Текст книги "Полынь-трава"

Автор книги: Александр Кикнадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Я люблю свою Родину любовью обостренной, любовью сына, который был долгие годы разлучен с ней. Мне выпала честь одному из первых выступить на защиту ее, войти в соприкосновение с врагом. Я понимал: от того, как поведу себя сейчас, будет зависеть не только моя жизнь, жизнь многих. Я обязан показать пример.

Я понимал, что и товарищи мои испытывают это возвышающее чувство ответственности за Родину.

Политрук Авдеев негромко отдавал приказы, и понимали мы его с полуслова. Семь пулеметных точек. Два минометных гнезда. И шестьдесят восемь командиров и матросов с винтовками и гранатами.

Летело по цепи авдеевское: «Погодить! Дать им подойти!» Мы замаскировались, залегли, замерли.

Застава была разрушена волной «юнкерсов», пролетевших низко над водой и над землей. Среди развалин расположились лучшие наши стрелки: Пахомов, Приходько, Арутюнян. Они-то и сняли, должно быть, первыми выстрелами фашистского офицера с кортиком. И тогда немецкая цепь залегла и открыла минометный огонь. А потом с тыла показались транспортеры с крестами на бортах. Я не знаю, как они оказались в нашем тылу, скорей всего их незаметно высадили с кораблей за косой.

Авдеев целился из винтовки по смотровым щелям и стрелял торопливо и бессмысленно, я же заменил у «максима» убитого бойца Алимжанова, к которому неделю назад приезжала из образцово-показательного колхоза «Политотдел» целая делегация с подарками для всей заставы. У Алимжанова было четыре девчонки, и каждая из них вышила для отца свой платок. Один из них, пропитанный кровью, был зажат в его кулаке. Не сберег себя… Дочери, они еще ничего не знают, знаю только я, как до последней минуты стоял у пулемета славный человек Алимжанов… Я подумал о своей дочке и прогнал подкравшуюся было позорную мысль. Сберечь свою жизнь можно, только покинув поле боя, как Гарун… Кому нужна такая сбереженная жизнь, кому нужен такой отец?

Немцы перебежками приближались к камышам. Если дать им скопиться там, «беда будет», как любил говорить о всякой мелкой неприятности Алимжанов. Едва немцы поднимались, я открывал огонь.

Рядом разорвалась мина, через минуту, уже совсем близко, – другая. Я видел боковым, напряженным зрением, как, связав несколько гранат в одну, ползком приближался к головному немецкому танку моряк, прикусивший зубами ленточку бескозырки, потом рядом разорвался снаряд… Я видел вспышку… а больше не видел, не слышал и не помнил ничего.

Теперь же я знаю, что обязан своей жизнью отчаянной голове – мотоциклисту Олегу Парамонову, который вывез меня, раненного, из боя и посадил на гидросамолет, стоявший в замаскированной бухточке. Как только рука моя правая начала понемногу действовать, я сел за тетрадь.

Один бы только раз взглянуть на вас, родные, женушка моя и дочь! И если суждено когда-нибудь этим строчкам дойти до вас, знайте, что иду я в бой со спокойным сердцем, потому что иду в бой и за вас тоже.

Теперь наши дальние цели стали целями близкими и видимыми с Вороньей горы.

Вчера было три танковых атаки. Погибли Митрохин, а с ним два морских комендора – Коля Власов из Калуги и Витя Панков из Воронежской области, учитель рисования.

Я стал наводчиком. Первые уроки преподал мне Митрохин. Уму-разуму приходится набираться самому.

А еще было два воздушных налета. Вой пикирующих бомбардировщиков до сих пор в ушах. Много раненых. Но немцы не прошли. Ни вчера. Ни сегодня.

Среди тех, кто обороняет Воронью гору, и пехотинцы, и артиллеристы, и моряки.

Держись, брат Анатолий! На тебя смотрит, как на полпреда своего, Ленинград. И из дальней дали – старый и добрый друг… старпом крейсера «Вещий Олег». Знаю, он многое бы дал, чтобы оказаться на моем месте. Только этого места я бы не уступил ни за что и никому…

Знаю верно: по крайней мере один из тех застывших и чадящих на поле танков – мой. Я сердцем ощутил, как врезался в него мой снаряд.

