Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

А Ксения успокаивала мужа. Давно не видела его таким. Дышал порывисто, и росинками выступил на лбу пот.

Ксения, не расстававшаяся с успокоительными каплями, тщетно пыталась открыть пузырек. Руки дрожали и не слушались ее.

Болдин хорошо помнил слова Голсуорси: «Самой страшной трагедией в жизни является полная невозможность изменить то, что уже совершено» – и говорил себе: «Это не трагедия, это дар судьбы способному принимать решения».

Если бы только помимо его воли, желания не приходили сны о доме!

Николай рос юношей самостоятельным и в достаточной степени самолюбивым. Родителей чтил меньше, чем чтут их обычно в России, но при всем том заметно больше, чем это принято в Новом Свете. Знакомые ставили Николая в пример своим детям и искренне завидовали Болдиным. Им не раз приходилось слышать:

– О, это время, этот темп – они лишают родителей радости видеть, как растут их дети. Получил шоферские права и, пожалуйста, дни и ночи проводит в машине. А вот где и с кем? И потом эти отвратительные парки, куда въезд только на машинах с погашенными фарами. Ужас, как быстро растут дети!

Однажды Павел Болдин возвращался домой поздно ночью и решил сократить дорогу, проехав через парк. По рассеянности забыл выключить фары, они освещали стоявшие на обочинах машины, в которых забавлялись юные пары. Услышал выстрел и ничего не понял поначалу. Но неожиданно одна из его фар погасла, он почувствовал легкий толчок, вышел из машины и в то же мгновение разлетелось стекло и другой фары.

Из-за кустов послышался грубый окрик:

– Эй, шляпа на цыпочках, жизнь надоела? – И визгливый девичий голос: – Давай к нам, папочка, у нас хорошо и много виски.

На следующее утро сумрачно сказал Николай:

– Папа, ты или не заезжай в тот парк или уж, во всяком случае, не забывай выключить свет. Могла быть большая неприятность. И потом – туда в одиночку не ездят. Запомни это.

Павел Александрович едва сдержался, чтобы не спросить: «А ты откуда знаешь, где я был?»

В двадцать два года Николай привел домой длинноногую большеротую подругу и, обратившись к матери, пробасил:

– Это Дора. Мы поживем немного и, возможно, поженимся.

– Рада познакомиться, – заученно произнесла Дора, окинула оценивающим взглядом обстановку, перевела взор на отца Николая и потом на мать.

Канадский антибольшевистский комитет (КАНАКО) давно приметил Николая Болдина – парня самостоятельного, взрывного и, судя по всему, достаточно честолюбивого. Вовлечь его в группу было бы большой удачей. Это почти наверняка открывало доступ к кошельку его богатого отца. Постарались представить себе образ жизни Николая и круг его интересов. Заметили, что он любит проводить субботние вечера в кинотеатре «Колизей».

Способ вербовки, хотя и не отличался новизной и оригинальностью, сработал удачно.

Осенним вечером 1934 года Николай и Дора зашли в «Колизей», где без перерыва крутили ранние чаплинские фильмы. Заняли боковые места. К их приходу готовились. Через несколько минут прямо перед Дорой сел здоровенный широкоплечий верзила-мулат, заслонивший спиной пол-экрана. Он держал в руке стаканчик мороженого и уписывал его, громко чавкая. Сидевшая рядом девушка (она была в два раза меньше соседа) время от времени говорила:

– Тише ты, Джимми, дай людям кино смотреть.

А он демонстративно оборачивался и спрашивал:

– А где люди? – И гоготал.

– Пересядь на мое место, – предложил Николай Доре.

Джимми, куражась, пересел тоже, снова загородив собой пол-экрана.

Николай не любил ввязываться в ссоры, да и сейчас у него не было никакой охоты портить настроение. Миролюбиво спросил, постучав пальцем по спине верзилы:

– Получил удовольствие?

– А ты чего руками размахался? Представь себе на минуту, что будет, если я дотронусь до тебя. – Парень загоготал, дыша винным перегаром. – За свои деньги где хочу, там и буду сидеть. – Демонстративно развалился в кресле, положив руку на спинку и обняв подругу за плечи. При этом он постарался заслонить рукой экран и от Николая.

