Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Это в ваших интересах. Вы взрослый человек и вызываете к себе доверие. – После чего произнес слова, не очень понятные Чинику: —А что касается вашего зрения… Может быть, это даже лучше.

В тот же день Сидней обо всем сообщил отцу. Тот подумал и сказал:

– Посмотрим, что он предложит. Интересно бы узнать, откуда этот господин.

Мистер Аллан возвратился гораздо быстрее, чем предполагал. Сиднея Чиника пригласили в кабинет помощника ректора. Здесь его ждали два незнакомых господина.

Первый из них беседовал с ним по-английски и по-немецки. Похвалил произношение. Второй, узнав, что Чиник умеет водить машину и фотографировать, произнес; «О’кей».

Потом начали подробно расспрашивать о родителях. По совету отца Сидней говорил «правду, одну только правду».

Его пригласили на специальные курсы с высокой стипендией.

Он ответил согласием.

Весной 1936 года, проучившись шесть месяцев на военизированных курсах (фото– и радиодело, криптография, «Современное положение в Германии и Европе», «Немецкие обычаи и нравы»), Чиник получил предписание вернуться назад и стать преподавателем истории в первых группах своей же гимназии. Ежемесячно на его имя в Лондонский банк переводилось 60 фунтов.

В начале лета того же года мистер Аллан встретился с Сиднеем и сказал:

– Через месяц на Багамские острова приедет одна семья из Германии. Отец – промышленник. Дочь – красавица. Я бы не взял на себя смелость просить вас подарить свою благосклонность несимпатичной девушке, хотя людям нашей профессии приходится идти иногда и не на такие жертвы. Вам надлежит жениться на юной красавице немке. Ни ее отец, ни сама она не знает об этом ничего. От вас потребуется искусство особого рода.

– Мне позволено задать вопрос? – спросил Сидней. – Я хотел бы знать, как далеко будут простираться мои обязанности перед вашей службой.

– Просто мы с вами теперь не принадлежим себе, господин Чиник. Определено, что вам предстоит работать в Германии. Женитьба на дочери добропорядочного немца… вам известны лучшие способы проникновения в страну, являющуюся потенциальным врагом Англии?

– Мне будет дано время на размышления?

– Ни для размышлений, ни для сомнений, мой друг. Наша служба требует человека всего – с его умом, нервами и сердцем. Поговорка «сердцу не прикажешь» не для людей нашей профессии.

Чиник-старший получил возможность известить Назима Рустамбекова о предложении Аллана.

Рустамбеков ответил, что желает Сиднею счастливой семейной жизни. И что одобряет выбор.

ГЛАВА VII

Сидней Чиник

«Летом 1936 года мистер Аллан сказал, что собирается на Багамские острова, и добавил, что я обязан ехать с ним.

Мама спросила, куда я и надолго ли. Я ответил, что у меня деловое свидание и вернусь скоро.

– Не нравятся мне такие деловые свидания, – произнесла она.

– Сидней парень взрослый, дадим ему немножко больше самостоятельности, – сказал отец. – Только пришли телеграмму, как доехал.

Примерно на четвертый день господин Аллан познакомил меня с семьей Рихарда Функа, владельца мюнхенского кафе «Серебряный кофейник». Вечер за «кингом», затем совместная прогулка на катерах, купание, ужин в ресторане, так же, как обычно завязываются знакомства на пляжах, непринужденно и довольно быстро завязалось и наше. Тот немецкий язык, который я получил дома и в детском саду (между прочим, в этот единственный киндергартен – «обучение на природе немецкому» – с охотой отдавали своих детей высокопоставленные сингапурцы), начинал служить мне службу. Элен, так звали дочь Функа, была стройной, миловидной и достаточно самонадеянной девушкой. Готовилась стать биологом, чтила Дарвина и охотно вступала со мной в споры относительно происхождения человека. При разговоре незаметно поправляла прическу, как делают обычно девушки, желающие понравиться.

