Текст книги "Книга Каина"

Автор книги: Александр Трокки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Поразительно, как после секундного колебания, стоит только свыкнуться с возможным поворотом событий, тут же подрываешься его предотвращать.

У меня возникло ощущение, что я плыву по течению.

Я запер каюту и залез на крышу, где штормовой фонарь скрипел и приплясывал, словно виселица. Я смотрел вперед поверх груза, и мне показалось, что длинная тень от моей баржи и та часть баржи, которая мне видна, сливаются в ночи в один большой крюк.

Держась за спасательный трос, я осторожно двигался к бакам по подветренной стороне. Я узнал, дойдя туда, что стальной трос на правом борту уже вышел, а забравшись на носовой кубрик, увидел, что растровые тросы тоже кончились. Оставался мой бортовой стальной трос. Когда и этот сдохнет, без электричества, от баржи моей в Атлантике толку будет не больше, чем от жертвы крушения. Только я это сообразил, как мужик на барже передо мной, в ту секунду представившийся мне самим дьяволом, непонятного возраста молчаливый немец, носивший бородку и щеголявший в зюйдвестке, дважды махнул тяжелым топором и разрубил мой трос.

По-моему, мне вполне следовало проорать хотя бы предсмертное проклятие, когда лихтерный трос, единственный связывающий нас, обвился вокруг носа моей баржи. Я незамедлительно подорвался, держа в голове внушительное расстояние между нашими посудинами, и покосился на его трос, зацепившийся за швартовую тумбу в середине моего судна. Я отчаянно сигналил, что всё нормально, и следил, как он подаётся назад со свободным концом троса. Он несколько раз быстро (или медленно) обогнул свою левую тумбу и приготовился не спеша закончить работу. Теперь я понял, чего он задумал. Невозможно управляться с единственным перлинем вручную, если штормит. Не порвись мой последний перлинь, мы бы соединились на манер кастаньет, чтобы вышел короткий трос. По такой теории он, в общем-то, и собрался рискнуть, потащив меня за собой. Я прилип к шпилю, наблюдая, как он готовится к неожиданному шоку. Как только верёвка натянется, жди чего угодно. Рыбаки это прекрасно знают. Самый опасный момент – это момент натяжения троса. Дёрнешь слишком сильно – хана тросу. Дёрнешь неосторожно – вместе с самым длинным концом ускачет фиш. Я прикинул (при условии, что он не сбагрил его какому-нибудь барахольщику, чтоб взять бухла), что у него на все маневры порядка тридцати футов палубного троса, и мне показалось, что этого катастрофически недостаточно для махинации «бросил-поймал» между двумя монстрами, застрявшими в неспокойном море. Туго натянувшаяся верёвка, разбрызгивая воду, пропела опасную ноту, которую я уловил, каким-то странным избирательным слухом, среди прочих шумов, издаваемых древесиной, ветром и морем. Первый скрип верёвки, трущейся о его тумбу – и я понял, что трос теперь резвой змеёй скользит через его руки в перчатках.

– Ещё, бля, оборот!

По-моему, он меня послушал, так как я разглядел, что он пытается очухаться. Я видел, как он травит еще несколько футов линя и затем крепко его удерживает, выпуская дюйм за дюймом. Но я знал, что почти ничего не осталось. Почти ничего не осталось от его троса, и скоро я в своем груженом гробу в гордом одиночестве уплыву в ночь.

Я подумал, может мне самому заняться тросом, но это было бессмысленно. Теперь я видел лишь смутные очертания его кормы, а так далеко я не докину.

Я вновь подумал об Атлантике: большой, черной, бескрайней… И мне адски захотелось вмазаться. Будь у меня в каюте торч, мне кажется, я бы сумел туда добраться по спасательному канату. Надеюсь, ёбаный буксир в курсе, что там у него сзади творится, подумал я. Я продолжал жаться к шпилю, меня колотило в одной майке и шортах, как вдруг, неожиданно, как первый крик, я почувствовал, как меня, словно мокрое насекомое, высвечивает прожектор.

Рядом на полной скорости плыл другой буксир.

Немногословный голос прозвучал через матюгальник:

– Что ты используешь вместо перлиня, друг? Свой лифчик?

Я увидел, как матрос умело забросил трос на мою тумбу. Взглянул на мостик.