– Убери руку, приятель, – все еще мирно попросил тот. На его слова не обратили внимания.

Николай почувствовал, как покидают его рассудительность и выдержка. Он знал, что сейчас сделает и скажет что-то такое, о чем, возможно, будет жалеть. Но перед ним сидел самодовольный, наглый тип. Кто-то должен был поставить его на место. Люди вокруг делали вид, что это их не касается. Они даже не обернулись, чтобы посмотреть, кто им мешает.

– Если ты не уберешь руку, приятель, сделаю тебе больно.

Детина повернулся:

– Сам или с помощью полицейского?

– Зачем же с помощью полицейского? Я могу это сделать сам.

– Если ты такой смелый, выйдем.

– Джимми, куда ты? Я тебя никуда не пущу. Если на каждого хулигана обращать внимание, – провизжала девушка, – кино вообще нельзя будет спокойно смотреть!

Николай прошептал на ухо Доре:

– Обо мне не беспокойся. Сиди тут и жди.

Он испытывал нечто похожее на то, что чувствовал, когда первый раз выходил на поединок дзюдо. Сердце билось чуть быстрее, чем обычно, и ладони стали слегка липкими.

Вихляющей неторопливой походкой подошел верзила. Вытер рот тыльной стороной руки, вынул из кармана жевательную резинку, положил в рот, надменно посмотрел на Николая и спросил:

– Знаешь, где больница, а где кладбище?

Не говоря ни слова, Николай схватил верзилу за отвороты пиджака, потянул на себя, упал на землю, правой ногой уперся в грудь неприятеля, сделал ловкий кувырок и, зажав между коленями его правую руку, повалил на спину. Тот взвыл от боли и прохрипел:

– Убью! Сейчас встану и убью!

– Попробуй, если тебе удастся. Лучше поступить по-другому. Сейчас вернемся в зал, и ты извинишься перед моей подругой. Ну как?

Детина молчал, и тогда Николай сильнее надавил на руку.

– Хорошо, пошли.

– Извинишься?

– Да.

Но едва они сделали несколько шагов, как верзила сбоку ударил Николая, повалил и начал бить ногой. Николай скорчился от боли, и тогда на помощь Джимму поспешили двое парней, стоявших неподалеку. Уже потом, много времени спустя, Николаю начало казаться, что они ждали этой драки. Но в ту минуту он ничего не чувствовал, кроме града ударов, обрушившихся на него, согнулся, сжался, закрыл лицо. И вдруг услышал спасительное русское:

– Господа, здесь трое на одного. – И сразу же несколько молодых людей набросились на неприятелей Николая, подхватили его под руку и повели к машине, вытирая платками лицо.

Кровь сочилась из носа, были разбиты губы, левый глаз плохо видел. Единственное, что сумел произнести Николай, это «Спасибо, братцы».

– Наш? Вот это да! Ну, о чем разговор!

Люди, говорившие друг с другом по-русски, аккуратно посадили Николая в «шевроле», стоявший неподалеку, и повезли его чуть ли не через весь город к знакомому доктору.

Еще по дороге Николай попросил одного из спутников вернуться за Дорой и проводить ее домой.

Николай позвонил матери и сказал, что задержался у новых знакомых, при этом вопросительно посмотрел на хозяина дома:

– Как назвать вас?

– Скажите, что вы в гостях у Шевцова Анисима Ефремовича, из Восточного института.

Когда Николай кончил говорить, Шевцов попросил у него телефонную трубку:

– Буду рад познакомиться с вами, госпожа Болдина. Мы тут умыкнули вашего сына. Знаете, маленькая русская компания, петербуржцы, встретили земляка. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, если Николай немного задержится. Очень благодарен, – И, переведя взгляд на Николая, сказал, демонстративно окая:

– Господа, я думаю, у нас будет хороший вечер. А сейчас прошу познакомиться…

Шевцову можно было дать на вид лет сорок пять – сорок семь. Его напряженное, словно натянутое лицо, глубоко лежащие блеклые глаза выдавали натуру холодную и замкнутую. Однако чувство благодарности, шевелившееся в душе Болдина, заставило его сделать скидку на внешность – разве не бывает она обманчивой?

