много желающих на мой рейс. В сорокачетырехместном самолете было десять человек. Стюарды и стюардессы расплывались в улыбках, обнажая зубы мудрости, и порхали, словно соскучившись по работе, от одного пассажира к другому, предлагая тонкие пледы, коньяк, сигареты, игральные карты.

Такой мирной, такой нетронутой казалась сверху земля, и европейская и американская. Особенно американская. Под нами плыли разноцветные паркетики полей, небольшие, уютные одноэтажные поселки. Реки казались ручейками, а леса – приусадебными садами. Реки – везде реки, а поля – везде поля. И горы. И озера тоже. И как отличишь русские от немецких или от американских? Только эта американская земля не видела войны, она не хранит следов воронок и окопов, по ней не проходили танки. А с той вон церквушки не раздавался тревожный набат. Медленно выплыл из-за облаков Нью-Йорк. Что ждет меня на этой земле? Было четырнадцать часов до отлета в Торонто. Остановился в скромном авиационном отеле.

Я бы преувеличил, если бы сказал, что спал в самолете хотя бы два часа. Поэтому первым, желанием было лечь в кровать и тотчас заснуть. И все же я не мог отказаться от соблазна включить телевизор. Переоделся, сел в кресло, положил ноги на низенький столик, выпил прямо из горлышка кока-колы и уставился в телевизор. Постарался представить себя американцем, который после дня, полного забот, вернулся домой, пообедал и остался один на один с «другом человека – телевизором». Показывали фильм из истории «дикого» Запада.

По второй программе тоже слышались выстрелы. Полицейский комиссар-брюнет преследовал на геликоптере бандита-блондина, скрывавшегося на машине с похищенной невестой комиссара.