А из Ленинграда, кажется с Путиловского, доставили нам на конной тяге пять новых орудий. И боекомплект…

А внизу под нами…

Я пока не буду писать о том, что там, в глубине горы, под нами. И думать об этом не буду тоже…

Держится Воронья гора! Разорванная, развороченная и обугленная… Позади одиннадцать дней. И семнадцать атак.

Вчера гитлеровские танки вступили на минные поля. Я не удержался, подошел к брустверу, чтобы получить последнее в этой жизни удовольствие: поглядеть, как начнут они взлетать и гореть.

Посмотрел – и глазам не поверил. Мины взрывались, а танки слегка подпрыгивали и продолжали ползти вперед.

Слышны германские громкоговорители. Предлагают прекратить сопротивление. Обещают жизнь.

Осталось на горе тридцать семь человек. Из них одиннадцать здоровых.

Танки приближаются. Кажется, я знаю, что сделать, если они начнут подниматься в гору.

Ключ от порохового погреба был у лейтенанта Захарова. Он скончался прошлой ночью, успев мне его передать.

Когда-то я был неплохим спортсменом. Я обязан вспомнить сейчас об этом. Чтобы найти в себе силы… пройти последнюю в своей жизни стометровку.

Мне надо ее проползти.

Я оставил в блиндаже балтийца Севрюкова Константина Петровича (1916 года рождения, из города Белая Церковь) со связкой гранат.

Держа в зубах ключ… тот самый, который дал мне лейтенант, я начал, опираясь на локоть, отползать к выходу из блиндажа.

Услышал вслед от Севрюкова:

– Куда ты? Жизнь спасаешь?

– Прощай, Костя, – сказал я, но он, кажется, и не посмотрел в мою сторону.

Немецкие танки рядом. Но я успею спрятать эту тетрадь прежде, чем подползу к пороховому погребу и взорву его.

Прощайте!»

Долго не мог оторваться от газеты Юрий Николаевич. Жалел старого друга и завидовал его судьбе… Пал на родной земле, защищая эту землю. Есть ли честь выше?

С гибелью Репнина пресекалась тонкая, но очень важная для Чиника нить, связывавшая его с Россией. Кто, когда, при каких обстоятельствах вспомнит о нем теперь?..

ГЛАВА IX

На открытии «Русского исследовательского центра» пили водку. В изобилии была икра, семга, сельдь, блины – всё, что объединяется понятием «русский стол».

– Господа, – сказал сидевший во главе стола Шевцов, – позвольте минуту внимания. – Держа рюмку мясистыми пальцами, Анисим Ефремович поднялся, оглядел присутствующих долгим усталым взглядом и произнес:

– Я предлагаю первый тост за процветание нашего центра и за достижение целей, которые мы перед собой поставили. На наши души и плечи возложена ответственность высшего свойства – перед великим народом, который так много испытал в двадцатом веке, который терял лучших своих людей на войне империалистической и гражданской, который обогатил своим умом страны Запада и Востока… умом тех, кто предпочел свободу родине, закабаленной большевиками. И наконец, ответственность перед народом, который потерял так много в последнем сражении с Германией. Я предлагаю, господа, также выпить этот первый бокал за тех наших новых друзей, которые помогали нам обрести свое место в борьбе за освобождение России. Прежде всего за вас, уважаемый Ярослав Степанович, за вашу неутомимую деятельность, за ваш вклад в прямом и переносном смысле в организацию центра и за ваших верных сподвижников господина Завалкова и господина Фалалеева. Я пью за тех американских друзей, которые с тщанием и терпением истинных агрономов поддерживают эти первые ростки. Мы еще не знали, а может быть, не знаем и сегодня той истинной силы, которая заключена в этих ростках. Я поднимаю тост за силу, помогающую травинке пробивать полотно бетона, за ту силу, которая сконцентрирована в ней и рано или поздно покажет себя. Я пью за единомышленников и друзей, за процветание нашего дела. Да будет счастлива эта земля, да будет счастлив этот дом!

