Текст книги "Книга Каина"
Автор книги: Александр Трокки
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Annotation
«Книга Каина» (впервые роман опубликован в 1960 г.):
После «Голого Ланча» Берроуза – вероятно самое знаменитое, скандальное и захватывающее автобиографическое произведение о наркомании, повествующее обо всех нюансах жизни героиномана. Сам Трокки говорил о «погружении во внутренний космос», для которого он превратил свою болезнь – «употребление наркотиков» – в предмет серьезного и честного философского исследования. «Книга Каина», подробный отчет об одиссее джанки-писателя в Нью-Йорке, даже больше, чем роман – это манифест образа жизни, репортажа «путешествии в аду», экспериментальный дневник наркомана, сочетающий в себе автобиографию и философскую прозу, изучение деформации сознания под влиянием наркотиков, и грубый эпатаж, разрушающий все моральные условности, язвительный культурологический комментарий литературных процессов и нигилистический протест против «этики общества потребления». Этот бестселлер шестидесятых сейчас признан критиками классикой современной литературы и переведен на многие языки.
Александр Трокки
ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЕПИСКОПАРИЙ ЖЕЛАНИЙ
Предисловие
Введение
КНИГА КАИНА
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
Александр Трокки
Книга Каина
Alexander Trocchi. CAIN’S BOOK
JOHN CALDER PUBLISHER
LONDON PARIS • NEW YORK
Adaptec/T-ough Press
CHAOSSS press
ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЕПИСКОПАРИЙ ЖЕЛАНИЙ
Магия без участия демонов и дьявола!
Магия без помощи каббалы и заклинаний!
Магия для каждого, без различия политических и религиозных убеждений!
MANIFEST #016
www.chaosss.info
ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ СТОЯНИЕ «ПОСЛЕДНЯЯ РОССИЯ»
RADIO CHAOSSS
музыкальное приложение к гностическому ресурсу
www.radio.chaosss.info
ЗА ТЕМНОЙ ВУАЛЬЮ…ПУСТОТА
готическое немузыкальное подполье
www.gochic.chao.sss.infо
– Этот роман выгодно отличается от многих других книг, в нем сочетается правда, искусство и редкая храбрость. Я не буду удивлен, что его по-прежнему будут обсуждать спустя двадцать лет.
– Норман Мейлер
– «Книга Каина» выпрыгивает как убийца из засады в темной аллее и вонзает нож между лопатками традиционной критической мысли… в ней есть черное, леденящее душу великолепие… и сотворено оно человеком, который исследовал глубочайшие закоулки человеческой души.
– Кеннет Оллсоп, Evening Standard
– Читатели содрогнутся от языковой откровенности, высказанной, пожалуй, наиболее решительно, чем в любой другой книге, опубликованной в этой стране. Мистер Трокки – серьезный мастер.
– T.L.S.
– Александр Трокки – шотландский Джордж Бест литературного мира.
– Ирвин Уэлш
– Трокки – один из самых выдающихся людей, которых я когда-либо встречал.
– Аллен Гинзберг
– Алекс Трокки обладал смелостью, настоящей отвагой, столь необходимой для писателя. Он писал о духе, теле и смерти и о прозрениях, которые открывались в терзаниях плоти… Для этого он побывал в аду и вернулся обратно.
– Уильям Берроуз
Александр Трокки (1926–1984) – один из самых заметных представителей западного андеграунда 50-х-60-х г.г., культовый британский писатель, поэт и переводчик. Уильям Берроуз называл его «уникальной и стержневой личностью литературного мира того времени».
