Текст книги "Человек и пустыня (Роман. Рассказы)"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
– А-а, и чердак же у тебя, мать!
– На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.
– Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.
Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой – бух!
– Верно, что ли, сынок?
– Верно, папа!
– Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.
И вдруг шепотом:
– Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка – гибель капиталу. Девки – не люди, козы – не скотина. Девке только приданое готовь. Она – негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего – молодая голова идет. Верно?..
– Уж больно ты, Иван Михалыч, шумный! – укоризненно сказала мать.
– Вот, – отец показал пальцем прямо в лицо матери, а глазами уперся в лицо Виктора, – вот они, бабы! Ну, что они могут понимать? У ее отца два миллиона было, когда я ее брал за себя. Прокудин богатей был, по всей Волге гремел. А теперь где Прокудин? И не слыхать. На нет сходит. А почему? Потому: было пять дочерей и ни одного сына. Дочь что? Это вроде язвы. Не-ет, мы не таковские…
ЧАСТЬ ВТОРАЯАндронов и Краснов приехали в Москву в хороший вечер, когда весь огромный город был переполнен предпраздничным звоном в канун второго спаса. А Виктору казалось: Москва радуется его приезду. Какие улицы и сколько в них народа! И какие дома! И какая суета! Мысль моментами невольно улетала назад домой, в Цветогорье. Там – глушь, непобедимая лень, лишь в мечтах и работе избывалась скука длинных уездных вечеров и дней, а в Заволжье – бескрайняя пустыня, тишь, перелеты диких птиц…
Зачарованные Андронов и Краснов ехали от вокзала до гостиницы, что на Бронной (туда им был дан адрес), и поминутно оглядывались по сторонам. Краснов восхищался вслух:
– Вот это здорово! Куда нашему Цветогорью! Го-го-го! Извозчик, это чей дом? Не знаешь? Что ж ты, братец! Или в Москве недавно? Дом такой замечательный, а ты не потрудился узнать, чей.
А Виктор упорно молчал, подавленный и восхищенный.
В тот вечер, едва умывшись, они побежали на улицу, сперва в Кремль, в старинные соборы. История и романы, прочитанные дома, в Цветогорье, прежде мертво говорили об этом Кремле, об этой Красной площади и Лобном месте. И Кремль, и Красную площадь, и Лобное место можно было только представить. Теперь вот они, вот здесь, вот она, настоящая тысячелетняя Россия! Кремлевские кровавые бунты, и торжественные шествия, и ненависти, и любви, и все тени прошлого, что бродят в полумраке соборов.
Краснов все одобрял, похлопал одобрительно Царь-пушку по боку, сказал:
– Вот она, матушка! «Кто Царь-пушку повернет?» Ку-да! Не повернешь!
Бродили до поздней ночи. Утром – рано, при звонах тысяч гулких колоколов – вскочили оба и, как были, в белье, неумытые, растрепанные, отворили окно, слушали, сраженные незабываемой, единственной в мире музыкой. Опять улицы, народ, невероятные дома, причудливые церкви, купола, похожие на луковицы, с крестами на цепях…
И днем, глянув на Москву с колокольни Ивана Великого, на это море куполов – золотых и синих, на зеленые, красные, темные крыши, белые и пестрые стены, на зелень деревьев, на причудливые кремлевские стены и башни, на голубую реку, на мосты, они переглядывались молча и восторженно, два волжских дикаря.
– Одобряешь? – засмеялся Виктор.
– Ого, даже очень одобряю! Вот оно наше – Россия. Да, братец мой, это та-ак! Но ты заметил? Сколько ни ходили – никого знакомого. Людей много, а своих нет. Или все свои?
Виктор подумал: «В самом деле, ни одного знакомого лица. А народу – тьма». И почувствовал холод в сердце: «Вот она, пустыня!»
Но Краснов сказал:
– Я полагаю, все свои. Россия.
– А если и не свои, мы их…
Виктор не договорил.
– Что – их? – спросил Краснов удивленно.
– Победим.
– Ну, это само собой, – важно согласился Краснов. – Недаром же мы сюда приехали! Одни билеты по десять целковых обошлись. Обязательно завоюем. Берегись, Москва!
Завоевывать начали с другого же дня. И месяца не прошло, раз, в воскресенье перед вечером, два студента, петровец Андронов и техник Краснов, – оба в новеньких тужурках с самыми блестящими пуговицами и погонами, в новеньких фуражках – ходили по двору Петровской академии.