Примерно часа полтора за столом было чинно и строго. Молча и серьезно выслушивали тосты. Выпивали только тогда, когда очередной оратор завершал речь. Но потом, постепенно освобождаясь от оков условности, этикета и чего-то такого, чему никак не желала подчиняться терпевшая до поры до времени душа, запели песни гульливо и нестройно про камыш, про Стеньку Разина. А поближе к полуночи, когда компания была уже в «полном порядке», кто-то неосмотрительно затянул «Катюшу» и осекся. Но неожиданно мелодию подхватили. Оказалось, что это была единственная песня, которую знали до конца и «новые» и «старые» русские.

– Господа, господа, – негромко произнес, обращаясь к соседям, Грибов, – вот мы с вами вкушаем вволю, песни поем, но представьте, представьте себе на одну только минуту, что происходит сейчас на родине. Разрушенные города, сожженные до последней избы деревеньки и крестьянский стол – хлеба горбушка. А луковичка к этой горбушке найдется ли? Сердце обливается кровью, как подумаешь, что стало с Русью. Германцы проклятые! У, ненавижу! – Слегка трясущейся рукой Грибов налил водку в фужер и, резко откинув голову, залпом осушил его.

– Между прочим, Григорий Андреевич, если бы не германцы, некоторые из нас сидели бы не здесь, а где-нибудь в родных краях да за решеточкой, так-то-с, уважаемый, – ответил, плохо скрывая саркастические нотки, Алпатов. – Или терпели бы все то, что заставляли терпеть большевики. Мы должны говорить немцам спасибо. Если бы не война, большевики многого бы достигли: некоторых врагов превратили бы сперва в сочувствующих, потом в пособников, а в конце концов в друзей.

– Это точно, – подтвердил Завалков и преданно посмотрел на хозяина. Не зря говорил себе когда-то: «С ним не пропадешь».

– Это точно, – поддакнул Фалалеев.

– Ну что мы будем пререкаться, господа? Давайте выпьем, обнимемся и споем про наш союз, – предложил Шевцов и затянул высоким голосом:

Эх, черт возьми, «Конкордия»,

Мы любим все «Конкордию»,

И пьем мы все «Конкордию».

«Конкордия-дия»,

«Конкордия»!

В это время зазвонил телефон. Лицо Шевцова расплылось в довольной улыбке.

– Да, да, рад слышать. Все слава богу. Ждем вас. – Вернувшись к столу, произнес: – Господин Рендал… везет нам хорошие вести.

– Мне нужен ваш совет, Анисим Ефремович. Есть один план. Готовы ли вы выслушать меня? – спросил Алпатов.

– Весьма охотно.

– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, деятельность нашего с вами центра подошла к тому рубежу, когда требуется новый импульс. Можем ли мы честно сказать друг другу, что делаем сейчас все, на что способны? Не повторяем ли сегодня то, что было уже вчера?

– Есть объективная оценка нашей деятельности, – равнодушно отвечал Шевцов. – Как мне подсказывает опыт, американцы не привыкли вкладывать капитал в бесперспективное предприятие. Тот чек, который передал нам господин Рендал…

– Дельно, Анисим Ефремович, дельно. Готов подписаться под любым вашим словом. Только все, о чем вы говорите, относится к времени прошедшему и настоящему. Я же прошу вас посмотреть вместе со мной в будущее. Убеждены ли вы, что американцы будут столь же щедры и завтра, если мы начнем повторяться? Что не иссякнет боевой дух у наших с вами товарищей по оружию? Наш центр сделал немало… Многие американцы и, самое главное, их правители смотрят сегодня на Россию совсем не так, как в сорок пятом.

– В том-то и дело, что совсем не так. Осмелится ли кто-нибудь сказать, что сведения, которые мы предоставляем в распоряжение спецслужб, ничего не значат? Службам нужны люди, хорошо знающие так называемую социалистическую действительность – и сильные и слабые стороны ее. Разве не наша информация является определяющей при разработке тем радиопропагандистских передач? Капля камень точит. Но не сама по себе, а в союзе со временем. На все надо терпение… – И добавил, как отрезал: – Ваших тревог и опасений не разделяю.