Рихард Функ оказался двоюродным братом быстро поднимавшегося по иерархической лестнице промышленника и финансиста Вальтера Функа¹. Я не делал особых усилий, чтобы ближе сойтись с Рихардом Функом, но его дочь…

– Во мне берет верх провинциальный сердцеед, – сказал я ей однажды, – и от его имени мне хотелось бы заметить, что вы начинаете нравиться все больше и больше; я был бы очень признателен за совет, как мне поступить.

Элен ответила, что мне не следует произносить на немецком такую длинную фразу, что я не совсем точно построил ее, после чего спросила, не у малайцев ли научился я столь непринужденно укреплять знакомства, и… несколько дней не проявляла интереса ко мне.

Я имел возможность понаблюдать за Элен со стороны. Она хорошо плавала, спокойно, с неженской выдержкой играла в преферанс.

Постепенно образовался довольно большой круг юных американцев и англичан, старавшихся обратить на себя внимание Элен – кто остроумием, кто щедростью, а кто спортивной подготовкой и умением играть в теннис.

– Ну, как наша немка? Не провороньте ее, – наставительно сказал мистер Аллан. И добавил: – Девушка она действительно интересная, а семья… Очень полезная, может быть, семья.

Через три дня мы с Элен помирились и вместе проводили время. Еще через две недели я сделал предложение.

Начался безмолвный многозначительный торг. Оказалось, что папа Функ собирался открыть филиал «Серебряного кофейника» в соседнем с Мюнхеном городке Фюрстенфельдбрукке, откуда был родом. Он считал, что, облагодетельствовав таким образом родной городок, увековечит свое имя в его истории. Судя по всему, это был папин идефикс. Скажу честно, это мне не очень нравилось, потому что воплощение идеи в жизнь потребовало бы никак не менее двадцати – двадцати пяти тысяч марок, причем это только на первое, так сказать, время. Элен говорила о предполагаемой покупке и о брачном контракте как о чем-то само собой разумеющемся. В ее семье финансовыми проблемами занималась мама. Коротая вечера за картами, мы перекидывались лаконичной информацией, причем обмен был весьма многозначителен. И мать и отец Элен считали, что только финансовое благополучие позволяет смело и надежно смотреть вперед и пускаться в плавание по бурным волнам житейского моря. Я же, рассказывая об этой истории мистеру Аллану, понимал, что все рассуждения родителей Элен останутся разговорами, если я не услышу от него одного-единственного слова: «Да». Он задумался и сказал:

– По-моему, это будет справедливо. Мужчина должен входить в новую семью на равных. Я думаю, что не стоит мелочиться. Скажи Функам, что этот дом в городке… Фюрстен… Фюрстен…

– Фюрстенфельдбрукк, – подсказал я.

– Передай им, что ты готов внести половину за этот дом.

– Половину? – переспросил я, решив, что ослышался.

– Только один совет: ты не сразу скажи, что готов. Когда зайдет разговор непосредственно о деле, задумайся на минуту. Полезно взять в руки пепельницу или что-нибудь, что будет поближе, покрутить и начать долго смотреть в одну точку: или на пепельницу, или на зажигалку, или на портсигар. И будто бы размышляя, прикидывая – так обычно поступают деловые люди, – не торопясь, солидно заяви им, что искал, куда бы приложить капитал, и рад, что такая возможность появилась. Правда, ты не мыслил в масштабах столь далекой страны, как Германия, но… В общем, скажи просто, без всякой сенсации, что готов заплатить… И предоставь это дело мне.

– Сердце подсказывало мне, что твоя поездка на Багамы не кончится добром, – печально сказала мама. – Разве мы с отцом заслужили это? Женишься, а мы даже не ведаем на ком. Знаешь ли ты, как часто бывает обманчивым первое впечатление и каким предательским – чувственный порыв?

– Мама, ты немка. Разве тебя не утешает то, что я выбрал немку и еду на землю твоих предков?

Она посмотрела удивленно:

– А ты знаешь, что происходит сейчас на земле моих предков, кто и как хозяйничает там?

– Мама, дай мне совсем немного освоиться, и я вызову вас.