Трокки родился в Глазго, закончил с отличием философский факультет местного университета, затем перебрался в Париж в самом начале 50-х г.г. Там он стал редактором-основателем влиятельного литературного журнала «Мерлин», среди постоянных авторов которого были такие выдающиеся фигуры, как Самуэль Беккет, Генри Миллер и Ги Дебор. Первые романы Трокки были опубликованы во Франции издательством Olympia Press (почти все книги были выпущены под различными псевдонимами), затем он перебрался в США, где стал одним из основателей Битнического сообщества в Венис Уэст, Калифорния. Шумный скандал, связанный с запрещением в Великобритании его автобиографического романа «Книга Каина» (1963 г.), принес Трокки славу одного из самых спорных авторов шестидесятых. В начале девяностых, в связи с публикацией его биографии «Создание монстра» Мюррея Скотта, читательский интерес к творчеству Трокки значительно вырос, почти все его работы были переизданы. По роману «Молодой Адам» была сделана одноименная экранизация с Юэном Макгрегором в главной роли, признанная лучшим британским фильмом года.
Посвящается Лин
Предисловие
Александр Трокки уже при жизни был легендой. Знакомые по Парижу в 50-е годы называли его «Викинг». Его считали человеком огромнейшего литературного дарования, которому суждено прогреметь по всему миру. Единственный вопрос состоял в том, какое направление он изберет. В пятидесятые он водил дружбу с такими бескомпромиссными писателями, как Беккет, и с загадочными революционерами вроде Ги Дебора, а также со всевозможными личностями, циркулирующими в пространстве между искусством и уголовщиной. В шестидесятые он объявил себя «космонавтом внутреннего космоса» и занял место в центре международного синдиката авангарда, «андеграунда» и «новой культуры». С истинной силой и страстью призывал он к «Незримому восстанию миллионов умов». Везде – в Париже и Лондоне, Нью-Йорке и Венеции, штат Калифорния, – самые разные люди неудержимо тянулись к нему, к его бьющей через край энергии, обещанию приключений, риска, победы, которые он, как казалось, щедро раздавал тем, у кого хватало духу принять – словно милостыню бедным.
Но когда Трокки скончался в Лондоне в 1984 году – ему было пятьдесят девять лет: он умер от воспаления легких, через год после перенесённой операции по удалению раковой опухоли на лёгком. После него осталась обычная для представителей богемы легенда. Почти тридцать лет он сидел на героине, гордый и нераскаявшийся, и сеял вокруг себя разрушение: его вторая жена, ставшая с его подачи наркоманкой, умерла в молодости, задолго до него (достигшим самого дна, как истинный представитель богемы, Трокки как-то выгнал её на улицы Лас-Всгаса торговать собой, чтобы добыть денег им на джанк); его старший сын умер, младший покончил с собой вскоре после смерти отца. На протяжении всей жизни Трокки рядом с ним появлялись друзья и последователи, либо рано расставшиеся с жизнью, либо начинавшие культивировать собственные пагубные пристрастия. И, разумеется, погибли произведения самого Трокки, всё, сделанное до конца 50-х, начиная от порнографии, напечатанной в Париже под псевдонимом «Френсис Ленгель», и заканчивая одинокой «Книгой Каина», автобиографическим романом в форме дневника джанки. «Книга Каина» стала знаменитой после публикации в 1960 году в Нью-Йорке. Как аморальное и разлагающее произведение книга была запрещена и сожжена в Великобритании в 1963 году. И все. Следующие двадцать пять лет Трокки предпринимал тысячи комбинаций, приносящих ему немного денег и немного известности, отбрасывая вопрос о том, как все могло бы обстоять иначе. По законам богемного жанра нет ничего романтичнее, как послать всех и вся в тот момент, когда все уверены, что ты победил; в этом смысле, по всем правилам игры, которые не он выдумал, но следовал им, жизнь Трокки оказалась дешевым триумфом.