– Я счастлив представить вам своего друга господина Грибова Григория Андреевича, – произнес Шевцов и будто через силу улыбнулся.

У Грибова были резко завернутые уши и крутой лоб. Выглядел он моложе Шевцова года на четыре. Протянул для знакомства левую руку, правая была перебинтована: именно его хук в челюсть свалил мулата с ног. И вообще большая сила чувствовалась во всей этой дородной, устойчивой фигуре.

– Теперь нам осталось познакомиться со Львом Львовичем Нестеренко, – заокал Шевцов. (Болдин отметил про себя: Нестеренко лет около сорока, самый высокий в этой компании, хотя, впрочем, можно было бы добавить: «Самый угрюмый и молчаливый».) – После чего мы сможем, завершив с официальной частью, или, как говорят дипломаты, с протоколом, перейти к более приятной половине вечера, не так ли? – подмигнул Грибову.

Тот открывал бутылки.

– Кстати, что стало с верзилой? – поинтересовался Шевцов, – У него вряд ли сохранилось желание смотреть фильм, А впрочем, я благодарен ему. Возможно, если бы не он, мы бы так и не встретились и не познакомились. Так говорите, Николай Болдин? Не сын ли Павла Александровича? О, тогда я рад вдвойне. Павел Александрович – почтенный, уважаемый человек. Поверьте, я это говорю не ради комплимента. Так думают многие канадские русские.

– Или русские канадцы, – вставил Грибов, разливая по стаканам виски.

– Вам что?

– Водку с томатным соком, только совсем немного.

– Как хорошо вы сказали по-русски: «Спасибо, братцы». Англичанин скажет только: «Спасибо, братья», у них нет тех оттенков в слове «брат», которые есть в русском. Смотрите, по-нашему это и «братья», и «братцы», и «братишки». Ох, интересный все-таки язык! Какое же это оружие, какая это сила в руках тех, кто может им пользоваться свободно, – произнес Шевцов. – А эти английские артикли, я никак не могу к ним привыкнуть и вечно их путаю. Вернуться бы, братцы, в Россию хотя бы ненадолго. Пожить там, почувствовать кругом родную речь. Выпьем за наше знакомство.

– И за Россию, – прибавил Грибов.

Молча чокнулся Нестеренко.

– За знакомство, за Россию, – произнес Болдин.

Уже то было счастьем, что он спасен и что говорят с ним по-русски. Не часто выпадали на долю Николая такие минуты. С годами он начинал все больше понимать, какое это счастье – слышать, ощущать и чувствовать родную речь, и при этом сожалеючи думал и о себе, и об отце с матерью, и о других эмигрантах, которые вынуждены были сами себя наказать высшим наказанием: променять родные поля, песни, речь, родные радости и горести на то, чему учиться заново, да так и не научиться никогда. Но они бежали от большевиков, и этим сказано все.

– Чем занимаетесь, если не секрет, Николай Павлович? – спросил Грибов, нанизывая на вилку селедку с вареной картошкой.

– Пока учусь, подрабатываю немного. А вообще мечтаю стать моряком.

– Завидная профессия. Моряком торгового флота?

– Да, хочется мир посмотреть.

– А может быть, и себя показать? – спросил Нестеренко, открыв рот, кажется, первый раз.

– Да и себя показать не грех такому молодцу, – сказал Шевцов. – А по-русски говорите здорово. Ведь малышом из России… Небось от батюшки да матушки.

– Да, они постарались, чтобы я не забыл, – сказал, прикладывая к глазу мокрое полотенце, Николай Болдин.

Грибов разлил виски, налил Николаю водку, разбавил ее томатным соком:

– А теперь давайте выпьем за сегодняшний вечер, который, я в этом убежден, не останется бесследным, друзья.

Все пятеро подняли бокалы.