Отец не позволил себе расчувствоваться. На прощание крепко обнял меня и произнес одно только слово: «Верю».

Я довольно быстро переквалифицировался в делового человека; работа у меня была не такая, от которой переутомляются. Мне надо было следить за порядком в «Серебряной чашке» – так называлась наша новая кофейня в Фюрстенфельдбрукке. В течение вечера я раз или два заходил в бар, оглядывал хозяйским оком, как идут дела, и удалялся, пропустив рюмку-другую шнапса или бокал глинтвейна.

«Серебряная чашка» помещается в подвале трехэтажного особняка. Он облицован светлым камнем, имеет окна без переплетов, выступы и ниши по фасаду. На втором этаже гостиная, столовая и спальня, а на третьем – мой кабинет и библиотека. Над входом в кофейню на массивной цепи висит большая блестящая чашка. Вечером при искусственном освещении она дымится – создается впечатление, что в нее налит горячий кофе.

В подвал ведет крутая и узкая лестница, по которой можно спускаться, только опираясь о перила. При каждом шаге вступившего на нее лестница слегка поскрипывает.

По скрипу ступенек я научился почти безошибочно угадывать, кто из постоянных посетителей спустился в зал. Легкие, как будто сдавленные, звуки сообщали о приходе миниатюрной кассирши универсального магазина. Почти следом за ней в зал входил молоденький лейтенант с неизменной усмешкой на губах. Лестница провожала его единым звуком – он спускался быстро, самоуверенно, а войдя в зал и увидев подругу, изображал приятное удивление.

Под ногами бюргеров и их добропорядочных жен лестница пела, стонала, ухала. Они спускались друг за другом, сразу по нескольку человек, рассаживались компаниями и беззаботно проводили вечер, рассказывая друг другу разные истории и анекдоты, запивая их кофе с коньяком и заедая пирожными.

В зале стояло два десятка столиков. Стены кафе были обшиты дубовыми панелями коричневого цвета. Свет лился в зал из лампочек, искусно спрятанных за эти панели.

В субботние и воскресные вечера в «Серебряную чашку» приходило больше народу, чем обычно. В эти дни заглядывали к нам и два офицерских чина. Майор и лейтенант были очень похожи друг на друга. У обоих прямые жидкие волосы неопределенного цвета, зачесанные на пробор, мясистые носы, рты-щелочки с узкими губами, на которых я ни разу не увидел улыбки.

С этими братьями и было связано первое задание, данное мне Алланом.

За несколько дней до того человек, доставляющий в кофейню вина и кофе в пакетах, попросил, чтобы в этот раз я принял партию товара сам. В одном из пакетов вместо ароматного кофе лежало небольшое подслушивающее устройство. Там же я нашел и указания, как и что должен сделать.

До субботы, когда обычно приходили эти двое, оставалось три дня. Я знал заранее, что приспособить устройство мне нужно в одной из полых ножек стола, за которым обычно сидели эти офицеры.

В субботу, когда до открытия кофейни оставалось около часа, я спустился в зал. Прислуга была на кухне, и мне ничего не стоило подключить тонкий провод, тянувшийся от стены под ковром, к подслушивающему устройству.

Лестница тяжело заскрипела под сапогами братьев. Они сели за «свой» столик, заказали еду и углубились в беседу.

Я не знал, зачем понадобился Аллану этот майор и что нового англичане могли узнать от него, но тем не менее мой шеф просидел в моей пустой запертой квартире (Элен уехала к приятельнице) с наушниками весь вечер. За эту операцию я получил от господина Аллана и первую благодарность.

Я понял смысл его работы: собирать даже самые незначительные сведения, связанные с военными приготовлениями Германии, сопоставлять их с другими сведениями и фактами, выстраивать гипотезу, которая проверялась донесениями других агентов. Два наших брата-офицера занимались военными железнодорожными перевозками. В их беседах несколько раз повторялись слова «Судеты» и «Польша».

