Текст книги "Человек и пустыня (Роман. Рассказы)"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Виктор улыбнулся.
– Что ты сердишься?
– Да как же не сердиться? Значит, будь эти деньги у тебя, ты бы их сейчас бух этому мошеннику? «Нате, господин Жеребцов, пользуйтесь!» Эх, растяпа!
– Да ведь платить-то все равно надо.
Отец побагровел от негодования.
– Надо. Кто говорит про то, что не надо? Да вся закорючка – когда. Сейчас мы платим ему пять процентов, и более никаких. А разве в деле капитал пять процентов даст? Эх ты, голова! Ты прежде всего на оборот гляди, а не на процент. Капитал в обороте в год может вдвое возрасти. А ты: «Отдай». Это из-за пяти-то процентов?!
– Сам же ты говоришь: две сотни гуляют.
– Вот то-то, что они тем и гуляют: дают только пять процентов. Так пусть они у нас побудут поелику возможно дольше, а не у другого кого.
– Ну, оставь до осени, в хлеб пустим.
– На это отложено. А больше откладывать – ерунда будет. Думаю я… вот про какое дело…
Иван Михайлович понизил голос. Виктор насторожился: кошка за добычей – котенок учится. Вдруг калитка торопливо стукнула, и из-за кустов выбежала Ксюта – горничная.
– Иван Михайлович, пожалуйте, гость приехал!
– Кто?
– Василий Севастьянович Зеленов.
Отец искоса глянул на Виктора. Виктор побледнел. Он понял, что сейчас настала самая решительная минута. Отец встал.
– Ну, Витя, пойдем!
– Я, папа, не пойду.
Оба они смотрели друг на друга с улыбкой. И оба они чувствовали, как внутри у них катится жестокое, страшное. Отец заговорил прерывистым голосом:
– Ты… понимаешь? Ради тебя приехал! Хочет посмотреть.
– Чего же меня смотреть? Я не картина.
– Поговорить хочет.
– О чем говорить?
Виктор глянул отцу в глаза и увидел страшное.
– Папа, ты перестань! – Виктор встал из-за стола. – Будем откровенны. Женить меня на Лизе Зеленовой тебе не удастся. Я сам себе выберу жену. Ну и… к дьяволу Зеленовых!
– А-а, ты так?
– Да, я так. Что это, в самом деле! Нас, как скотов, собираются свести.
– Как скотов?
– Да, как скотов! Ни она меня, ни я ее и видеть не желаем.
– Она желает тебя видеть.
– Ты уже справился об этом? Ага! Так я не желаю ее видеть.
– Виктор, это ты говоришь?
– Да, это я говорю. Ну, папа, довольно! Ты хочешь со мной навеки поссориться? Ссорься. Но знай: в этом пункте я никогда не уступлю. Не нужны мне ваши деньги. Мне с женой жить, а не с деньгами.
Иван Михайлович шумно задышал, лицо у него стало как свекла. Он захрипел приглушенно:
– А ты… знаешь? Я могу выгнать тебя… как бешеную собаку… на улицу?
– Ого!.. Выгонять? Что ж, выгоняй!.. Я могу уйти. Если хочешь, сейчас уйду.
Виктор повернулся и пошел по тропинке к дому, мимо оторопевшей, перепуганной Ксюты. Отец сделал два шага вслед ему, протянул руку, крикнул:
– Витька!
Виктор глянул на него через плечо, приостановился.
– Что, папа?
– Смотри. Прокляну!
Виктор повернулся к отцу весь, заговорил твердо:
– Папа, опомнись! Ты потом сам будешь раскаиваться. Смотри, папа! Ты, конечно, можешь меня проклинать. Это дело твое. А я все равно не уступлю тебе. Я не позволю себя женить. Я женюсь сам…
Иван Михайлович скрипнул зубами, застонал.
– У, подлец! Научился говорить-то?..
И грузно хлопнулся на скамью, у стола, сжимая руками голову, и разом встрепенулся, заорал Ксюте:
– А ты, сволочь, чего здесь стоишь? Ступай скажи, что меня дома нет. Пусть убирается к…
Ксюта бросилась бежать. Иван Михайлович упал головой на стол, вцепился руками в волосы. Виктор минуту стоял молча над ним. Потом заговорил:
– Ну, папа, перестань! Нашел из-за чего ссориться! Ты же подумай обо мне. Я же один у тебя, как и ты у меня один. И вдруг ссора из-за каких-то Зеленовых.