ГЛАВА IV

Так началось сотрудничество Николая Болдина и КАНАКО.

Ближе других по нраву ему был Шевцов, человек решительный и властный. Он все чаще посвящал нового знакомого в планы комитета. Знакомство перерастало в дружбу.

День своего рождения – двадцатипятилетие – Николай решил отметить в загородном ресторане. Не хотел обременять мать – та плохо себя чувствовала, и ей было бы не под силу исполнять обязанности хозяйки дома. С Дорой Николай расстался три месяца назад. Просто и безболезненно для обоих.

На вечер Болдин-младший пригласил нескольких русских эмигрантов, среди них был и Шевцов. Дурачились, пели, танцевали. Было по-домашнему тепло.

Возвращались в город ночью, в том состоянии, когда все друг другу кажутся милыми и приятными. Ночь оказалась холодной и ясной, как это бывает в мае, когда день уходит, унося с собой не только свет, но и ненадежное весеннее тепло. Николай поднял в машине стекло и включил отопление – оба были легко одеты.

– Хотите сделать доброе дело, Коля?

Это «Коля» прозвучало на редкость мягко.

Для Болдина вопрос не был неожиданным. Он знал, что рано или поздно покажет себя, завоюет доверие, сумеет стать в ряды активных членов комитета.

– Слушаю, Анисим Ефремович.

– Долго думали и советовались, прежде чем дать вам это поручение. Общество «Руки прочь от России» на будущей неделе празднует свое двадцатилетие. Собираются провести митинг. Вот мы и подумали, почему бы вам не попросить слова. Мы с Григорием Андреевичем составили примерный план выступления. Мне кажется, им можно было бы чуть-чуть испортить праздник.

Общество «Руки прочь от России» образовалось в октябре 1918 года. Основателями его были докеры, отказавшиеся грузить пароходы с оружием, продовольствием для белой армии и интервентов. Потом к ним присоединились металлурги, объявившие двадцатичетырехчасовую забастовку в знак солидарности с молодой Республикой Советов и протеста против вмешательства в ее дела. Общество разрасталось, крепло. Среди его членов становилось все больше писателей, художников, артистов и даже бизнесменов, понимавших, какие выгоды сулит вложение капиталов в развивающуюся экономику СССР.

Митинг проходил в кинотеатре «Эдисон», украшенном двумя флагами, на одном из которых был изображен кленовый лист, а на другом – серп и молот. В фойе развернули фотовыставку.

У входа в кинотеатр КАНАКО расставил своих активистов, раздававших антисоветские листовки. За полчаса до начала митинга собралось человек восемьдесят молодых людей, хором выкрикивающих:

– Долой красную заразу! Долой большевистских агитаторов! Свободу жертвам коммунизма!

Болдин-младший и Шевцов чинно прогуливались по фойе, ждали начала. В руке у Николая были свернутые трубочкой несколько страниц с текстом. Он испытывал тревогу (придется выступать перед враждебной аудиторией) и радость (его приметили, в его способности верят), смешанные с сомнениями (дадут ли выступить, а если и дадут, вдруг найдется человек, который оскорбит его; об этом невыносимо было думать; что ответить тогда, как поступить?).

Он дал себе слово держаться достойно. Да, он готов подставить свою грудь под пули врагов. Пусть эти пули словесные, но разве не бывают они опаснее свинцовых?

Все страхи и сомнения исчезли, когда председательствовавший на митинге горбоносый, представительный, одетый с иголочки глава союза портовых рабочих произнес:

– Слово просит наш русский гость Николай Болдин.

Председатель не мог допустить, что на таком вечере выйдет на трибуну недруг. Он зааплодировал первым. Его примеру последовал зал. Проходя к сцене, Болдин ловил на себе любопытные, дружелюбные взгляды. Многие пришли на вечер семьями. Карапуз, сидевший на коленях отца в первом ряду, сказал довольно громко:

– Папа, посмотри, русский, а белый. А все говорят, русские – красные.

Кругом засмеялись и захлопали еще громче.

– Меня назвали здесь вашим другом… – Сделав небольшую паузу, как бы силясь подавить волнение, Николай обвел зал глазами.