Хороший родственник со стороны жены, как дар небес, выпадает не часто, но если уж выпадает и если к тому же носит почтенную фамилию Функ… многое можно сделать на этом свете, имея такого тестя.

Функ любил единственную свою дочь, угождал ей в чем только мог, умело и тактично «упрощал» (он сам выдумал это словцо и гордился находкой) всевозможные большие и малые сложности, возникающие при создании новой семьи.

Говорил нам:

– Даже шестеренки в часах должны притереться друг к другу, только тогда часы начнут показывать точное время… На все нужно терпение, всякую вещь можно сделать, имея терпение и цель. У меня одна только цель – чтобы вам было хорошо. И чтобы вы нарожали мне внуков.

Функ обладал способностью привязывать к себе людей, устанавливать контакты и с поставщиками и с посетителями. Когда в тридцать восьмом затянулась реконструкция приобретенного здания (стройматериалы к той поре находились на строгом учете), сумел через «нужных людей» достать и цемент, и стекло, и краску. «Серебряная чашка» довольно быстро обрела известность и стала одной из самых популярных кофеен городка.

Практицизм тестя, гармонировавший с приветливостью, непринужденная обстановка, которую создавала Элен, не торопившаяся заводить детей («пока молоды, поживем немного для себя, а потом я тебе нарожаю такую кучу детей, что не будешь знать, куда от них деться»), помогали расширять круг знакомств.

Среди посетителей кафе бывали и военные и промышленники. Черта баварца – видеть в каждом новом знакомом старого знакомого, прямота и откровенность немало споспешествовали той моей работе, которая была связана с именем «Рустамбеков».

Я дважды принимал у себя незнакомых людей. Прятал аппаратуру. Под видом деловых писем отправлял шифровки, продиктованные Рустамбековым».

ГЛАВА VIII

В яркий, спокойный, не по-весеннему теплый полуденный час Сидней Чиник подъехал на машине к Гюнцбергу, небольшому придунайскому городку, неторопливо перекусил в ресторане, из окон которого открывался вид на горную речушку Гюнц, спешившую донести свои воды до Дуная, просмотрел местную газету, а перед отъездом позвонил по телефону и, услышав условный сигнал, без промедления отправился к машине.

За полтора часа, что оставались в его распоряжении, надо было пересечь Дунай по старому, да не на один век построенному мосту, доехать до дороги Ульм-Хербрехтинген, свернуть на север, а на пересечении шоссе с линией электропередачи принять незнакомца, который выйдет из леска.

Подъехав к назначенному месту, Сидней не без удивления увидел мужчину, сидевшего на бетонной опоре мачты и читавшего книгу. Приметы совпадали. Поразившись беспечности незнакомца, Чиник остановил машину и, не выходя из нее, произнес, полуоткрыв дверцу:

– Прошу прощения, господин, который час?

На него посмотрел небритый остроносый мужчина лет сорока в неглаженных брюках и стоптанных ботинках и, не выказав ни малейшего желания вступить в беседу, снова окунулся в книгу.

«Черт бы тебя побрал!» – выругался про себя Сидней и, не заглушая мотора, вышел из машины… «Какого дьявола ты требуешь от меня осторожности, если сам ведешь себя как разгильдяй, герр Гродоцки?»

– С кем имею честь? Вы меня с кем-то перепутали.

– Вас нельзя ни с кем спутать. «Наннт ман ди шлиммстен шмерцен»²,– произнес первую половину пароля Сидней.

– Это другое дело. «Зо вирд аух ди майне генаннт»³,– отозвался Гродоцки, закрыл книгу и по-чаплински – носки врозь – двинулся к машине.

Сиднею надо было поселить незнакомца у себя. Судя по всему, жить вместе предстояло не один день, и не одну неделю, пока Гродоцки не изготовят швейцарский паспорт и не переправят через границу.

Много разных малосимпатичных людей встречал в своей жизни Чиник, но такого отталкивающего типа увидал, кажется, первый раз. Самонадеянность во взгляде, плечи – одно короче другого, весь какой-то скособоченный. А чего стоит этот тоненький нос?! Такими носами народная фантазия, подметив связь между характером и внешностью, наделяет леших и домовых. Какую ценность для Альбиона может представлять этот Гродоцки? Почему задание объявлено исключительно важным?