Но «Книга Каина», которую он писал на протяжении семи лет – вовсе не дешевка. Она безжалостна. Это – одно из тех нигилистических произведений, которые благовоспитанные читатели вечно пытаются спасти от самих себя, апеллируя терминами из области социологии, философии, искусства или революции. Произведение помогает глубже проникнуть в сущность основной социальной проблемы… Между строк автор повествует о несокрушимости человеческого духа… Произведение представляет собой важнейший вклад в литературу о наркомании… литературу отчуждения и протеста – забудьте об этом. Невозможно разглядеть социально-значимых сантиментов в таких фразах как: «Она торч у тебя из жопы высосет». И никакого подрывного подтекста в солипсических заявлениях типа: «…и натравить всю свою идиотскую полицию на меня, кто пятнадцать лет носа не казал из своей комнаты, за исключением походов за хмурым». «Книга Канна» настойчиво постулирует, что жизнь состоит из выбора и необходимости, и потом безжалостно сводит оба эти элемента к нулю. «Мне кажется, что мои мысли – это бред слетевшего с катушек оттого, что его сознанию в принципе нужно обязательно присутствовать в истории, действовать, обдумывать всё. Жертва навязчивого инстинкта. Иногда я рассуждал: как же далеко увела меня история с моего пути! И тогда я сказал: «Пускай, пускай, пускай они все уйдут куда подальше!»
«Мне были нужны наркотики, – говорится в одной из обнаруженных после смерти Трокки записей, – чтобы изничтожить внутри себя болезненное отражение шизофрении моей эпохи, задавить в себе порыв немедленно вскочить и бежать в этот мир, жить по какому-нибудь пристойно-традиционному варианту хитроумия и коварства.
Астронавты, которых я считаю героями, двигались по орбитам внутреннего космоса… Я мечтал спастись из тюрьмы языка моего сознания, «обновить его». На фоне банальностей насчёт спасения через искусство, «Книга Каина» демонстрирует, насколько остро они оказываются несостоятельными. «Всё время сознаю, что я поглощён реальным миром, а не литературой… я живу ускользающими чувствами. Я нахожусь рядом с плотью, кровью, волосами». Ни одно из этих средств не годится против врага, который все-таки к концу книги показывается: история, укор этого мира, что в нем ничего бы не изменилось, если бы ты не родился, что он не ждет твоей смерти. «Похоже, что я, раздираемый сомнениями, писал, продираясь против течения, с растущим подозрением, что моя писанина в некотором смысле преступным образом прет против истории…»
Страницы «Книги Каина» пестрят такого рода бравадой, она – душераздирающее признание поражения, смутное воспоминание об идее искусства как о субъективном, персональном уничтожении мира, отказывающегося услышать отзвук собственного конца, отзвук, творимый художником. «Книга Каина» производит именно такой бесшумный взрыв. Вы можете услышать, как он раздаётся в голове писателя. Этот взрыв есть искусство вопреки себе самому. В процессе чтения он звучит достаточно громко, чтобы заглушить лепет жалких легенд о личности Трокки. Пускай они уйдут.
Грейл Маркус
1992
Введение
В 1991 году молодой шотландский критик, по имени, кстати, Эндрю Мюррей Скотт, выпустил биографию Трокки под названием «Становление монстра». Данное произведение, невзирая на обилие ошибок в фактах и версиях, тем не менее произвело шокирующий эффект. Я не мог не вспомнить, что Трокки, когда я его впервые встретил, как никто из известных мне людей олицетворял словосочетание «жизненная сила», не просто умер, но и практически забыт. Человека, о ком Уильям Берроуз совершенно справедливо отзывался как о «единственной в своем роде и важнейшей фигуре в литературном мире 1950-х и 60-х годов», и которого к моменту смерти в 1984 даже у него на родине, в Шотландии, едва помнили.