Воцарилась тишина.

– Я действительно друг вашей прекрасной страны, которая вскормила меня, поставила на ноги. (Аплодисменты в зале.) Дала спасение и кров. (Легкий гул недоумения.) Помогла избежать тех ужасов, которые несет с собой большевизм. (Свист, выкрики «долой».) – Болдин увидел, как в третьем ряду поднялся Шевцов и, обернувшись к сидящим в зале, громко произнес: «Позвольте человеку закончить!» Раздались крики: «И этого тоже вон! Белое отребье!»

Председатель застучал по графину металлической ручкой, тщетно пытаясь установить тишину, жалея о том, что оплошал, предоставив слово незнакомцу.

Откуда ни возьмись появились четыре фотокорреспондента, и магнитные вспышки озарили лицо Болдина. Он знал, что накануне Шевцов обзвонил несколько газет и от имени КАНАКО известил о предстоящем демарше.

– Господа, – Болдин подался к самим микрофонам, силясь перекрыть шум. – Господа! Помогите русским свободно дышать, думать и верить. Откройте глаза, кому вы помогаете, кого поддерживаете? Красные наберут силу и поглотят вас, поглотят Америку. Красная опасность витает над миром!

Увидев двух приближающихся к нему кряжистых мускулистых парней и не уловив в их взорах ничего хорошего, Болдин набрал полную грудь воздуха и что было мочи крикнул:

– Да здравствует свободная Россия!

Его взяли под руки, без видимых усилий приподняли и понесли к выходу. Болдин изловчился и ударил носком ботинка по колену парня, шедшего слева. Сказал себе: «Будь что будет. За матушку-Россию можно и пострадать».

– Господа, что же это происходит! Остановитесь, опомнитесь! – услышал он голос Шевцова.

Болдина донесли до двери, после чего спустили с лестницы.

На следующий день об эпизоде в кинотеатре «Эдисон» написали многие газеты, репортажи сопровождались фотографиями Болдина. К нему приходила известность.

На очередном заседании КАНАКО Шевцов официально поблагодарил «уважаемого Николая Павловича» за блестящее выполнение задания.

Болдин начал получать все новые поручения. Писал листовки – их печатали в типографии, которую КАНАКО приобрел за деньги, полученные по подписным листам у эмигрантов (один из главных взносов сделал Павел Александрович Болдин), ездил по стране, останавливаясь в городах, где жили русские и украинские эмигранты, выступал на собраниях и званых обедах. Старался поддерживать дух ненависти к Советскому Союзу, намекая на существование в Канаде могущественной организации, от имени которой он выступает. Тезис «Большевики изжили себя» был основным рефреном его лекций. Вера в близкий конец большевиков окрепла во многих эмигрантских сердцах, когда на Советский Союз напал Гитлер.

Надвигавшаяся старость заставляла Павла Александровича Болдина спрашивать себя: «Во имя чего ты жил на свете? Во имя чего человек появляется на свет? Чтобы есть, пить, оставить потомство – и все?» Все чаще он думал: «Одно в этой жизни главное – какой ты оставил след на земле».

В уголке памяти хранилось знакомое с гимназических лет стихотворение:

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?

Рабом родится человек,

Рабом в могилу ляжет.

И жизнь ему навряд ли скажет,

Зачем он шел тропою горьких слез,

Любил, страдал, терпел, исчез.

В далекие юные годы, первый раз прочитав это стихотворение, он подумал, что явился на божий свет, чтобы оставить память о себе.

Ощущение предназначенности, появившееся в ранние годы, помогало находить силы в ту пору, когда многим эти силы изменяли. Россия трудно и мучительно залечивала раны империалистической и гражданской войн, «начиная свой новый цикл едва не с нуля».

Не верил, что писали о первых пятилетках большевики. Гораздо легче было верить тому, о чем писала местная пресса:

«Большевики в пропагандистских целях во много раз преувеличивают свои достижения. Им удается строить во имя будущего, лишь принося во имя этого будущего жертвы сегодняшнего дня. Посмотрите на русских, как они одеты, как питаются. Достойно ли это цивилизованной страны?»