Всю дорогу до моста ехали молча. Когда приблизились к ресторану, Чиник произнес, не оборачиваясь:

– Если вы проголодались, я мог бы что-нибудь вынести.

– Езжайте не останавливаясь. Если мне что-нибудь понадобится, я скажу вам сам, – властно проговорил Гродоцки. – Пока я хочу немного вздремнуть.

«Этот тип принял меня, скорее всего, за мелкую сошку. Считает себя вправе разговаривать со мной свысока. Послало, однако, мне небо»…

Вскоре раздалось сопение, едва не заглушавшее шум мотора. Взглянув в зеркальце над головой, Чиник увидел полуоткрытый рот и длинные желтые зубы. Машинально чуть отвернул зеркальце.

Сидней вел машину не торопясь и вернулся домой затемно. Провел Гродоцки в комнату за своим кабинетом. Гость, скользнув равнодушным взглядом по столу, заставленному едой, и по стенам, бесцеремонно подошел к шкафу с книгами и, открыв его, присел на корточки, знакомясь с томами по корешкам. Улыбнулся уголками рта. После чего, не вымыв рук, сел за стол и, открыв свою книгу, принялся за трапезу. Книга называлась «Теорема Ферма: надежды, разочарования, надежды» и, насколько мог догадаться Сидней, посвящалась попыткам ученых разных стран решить теорему знаменитого французского математика, высказавшего ее и не оставившего доказательств.

– Ни я, ни, должно быть, вы не знаете, сколько вам предстоит прожить здесь, – тоном хозяина произнес Чиник. – Никто не должен догадываться о вас. Туалет налево, ванная за туалетом, этот телефон соединен с моим кабинетом. Спокойной ночи.

– Ага, – отозвался гость, не отрываясь от книги.

Герр Гродоцки принадлежал к тому не очень распространенному в Европе типу людей, которым, нелегко дается искусство держать свое в себе. Уже через несколько дней Чиник отметил, что суровость гостя была напускной. Просто ему хотелось с самого начала подчеркнуть свое превосходство. Однако желание самолюбивого гостя не подкреплялось ни жизненным опытом, ни профессиональной выучкой. Чиник решил дать тому возможность выглядеть важной персоной, не делая со своей стороны ни малейшей попытки близко сойтись.

– Я третий день ем на завтрак жареные сосиски. Если бы хозяин догадывался, кому он дал кров…

– Я догадался об этом еще до встречи, когда меня попросили вспомнить строчку из Гейне. Понял, что мне предстоит познакомиться с глубоко несчастным человеком.

– Что?! Несчастным человеком? Вы просто забыли или вообще не знали того стихотворения: «Когда будут называть величайшие имена, назовут и мое имя», вот в чем смысл строф бессмертного Гейне! – Гродоцки, кажется, первый раз улыбнулся, однако сделал это, не открывая рта… должно быть, стеснялся своих зубов.

– Только потому и избрали такой странный пароль?

– Нет, я хотел, чтобы имя Гейне, книги которого фашисты сжигают, не забылось, чтобы сбылось пророчество поэта. Англия не забудет Гейне, как не забудет и вас, – с некоторой напыщенностью, прогнав с лица улыбку, произнес Гродоцки. – О себе я уже не говорю. Придет час, услышите о Зигфриде, а точнее – о Зигмунде Гродоцки. Если мне не изменяет предчувствие, фашисты скоро объявят приз за мою голову. Если уже не объявили.

Чиник, делая вид, что преклоняется перед таким необыкновенным гостем, смиренно потупил взор.