– Иди ты на хуй, умник! – завопил я.

10

Рассказывать нечего.

Я, к сожалению, не в курсе, что за события привели к тому или этому. А то моя задача была бы куда проще. Подробности приобретают смысл, благодаря их связи с окончанием произведения. Их можно развивать, сокращать, выбирать или отбрасывать. Смотря к чему они нужны. В этом во всем этого нет, и нет удивительных фактов и сенсационных событий, к которым можно было бы присовокупить массу подробностей, в которых я день за днём вязну. Таким образом, я вынужден день ото дня двигаться, копить, слепо следовать за той или иной цепью мыслей, каждая из которых несёт в себе подтекста не больше, чем цветок или весенний бриз, кротовина или падающая звезда, или гусиное шипение. Ни начала, ни середины, ни концовки. Это тупик, куда должно войти серьёзному человеку, а выйти может лишь бесхитростная душа. Может, ничего дурного нет в том, чтобы рассказать несколько историй, отложить по дороге пару-тройку какашек, но они могут оказаться приманкой для ловли ничего не подозревающих человечков, которых я заманиваю в бескрайнюю тундру, где кроме них искать-то больше и нечего. Бог свидетель, бессовестное мошенничество – заставлять кого-то слушать, чего ты там буровишь, и даже не притворяться, что объясняешь, как вышло, что Белла обожгла себе задницу. Я говорил себе: «Ну да ладно, вот тебе замечательная бесплодная пустошь, гуляй по ней, веселись. В ней нет ни предпосылок, ни выводов, нет входа, нет выхода, ни единого следа не попадается на глаза тебе. Чего ещё желать человеку, чтобы разместить в границах своего похабного кругозора?» Дома канализация не пашет? Канализация отказала? Виноват засор в сточной трубе. Я уговорил пузырек сиропа от кашля (4 жидких унции^[25], содержание морфина – 1/6 грана на жидкую унцию), закинул пару колёс^[26] и почувствовал себя лучше. Нет ничего лучше небольшой дозы морфы, если надо встряхнуться, когда оказался возле Перт-Эмбой, штат Нью-Джерси, сидишь на ручном насосе на левой части кормы своей баржи, а правая сторона покачивается, её только что сняли с мели, и вода цвета детской неожиданности утекает. Медленно, горизонтально, прямо у тебя на глазах. Туда, на танкер. За ним и со всех сторон – невысокая зелёно-коричневая деревня, низкие мостики, бетонные плиты, подвесные трассы, по которым крошечными божьими коровками бегают автомобили, приземистые и пафосные постройки, грузовики, бензовозы, телефонные столбы, гравий, бескрайний бетон, гадкий, плоский, рассыпающий, демонстрирующий нам с вами, дорогой читатель, конструктивное человеческое насилие над неизбежным сельским пейзажем, приграничными равнинами и болотами. День тянулся и небо светлело молочно-белым цветом, а вода мерцала тусклыми бликами. Сколько времени надо, чтобы пройти это всё, один домик за другим, мимо контурной фабрики, милю за милей скучного и пустынного пространства? Ближайший бар, как мне поведал последний рабочий, после того как они доделали работу, находился примерно в миле, за тоннелем. Первое доказательство того, что человек не просто рабочая скотина, а все же немногим более, чем перевалочный пункт между «здесь» и ближайшим баром в миле отсюда, и так далее, и тому подобное. Это напомнило мне покрытое туманами Северное море, Гулль или Ширнесс, такого рода места на восточном побережье Англии.

С наступлением темноты я, где-то в 10:30, покинул баржу и, миновав кирпичный завод, вышел на тропинку, ведущую к дороге. Я брёл вдоль одноколейки, заросшей сорняками, и очутился среди печей для обжига кирпича, напоминавших песочные замки, для сооружения которых ребёнку стоит всего-навсего перевернуть игрушечное ведёрко. Две печи работали на полную, и от их красных отблесков на мокрый гравий падала моя чёрная тень. «Я иду сквозь ад или Освенцим.» – мелькнуло у меня. А затем – жуткая переправа через тоннель.

Моросило.