– Здесь у нас музей зоологический. Здесь…
– А пивная где? – нетерпеливо перебил Краснов.
– Какая?
– Ну, какая! Обыкновенная. Где ваши пьют, петровцы. Что ты мне музеями в нос тычешь? Ты скорей пивную показывай да угощай. У нас тоже, брат, музеи есть. Теперь везде музеи. Ими пьян не будешь.
– Кажется, пивная за прудами. Но я там не был.
– Не был? Эх, ты, сразу видать кулугура! Ты, Витька, надо полагать, в святые метишь. Придется самому узнавать. Псс-с, постойте, коллега! Где у вас тут студенческая пивная?
Краснов остановил высокого, бородатого студента в расстегнутой тужурке поверх ситцевой рубахи.
– Пивная? Вам, коллеги, надо направиться за пруды – к Вавилону Антропычу. У него же есть сосиски и раки.
– Может быть, и вы, коллега, с нами? А то мы впервой. Вот я к вашему новоиспеченному петровцу пришел, к моему земляку, а он в этих делах, то есть, ни бельмеса не смыслит.
– Что ж, я готов, если вы угощаете.
– Ну, это само собой!
– Тогда давайте знакомиться: Перевозчиков.
– Краснов.
– Андронов.
– Добавь еще: кулугур. Две недели уже здесь живет, а не знает, где пивная.
И в этот вечер, очень поздно, из-за прудов по мосту большая толпа студентов, в расстегнутых тужурках, с фуражками на затылке, шла к академии и оглушительно орала: «Назови мне такую обитель». Шли обнявшись, стеной, и, хоть пьяны были, держали друг друга крепко, не качались. В первом ряду шли Краснов и Виктор, орали оглушительнее всех срывающимися петушиными голосами. Их новые тужурки были облиты пивом – в честь посвящения.
Когда прощались, пьяные студенты обнимали Виктора так, что у него трещали кости, влажными губами целовали его в щеки, в губы, говорили:
– А ты, коллега, видать, человек компанейский. Наш! Люблю!
Когда Виктор и Краснов остались одни в пустой аллее, пьяненькие и возбужденные, Краснов спросил:
– Послушай, а кто такой Лихов?
– Не знаю. Он только послезавтра начнет читать.
– Эх, ничего ты не знаешь!
– Ну, ты ладно, все узнаю.
– А слыхал, как про Россию говорили? А? То-то, брат! Это тебе не Цветогорье.
Виктор не ответил. Да, это не Цветогорье. Вот она – дорога широкая. Краснов бормотал:
– А, Виктор, какой народ? Замечательный народ! Ничего не боятся… Послушаешь Лихова, приходи, расскажешь, по какому случаю шум. У нас тоже, надо быть, есть замечательные профессора. Не без этого. А гляди, уже светает. К утру домой доберусь. Обязательно доберусь!
В аудитории, большой, но полутемной, битком набились студенты, и не первокурсники только в их новеньких, блестящих тужурках, но и с других курсов, тужурках потрепанных. Непринужденный говор и молодой смех шумели, как мукомольная мельница. Потом разом шум упал: к кафедре, пробираясь бочком между студентами, кланяясь и улыбаясь, шел седоватый профессор, уже не молодой – годов под пятьдесят. Это и был знаменитый Лихов. Студенты задвигались сдержанно, приветствовали его, когда он взошел на кафедру. У Виктора забилось сердце. Он не вник, не понял первых фраз. Лишь ловил отрывки, почему-то страшно знакомые:
– …Величайшие возможности перед нами. По количеству естественных богатств наша Россия на первом месте. Если мы бедны, даже больше – если мы нищи, то нищи благодаря нашей неорганизованности. Отсутствие правильного труда, систематического и углубленного…
Виктор внутренне ахнул: «То же говорил папа!»
– …Нагнуться и взять. Всюду лежат наши богатства, – продолжал Лихов. – Поле требует работников. Такими работниками будете вы. Вы – организаторы труда. Вы – будители. Вы поведете страну к ее законному богатству. Будите же! Заставьте все силы – и свои, и другие, и силы земли – работать на создание богатства нашей страны.