– Что, уже объявили? – спрашивал два дня спустя Гродоцки. – И всего десять тысяч рейхсмарок? Да они с ума все посходили! Типичное проявление немецкой прижимистости. Могли бы и не скупиться. Я вижу, вы не тот человек, за кого я принял вас сначала. И теперь мой долг предупредить вас, что, если операция осуществится, вы сможете обеспечить своих потомков до третьего, если не до четвертого, поколения. Уж я-то об этом побеспокоюсь. Мне у вас хорошо живется и хорошо думается. Вот что я успел написать за одну лишь неделю. Это первая бородка к ключу, только первая, будут и другие. Если догадываетесь, о чем я говорю, спасибо, если не догадываетесь, мне жаль вас.

– Я ничего не знаю, кроме одного: мне, скромному немецкому бюргеру, надо сделать все, чтобы человек, которого мне назовут, оказался в Швейцарии.

– Ха-ха-ха, господин скромный немецкий бюргер. Не скромничайте, та служба с простаками дел не имеет. Мы-то с вами не простаки! Обо мне не думайте. Я спокоен, как всегда. Холоден как лед и тверд как сталь. Пока же… я хотел бы сказать, что ценю ненавязчивую вашу заботу, скромность и такт, во мне просыпается доверие к вам. Я чувствую – вы тот, на кого можно положиться.

– Теперь я хочу обратиться к вам с… просьбой, – произнес некоторое время спустя Гродоцки. – Сделайте все, чтобы оказалась в безопасности моя мать, единственно близкий мне человек на этом свете.

– Вы поздно обращаетесь с подобного рода заданием.

– Что вы хотите этим сказать?..

– Я хочу сказать, что ваша мать уже давно в безопасности. Неужели вы могли рассчитывать, что фашисты, узнав о вашем исчез… о вашем отъезде, оставили бы в покое вашу родительницу?

– При чем здесь мать! Они не имели права ее трогать! Почему, однако, вы не сказали мне, где она?

– Не хотел нарушать запрета, услышанного еще по дороге сюда.

– Где мама?

– В Швеции. Ее попросили не волноваться за вас.

– Это сделали вы и ваши друзья?

– Это сделали люди, которые хотят, чтобы вам спокойно думалось и работалось на новом месте.

С живостью, которую трудно было предполагать в этом медлительном и флегматичном человеке, Гродоцки подошел к Чинику и, сложив ладонь лодочкой, протянул ему руку.

– Не забуду, как перед богом говорю, не забуду.

Однажды ночью, услышав долгожданный звонок от «дяди», Сидней зашел к Гродоцки, застал его за расчетами и сказал:

– Завтра, вернее, сегодня в шесть утра мы выезжаем. Просили передать, что все в порядке. Вам не мешало бы хорошо выспаться.

– Спать в такую ночь? Избавьте. У меня появилось дикое желание рассказать вам о себе. Если бы меня попросили ответить одним словом на вопрос – кто я? – сказал бы: «математик», если двумя словами – ответил бы: «великий математик», а если бы тремя, пришлось бы признаться: «великий непризнанный математик» – так начал свой рассказ Зигмунд Гродоцки.

– Моя мать – полька, отец был полунемцем, полуполяком. Я говорю о нем «был», хотя он жив. Отец преподавал математику в захолустной сельской школе… влюбился в старшеклассницу, дождался ее совершеннолетия и покинул нас, когда мне шел одиннадцатый год. Я часто видел его в счастливых снах, просыпался и чувствовал щекой мокрую от слез подушку. Отец не сделал ни одной попытки повидаться со мной, моя любовь к нему сменилась с годами тупым равнодушием, которое постепенно превратилось в ненависть.

Рос я мальчишкой хилым, часто болел, сверстники – и в школе и во дворе – почувствовав безответность мою, измывались надо мной, иногда очень жестоко, я терпел… Помогало терпеть сознание превосходства над ними… дело в том, что мне на удивление легко давалась математика, в тринадцать лет я без труда решал задачи, над которыми потели выпускники средних школ, а в пятнадцать – мною двигал интерес, слившийся с честолюбием, – сам прошел полный курс университетской математики.