Даже оформление книги производило сильное впечатление. Она представляла собой потрясающую фотографию Трокки в запыленной куртке: взъерошенные волосы, тонкое угловатое лицо с сильным подбородком и крупным носом, широкая, на первый взгляд, простодушная улыбка. Но глаза являли – или приоткрывали – чудовище. Хотя в них, в то же время, видна улыбка, они завлекают, околдовывают, гипнотизируют и, да, заводят в тупик. Таким я знал Трокки в 50-е годы в Париже и затем в Нью-Йорке, где он жил и работал над «Книгой Каина». Вот как Трокки описывает себя в «романе»:
Я тоже довольно высокий. Я был одет в тяжелый белый матросский свитер с высокой стойкой, и чувствовал, что угловатость моего лица – большой нос, острые скулы, глубоко посаженные глаза – смягчилась тенями, сгладилась – эффект наркотика – от своей обычной нервности.
Я познакомился с Трокки сразу после его первой парижской публикации в англоязычном журнале под интригующим названием «Мерлин». Его основали полдюжины писателей и поэтов – англичане, американцы, канадцы и южноафриканцы – и я попал в их число. Нам было от двадцати до двадцати пяти, и мы все, несмотря на географические и образовательные различия, очень серьезно верили в Литературу и Жизнь. Разумеется, мы очутились в Париже по причинам отчасти романтическим, но кое в чем мы отличались от так называемого Потерянного Поколения: мы были влюблены в Париж, однако политические реалии того времени были для нас превыше всего. Это была заря Атомной Эры, шла Холодная Война, мир разделился на лагери, вооруженные уже не обычным оружием, но оружием апокалипсиса. Ричард Никсон сидел в Вашингтоне, там же, где и Джо Маккарти, чьи неофициальные послы, Кон и Шайн, неистовствовали по всей Европе, сея страх и недоверие. Сталин был охвачен паранойей, но, как нам виделось, не без повода. И, самое главное, в самом разгаре были казавшиеся бесконечными корейские войны, высасывавшие из Америки все больше крови ее солдат.
Мы ни в коем разе не могли оставаться равнодушными, ибо равнодушие значило гибель души. В дебатах Камю и Сартра, раздиравших тогда европейский литературный истеблишмент, мы занимали однозначную позицию и были на стороне политического дуэлянта, а не беспристрастного философа. Мы ставили engagé выше non-engagé. Мы не просто отличались от наших окопавшихся в Париже старших товарищей, заполнявших в двадцатые годы кафе Монпарнаса, мы представляли собой полную противоположность – чистую литературу, в понимании Джойса или Гертруды Стайн; экспериментальную форму, как окончательную саму по себе, мы считали невозможной.
Первые номера «Мерлина» были книжечками объёмом не более шестидесяти четырех страниц, но каждый из них нес тяжесть времени начала Холодной Войны на своих щуплых плечах.
В той ситуации Трокки поразил меня, и, по-моему, всех остальных, показавшись наиболее талантливым и многообещающим автором, который, устрой мы выборочный опрос общественности, скорее всего, был бы избран Джойсом или Хемингуэем, или – наиболее вероятно – Оруэллом нашего поколения. Рядом с Трокки, бывшим всего на год-два старше нас, мы были младенцами в джунглях, ползающими в поисках знания или надежды на знание. Он же, напротив, был уверен в себе и в своих текстах. Успел жениться и развестись, отец двух прекрасных (хотя и брошенных им) дочек. Он же напечатал несколько рассказов и стихотворений, накладывал последние штрихи к своему первому роману «Молодой Адам», к которому проявляли интерес несколько британских и американских издательств. Этот экзистенциальный роман, жестокий, как и время его создания, был написан с той же позиции и наполнен той же страстью, которые стояли за созданием «Мерлина». Это было представление о том, что человек одинок, и хотя мы допускаем, что он не несет ответственности за то, что предопределено ему судьбой, это не значит, что он может, как рептилия старую кожу, сбросить с себя ответственность.
За годы существования «Мерлина» я сблизился с Трокки как ни с кем доселе из друзей или коллег. Мы постоянно обсуждали всякие темы, серьезные и фривольные, боролись за жизнь журнала в условиях вечного финансового голода, пускались в двусмысленные и безумные с точки зрения денег авантюры по публикации книг. Мы работали вместе, в полной гармонии и согласии.