Виктор вспомнил:
«Всему дело дадим. Земля работай! Лошадь работай! Мужик работай!»
– У нас мало в настоящем. Почти все в будущем. А будущее – это вы, молодые работники, потому что, если не ваша работа, мы так и останемся в потенции. Россия – пустынное поле, заросшее бурьяном. А на поле – полудикий крестьянин, ковыряющий землю допотопной сохой. Если наши западные соседи, и особенно американцы, в области промышленности и земледелия стоят на высоте нашего времени, то мы, Россия, живем еще в веке царя Гороха. Россия – еще пустыня.
Мелькнули: бескрайние заволжские степи, ветряк за селом на пригорке, по мягкой дороге лениво идет мужик…
«Пустыня Россия, пустыня!» – откликнулся сердцем Виктор.
Профессор заговорил цифрами. Он подошел к доске и быстро набросал несколько чисел столбиками.
– Вот у них, вот у нас.
И по аудитории пронесся вздох, как подавленный стон: «У-ух!»
«Пустыня Россия».
И вдруг новая картина – возможностей.
– …Если бы мы приложили минимум организованного труда, мы были бы первой страной в мире. Мы ленивы, потому что нам все дается легко. У нас легко создаются богатства, богатства честные и крепкие, но до сих пор почему-то обман, кража и грабеж считаются у нас преимущественными путями к богатству.
– …Но уже идет новый организатор труда. Он сделает Россию действительно самой богатой и самой сильной.
«Это я!» – возбужденно и задорно откликнулся мысленно Виктор.
Он слушал теперь с восторгом об этом новом человеке – великом организаторе. Придет, все построит, все победит. И отец говорил:
«Всему дело дадим! О-о-о!»
– …Вы – надежда России. Россия зовет вас к великому труду.
Профессор поклонился и вдруг стал маленьким, будто с последним словом уменьшился. Все вокруг завыли, захлопали в ладоши, стеной двинулись к нему.
Виктор, выкрикивая что-то, а что – и сам не разбирал, толкаясь, лез через толпу. Профессор шел к двери, шел еле-еле и улыбался, студенты восторженно орали, хлопали в ладоши, глядя ему в лицо.
Дверь закрылась. «Ф-фу-у-у!..» Сконфуженно и радостно смотрели студенты друг на друга. Виктору не снилась даже возможность такого торжества.
Весь день потом он уже не мог сосредоточиться, будто без вина был пьян.
«Это я – строитель!»
Дни пошли полные крепкого возбуждения. Академия была точно гора высокая, а видать с горы и вдаль и вширь бесконечно. Пошел Виктор на эту гору походкой деловой, упорной, с тихим восторгом заглядывая в дали. И вот тут пришло время удивлений необычайных. Разве одно Заволжье пустыня? О-го-го-го! Пустыня – это еще вся Россия. Какие просторы! Только работай! Все перед тобой. Но на этих просторах живет ленивое, неповоротливое существо – русский человек. Надо завоевать его, впрячь в колесницу великой культуры. Воюй же!
Не только Лихов на лекциях по сельскохозяйственной экономике, но и другие профессора, седые старички, познавшие вековую мудрость, а с ними молодые ассистенты и лаборанты, все они так и говорили о России в одно слово:
– Россия еще ждет своих делателей.
Лежит страна великая, силы непомерной – Россия.
– Поля, леса, горы, реки – если бы все отдать в работу, мир ходил бы в золотых одеждах, – так говорил Лихов, – но пока страна спит.
И, внутренне загораясь, Виктор готов был крикнуть, здесь вот, на лекции, стукнуть кулаком по парте:
– Я разбужу!
И все мускулы невольно напрягались, играла сила во всем теле.
Он ходил чуть нахмуренный, потому что в девятнадцать лет думают: дело – это хмурь. Он стучал ногами громко, шагал широко, и руки вздымались высоко при походке. В молодом задоре хотел показать: идет не просто студент, а Виктор Андронов – завоеватель России. Придет время, он скажет: «Встань!» И страна встанет.
И Лихов – седоголовый, неукротимый сказочник – своими лекциями подливал масла в этот молодой обжигающий огонь.
– Вы – будущие командиры великой армии земледельцев, единственной армии, что несет человечеству ничем не омраченную радость, потому что только работа земледельца создает крепкую первооснову человеческой жизни. Нет труда земледельца – и в наших условиях все общество опрокинуто.