До Виллиджа мне пришлось в общей сложности полтора часа добираться на автобусе, потом на пароме, потом на метро. На Макдугал-стрит я наткнулся на Джоди. Мы вместе двинули на Шеридан-Сквер. На Джоди были синие джинсы и дешёвая куртка из кожзаменителя, тускло-голубого оттенка. Ей её подарили. Она ей не нравилась, но куртка была хотя бы тёплой, а другие её вещи, так она мне объяснила, остались лежать в двух чемоданах, конфискованных квартирной хозяйкой, которой она задолжала плату.

Когда мы приближались к огням перекрёстка, её рука механически тянулась к волосам. У неё были красивые каштановые волосы, коротко, до ушей подстриженные. От такой короткой стрижки её смешные точёные черты лица делались строгими и рельефными. Впечатление усиливалось широкими крыльями бровей и издёвкой, часто мелькающей в прекрасных светло-карих глазах.

Она жила с девушкой по имени Пэт, та любила её и платила за квартиру. В этом вся Джоди. Доля Джоди за квартплату, если бы она сподобилась за что-нибудь платить, в любом случае была бы меньше, чем цена за поддержание себя весь день в кайфовом состоянии. Но по той или иной причине, Джоди никогда ни за что не платила. Она изобретала отговорки. Потеряла. Украли. Попала на бабки. Пэт была мещанкой, алкоголичкой… с чего она должна за что-то платить? А если не Пэт, то всегда найдется кто-нибудь другой, даже мне доводилось. Джоди всегда найдёт, чем запудрить жертве мозг и оправдать своё беззастенчивое использование людей. Однажды вечером она взяла у меня 20$ на наркоту и объявилась только на другой день, когда приход выветрился, с готовой телегой о страшном шмоне со смыванием герыча в унитаз, проверкой вен и малайскими слонами. Ей вообще повезло, что она хоть не загремела. Раскрывающийся ирис. («Джоди, ты мне даже капельку попробовать не оставила? Вынудила меня, как последнего лоха, сутки ждать, потом заявляешься обдолбанная, а я, видите ли, должен радоваться, что ты пустая вернулась?»

«Ох, Джо, я не виновата, честно. Давай вместо этого дунем, Джо, только ты и я… Я тебя не кидаю, Джо, честно… Я ж тебе говорю, шмон был, честно…»)

Я познакомился с ней через Джео. Жил я у Мойры. Мойра уехала на две недели. Все это время шторы не поднимали. Я почти не выходил из квартиры. Жахался и ждал, наконец-то, жахался и ждал. Все вылазки предпринимала Джоди. У неё были хорошие выходы. Она пришла с Джео, а когда он уходил, оставалась, будто она неодушевленный предмет, который ему стало в лом относить обратно. Как дела, Джоди? Получается, ты со мной живёшь. Атмосфера стала куда менее напряжной после того, как Джео пришлось возвращаться на баржу. Джоди спросила, не желаю ли я чашечку кофе. И смоталась за молоком и пирожными. Джоди обожала пирожные. Она обожала пирожные, лошадку и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, её привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки – будто свисающие крылья. Сперва я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня. Но ни разу не упала, так что я скоро привык, и мне это даже начинало импонировать. Однажды ей подурнело, и я отнёс её на кровать, сделал массаж головы. Она почти тут же очухалась. Возможно, благодаря усилению кровообращения. Или потому что Джоди не выносила, когда трогали её волосы или же вообще какую-то часть её тела. Она вечно вертелась перед зеркалом, поправляя причёску. Она должна была быть безупречной, её прическа, и ещё – макияж. Иногда на приходе она могла проторчать у зеркала в ванной не меньше часа.

– Ты не задумывалась, что до чёрта много пялишься на себя в зеркало?

Она немедленно, возможно, вы скажете, что это понятно, переходила в оборону. Тень падала ей на лицо. Ирис тайком закрывается.

Фактура и цвет её кожи напоминали изысканный, хрупкий фарфор. Чётко обозначенные брови, изящно изогнутая шейка, и тёмная, подчеркнутая красота глаз, острое впечатление маски. Губы у неё были полные, мягкие, красные, упругие; нос – орлиный, с плавной, но бросающейся в глаза горбинкой, как и все прочие черты её лица. Зрачки часто суженные и затуманенные, изысканные ноздри напряжены.