Жили мы под Касселем, на третьем этаже старого, с высоченными потолками дома. Рядом с нами жила семья знаменитого в Касселе бакалейщика Пфеффера, они занимали целый этаж. Их старший сын – розовощекий толстячок Георг, мой одногодок, воспитывался в необыкновенной строгости.

Помогая матери, не без труда нашедшей должность санитарки, я продавал газеты, папиросы, разносил почту, а Георг «зарабатывал» таким образом: принесет со двора ведро воды – получит два пфеннига, вынесет ведро с мусором – получит пфенниг. Он аккуратно заносил в свою книжку все эти ведра, а в конце недели отец, придирчиво проверив отчет, отсчитывал ему медяки. Эти медяки и испортили Георга. Когда заболела мать, он потребовал за каждый час, проведенный у ее постели, по пять грошей. Отец вздыхал, спрашивал небо, откуда мог появиться в семье такой эгоист, однако условия принимал. Георг, страдавший все молодые годы от чрезмерной прижимистости отца, считал себя глубоко несчастным человеком. Но сблизило нас не общее несчастье, а общее увлечение. Ему тоже удивительно легко давался счет (я понимал, в чем причины этой легкости – с раннего детства привык помножать ведра на пфенниги и дни недели). С годами увлечение моего соседа приняло странный однобокий характер. Не знаю, откуда это пошло, но его захватили идеи математического кодирования. Прочитав несколько книг, он начал задавать мне загадки, которые не так-то просто было решить. Мы заключили пари. Проиграв несколько марок, я запросил пардону. Но с моей стороны это был тактический ход: я довольно быстро постиг секрет его метода. Позже мы продолжили наши игры в стенах Берлинского университета. Излишне говорить, что оба выбрали математический факультет. Только теперь я проигрывал и выигрывал, когда хотел. Дело в том, что в начале двадцатых годов Георг стал обладателем крупного наследства, ибо его отец не на долго пережил мать. Если бы я только выигрывал, он бы охладел к игре, а я, как вы догадываетесь, вовсе не был в этом заинтересован. У меня была подруга, миловидная дочь почтмейстера с приятным голосом и, как я теперь начинаю понимать, с картонным сердцем. Как только она услышала о наследстве Георга, забыла обо мне и воспылала нежными чувствами к моему товарищу. Георгу явно льстило повышенное внимание столь совершенного создания. Накануне их свадьбы я выиграл у него тысячу марок. Он небрежно отсчитал их, одна бумажка упала на пол, он терпеливо ждал, когда я подниму ее. Я не доставил ему этого удовольствия, ушел, а купюра так и осталась лежать на полу. Теперь у них две девочки.

Когда к власти пришли фашисты, Пфеффер-младший без долгих раздумий принял их веру. И оказался вполне пригодным для абвера. Ходит в штатском, но имеет высокий чин. Вот, пожалуй, и вся его история. Что касается меня… я всегда ненавидел фашистов. А теперь, после того, что они сделали с Польшей, ненавижу их еще больше. Вы, кажется, хотите о чем-то спросить? – прервал свой рассказ Гродоцки. – Ну да, я понимаю, чем удостоился Пфеффер столь подробного рассказа и почему меня разыскивают фашисты. Дело в том, что, если бы не Пфеффер, судьба не свела бы нас и я был бы недоволен ею, говорю вам об этом как товарищу, к которому испытываю и признательность, и симпатию. Пфеффер стал одним из главных шифровальщиков люфтваффе. Дайте мне любой радиоперехват и еще пару дней на раздумья, и вы узнаете лучше, кто такой Зигмунд Гродоцки. Готов дать голову на отсечение, Георг никому никогда не расскажет о том, что живет на свете человек, способный проникнуть в тайну его кодов, – тогда бы конец его карьере. Скорее всего, он просто донес на меня как на антифашиста. Этим я и объясняю мизерный приз за мою персону.

Услышав в ноябре 1940 года об «акте возмездия» – массированном налете фашистских бомбардировщиков на Ковентри, налете наглом и безнаказанном, спросил себя Чиник, а не был ли на самом деле его странный знакомый Гродоцки самовлюбленным хвастуном, не преувеличивал ли свои таланты?