И затаенный вздох проносился по студенческим рядам. И было видно: не один Виктор Андронов мечтал разбудить Россию.
На лекциях Лихова он впервые услышал об опытных полях, о селекционных семенах, о засухостойных растениях и тотчас в уме живо и энергично прикидывал, подойдет ли все это к Заволжью. Все подойдет! И сознание новой силы и возможностей тряхнуло его. Он писал отцу письма на восьми листах: «Вот как, папа, надо делать. Вот что надо завести». Ему казалось, что отец с восторгом примет его советы: в самом деле, работать так работать. Но отец отвечал пока холодно: «Учись, учись. Это ты заведешь. Мне, пожалуй, не надо. Мы и без того богатеем. Вот нешто насчет засухостойных растений обдумать надо бы. Засуха нас мучает. Из сорока годов двадцать два было неурожайных. Поговорить бы с Лиховым».
В упорной работе пошли месяц за месяцем однообразной лентой.
Виктор носил высокие сапоги на толстой подошве, всегда застегивал тужурку, хотя считалось у петровцев шиком показать сатиновую цветную (чаще красную) рубаху из-под расстегнутой тужурки. И волосы стриг коротко, как в реальном, – пусть у многих волосы по плечам. И весь он был четкий, подобранный, как пружина. Общежитие ему не нравилось. Было обычно: студенты шумной толпой ходили из комнаты в комнату, пели, спорили, курили. Кто-то пиликал на скверной скрипчонке, кто-то играл октавой гамму. От табака и крика стучало в висках, и трудно было сосредоточиться. Однажды утром Виктор не нашел своих сапог у двери комнаты. Кто-то в коридоре кричал:
– Егор! Где мои сапоги? Какого черта!..
Виктор в туфлях вышел в коридор. Изо всех комнат глядели лохматые головы, орали: «Где сапоги?» Растерявшийся Егор метался от двери к двери и исступленным тенорком дребезжал:
– Так невозможно, господа! Сами поглядите. Кто-то отнес все сапоги в залу. Кучей лежат.
Толпой – кто босиком, кто в туфлях – пошли в залу. Сапоги лежали огромной пирамидой, а на самой вершине пирамиды стояла изящная женская туфелька. Студенты громоносно хохотали, заплясали вокруг пирамиды. Но когда принялись разбирать сапоги, никто не мог найти свою пару. Веселье перешло в злость. Два часа шла кутерьма. Виктор нашел скоро свои сапоги по толстым подошвам, но за шумом и ругней прошло утро, и рабочий день был испорчен. А вся академия весь этот год щеголяла в разномастных сапогах.
Виктор хотел уйти на частную квартиру и не решился: боялся осуды товарищей. Однако уйти пришлось, и вот по какому случаю: раз ночью в дверь к нему постучали. Виктор открыл. Через порог в комнату шмыгнула поспешно девица, совсем голая. Она схватила одеяло с постели Виктора и закрылась им.
– Спасите меня, студентик! Спасите! – зашептала она. – Закройте скорее дверь, а то сторож увидит.
Виктор машинально закрыл дверь.
– Негодяй ваш сосед выгнал меня совсем без одежи. Все у него – и белье, и платье. Пожалуйста, сходите, добудьте. Да где у вас спички? Я огонь зажгу.
Она сама зажгла огонь. Виктор стоял перед ней олухом, длинный, в одном белье, не понимая, что случилось. Зажигая свет, девица спустила одеяло с плеч, потом одеяло упало на пол, и девица стояла перед Виктором нагая.
Товарищ Виктора по комнате, Ануфриев, проснулся, смотрел на девицу вытаращенными глазами. Девица опять подняла одеяло и закуталась им до пояса.
– Ну, идите же, выручайте мою одежу. Ой, свиньи какие!
Виктор шагнул в коридор.
– Вы наденьте шинель, – посоветовала девица. – Неудобно в одном белье ходить по коридору.
«Ага, она знает наши порядки!» – подумал Виктор. Он сердито постучал в соседнюю комнату, сердито потребовал одежду. Два пьяных студента – Визгалов и Шайкевич – связали все узлом и отдали ему. Когда Виктор вернулся в комнату, девица, уже без одеяла, сидела на стуле, положив ногу на ногу, и мирно разговаривала с Ануфриевым. Она живо подхватила узел, защебетала:
– Мерси, душончик! Ты спас меня. Какие подлецы твои товарищи!