По-своему, она вечно витала в облаках. Я только что описал прекрасное лицо, но её красота не отвечала общепринятым стандартам. По правде, были моменты… когда все ее тело каменело, измотанное избытком наркотиков, недосыпом, давящими изнутри кольцами отчаяния, вызывающего к жизни некую латентную вульгарность, во всей красе выступавшую в ней наружу… когда она выглядела уродливой дешёвкой. Тогда из-под маски выползало глупое смятение. Оно проявлялось во всём её поведении, особенно в нервном движении, которым она поправляла волосы, движении, неотличимом от дурацкого жеста дешёвой шлюхи, когда та стоит, уловив своё отражение в настенном зеркале, и пытается состроить нужную морду, с которой выйдет из бара.

Подобно многим блядям по совместительству, у неё часто завязывались романы с другими женщинами. Всегда одинаково заканчивающиеся. Проституцией начинала заниматься её подруга. Когда Пэт попала в аварию и её забрали в больницу, Джоди даже не потрудилась выйти из квартиры.

– Ненавижу больных. – поясняла она.

Из больницы Пэт отправляла Джоди деньги. Когда Пэт выписали, она оказалась прикована к постели.

– Решила, что я буду вокруг нее скакать, Господи, ты подумай! Я читаю, а ей, видите ли, чего-то надо! Ей вечно чего-то надо!

Мы пересекли Седьмую авеню и зашли к «Джиму Муру».

– Корчит из себя ребёнка, – жаловалась Джоди. – Джо-дии! Злит. Вечно стонет!

– А ты чего?

– Я на неё забивала. Потом она взбеленилась, стала кидать заявы, что она за квартиру платит. Я поинтересовалась: что с того? Она решила, что купила меня! Ты прикидываешь? Ты сломала ногу, сказала я ей, а не я. Нечего было синячить, тогда все было бы нормально. Меня-то что обвинять, нечего! – высказалась Джоди.

Она пододвинула к себе кофе и тут же отпила. Она положила в чашку сахару и заказала ещё желе со своей любимой английской горячей сдобой.

– Весь день вопила, как больная, а на следующий день съехала. Решила пожить у приятеля, пока с ногой получше не станет.

Я расхохотался.

В джодином исполнении история прозвучала забавно. Но не рассказ меня развеселил, хотя именно это она и подумала и, польщённая, рассмеялась в ответ. И её удовольствие нисколько не было притворным, поскольку, по логике, причина его была неправильно истолкована. Спонтанный смех заразителен и объединяет. И я рассмеялся первым, поймав себя на том, что её радость доставляет мне острое довольствие. Слова, даже их значения, были, в определённом смысле, излишни. Помню, как меня удивлял тот факт, насколько совместный смех свёл на нет лживость её рассказа. Даже теперь меня не отпускает ощущение доброжелательности, с каким, помнится, я тогда смеялся, вспоминая ее трогательное негодование, когда кто-то в Гарлеме кинул её на бабки:

– Козёл! После всего, что я для него сделала! Когда у него был финансовый голяк, я ему наркоту подгоняла!

Её критичное отношение к себе, которое скрывалось в её жестоких наездах на Пэт, ведь как обычно свойственно людям, Джоди, о чём бы она не распиналась, говорила исключительно о себе самой. Я часто задумывался, сознаёт она это или нет.