Отчего же тогда, перечитывая «Книгу Каина» через тридцать с небольшим лет после ее первого американского издания, с одной стороны я испытываю радость, с другой – гнев?
Радость объясняется легко. В 1960 году Норман Мейлер, всегда скупой на комплименты конкурентам, написал о «Книге Каина»: «Она правдива, она отлично написана, она отважна. Я не удивлюсь, если даже через двадцать лет о ней будут говорить». Что же мы имеем, даже не через два, а три десятилетия спустя? Сколько книг способны выдержать разрушительное давление времени, груз своего же несовершенства, перемену читательских интересов и восприимчивости, вечную эволюцию политических реалий? Но «Книга Каина» выдержала всё это и, на удивление, благополучно. Её текст до сих пор не утратил свежести и актуальности. Метафоры выразительны и точны. Откройте произведение на любой странице:
«Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее, как у мопса, чем у свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, ее лицо в своем теплом гнезде начало с пониманием шевелиться.»
«Но что-то ненастоящее прозвучало в его словах, прилипшее к ним словно морская уточка к корпусу корабля, усиливающаяся помеха.»
«Том Тир, кто за секунду до этого, передислоцировался на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на его глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомбленный город.»
«Джоди обожала пирожные. О на обожала пирожные, хмурый и содовую с сиропом во всех вариациях. Я понял, к чему она клонит. Кое-что меня поначалу удивляло, например, ее привычка встать посреди комнаты, типа такой птичкой, уткнуться головой в грудь, а руки – будто свисающие крылья. Поначалу я раздражался, поскольку это означало присутствие неясного элемента в абсолютной ясности, создаваемой героином. Стоя так, она покачивалась, пугающая, словно Пизанская башня.»
Прочие качества: Трокки развивал суровую тему наркотиков и жизни джанки с редкой правдивостью и искренностью. В ней отсутствует романтика, хотя несколько рецензентов уподобляли «Книгу Каина» произведениям Де Квинси и Бодлера. Наркоман сознаёт, что он «самый одинокий человек в мире». Честность перед самим собой – отличительная черта этого недвусмысленно автобиографичного романа: Трокки/Некки изолирован от мира. Аутсайдер по собственному выбору, но ещё и, в связи с наркотиками, по необходимости. Неистовый и непоколебимый Каин. Крот, роющийся под поверхностью «нормального мира», словно Сад, вечный homme révolté[1], и при том столь же жёсткий и безжалостный по отношению к себе, сколь к ненавистному ему буржуазному обществу.
Лишь убедительность книги поражает меня всё сильнее и острее, чем тридцать лет назад. Но раньше я настаивал на том, чтобы убрать из текста некоторую, если не самую значительную, её часть, и проиграл. Задача редактора – предлагать, а не диктовать, а разглагольствования занимали солидное место в существовании Трокки шестидесятых годов, когда он наезжал на мир, который избрал, и воевал с властями, чтобы не угодить за решётку. Подозреваю, что на самом деле Трокки получал удовольствие непосредственно от этой войны, поскольку она неустанно доказывала его самопровозглашенную роль человека андеграунда, отважного борца с заблудшей властью, современным де Садом, который убеждён, что слепые законы и несовершенные нравы эпохи не просто лицемерят, но и направлены конкретно против него.