Когда в сорок первом оказалась Германия у самых московских ворот, отбрасывал, как мог, мысли, неясные, тревожные, перегонявшие одна другую. Перехватывал взгляды коллег-канадцев, полные сострадания. В них читалось: «Не сегодня-завтра немцы войдут в Москву, что станет с вашей родиной?»

Когда же в декабре сорок первого года пришла весть о разгроме немцев под Москвой, когда замелькали на киноэкранах и страницах газет фотографии – немецкие танки с развороченными башнями, сожженные деревеньки, освобожденные красными войсками, музей Чайковского в Клину (больше всего запомнил разбитый бюст Чайковского на крыльце), Болдин ничего не мог понять. Вчитывался в строчки корреспонденций о советско-германском фронте с таким вниманием, с каким давно уже ничего не читал. Не спал до глубокой ночи, находя на различных радиоволнах все новые и новые подробности сражения под Москвой. Красные продвигались на запад, отбивая захваченные немцами деревни и города.

Павел Александрович подходил к большой карте Советского Союза и отодвигал все дальше и дальше на запад, сперва на полсантиметра, а случалось, и по сантиметру красную тесемку, нацепленную на иголки и изображавшую линию фронта.

Уже по-другому встречали знакомые Болдина. Его поздравляли, будто он представлял здесь, далеко от России, тех солдат, что, проваливаясь в снег, шли на немецкие позиции.

Где были немцы, до каких пределов дошли, что оставалось от России, не занятой врагом? Какие же силы нашла Советская страна, чтобы отбросить и разгромить его? Откуда?

Искал ответа в настоящем. И в прошлом.

События под Луцком врезались в память, как врезаются в тело осколки обожженного металла.

Будто расстались вчера, так отчетливо возникал перед мысленным взором облик генерала Брусилова – высокий лоб, обрамленный ежиком белых волос, с которыми резко контрастировали черные брови над глубокими, по-детски добрыми и вместе с тем проницательными глазами, длинные, вразлет, черные с проседью усы, чуть вытянутый вперед подбородок, выдававший натуру цельную и собранную… Ясный ум и сильная воля читались в этом спокойном лице. Где-то сейчас Алексей Алексеевич? Чем занят, да и нашлось ли занятие для него? Скорее – весь в прошлом. Заметке «Брусилов на службе у красных», напечатанной в эмигрантской «Новой русской газете», заставлял себя не верить.

Из своего «далека», исчисляемого и годами и верстами, он старался заново осмыслить все, совершенное Брусиловым и его фронтом, сравнивая прорыв с другими операциями мировой войны.

Первого июля 1916 года французы и англичане, имевшие тройное превосходство над германцами, начали наступление вдоль реки Соммы. За неделю союзники выпустили почти два с половиной миллиона снарядов. Расчеты показывали: если даже один из десяти снарядов попадал в цель, от оборонительных сооружений неприятеля не должно было остаться и следа.

После столь мощной, небывалой в истории войн артиллерийской подготовки франко-английское командование послало в бой пехоту. На участке главного прорыва предполагаемыми темпами ежедневного наступления признавались шесть – десять верст. Более быстрое продвижение считалось нецелесообразным ввиду сложности подвоза провианта и боеприпасов.

Но за три месяца кровопролитнейших боев союзникам удалось продвинуться вперед лишь на десять с небольшим верст. Каждая верста – 130 тысяч жертв, наступавшие теряли неизмеримо больше, чем оборонявшиеся Германский штаб сумел разгадать демонстративность артиллерийской подготовки союзников, место их предполагаемого наступления, подтянуть сюда новые силы, снятые с других участков фронта. Войска были отведены на вторые и третьи линии обороны, на этих линиях и остановились союзные войска, неся неисчислимые потери. Командование гнало пехоту в бой, но войска оказывались неспособными выполнить ни одной тактической и оперативной задачи.

А на другом, восточном конце Европы – редкий стратегический успех русских.