Когда мы допили кофе, а никто из наших знакомых не подтянулся… нам были нужны баблосы, чтоб затариться… мы прошлись от Западной 4-й до «Кот-Д’Ор». Вломились через вращающуюся дверь. В заведении было полно народу, как всегда, сумрачно, слева бар, справа – ряд столиков. Первое, что бросалось в глаза – картины, вывешенные по двум стенам почти под потолком. В то время их крайне часто меняли, но вскоре забегаловка превратилась в обычный бар с разношёрстной клиентурой. В тот период я редко туда заглядывал, поскольку, это было одно из мест, где меня знал кто не надо. Я ждал Фэй, пил пиво. Бармен зачислил меня по разряду тех, кто больше интересуется наркотой, чем синькой. В любом баре творится такая фигня, так что у барменов глаз намётанный. Большинство барменов напрягаются по поводу наркотиков. Но один из местных барменов бывал в Париже, и большинство завсегдатаев хорошо ко мне относилось. Надо признать, Фэй активно обращала на себя внимание, как паникер в военное время. Если уж кто напоминал джанки, так это она. Со своими взъерошенными патлами, шубой и голубоватой физиономией, она хорьком циркулировала из шумной толпы алконавтов и обратно. Я сам видел, как застывали пьяные морды, отпадала челюсть, когда они провожали глазами выходящую из бара Фэй. Мы с ней отчалили из кабака вместе и прошли не больше квартала, как неожиданно нас сзади скрутили и нелюбезно втолкнули в подъезд небольшого жилого дома. Странная невозмутимость охватила меня, едва я почувствовал на себе чужие руки; мысленно я уже обращался к полисмену: «А теперь возвращайтесь к своим обязанностям, сэр. Боюсь, я ничем не могу вам быть полезен». И гляжу на них. Среднего роста, в кожаных «лесорубах», один в один – участники «Тур-де-Франс». Размахивали какими-то удостоверениями, отчего мне всё стало окончательно ясно. Я бы и не предположил, что они могут быть кем-то еще. Прямо натуральный Кафка. Но, в любом случае, я понимал, с ними будет геморрой. Не знаю, из какого они ведомства, может, Федерального бюро расследований или Налогового управления, но они были отвратительны своей анонимностью и наглостью. Фэй. видимо, их прекрасно знала и тут же стала вести себя с ними по-собачьи. Завиляла хвостом. Высунула язык и распустила слюни в дружелюбном волнении. Я оказался прижатым к стенке, а один из велосипедистов отдал приказ вывернуть мне карманы. Мой паспорт заставил их на минуту сбросить темп. За десять лет хождений через границу я обзавелся внушающими уважение ксивами. При мне было несколько колес бензедрина^[27], но я не беспокоился о палеве. Волновал меня груз при Фэй. Вообще-то, она знала этих типов гораздо лучше, чем я, поскольку пересекалась с ними и раньше. Но я-то был иностранцем, и мне влегкую светила депортация. Фэй с меньшим риском могла показать больше палева, чем я. Без лишнего шума и небрежно опустошая карманы, я обращал ноль внимания на обыскивающего меня субъекта, и то и дело перебивал допрашивающего Фэй мусора.

– Ты! Не суйся!

– Слушай, я завязала, я чистая, вот честное слово! – повторяла Фэй.

– Что не видишь, она не врёт?

– А ты кто такой, мистер? Не слышал, тебе сказали не суйся?

Они при нас ничего не нашли, а Фэй в то время мазалась не в руку, а в кисть. Кисти они ей не проверяли, мои руки, к счастью, тоже.

– Это бармен из «Кот-Д’Ор» на нас стуканул, – заметила Фэй после того, как нас отпустили.

Так что я не большой ходок в «Кот-Д’Ор». Дважды подумаю, прежде чем туда соваться.

Джоди было в высшей степени плевать. Иногда. Мне было сложно делать различие между её и моими прожектами, и время от времени, я ловил себя на том, что напускаю на себя её бравирующую маску и сам же в неё верю. И всё-таки, я сознавал, что ей, как и всем нам, не вечно всё трын-трава. Допускаю, само моё желание содержало в себе противоречие. Я повёлся на её позу возмутительной независимости. Одновременно я не рассчитывал, что она ожидает, что я всё время буду принимать её всерьёз.

Мне хотелось сказать: «Слушай, Джоди, я всё понимаю. У меня самого есть зеркало». Но почему-то у меня не получалось до неё достучаться. Вместо этого я говорил: «Ты прекрасна, Джоди. Не знаю, как тебе это удается с твоим мерзким характером, но ты прекрасна».

Кто-то обозвал её блядью.

– Я тоже, – отвечал я, – не могу иметь ничего общего с женщиной, не понимающей, что она блядь. Не могу долго поддерживать отношения с девкой, которая не осознаёт, что она время от времени бывает блядью.

То, что Джоди действительно иногда снимала мужиков, если возникала необходимость, и в то же самое время магазинчик открывать не планировала, очень мне в ней нравилось.

Охотясь на своих толстопузиков, она проявляла себя как с лучшей, так и с худшей стороны.

К ней со страшной силой липли молоденькие еврейчики-бизнесмены, но вскоре обнаруживали, что она жуткая блядина, напрягались и нередко здорово бесились, когда выяснялось, что она сидит на героине.