«Доволен собой, своей жизнью, – подумал Алпатов. – И положением тоже. И полагает, что всегда его будут привечать и чтить, как сегодня. Человек с подобным настроением мало пригоден для руководящей роли. Да кого лучше найдем-то? Столь убежденного противника Советов искать да искать. Надо набраться терпения и растолковать ему все по порядку».

– Это не тревоги и не опасения. Это попытка сделать шаг за пределы, которые мы почему-то сами себе установили. Нужна инициатива, находчивость… Нужно что-то такое, что поставило бы всю деятельность центра на новую ступень.

– Как я понимаю, у вас есть предложение?

– Да, есть одно предложение. Если осуществим задуманное мною, наши акции возрастут, возможности расширятся…

– Слушаю.

– Из достоверных источников стало известно, что в ближайшее время из Москвы прибывает дипломатическая миссия.

Алпатов назвал город, находившийся в двухстах милях от Сан-Педро, и продолжал:

– Ни у кого не должно оставаться сомнений в том, что Советы предпринимают попытки дипломатического и идеологического вторжения в Южную Америку. А пока такие сомнения, к сожалению, имеются. Наши же боевики киснут без настоящего дела.

– Вы хотите дать мне время на обдумывание? Должны ли мы кого-нибудь поставить в известность о вашем плане?

Пока – никого.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Тайну пороха связывают с именем изобретателя тринадцатого столетия Роджера Бэкона. Он зашифровал способ производства взрывчатого вещества в письмах «О тайнах искусств и природы и о ничтожности магии», датированных 1249 годом. Понадобилось шесть с лишним веков на то, чтобы до конца разгадать тайный рецепт. В переводе с английского звучит он примерно так: «Возьми трилесы, рошка у гольпогоно и ресы; и так произведешь гром и разрушения, если знаешь средство. Увидишь, говорю ли я загадками или в соответствии с истиной». Выделенные слова состоят из тех же букв, что и слова «селитры, угольного порошка и серы», которые и позволяют постичь секрет ученого. Бэкон не хотел, чтобы действия сил природы, доведенные до высшего напряжения, стали достоянием многих – кто знает, на что употребит изобретение властный человек, к которому попадет тайна, и сколько жизней унесет во имя корыстных своих желаний, – поэтому воспользовался анаграммой.

О Роджере Бэконе генерал Антон Фролович Овчинников вспомнил невольно, знакомясь с зашифрованными именами из списка, который был обнаружен в портфеле Уго Зедлага.

Написав на листке несколько слов, он вызвал своего заместителя Григория Гая и, едва тот вырос в дверях, сказал:

– Я тебе задам один вопрос, только не торопись отвечать. Подумай. Хочешь, запомни, что я тебе скажу, а хочешь – запиши, так, пожалуй, даже будет лучше.

Гай вынул из нагрудного кармана кителя тонкую записную книжку и шариковую ручку – из тех, что начали входить в обиход, – и приготовился.

Заглянув в листок, Овчинников продиктовал:

– «Гашир битюл идказаг вопросительный знак».

– Еще как, – ответил в темпе блица Гай.

– Удивил! Как же ты так быстро?

– Уж больно несложная анаграмма, Антон Фролович. Вы хотели спросить: «Гриша любит загадки?» Просто в молодости приходилось немало попотеть на занятиях.

– Так вот, к портфелю Зедлага. Одно из имен – Слинавсорб Ссоккивтам. Первое из этих слов означает скорее всего «Брониславс». Установив последовательность букв в анаграмме, я сделал несложную перестановку букв во втором слове… получилась фамилия «Матковскис». Что-нибудь говорит тебе это имя? Постарайся, пожалуйста, вспомнить.

– Орловская область, тайная полевая полиция, расследование по делу убийства бухгалтера колхоза «Маяк» Демидовича и его дочери, если не ошибаюсь, медицинской сестры. Из Орла Матковскис исчез вместе с фашистами. По делу проходил как рядовой военный преступник, не ясно, для чего надо было зашифровывать его фамилию, да еще так примитивно.