Брусилов начинал свое наступление почти за семьдесят дней до начала атак франко-английских войск вдоль реки Соммы. Аэрофотосъемка и разведка дали русским артиллеристам четкие цели, позволили в короткое время подавить многие из них. Вспомогательными ударами на различных участках фронта Брусилов сумел скрыть направление главного удара. К концу лета левое крыло юго-западного фронта продвинулось вперед на 120 километров. Неприятель потерял более миллиона убитыми и ранеными и полмиллиона пленными. Было взято 581 орудие и около двух тысяч пулеметов.

Англия и Франция поплатились сотнями тысяч жизней за то, что высокомерно не заметили примера, который показали брусиловцы.

Чем в конце концов поплатится Гитлер за то, что не признал и возможностей и сил России?

В книжном магазине Торонто Болдин купил три объемистых сборника исторических очерков о первой мировой войне, изданных в Лондоне, Париже и Берлине.

В течение месяца у него было любопытное чтение. Немецкие источники нигде не писали о поражениях германских войск, а только о случайных неудачах. Французские же и английские авторы превозносили только своих солдат, своих полководцев и почти совсем не вспоминали о полководцах и солдатах русских. На чужбине Болдин начал испытывать обостренный интерес к родной истории и к родному характеру. Говорил себе: «Почему, изучая национальную литературу и национальное искусство, мы не делали попыток фундаментально изучить русский характер? Ведь в этом изучении истоки многих понятий и представлений, не можем же мы, русские, довольствоваться исследованиями, которые пробуют посвятить русскому духу чужеземные путешественники. Англичане – те смелее. Распространили по миру анкеты с одним вопросом: за что вы любите и за что не любите англичан? И опубликовали ответы».

Тоска сжимала сердце и давила тяжелым грузом на плечи.

Что впереди?

Надежды на возвращение домой таяли.

Постигнув непростые, подверженные переменам законы рекламы, Павел Александрович выдвигался исподволь, но неотступно в ряды крупнейших ее организаторов. Болдины стали жить на широкую ногу.

Вместе с богатством в двухэтажный дом с атлантами у подъезда незримо вошла чужая женщина; она крала у Ксении мужа, его время, ласки, мысли. Павел Александрович все чаще звонил, чтобы предупредить – был там, а теперь иду туда-то. Раньше он имел привычку говорить, когда вернется домой, теперь по его интонациям – искательным, непривычным – Ксения догадывалась, где он на самом деле и почему рассказывает, где был, ибо знает ее привычку никогда не проверять… верить или делать вид, что верит мужу.

Ксения жила в плену воспоминаний. Раньше, когда они только приехали в Канаду, стремилась быть помощницей мужу, знала обо всех его заботах и делах. Как могла, старалась облегчить семье вхождение в новую, непривычную жизнь. Теперь же не с кем было поделиться. Любое слово, связанное с прошлой жизнью или с близкими, оставшимися в России, приводило Павла Александровича в ярость.

Николай, уже взрослый человек, продолжал жить своей, не понятной Ксении жизнью. От матери отошел давно и безвозвратно, не делал даже робкой попытки изменить что-либо в их отношениях, ничем не делился, ни о чем не рассказывал.

Новый год Ксения встретила в постели. Силы постепенно оставляли ее. Сопротивляться болезни не хотелось. Вокруг была пустота.

ГЛАВА V

Через месяц после выступления Черчилля в Фултоне состоялась встреча руководителей КАНАКО.

Председательствовавший Шевцов не скрывал настроения: – Господа, мы собрались в знаменательный час. Волею судеб наша деятельность приобретает особый смысл. То, во что все мы тайно верили, на что тайно надеялись и что совсем недавно казалось таким далеким, к счастью, становится явью. Союзники красной России, ослепленные блеском ее побед в завершившейся войне, не желали замечать угрозы, которая возникла над миром. Похоже, что теперь пелена спала с глаз. Господин Черчилль первым сказал: «Военному и идеологическому оружию красных Запад обязан немедленно противопоставить свое оружие, свои идеологические доктрины, свою сплоченность».