– Чувак, – говорила Джоди, – ты представляешь, чтобы я им давала, если бы не торчала на чём-то?

Сам по себе героин не ведет к проституции. Но для многих баб он и в самом деле даёт силы терпеть еженощное насилие, которое им приходилось выносить от тех, кто в большинстве своем – духовные недоделки мужского пола. Более того, Джоди далеко не всегда являлась на свидание. Эту ее ненадежность негодующие клиенты списывали на ее наркоманию. И уж конечно, если у неё был голяк с лаве и джанком, можно было рассчитывать, что она нарисуется сшибить на дозу. Что служило подтверждением для вышеописанных джентльменов, что лучшее в жизни это то, что покупается за деньги.

Мужики вечно упрашивали Джоди выйти за них замуж. Им хотелось защищать её, спасать от себя самой. Многие из них были богаты, и, по крайней мере один – очень богатый. Но ей-то нужен был всего-навсего хахаль, который слал бы ежемесячно с Северного полюса чек, а она бы любила его на расстоянии за то, что он такой щедрый, и сама одновременно любила другого, такого же (бес)проблемного, как она сама. Всю жизнь я чувствовал в Джоди большую способность любить. Догадываюсь, (другие) её хахали тоже.

Нам было сложно быть вместе, по крайней мере, пока мне не надо было возвращаться на баржу. Я познакомился с ней в тот период, когда не работал и дрых везде, где только удавалось найти койку. К моменту, когда я вернулся на баржу, было слишком поздно. Она слишком плотно торчала. Мне же теперь было слишком всё безразлично, чтоб совершать усилие. Я мечтал о женщине, способной иногда на легкомысленный поступок, даже по отношению к героину.

За те несколько месяцев у нас было несколько потенциальных вариантов сближения. Мы могли вместе слезать с джанка. Она могла снимать мужиков, чтоб у нас были деньги. Или мы могли вместе подворовывать в магазинах. Или барыжить.

Большинство торчков мужского пола в конце концов заделываются сутенерами, магазинным ворьём или барыгами. Мы продумывали, как нам спрыгнуть. Джоди не могла заставить себя вылезти из кровати. Именно этот эпизод вдохновил Мойру на пассаж:

– Джоди! Да она тобой пользуется! Ляжет в своем гнездышке и ждет, чтоб ты примчался ее кормить. Она как клуша, жирная, жадная маленькая клуша! На сей раз тебе сколько нужно?

Взывать к Мойре тоже было бесполезно, так что я возвратился в комнату, где Джоди валялась, обсасывая своё недовольство по поводу всего и вся, накапливая в себе злость, в односпальной кровати, которую она заграбастала в единоличное пользование. Стоило мне войти, она тут же засыпала меня упреками, что я не принёс печенье.

– Что за печенье?

– Которое я тебя просила принести! «Твинкиз»! – визжала она, – Просила же принести две пачки «Твинкиз»!

– Две пачки «Твинкиз»… – повторял я, чтобы не выплеснуть ярость.

Это продолжалось два дня, а потом Джоди подловила клиента, и нам удалось вмазаться. Ещё пара подобных случаев, и мне надоело мотаться по круглосуточным забегаловкам и ждать.

Мы могли бы воровать. Основная масса наших знакомых джанки регулярно это проделывала. Надо же им было на что ширяться. Но в тот момент, если кто решает для этой цели воровать в магазинах, значит он уже сталкивался с реальным шансом провести значительную часть жизни в стальной клетке. Несомненно, привыкнуть можно, даже к периодическим отсидкам. И, разумеется, мир покажется вдвое прекрасней, когда возвратишься на улицы. Но я для себя больше не мог выбирать подобную жизнь, как не смог бы предпочесть провести остаток моей жизни в Гренландии. Повсюду кроется бесконечное число возможностей, до самого момента смерти, даже в коже прокаженного, умело оперирующего своим колокольчиком. Но экстрим, агрессия и непредсказуемая природа сдвигов в существовании закоренелого зека, жизнь, как таковая, в условиях непрекращающейся шоковой терапии, озверения, необходимость ежедневно терпеть машиноподобную дисциплину, навязанную извне, банду и законы Линча пронумерованных людишек, коих контролируют смутно их же напоминающие другие людишки, неважно в каком «большом доме» граждан, каждодневные издевательства, мелкие унижения, постоянное бряцанье стали и пронзительное искусственное освещение; а Барон де Шарлю^[28], прикованный обнаженным к железной кровати в комнате 14А в «Джупиэне», тем не менее продолжает распоряжаться своей судьбой, в том смысле, что он как-никак не осужденный – немыслимо, чтобы я по доброй воле это выбрал.