Чиник не знал в ту пору, что Черчилль и еще несколько человек в Великобритании были в курсе всех готовившихся операций и перемещений военно-воздушных сил фашистской Германии. Были они оповещены в малейших деталях и о предстоящих крупных налетах на Ковентри в ноябре сорокового и апреле сорок первого. Но не сделали и попытки подтянуть свои истребительные полки. Пожертвовали городом, его знаменитым собором четырнадцатого века и не выдали того, что были посвящены в тайны люфтваффе. Свой ключ хранили надежно и в будущем не рассказали о нем даже союзникам.

Секретная служба Великобритании высоко оценила участие Сиднея Чиника в операции «Зигмунд».

Придет день, и судьба снова сведет Чиника и Гродоцки – уже в послевоенной Англии – сведет и сблизит, и поможет Чинику незадолго до прощания с Лондоном проникнуть в свято оберегаемую военную тайну некогда великой державы.

Став совладельцем мюнхенского «Кофейника», Сидней Чиник время от времени наезжал сюда и, стараясь не привлекать внимания персонала, присаживался за столик в сторонке, наблюдал за публикой: кто что заказывает, кого как обслуживают. Замечаний делать не любил, но его советы воспринимались и метрдотелем, и официантами, и поварами безоговорочно.

В середине июня 1941 года Сидней услышал от Рустамбекова:

– Послезавтра зайду в «Кофейник» с одним молодым человеком. Знакомить вас я не буду, но лицо его запомни.

«Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом, вошел Рустамбеков. Опершись о столик широкими ладонями, пристроился в кресле и раскрыл газету… Вскоре к нему подсел молодой человек, куда больше похожий на славянина, чем на германца, но тем не менее чисто говоривший по-немецки. Они беседовали ни о чем – о погоде, о кофе. Рустамбеков, опытный разведчик, никогда не устроил бы встречу просто так, ему было важно показать мне этого человека. Интересно, спрашивал я себя, а обо мне он хоть что-нибудь говорил своему молодому гостю? Судя по всему, нет. Иначе тот хоть раз посмотрел бы в мою сторону.

Тогда, за неделю до войны, я не мог предполагать, как близко сойдутся наши пути.

Когда развернулась мобилизация в армию, я получил сперва первую отсрочку, потом вторую. Не знал, чему обязан больше – собственной близорукости в прямом смысле этого слова или функовской дальнозоркости в переносном. Во всяком случае, предвидение господина Аллана: «По-моему, вас не тронут» – начинало сбываться. Аллан был мастером своего дела, общение с ним давало представление о нормах работы английской разведки, соразмерявшей свои задания с возможностями сотрудников и никогда не преувеличивавшей их. Приказы носили форму совета, скорее, просьбы, благодарность за каждую, пусть самую несложную, выполненную просьбу отпечатывалась в чековой книжке, о чем считал своим долгом аккуратно извещать меня мистер Аллан».

ГЛАВА IX

На рассвете двадцать восьмого июня 1941 года, через два часа после того, как немцы выбросили воздушный десант под городом М., в покинутом цехе мебельной фабрики над тихой, будто застывшей от неожиданности рекой можно было встретить трех мужчин. Говорил благообразный хромой средних лет, внушавший почтение и статью, и властной манерой разговора. Он рассуждал как человек, хорошо знающий, что надо делать ему, что надо делать другим в этой панике, охватившей город и выплеснувшей на дороги многоликие, торопливые, растерянные толпы беженцев. Он был одет в выцветшую гимнастерку и держал в руках толстую палку: его правая нога была короче, он припадал на нее. При ходьбе вызывал сострадание.

– Машина подойдет к музею в пять часов утра, – сказал хромой, продолжая давно начатый разговор.

Посмотрев на этих трех мужчин со стороны, можно было бы подумать: верные служители музея обеспокоены не личным благополучием, они обеспокоены тем, чтобы в час подступившей опасности сберечь сокровища. Верно, знают их истинную ценность.