– Не точнее ли сказать – торопливо. Посмотри, каким почерком писал Зедлаг, будто на ходу. Но дело не в этом. Я запросил справку, и выяснилось, что Матковскис полгода – с ноября сорок второго по март сорок третьего года – обучался в фюрстенбергской школе СД, которой командовал в то время… догадайся кто? Тот самый Зедлаг. Я не разделяю мнения, что Матковскис рядовой военный преступник. Судя по всему, он пользовался особым доверием начальства, раз получил возможность в отличие от других фашистских прислужников покинуть Орел за несколько дней до вступления в него наших частей. К множеству вопросов, которые были связаны с именем Зедлага и его портфелем, прибавляется еще один… с пунктами и подпунктами. Почему особо выделен Матковскис? Какие имел связи? Где находится в настоящее время?

– Вопрос или поручение, Антон Фролович? – спросил Гай, хорошо знавший привычку начальника – сочинить для самого себя несколько вопросов потруднее, потом выделить из них самый главный, ответ на который помогал находить попутно ответы и на другие второстепенные вопросы.

– И вопрос и поручение. В книжке Зедлага есть еще одно зашифрованное имя: «Болдин Павел Александрович». Тут справка – воевал у Брусилова, бежал в Канаду. Богатый русский эмигрант, глава рекламной компании. Попечитель антибольшевистского фонда. Мог ли быть он связан с Матковскисом?.. А если да, то по какой линии могли бы осуществляться связи?.. Поспешил ваш Песковский Зедлага на тот свет отправить.

– Но Зедлаг выстрелил первым. Песковский действовал решительно, как-никак Зедлага не выпустили и портфелем его завладели…

– Все это, так сказать, детали. Главное в том, что вместе с Зедлагом ушла тайна организации, которая в наши дни объединила две русские эмиграции – контрреволюционеров двадцатых годов и военных преступников сороковых. Знаешь лучше меня, чем может быть чреват такой союз, поддерживаемый и финансируемый заокеанской реакцией. Что бы там ни было, Песковский не выполнил задания полностью.

Неодобрительно посмотрел на начальника Гай. Он только что собирался начать разговор о том, что Песковский, проведший в тылу врага все годы войны, достоин особого поощрения. Отнюдь не безразлично, с каким настроением работает за рубежом, один на один со своими сомнениями, воспоминаниями, ожиданиями, опасностями, этот человек.

– Подготовьте мне все, что известно о Болдине, – распорядился генерал, перейдя на «вы» и этим подчеркивая важность поручения. – Круг его знакомств, интересов, привязанностей. Получены фотографии Уразова и его группы. Теперь ясно, она обосновалась в Южной Америке. Адресок не очень точный, но постепенно круг стран, где гостеприимно встретили военных преступников, сужается. Эти фотографии перешлите Сиднею Чинику… И последнее. Надо поработать над вариантом передачи наследства Чиника-старшего. А говоря точнее – кассы «Вещего Олега». Представьте ваши соображения, как лучше ею распорядиться. Узнайте, что считает наиболее подходящим Сидней Чиник. Цель Чиника и Песковского – отыскать след группы Уразова и осесть… неподалеку.

ГЛАВА II

На юго-восточной окраине бывшего английского форта Йорк, там, где начинается широкая, гладкая и прямая, как индейское копье, дорога к Ниагарскому водопаду, высится печальный холм, обсаженный кипарисами, грабами и соснами. В 1814 году здесь из последних сил держал оборону отборный отряд англичан, отбивая атаки американцев.

Британцы гордо отвергли ультиматум о сдаче и положили на поле брани немало вражеских солдат и офицеров, когда же янки все-таки удалось завладеть городом, они, дав волю мстительным страстям, сперва разграбили его, а потом сожгли. На месте канувшего в Лету форта Йорк торопливо, в лад с американским темпом, вырастал город, впоследствии переименованный в Торонто.

Торонто в переводе с индейского значит «место сборищ».

После окончания второй мировой войны это название приобрело второй смысл. К берегам священного, воспетого в индейских сказаниях озера Онтарио начало стекаться отребье войны; специальные эмиссары, уполномоченные правительством Канады, вербовали в лагерях для перемещенных лиц переселенцев.