А насчет торговли наркотой – этот вариант мы ни разу всерьёз не обсуждали. Чтобы делать это правильно, это должно стать профессией, а в качестве профессии, со всеми вытекающими мутными, случайными и двусмысленными связями – ну её к чёрту.

Мы с Джоди прожили вместе еще несколько дней, до того самого момента, который оба предвидели, когда мы разошлись на Шеридан-Сквер. Она вернулась в жилище к Пэт, а я… Я не помню.

Джоди двинула в бар. Мо, Трикси в кататоническом состоянии под колёсами, Саша – русский из белых, в сиську пьяный, вот-вот разревётся. Этих избегай.

– Джоди! – миниатюрная тётка под полтинник с каштановыми волосами высунулась из-за двух мужиков, сидящих за задним столиком. Это была Эдна.

Джоди неуверенно ей кивнула.

– Интересно, как у неё с лаве? – шепнула она мне.

Я покачал головой.

Женщина, жестикулируя пальцами, сделала знак. Он мог значить чего угодно. Джоди мотнула башкой, показывая, что она не понимает, а когда Эдна принялась жестикулировать с удвоенной энергией, Джоди развернулась, резко дёрнув головой.

– Пошли отсюда. – сказала она.

На улице мы помялись под моросящим дождём.

Мы пересекли авеню и заглянули в драгстор, где продавали книги в бумажных обложках.

– Нам бабок надо нарыть! – яростно зашептала Джоди, увидев, что я собрался посмотреть книжки.

– Разумеется, – ответил я. – но пока не знаю, как.

– Должен же быть кто-то…

– Во! Жди здесь, – велел я.

Алан Данн, мой знакомый по Парижу, к тому же кое-чем мне обязанный, как раз зашел в магазин. Ура. Я знал, он обязательно даст мне денег в долг.

– Привет, Алан.

– Здорово, Джо! Рад видеть, братан! Слышал, что ты здесь, всё старался разыскать. На днях встретил Мойру, сказала, ты работаешь на реке. Много понаписал?

– Порядочно, – небрежно сказал я. Но я слишком хорошо знал Данна, чтоб чувствовать необходимость ему напоминать.

Я расцвёл при этой мысли и попросил:

– Слушай, Алан, мне сейчас, сегодня вечером, деньги нужны…

– Конечно, Джо… тебе сколько?

– Двадцать долларов хватит.

Он уже успел вынуть бумажник. Вручил мне две десятки.

– Может кофе выпьем? – предложил он, когда я забрал деньги.

– Давай, – согласился я. – И спасибо за бабки, Алан. Очень тебе благодарен.

– Нормально, старик, всегда рад, – отвечал он.

– Подожди минутку, – проговорил я. Подошел к Джоди:

– Встречаемся минут через пятнадцать в «Джиме Муре».

Посмотри, может чего получиться взять.

– Сколько?

– Смотря что. У меня двадцатка.

Она расплылась в блаженной улыбке:

– Можно заскочить к Лу. Прямо сейчас ему звякну.

– Хорошо. Пока, – я вернулся к Алану, уже сидевшему за стойкой.

– Что за девчонка? – поинтересовался он, когда я опустился на стул рядом с ним.

– Джоди зовут.

– У неё красивые глаза. Но вид потрёпанный. Ты с ней живешь?

– Нет. Было дело, думал, что было бы здорово влюбиться в неё. Но не срослось. Всё равно, что любить Гонерилью. – я отхлебнул кофе. – Ты когда вернулся?

– Всего неделю назад.

Я был рад встретить его. Мне нравилось разговаривать о Франции. Вскоре мы стали смеяться над тем, что в Париже L’Histoire d’O^[29] запретили и одновременно дали литературную премию. В Париже упадок литературной цензуры – это война, которую вменяемые люди развернули против векового идиотизма.

– Рад был увидеть, Джо!

– Я тоже, Алан! Где ты остановился?