Параллель с де Садом не так уж поверхностна. Как и «божественный маркиз» Трокки использовал свою «болезнь» – наркотики – в целях создания произведения искусства. Да, его выразительный опус до обидного мал по сравнению с обширным наследием Донатьена-Альфонса, но в отличие от сексуальной одержимости, наркотики ослабляют, вынуждают наркомана пятиться назад во времени и пространстве и, в конечном счёте, ведут к гибели не только его, но и тех, кто его окружает. В жизни Трокки было много печальных тому подтверждений. Эротические фантазии де Сада, совмещённые с его вечной ненавистью к обществу, всё сильнее и сильнее подстёгивали его красноречие и провокационность. Всё более глубокое погружение Трокки в мир наркотиков, которое он объяснял историческими и литературными прецедентами, как в то же время желательное и необходимое для его творческой и личностной реализации, подтачивало его уникальное литературное дарование. А оно и вправду было уникальным: у меня живо в памяти первое прочтение даже еще незаконченной рукописи «Молодого Адама» и удивлённый восторг перед стилем и содержанием, лёгкостью, с какой фразы и абзацы выскакивали из потрёпанной пишущей машинки Трокки. Творческое и самокритичное начала сосуществовали в абсолютной гармонии, в писательской убеждённости не было ни на йоту заносчивости. Этот талант Трокки в те дни также проявился в его произведениях и манифестах, напечатанных в «Мерлине». Даже романы-однодневки для поднимающей голову «Олимпия-Пресс» Мориса Жиродиаса, он строчил с потрясающей скоростью.
И какая разительная перемена, когда, спустя десять лет, будучи редактором «Гроув-Пресс» я работал над тем, что впоследствии стало «Книгой Каина», кстати, рабочее название было «Записки о становлении монстра», наблюдая, с каким болезненным усилием каждая страница, каждый абзац, каждое предложение втискивались в чистый лист. Поскольку деньги были для Трокки ежедневной головной болью и он дважды брал аванс, чего контрактом не предусматривалось, мы придумали договор, напоминающий начало романа, который мы с Трокки ценили превыше прочих: «Моллой» Сэмюэля Беккета. Отныне Трокки будут выдаваться небольшие «авансы» лишь при условии, что он принесёт несколько новых страниц. Но больше уже ничего не давалось Трокки легко: он, который ещё в своих ранних «мерлиновских» публикациях вознамерился повлиять на развитие мира, если даже не изменить его (у него хватало ума понять, что литературный журнал не способен изменить мир), теперь с самого утра носился в поисках финансов на торч – что само по себе полноценный рабочий день – в то же время увиливая от злобных сил закона. Наркотики не только ставят наркомана вне общества: в глазах Трокки он обеспечили ему высокое моральное положение, где всё можно и всё простительно. Можно или нет соглашаться с этой посылкой – я имею в виду не одни наркотики-как-правду-жизни, а любой моральный или аморальный эквивалент – но верно то, что «Книга Каина» даёт описание жизни и жизненной позиции с редкой силой и глубиной.
Критик Джеймс Кэмпбелл из Шотландии, признавшийся, что с самого начала и на всю жизнь «Книга Каина» повлияла на него и его отношение к миру, недавно написал в «Лондон– Мэгэзин», что «Книга Каина» это не «великое произведение», а «великое преступление», «книга для несовершеннолетних, книга, развращающая молодежь». Несомненно, Трокки хотел, если не развращать ей, то, явно, шокировать, точно так же, как двумя столетиями ранее де Сад. Он говорит коварные вещи: игра важнее труда, наркотики расширяют сознание, следовательно, позитивны, законы изначально созданы с целью оным не подчиняться, мораль и традиция – не более чем вздор (и это мы слышим из уст человека, который не только подсадил свою новую жену-американку на героин, но и, как утверждают, чуть ли не через полгода после свадьбы выгнал ее на улицы Лас-Вегаса заниматься проституцией, человека, безусловно воплощавшего па практике то, что он проповедовал).