Щебеча, она принялась одеваться. Виктор и Ануфриев сидели на своих кроватях, смотрели на нее не мигаючи. Виктор впервые видел, как одеваются женщины. Ему было и стыдно, и приятно, и во рту вдруг все пересохло, сладко заныли руки.
– Я бы тебя поблагодарила, конечно, – сказала девица Виктору, – но при твоем товарище неудобно. Вы не пьяные. Не чета тем пьяницам. Я как-нибудь после.
Она достала из кармана пальто папиросу, хотела закурить. Виктор вдруг поднялся:
– Ну, матушка, оделась, обулась – иди к дьяволам и не мешай нам спать.
Девица посмотрела на него с испугом:
– Ты это серьезно?
– Да уж чего серьезнее!
– Гонишь?
– Не гоню, но прошу убраться.
Девица закричала:
– Все студенты сволочи!
Виктор взял ее за плечо и толкнул к двери.
– Иди-ка, матушка, иди!
– Ну, зачем ты ее так? – хохотал Ануфриев. – Оставь ее!
Но Виктор сердито захлопнул за девицей дверь и запер.
А через неделю он ушел на квартиру на улице Соломенной Сторожки, нашел комнату в зеленом деревянном домике у старика, казначейского чиновника, и старик, прежде чем взять деньги, долго выспрашивал, кто у Виктора родители и носит ли он крест.
– Навидались мы за это время разных студентов. Есть такие, что государя императора ни во что ставят. А про бога говорят, как про портного Кузьму.
Виктор удивился:
– Неужели и такие есть?
– Есть, есть. Увидите еще. Поберегитесь только. Зараза это.
Просторная комната, чистенькие старички, тишина, лампады в кануны праздников, простота напоминали дом. Опять утром, до света, вскочить с постели, пустить морозный воздух форточкой, приседать, сгибаться, чувствуя, как наливается кровь в упругие мускулы. А на кухне гремит уже самоварная труба – Дуняша готовит для него самовар. Потом в утреннем рассвете бежать через сугробы, смотреть в неясные лица встречных. Хорошо! Чем изменилась жизнь? А ничем! Старые привычки работать точно, много, аккуратно только пригодились здесь. По воскресеньям он ездил в город к Краснову, и вместе они бродили по Москве. Иногда Краснов приезжал к Виктору. Тогда бродили вдвоем по заснеженному парку, говорили, мечтали. Однажды Краснов, чуть смущаясь, сказал:
– А я, брат, обжект себе завел.
– Какой обжект?
– Ну, обжект для сердца. Чтоб не пустовало оно. Обжект с руками, ногами, в меховой шапочке.
Виктор поморщился.
– Зря это.
– Ничего. Не мешает. А без обжекта скучно. Кровь-то, батенька, сила: зовет. Хочешь, я и тебе найду?
Виктор покраснел.
– Ну тебя к черту!
– Нет, в самом деле? Я тебе найду. Мой обжект в таком деле поможет.
И через неделю в воскресенье прибежал к Виктору возбужденный, заторопил:
– Идем! Привел! Ну, ну, не брыкайся. Ты погляди, фигура-то какая у ней! Грудь – во! И жаждет с тобой познакомиться.
Мучительно краснея, сердясь на Краснова, Виктор пошел. В пустой улице никого не было. Краснов забеспокоился.
– Черт! С тобой и свою-то потеряешь.
Он побежал к углу и оттуда замахал руками Виктору:
– Иди скорее! Здесь!
Из-за угла вышли две девицы. Это и были обжекты. Знакомясь, Виктор заметил их остренькие лица, посиневшие на холоде губы, и ему стало холодно и захотелось поскорее убежать. Разделились парами, пошли. Виктора охватила тоска.
«Вот тебе и Дерюшетта!»
– Вы давно в студентах?
«Она и говорить-то не умеет!» – с мукой подумал Виктор.
Он отвечал односложно, не знал, о чем говорить, скованный холодом. И вдруг встрепенулся, крикнул:
– Эй, Краснов, стой!
Краснов и его обжект остановились.
– До свидания! Мне нужно по делу.
И властно сунул руку сперва одной девице, потом другой.
– Подожди! Куда ты? Э, не-ет, брат, стой!