Среди тех, кто сошел 12 декабря 1946 года с самолета, совершившего трансконтинентальный рейс, был человек с угловатым напряженным лицом и прямыми, будто протянутыми с помощью ватерпаса плечами. Быстро бегавшие глаза выражали нетерпение. Следуя мелким-мелким шагом в зал выдачи багажа, он нервно озирался по сторонам.

Выдержав тяжелый и бесстрастный взгляд пограничного чиновника, подчеркнуто долго сверявшего подлинность фотографии на паспорте, и услышав наконец желанный щелчок на турникете, он облегченно вздохнул, и едва сделал первые шаги гражданина, признанного и принятого Канадой, как услышал:

– Брониславс Григорьевич! Добро пожаловать, нашего полку прибыло! – Широко раскинув руки, к нему приближался грузный человек с бровями, сросшимися на переносице. – Рад приветствовать вас!

– Анисим Ефремович, салфет вашей милости! – Матковскис протянул руку, предупреждая попытку облобызаться. – Имел один надежд видеть здесь Болдина Павла Александровича.

– Заболел Павел Александрович, – скороговоркой произнес Шевцов, – годы, годы… А это мой друг господин Слепокуров Клавдий Иванович, прошу любить и жаловать! – И Шевцов представил гостю невысокого человека с сухим матовым лицом, плотными и полными губами, наполовину скрытыми мягкой смолисто-черной бородой.

– Я знал один Слепокуров, немножко мало похожий на вас. Если моя память не барахло… его поздравлял перед целым строй его превосходительство генерал Власов.

– Было дело, – скромно потупил очи Слепокуров. – Нас поздравлял.

– Клавдий Иванович лично подбил два танка, – не без гордости за своего друга произнес Шевцов.

– Где мы, однако, могли встречаться? – полюбопытствовал Слепокуров, напряженно вглядываясь в лицо нового знакомого.

– Я приезжал к генерал Власов с делегация литовской молодежи. В самой половине сорок второго года. Мы имели привозить скромные подарки. На армия было торжество… присяга новых бранцев. Надо иметь затруднительство, чтобы узнавать вас. Это хорошо? Это плохо?

– Здесь некого опасаться, Брониславс Григорьевич, – произнес Шевцов. – Красным агентам дорога в Канаду заказана, живите спокойно.

– Я не за то приехал – спокойно жить.

– Знаю, знаю, – выговорил Шевцов, открывая дверцы «мустанга» и приглашая Матковскиса занять место рядом. – Наш центр заинтересован в новых силах и новых идеях.

– Идея оставается прежней, слава богу… Плюс новый смысл.

Машина шла, будто едва касаясь шинами ровной, без щербинки ленты асфальта. Матковскис бросил взгляд на спидометр, стрелка уткнулась в цифру «90».

– На счетчике пишется миля или километр?

– Давно не ездили?

– На такая машина первый раз. Миля? Полтораста километров на час. Ого! Мягко идет.

– Вы еще многое здесь узнаете, Брониславс Григорьевич. Завидую вам. Ничего бы не пожалел, чтобы посмотреть на Канаду свежим взглядом. Есть, есть где развернуться в этой стране.

– Что с Болдиным?

– Выбыл на лечение Павел Александрович. А мы уже три дня готовимся. Господин Алпатов звонил, предупреждал нас. Очень почтительно господин Алпатов относится к вам.

– Господин Алпатов? – переспросил недоверчиво Матковскис. – Который, не припоминаю.

– Ничего удивительного. – Слепокуров самодовольно произнес: – Сам обладатель фамилии тоже, должно быть, пока не привык к ней. Это как-никак Уразов Ярослав Степанович. Только сразу и не узнаете его. Его бы и матушка родная не признала теперь.

– Когда обещал делать звонок Ярослав Степанович?

– На неделе.

– Это будет случиться быстро, – небрежно заметил Матковскис. – Догадывается, что я привез.

– Возможно, – поддержал Шевцов. – Просил, чтобы встретили вас как надо. Отель – пять звездочек, высший класс, «Онтарио».