Он дал мне адрес.

– Ты слышал о своем арабском приятеле… как там его звать?

– Мидху, – сказал я. Мы возили Алана на автобусе в Обервиль, где знали один испанский квартальчик. Незаметное такое местечко среди испанских трущоб Парижа, около канала. Именно здесь селились те, кто не был поэтом, перемахнув через Пиренеи после Испанской гражданской войны.

Мидху был отчаянным курильщиком гашиша, трубадуром, парижским алжирцем из тех, кто ест руками. Усевшись на полу в позу лотоса, мексиканские усы подчеркивали его насмешливо кривящиеся губы, он воздевал сцепленные руки и вещал о плоти. Тяжелые брови, покатый лоб, маленькие заостренные уши, чёрные глаза хищной птицы. Иностранные слова, выплёвываемые сквозь сжатые зубы, лапа оборачивается кулаком, становится ножом, становится ладонью.

– Да, слыхал, он уехал в Алжир, – ответил Алан.

– Он раз прислал мне открытку, – сказал я. – Но мне рассказывали, у него теперь пол-лица нету после того, как он в Алжире вписался на грузовике в кирпичную стенку. Это был полицейский пропускной путь на трассе. Не знаю, может он гашиш вёз, может, оружие.

– Бедняга, – посочувствовал Алан, – С ним сейчас всё нормально?

– Насколько мне известно, нормально. Я слышал, что он ненадолго возвращался в Париж и был такой же, как всегда. Помнишь его гитару?

Мы бурно общались, когда снова появилась Джоди.

– Ты идёшь, Джо?

– Конечно. Это Алан Данн… Джоди Манн.

Джоди кивнула, Алан ей улыбнулся.

– Не буду задерживать, – произнес Алан, поднимаясь.

– Да, Джо, пошли, – заторопила Джоди.

– Я тебе позвоню, – пообещал я ему.

– И закончи книгу, – попросил он.

Едва мы вышли на улицу, Джоди сказала:

– Ты чего так долго?

– Отъебись, – ответил я.

– Лу ждёт, – начала возникать она.

– Слышала, что он мне сказал?

– Нет. Кто? Лу?

– Нет, не Лу. Парень, которого мы ограбили.

– А, этот? Нет. И чего?

– Он мне сказал: «Допиши эту книгу».

– Какую? – уточнила Джоди.

– Да хоть какую! – воскликнул я.

– Ага!

– По типу это мой уебищный raison d’etre^[30]!

– Твой чего?

– В том смысле, что я не стал ему говорить: «Всё, проехали, разве нет?»

– Да, чувак, он что-то дуплил! Лу просил побыстрее.

– Что случилось? – с раздражением спросил я.

– Фэй взялась сгонять. Будет как раз на месте, когда и мы подтянемся.

– А кто спонсор?

– Лу, он скинул за нас десятку.

На десять баксов нам досталось не особо много. Лу высыпал это дело на зеркало, и когда мы подошли, с помощью лезвия делил. Там были Фэй, Гарриет, жена Лу, которая готовила соску для малыша, вечный паразит Вилли, превращавшийся, при условии, что вы взяли его на хвост, в образец благодушия. Ему было тридцать пять, плохие коричневые зубы и очки с толстыми стеклами, Лу, Джоди и я. Почти сразу объявились Джео с Моной. Его красная разгоряченная физиономия пылала над белым воротничком. С Моной он всё время носил белый воротничок. У неё была шляпа и химия на волосах, отчего она смотрелась незамужней тетушкой рядом с Фэй, снявшей шубу и закатывающей рукав бесформенного зелёного платья. Гарриет с косичками, как крысиные хвостики, одетая в неизменную рубашку с джинсами, одной рукой нянчила младенца. Выходя вместе с Моной, Джео напустил на себя ехидно-ханжеский вид, дававший нам понять, что он в курсе, она несколько толстовата, плюс эта её свежая завивка и шляпа, в которой она ходит по улице. Её наличие он объяснил тем, что у неё такая жопа – приятно хватать. Но от его извинений нам стало неловко, а Мону они только подстегнули ещё усердней корчить из себя приличную даму. Сама-то Мона хорошая. Грустно было наблюдать, как по милости Джео ей пришлось изображать неуклюжую пародию на саму себя.