Виктор повернулся и упрямо и быстро пошел прочь.
– Свинья ты, Виктор, больше не товарищ ты!
Виктор не оглянулся.
Эта неудача с обжектом ничуть не огорчила его.
«Какая это Дерюшетта!»
Только дня через три он осознал грубость своего поступка, и мучительно холодело у него под ложечкой, когда он вспоминал удивленные и испуганные глаза девицы с остреньким лицом.
– К дьяволам, к дьяволам все!
А в Цветогорье, в андроновском доме, с отъездом Виктора дни потянулись совсем опечаленные. Иван Михайлович ходил по дому неприкаянный. Он нехотя брал замусленную книжку, в которую вносил всякие записи, брал счеты, толстыми пальцами зацеплял костяшку, перебрасывал еще и еще и басом гудел:
– Ито-го.
И вдруг зевал скучливо:
– Ох, господи, Сусь Христе!
И тотчас отодвигал счеты в сторону, захлопывал книжку, кричал громоносно:
– Ксена!
Приходила Ксения Григорьевна. Глаза у ней были наплаканы по кулаку.
– Ты что?
– Чайку бы, што ль, попить?
– Сейчас только пили ведь.
– Ну, еще попьем. Ты что, аль опять плакала?
– Что мне плакать?
А сама бросала глаза в пол, и оба подбородка у ней судорожно подергивались.
– Э, будет тебе! Не навек же уехал!
– Знаю, не навек, а все чужая сторона – не свой брат.
И уходила, колыхаясь, вся раздавленная заглушенными рыданиями. И за чаем опять говорила робко:
– Не зря ли послали? Свое дело, такие капиталы – и вдруг учиться до двадцати пяти годов.
Иван Михайлович говорил ей равнодушно:
– Молчи-ка ты в тряпочку. Чего не понимаешь, значит, не понимаешь. «Зря послали»!
– Вот ты неученый, и отец твой неученый, а капитал нажили.
– Наше дело другое: мы целину брали, а ему до глуботы надо лезть. И вширь… Да что там говорить! Может, это ученье и ни к чему, а только пусть на умных людей поглядит, потрется там.
– И совратится.
Иван Михайлович сердито, через блюдце, посмотрел на жену.
– Фу-у, батюшки, уморила! Вот воронья голова! Только и разговору: совратится. А по-моему, уж пусть совратится, чем с такой головой ходить, как у его мамаши.
И тяжесть в дому становилась тяжелее. И на кухне, и во дворе умолкали в такие дни люди, всем было не по себе: «Сам с самой поссорились». В такие дни боялись все попасть Ивану Михайловичу на глаза: чуть что – и ругня, и голос, грому подобный:
– Выгоню прочь подлецов!
Оттого пролетки, лошади блестели, на широком дворе – ни соринки, даже тротуар подметен и песочком посыпан – ровно бы перед троицей.
А сам Иван Михайлович от тоски метался по городу: и в амбары, и в гостиницу «Биржа», где собирались цветогорские толстосумы, – места себе не находил.
Раз в эти дни Иван Михайлович встретил в гостинице Зеленова. Зеленов сидел у окошка за столиком, гладил рыжую бороду, и его маленькие глазки утонули в морщинках смеха. Он умильно запел навстречу:
– А-а, Иван Михайлович, жив-здоров? Присядь-ка, выпей черепушечку.
Иван Михайлович, отдуваясь, размашисто уселся против него.
– Отправил, слышь, сынка-то?
– Отправил.
– Не зря?
Иван Михайлович вместо ответа трубно вздохнул, крикнул:
– Эй, малый!..
Половой поспешно, угодливо подсеменил к столу.
– Ну-ка, с белой головкой полбанки!..
Зеленов хитренько улыбнулся.
– Ого! Аль какая заноза у тебя?
– А что?
– Да ты сперва бы чайку попил. До белой головки потом бы добрался.
– Ну, чаю и дома много… Ты сейчас спросил: «Не зря ли?» А я вот все это время хожу сам не свой. Отправил – и не по себе. Черный ее знает, что она там такое, Москва-то. Может, действительно омут. Идут оттуда умники, и вижу я – размах у них есть. Знамо, верхолеты они, не по нашему делу им идти, и вот все сомнение берет: не испортился бы.
– Ты ведь пускал уж его в дело?