В тот же день, за полночь, в номере Матковскиса раздался звонок из Ла-Пасы.

– Добрый вечер, это Алпатов Петр Петрович.

– Здравствуйте, узнаваю по голосу и по оперативность.

– Как списки?

– Порядок.

– Мой совет, до нашей встречи постарайтесь забыть о них.

– Уже забыл.

– Завтра же нанесите визит в аргентинское посольство. Сеньор Сальвадор Эвангелисте, запомните, пожалуйста, Сальвадор Эвангелисте. Назовете свое имя, и все. Как у вас с наличностью?

– Благодаря господин Шевцов вполне достаточно.

– Ко мне вопросы имеются?

– Где и как увидать Болдина?

– С этим не торопитесь.

– Зачем тогда мне надо было делать такое кружение, Петр Петрович, не проще было бы прямо к вам?

– Во-первых, я хотел, чтобы вы познакомились с господином Шевцовым и его коллегами… А во-вторых, в Европе не было второго господина Эвангелисте, такого предупредительного и сговорчивого. Вот вам и ответ. Я позвоню послезавтра в это же время. До скорой встречи.

ГЛАВА III

Евграф Песковский

«Ганс Ленц отправляется в баню с американским тазиком, английским мылом и сохранившейся еще с довоенных времен мочалкой. Суббота его банный день. Он готовится к нему обстоятельно и торжественно, ибо это его «один маленький праздник…». Ганс убежден, что вода лучше всяких лекарств успокаивает нервы и снимает заботы.

Я тоже жду субботы, банного дня. Завтра в одном из номеров под топчаном будет записка для меня.

Встреча была назначена в загородном парке.

Чиник меня встретил словами:

– Наконец нас с тобой ждет одно общее дело! Что ты думаешь об Америке?

– Любишь головоломки?

– Ничего подобного. Решил с места в карьер.

– Ну продолжай.

– Очень неплохо найти человека, который мог бы выслать приглашение, ну, естественно, и деньги на дорогу. А вот повод… слушай, ты не возражал бы стать наследником?

– Кого, чего?

– Бизнесмена. С тем чтобы самому превратиться со временем в такового… По-моему, у тебя есть все данные: молодой, вызывающий доверие. Шрам, он только придает уважение… Стреляли?

– Нет, память об одном крушении в Белоруссии. Ну давай дальше.

– Итак. Я бы лично без тени сомнения ссудил тебя кредитом. Как ты думаешь, какая побудительная причина могла бы заставить живущего в Америке Юрия Николаевича Чиника пригласить к себе перемещенное лицо по имени Томас и по фамилии Шмидт? Где и при каких обстоятельствах могли бы «твои» родственники встречаться с Чиником-старшим? Когда, в какие годы примерно могли оказать услугу господину Чинику, которую тот не забыл и на которую решил ответить сейчас, после окончания войны? Известно пока только одно, что тебе надо быть там и что там есть мой отец Чиник и, скажем, еще несколько человек, которые тебе в этом деле помогут. Нужно преодоление формальностей. Давай напрягать извилины, управляющие нашей фантазией.

– Я фольксдойче, выходец из России, оставшийся после войны в Германии, возможности моего передвижения крайне ограниченны.

– Итак, при каких обстоятельствах могли встретиться наши родители или родственники до девятьсот девятого года?

– Называй города, где бывал и служил Чиник.

– Торжок, Николаев, Кронштадт, Петербург, Москва – это то, что я знаю наверняка.

– Отец Томаса Шмидта был инженером в «Балтийском пароходном товариществе».

– И занимался он…

– Технической реконструкцией флота.

– А где имел обыкновение твой фатер проводить летние отпуска?

– Если честно, то в маленьком зеленом горном местечке Аджикенде; вывозить к морю жену и сына зарплата чекиста не позволяла.

– Но это было в двадцатые годы в твоей семье, а нас сейчас интересует семья Шмидта и годы с седьмого по девятый. Разве у инженера Шмидта не могло быть привычки в разгар сезона выезжать на Кислые Воды или, скажем, в Баден-Баден?