«Я вне вашего мира, – писал Трокки одному из своих друзей в шестидесятые, вскоре после того, как он покинул Сен-Жермен-де-Пре ради Гринвич-Виллидж. – И впредь я не подчиняюсь вашим законам». Проблема была в том – и в глубине души он это знал – что перебравшись в конце пятидесятых в Америку Трокки сознательно вступал на территорию врага, в климат, намного более непримиримый по отношению к наркотикам, чем любая другая часть света, какую он мог избрать. Но как бы он не отрицал существование законов, они были и действовали, и, как показали дальнейшие события, он не сумел их избежать. Когда он прилетел в страну в 1961-м году, имея, должен отметить для занесения в протокол, не один а целых два Джордж-Плимптоновских костюма (это – отдельная история), ему вполне реально угрожала смертная казнь, а жена маялась в тюрьме штата. Однажды я спросил его, неужели эта постоянная опасность, необходимость весь день оглядываться по сторонам, неужели они не изматывают, не утомляют его. «Вовсе нет, Дик, – убежденно ответил он со своим чарующе-мелодичным шотландским акцентом. – Напротив, очень придает сил возможность обыграть козлов в их же жалкой грязной игре». Действительно ли он так думал? Может быть, временами, но точно не постоянно.
Когда я писал о Трокки лет этак десять назад, выразив сожаление о том, что, по-моему, учитывая его огромный талант, он, казалось, не выполнил свои обещания, то получил письмо, язвительно отчитавшее меня за наглость. Кто я такой, чтобы судить о нем? Как я осмеливаюсь выражать недовольство по поводу того, что он сделал – ил и не сделал? – со своей жизнью. И, разумеется, он был прав.
Причиной моего гнева, понял я, были воспоминания о прежнем Трокки, моем брате, о том, что он обещал и что он давал. Я злился на сгубивший его джанк – ведь он же убил его. Я злился при мысли о книгах, которые он мог бы написать и не написал. На что Трокки снова сказал бы, что не героин его погубил. Джанк был не более чем инструментом, выбранным совершенно свободно, и полностью оправданным. Мы давным-давно множество раз обсуждали эту тему, но, словно атеист и верующий, бросили попытки найти общую отправную точку для беспристрастной дискуссии.
И, тем не менее, отбросив это всё в сторону, и перечитывая «Книгу Каина» после долгих лет, я не сомневаюсь в её важности. Наряду с «Голым ланчем» Уильяма Берроуза она стоит в ряду лучших книг, серьёзно и честно разрабатывающих тему наркотиков. Как и в случае с шедевром Берроуза, то, что в первые годы после публикации критики бранили за «бесформенность», есть неотъемлемый и значимый компонент её неувядающей прелести. Её нельзя не принимать всерьёз. Её, как пишет Джеймс Кэмпбелл: «повсюду запрещали, сжигали, преследовали, не брали в магазины, бранили за нежное описание героина и грубое сексуальное содержание… «Книга Каина» больше чем роман, это стиль жизни. Это автобиография и вымысел одновременно, дневник наркомана, поэтапный отчёт об одиссее джанки в Нью-Йорке, изучение сознания под действием веществ, пощёчина сексуальной благопристойности, комментарий литературной и критической практики, карта для исследований внутреннего космоса».
«Нет более систематического нигилизма, чем нигилизм джанки в Америке», – писал шотландец Трокки. На самом деле, в плане описания жизни и своей позиции, «Книга Каина» не имеет равных себе в современной литературе.
Ричард Сивер
1992
КНИГА КАИНА
… Их развращенность столь опасна, столь энергична, что, печатая свои чудовищные произведения, они не преследуют иной цели, кроли как вынести за пределы своих жизней общую сумму своих преступлений; иных они уже не совершат, но их проклятые книжки подтолкнут к преступлениям других. И сия приятная мысль. с коей они сойдут в могилу, утешает их, несмотря на то, что смерть вынуждает их отрекаться от жизни. – Д.-А.Ф. де Сад
1
Моя баржа пришвартована на канале в Флашинге, штат Нью-Йорк, около плавучей пристани Мак-Асфальта и Строительной Корпорации. Сейчас только начало шестого вечера. Сегодня в такое время еще день, и падающее на шлакобетонные блоки главного здания завода солнце, окрасило их в розовый цвет. Подъемные краны и палубы остальных пришвартованных барж пустынны.