– Пускал. Как же! Два лета почти сам орудовал. И на деле очень хорош. Вот и боюсь.
– Испортится, думаешь?
– Не то… Боюсь: вдруг за этими паршивыми книгами жизнь забудет. Видал, каковы книжные-то люди? Знать много знают, а жизни не чуют. Верхогляды!
– Видал. Знаю. Верхогляды.
– Эх, да что говорить! Иль будет такой малый, что пальцы оближешь, или ни богу свечка, ни дьяволу кочерга. Поглядим.
Иван Михайлович замолчал, и лицо у него стало сокрушенное, и забота глянула из каждой морщинки.
– Э-хе-хе… Значит, игра пошла на большую? – спросил Зеленов и, постукивая толстыми пальцами по столу, заговорил вполголоса: – Так вот, брат ты мой, дела-то какие: моя Лизка и то норовит дальше учиться. «Кончу, говорит, гимназию, я, говорит, на курсы поеду». Ей-богу! Вот оно куда кинуло!
Иван Михайлович испуганно посмотрел на Зеленова.
– Пустишь?
– Не знаю уж, как и быть. Не водилось у нас, чтобы баба так далеко по науке шла.
– И не моги, Василь Севастьяныч, один только соврат.
Зеленов хитро подмигнул:
– Ты думаешь?
– Ей-богу! Видал дочку-то Ивана Горохова? Стриженая ведь.
Зеленов вдруг стал как туча.
– Н-да, это надо обмозговать.
– Прямо тебе говорю: не моги. Вот я и свово-то пустил, а сердце теребком теребит.
И вдруг что-то спохватился, замолчал.
– Дети, дети, сколь много заботы с ними! – сказал задумчиво Зеленов. – Вырасти, да выучи, да в жизнь пусти, а что оно будет – бог один ведает. Тебе-то вот хорошо: сын у тебя. Чего ни сделается с ним, все большой срам на родительскую голову не упадет. А вот мне – с одной-то девкой – прямо иной раз с женой ночь не спим, думаем: пускать аль не пускать учиться. Вдруг подцепит там какого прощелыгу?
– Я же тебе вот и говорю: не пускай! – решительно сказал Иван Михайлович. – На кой дьявол девке наука? Ну, гимназию кончила, это я понимаю. Книжку почитать, в доме порядок наблюсти – и не такая уже, как наши бабы: лучше. Не знаю как ты, а я тебе прямо, Василь Севастьяныч, как на духу: скушно с нашими бабами. Поговорил бы иной раз, ан подумаешь: не поймет тебя! Ну, прямо тоска! Гимназию кончила – тут уж баба будет с разговором, не такая тулпега, как наши. А дальше-то зачем? На службу, что ль, поступать?
– Так-то так. А вот хочет. Знамо, набаловали ее, одна-единственная, пальцем ее не трогали – вот и воротит нос. И то надо сказать, Михалыч: какая-то пружина жизни раскручивается, все дальше да дальше забрать хочет. Мы вот с тобой за капиталами гнались, а детям-то капиталы наши – дело малое. Им что-то другое подавай. Ищут чего-то. Всем недовольны.
– Верхолеты.
– Не в том сок, Михалыч! Ты гляди, жизнь-то как движется! Дети становятся умнее нас. Лизку я свою сравниваю и жену свою богоданную… Эх! – Зеленов смешливо махнул рукой.
И оба засмеялись.
– А ты, слышь, девчонку в дом принял?
– Принял, заместо второй дочери нам будет.
– Чья такая?
– Жениной племянницы дочь, Симка, круглой сиротой осталась. Пусть живет. А твой-то пишет, что ли?
– В том-то и беда, что нет. Вторая неделя на исходе – ни слуху ни духу. Хотел депешу послать, да боюсь: отвернусь куда из дому, придет ответ без меня, так моя Ксения Григорьевна без памяти упадет. Народ-то какой? Депеши от Виктора больше дьявола испугается.
– Да… Чудной народ эти бабы. Ты, слышь, контору-то перевел из лабаза к базару ближе?
– Тесно стало. Пришлось у Мурылева нанять.
И заговорили про дело.
Какое же торжество было у Андроновых, когда пришло первое письмо от Виктора: «Приняли, заказал форму». Служили благодарственный молебен, и сама Ксения Григорьевна отвезла воз калачей в сиротские кельи старицам, чтобы помолились о здравии раба божия Виктора, и в тюрьму арестантам кренделей две двурушных корзины отвез Храпон.