– Давай уж лучше выберем Кисловодск.

– В один хороший вечер Шмидт-старший встретился в галерее с симпатичным и грустным молодым офицером.

– Потерял невесту?.. Проигрался в карты?.. Поссорился со старым другом?.. – Я втянулся в игру, предлагал варианты.

– Стоп! Карты… В этом что-то есть, хотя мой отец в жизни не держал их в руках. Но если мы попросим его, он, возможно, вспомнит, что, скажем, однажды в тысяча девятьсот восьмом году в Кисловодске просто ради баловства сел за ломберный стол…

– Чтобы составить компанию своим новым знакомым. Кто бы это мог быть?

– Отставной офицер, или член правления Нижегородского банка, или просто шулер с располагающей внешностью. Надо, одним словом, чтобы у этой компании, у всех вместе, не оказалось ни на грош сострадания к проигравшемуся молодому офицеру.

– И в этот момент он встретил инженера Генриха Шмидта, отца Томаса Шмидта…

– Который, узнав о неприятности, участливо спросил: «Не могу ли я помочь земляку?»

– Почему «земляку»? – поинтересовался я.

– По-моему, им все же лучше было бы встретиться в Баден-Бадене, – заметил Чиник. – На чужбине люди сходятся быстрее, там обостреннее воспринимается любое движение души.

– Это может быть правдоподобно психологически, но все же давай подумаем. Молодой офицер Чиник едет в Баден-Баден, курорт хоть и модный, но все для старческих болезней. По-моему, их лучше свести…

– Ну-ну, хорошо, согласен. Кисловодск. Что далее?

– Ну а далее произошло то, что должно было произойти. Генрих Шмидт, не взяв адреса и расписки у незнакомого человека, просто из чувства сострадания дал ему, предположим, двести рублей, назвав только свой адрес. Так могло зародиться знакомство, основанное на взаимной симпатии. И когда, вернувшись домой, Чиник переслал ему эти двести рублей, завязалась переписка… Ну, одним словом, додумывай дальше сам.

– Скажи, как случилось, что Генрих Шмидт – «твой отец» – работал сперва в Петербурге, а потом оказался в Эстонии?

– Это я знаю хорошо. В одиннадцатом году Генрих Шмидт получил выгодное предложение и переехал в Таллин. Умер он в двадцать девятом году.

– Стало быть, Юрий Николаевич Чиник, сколотив капитал, в наше время разыскивает Генриха Шмидта, или его сына, или его дочь. Он обращается за содействием к адвокату, и тот выясняет, что ты являешься лицом перемещенным и, по всей вероятности, находишься в Германии и что о тебе больше ничего не известно.

– И тогда твой отец находит адвоката в Западной Германии, разыскивает меня в этой моей крохотной мастерской. Только я хотел бы тебя спросить, одобрят ли эту версию и этот ход?

– Мы предлагаем один из вариантов. Одновременно я получаю возможность сообщить отцу те лаконичные подробности, которые узнал о Генрихе Шмидте. Мы с тобой наберемся терпения. Чего-чего, а терпения у нас достаточно… будем ждать, как развернутся события. Если же адвокат разыщет тебя сравнительно быстро, будет хорошо. Мы постараемся сделать так, чтобы поиск не был слишком утомительным и долгим. Я действительно хотел бы, чтобы ты посмотрел Америку. Дело в том, что портфель твоего господина Зедлага содержал сведения о людях, скрывшихся за океаном. Придется встретиться с некоторыми из них. А пока я бы посоветовал тебе позаниматься английским. Вот тебе последний самоучитель, постарайся восстановить хотя бы то, что помнил после школы.

– Я не слишком хорошо знаком со способом розыска родственников или знакомых. Скажи, разве обязан твой отец рассказывать кому-нибудь, почему, по какой причине он ищет младшего Шмидта?

– Нет, он никому не должен ничего говорить. Но только что закончилась война, речь идет о вызове в Америку поданного иностранной державы. Мой отец, без сомнения, вне подозрений. При всем том надо, чтобы существовала на всякий случай версия, одинаково знакомая и ему и тебе.