Полагаю, господа, ни у одного из нас не возникнет сомнения относительно серьезности подобного заявления. Резкий отклик Советов на речь лишний раз подтверждает, насколько Уинстон Черчилль попал в цель, как своевременно и злободневно его предупреждение Западу.

Я хотел бы поставить на рассмотрение вопрос, связанный с усилением и развитием нашей работы. Прежде чем высказать вам одну мысль, должен заметить, что она была самым тщательным образом провентилирована в авторитетных кругах. В Южную Америку хлынул поток наших союзников. Это, как правило, люди в расцвете сил, имеющие специальную выучку. Мы были бы недальновидными и ленивыми организаторами, если бы не попытались объединить наши действия… Мы вступили в контакт с одним из руководителей эмигрантского центра господином Алпатовым Петром Петровичем. Предстоит серия встреч, на которую наш комитет должен будет выделить своих представителей.

В письме, полученном от господина Алпатова, ставится вопрос о создании своего нового, современного в полном смысле слова антикоммунистического ядра… Его предлагают назвать Русским исследовательским центром. Среди городов, готовых дать ему кров, господин Алпатов выделяет Сан-Педро. И добавляет при этом, что согласен внести, солидный взнос в фонд будущего центра.

Сан-Педро не относится к числу крупных городов Латинской Америки, но и маленьким его не назовешь. Двести двадцать тысяч жителей, университет, фольклорный театр, арена для боя быков, где считают за честь выступить лучшие тореро Испании и Мексики, автомобильный завод, пивоваренное предприятие «Адамс» – вот лишь некоторые его достопримечательности.

Сан-Педро – четвертый по величине город страны, напоминающий на географической карте косынку, прицепленную для сушки к веревке-параллели. Сюда долетают лишь отголоски событий, потрясающих время от времени темпераментную столицу с ее частой сменой настроений, мод и правительств.

Каждый новый глава государства начинает первым делом честить на чем свет стоит своего предтечу, успевшего, как правило, сбежать, прихватив с собой в виде компенсации за моральный ущерб суммы, необходимые не только для того, чтобы «обеспечить будущее своей фамилии на два-три поколения», как не без ехидства писала местная «Хроника», но и собрать силы, способные свергнуть самозванца. Наполняясь благородным гневом, новый глава правительства засылал верных людей в сопредельное государство, чтобы заткнуть рот бывшему президенту, который объявлялся парламентом врагом конституции.

Делалось это как-то само собой, ибо за всю историю парламента не было случая, чтобы кто-нибудь позволил себе не согласиться с мнением нового президента. Заседали в парламенте люди проницательные и дальновидные, хорошо понимавшие, что значит вовремя сказанное «да» и какими неприятностями может обернуться произнесенное в тщеславном порыве «нет».

Очередной, девяносто третий президент Пиколи, пришедший к власти осенним днем 1948 года, объявил, что считает целью жизни искоренение коммунизма в своей стране и во всем мире. Уже на следующий день своего правления он объявил военное положение в столице, введя войска на территорию железнодорожного узла, где забастовали машинисты, кондукторы и стрелочники. Армия оперативно применила давно оправдавшее себя средство убеждения масс в виде слезоточивого газа; несмотря на это, забастовка продолжалась всю первую половину пребывания Пиколи в президентском кресле, а именно – девятнадцать дней. Среди мер, которые успел президент осуществить во вторую половину срока, был вердикт, узаконивавший деятельность Русского исследовательского центра. В связи с этим «актом дружелюбия» руководители центра, избравшего местом своего пребывания город Сан-Педро, преподнесли сеньору Пиколи самовар с надписью на серебряной пластинке: «Поборнику демократии». Самовар был хорош как фон для фотографирования, но тащить его с собой в эмиграцию, куда отправился сеньор Пиколи после тридцативосьмидневного пребывания в президентском кресле, было хлопотно и неудобно. Самовар и поныне пылится в подвале президентского дворца. И вряд ли кто-нибудь помнит, что он был пожалован именно девяносто третьему президенту – имя на пластинке не было обозначено, а кто из президентов не объявлял себя поборником демократии?