А потом письма зачастили. Видать было: Виктор пишет с радостью, с гордостью, и уже пишет, как большой. Вот и отцу советы дает: про Лихова, про профессора в каждом письме поминает. Это слово «профессор», никогда прежде не слыханное в доме андроновском, произносили с трепетом, будто профессор – сосед самому господу богу: все знает и все может.
И в гостинице «Биржа», вынимая из необъятного кармана бумажник с Викторовыми письмами, Иван Михайлович сдержанно-гордо говорил Зеленову:
– Погляди-ка, что мой-то пишет.
И читали оба, посмеивались над молодыми советами и чем-то оба гордились.
Мать в каждом письме наказывала сыну слезно, с заклинаниями: «Отпиши поскорее, какого числа выедешь на рождественские каникулы». И когда наконец пришел ответ: «Выеду двадцатого декабря», мать с восемнадцатого числа заставляла Храпона каждый день выезжать на вокзал. Иван Михайлович заговорил было:
– Рано посылаешь, прежде двадцать второго не приедет.
Но мать здесь настояла:
– Может случиться, и раньше приедет.
А в снах она видела, как Виктор садится в поезд, поезд поднимается птицей и через леса и поля и почему-то через море летит из Москвы в Цветогорье.
Приехал Виктор утром двадцать второго, как высчитал заранее отец. Когда санки въехали во двор, остановились у парадного крыльца, отец и мать выкатились во двор на холод, оба огромные, воющие. И весь день дом был полон улыбок, радостной суетливости… Виктор, провожаемый отцом и матерью, ходил из комнаты в комнату, смотрел на все, улыбаясь. Комнаты будто уменьшились, но этот уют и тишина и покой в них трогали по-новому. И много вещей будто впервые заметил Виктор.
– Папа, вот такой диван я видел в музее. И картину почти такую.
– Да ты что, или не помнишь? Эти же вещи всегда у нас были. От барина достались.
– Да… но… прежде я как-то проходил мимо.
Два дня сплошь прошли в беседах. Отец цепко расспрашивал про Лихова, про опытные поля, засухостойные растения. Виктор говорил с гордостью, с гордым новым сознанием своего достоинства, развивал перед отцом огромные планы, как захватить и победить заволжскую пустыню. Кое-чему отец ухмылялся, ворчал:
– Какой ты верхолет стал, Витька!
Но чаще напряженно слушал, вдруг громко подтверждал:
– Ага, верно, это нам подойдет.
Маленькая размолвка произошла на третий день рождества. Цветогорское студенчество каждый год устраивало на рождество бал «в пользу нуждающихся студентов». Это бывал самый торжественный бал в городе. Собиралась вся учащаяся молодежь города, вся интеллигенция и все богачи. Ксения Григорьевна заранее мечтала, как она поедет с сыном на бал. Но перед самыми сборами на бал, счастливо улыбаясь, сказала Виктору:
– Ну, вот и невестушку свою там увидишь. Красавица-то она какая стала, прямо заглядишься до упаду! Брови-то соболиные, а сама белая да крупитчатая…
Виктор вспыхнул:
– Это кто?
– Ну, да будет тебе стыдиться-то. Сам знаешь кто: Лизочка Зеленова.
Виктор протянул безразличное «а-а-а!», ничего не сказал, ушел к себе. И когда Ксения Григорьевна прислала Фимку спросить, не пора ли одеваться, он ответил:
– У меня голова болит. На бал не поеду.
Какое разочарование отцу и матери! Отец, не слыхавший разговора, о чем-то догадывался, заворчал. А Виктор, чтобы скорее победить отца и мать, нахмурился, сказал, что у него заболело горло; Ксения Григорьевна перепугалась и разом забыла о бале. Позвали доктора. Доктор серьезно осмотрел больного, написал два рецепта, получил пять рублей и уехал. Виктор про себя смеялся:
– Вот тебе и невестушка!
На Новый год приходил с визитом Зеленов. Мать с значительным видом вызвала Виктора из его комнаты. Виктор вышел нехотя, весь будто связанный, на расспросы Зеленова отвечал односложно, и разговору не получалось к великой досаде отца и матери.