Полчаса назад я вмазался.
Я опустил иглу и пипетку в стакан с холодной водой и лег на койку. Почти сразу почувствовал головокружение. Отличный, хмурый. Не сравнить с тем, что мы в последнее время брали. Мне бы стоило быть поосторожнее. До сих пор поблизости ошивались двое работяг в широких синих хэбэшных штанах. Время от времени пересекали мой мостик. Интересуются. Днём они слышали шум пишущей машинки. Этого вполне достаточно, чтобы они начали любопытствовать. Не так уж часто капитаны барж возят с собой пишущие машинки. Переговариваясь, они стояли прямо рядом с каютой. Потом, где-то около пяти, я услышал, как они вылезли обратно на палубу и ушли.
Лежа на койке, встревоженный неожиданной тишиной над каналом, я услышал жужжание мухи и заметил, что насекомое копошится у высохшего трупа другой мухи, налипшего на Деревянной обшивке стены. Я некоторое время посмотрел на нее, потом внимание рассеялось. Прошло несколько минут. Я опять услышал ее жужжание и увидел как она продолжает трудиться, усевшись жесткими выпуклыми лапками на труп. Ножки выросли из черного пятна как крошечные побеги ресниц. Живая муха занята делом. Я спросил себя: не крови ли она хочет. Может быть, мухи, как волки или крысы, могут поедать себе подобных.
Каин на молитве, Нарцисс перед зеркалом.
Сознание под героином затуманивает восприятие. Как это обычно происходит; оно отслеживает только содержание. Но весь процесс постановки вопроса, отделения сознания оттого, что ему известно, бесплоден. Не то что объекты восприятия навязчивы в той ошеломляющей манере, как бывает под мескалином или лизергиновой кислотой, не то что предметы обрушиваются на человека с большей интенсивностью или детальностью или сильнее завораживают, как у меня бывало под марихуаной, а все дело в том, что восприятие обращается вовнутрь, тяжелые веки слипаются, кровь ощущает сама себя. Медленное свечение в каждом волокне мышц, нервов и костей. Все дело в том, что организм испытывает ощущение цельности и прочности и, прежде всего, неприкосновенности. В качестве эпитета к этому чувству непоколебимости некоторые американцы пользуются словечком «клёво».
Уже вечер, температура упала. В тусклом освещении каюты предметы срослись в одно целое. Через несколько секунд буду вставать и зажигать керосиновые лампы.
– Какого черта я тут делаю?
В определённые моменты ловлю себя на том, что всю свою жизнь рассматриваю как путь к настоящему моменту, и всё, что мне надо подтвердить – только вот этот настоящий момент. Есть что-то недостойное в разговорах о прошлом или мыслях о будущем. Я всерьез не задаюсь вопросом о «здесь и сейчас», когда лежу на койке и под действием героина являюсь непоколебимым. Одно из преимуществ наркотика в том, что он убирает из подобных вопросов момент страдания и переносит их в другую плоскость, безболезненную и теоретическую плоскость, игровую плоскость, удивляющую, насыщенную и свободную от морали. Человек перестает быть нелепым образом вовлеченным в становление. Человек просто есть. Помню я сказал Себастьяну до того, как он вернулся в Европу вместе со своей новой женой, что необходимо знать о том, что это, при всем при том, растительное существование.
…. иллюзорное чувство адекватности, вызванное в тебе наркотиком. Иллюзорное? Может ли… «точка отсчета» быть ложной? Неадекватной? Относительно чего? Фактов? Каких? Марксистских фактов? Фрейдистских фактов? Менделеевских[2]? Все больше и больше я находил необходимым отбросить подобные факты в сторону, существовать в неопределенности, отказаться (по желанию) и нагим погрузиться в понимание.