Отец дрыгнул плечами раз, другой, всхлипнул. Виктор беспомощно стоял над ним.
– Ну, папа, ну, милый!..
– Э, пропало дело! – Отец махнул рукой.
Из-за кустов поспешно вышла Ксения Григорьевна.
– Чтой-то у вас тут?
Увидев плачущего Ивана Михайловича, она вся затряслась, всплеснула толстыми руками.
– Ой, батюшки! Ой, господи! Да чтой-то у вас? Витюшка, милый! Чтой-то ты?
– Вот, воспитали сынка! Не сын, а камень.
– Папа, перестань!
– Что перестань? Ну? Да ты знаешь, что ты сейчас сделал?
– Что сделал? А ничего. Ну их к дьяволу, твоих Зеленовых!
– А-а, батюшки! – простонала мать.
– Видала? – повернувшись к ней, спросил отец. – Видала, что сынок-то выкамаривает? – Он сердито рассмеялся. – Воспитали дитятко! Образование дали!
Мать жалостливо посмотрела на сына:
– Вот говорила бабушка-покойница: не пускать далеко в науку. Ты сам виноват, Иван Михайлович! Сам настоял.
Виктор, словно его щекотнул кто, неудержимо захохотал. Отец хмуро глянул на него.
– Брось-ка ты смеяться-то!
– Папа! Ну, папа, ты же пойми!
– Да, сынок! Я понял: миллиона полтора из нашего кармана сейчас вылетело…
Пудовая тяжесть легла на дом Андроновых после этого дня. Отец замкнулся, не говорил с Виктором. Мать вздыхала, стонала. Виктор не знал, куда деться от тоски. Он был рад, когда пришло время объехать хутора, посмотреть посевы, узнать, как идет подготовка к жнитву. Отец холодно, как приказчику, рассказал ему, что и где надо сделать, и холодно простился. Мать плакала. Никогда Виктору не казался таким постылым родной дом.
Но опять просторы, опять непыленые дороги, крик степных птиц, и ветер, и тихие ночи, и эти удивительные восходы, когда солнце небывало огромным золотым шаром поднимается над дальним горизонтом. Как вольно дышит грудь!
Объезжая хутора, Виктор видел, что отец шире и шире ведет работу. На хуторах везде новые постройки, везде новые запашки. И гордился, и радовался. Он верил, что ссора пройдет. Вот месяц побыть здесь, и все забудется.
В парусиновой рубахе, в легких сапогах, с фуражкой, чуть сдвинутой на затылок, загорелый, с молодой бородкой, сразу пробившейся по щекам, вдоль ушей и по краю нижней челюсти, он носился от хутора к хутору, стараясь в работе забыть тревогу.
Уже давно переломилось лето, и вся даль кругом по ночам горела кострами и песнями жнецов, и днем видать было, как по полям вздымались крестцы снопов, будто пупыры на гусиной коже, – стройными рядами выстраивались они, захватывая даль. Приказчики и рабочие на хуторах метались, как загнанные. Жнецы партиями двигались по степям. Все шумело, орало, кликало, горело в работе. На хуторе Красная Балка Виктора ждало письмо из Цветогорья, присланное с нарочным. Мать звала к спасам домой: «Скоро уедешь в Москву, и не увидимся».
Виктор решил съездить. Он чувствовал, что ссора изжита.
Однажды перед вечером, когда уже свалил жар, Виктор верхом на Корольке поехал домой прямиком через Синие горы, к Иргизу, к Волге. В этой стороне жатва уже была кончена. Ограбленные поля посерели, и лишь кое-где в них виднелись неубранные крестцы. У хуторов и сел всюду поднимались золотые города, сделанные из высоко сложенных скирд и ометов новой соломы. Смех и песни слышались сквозь стук молотилок. Возы со снопами еще тащились по дорогам – последние, тяжело нагруженные возы, – и лошади перед ними казались малыми букашками.
Королек бежал споро, мягко покачивая седока. Виктор опять почувствовал, как просторы входят в него – бесконечные, благословенные просторы, – родят беспричинную радость простой жизни: жить, жить, как трава, как птицы!
Солнце уже покатилось к зеленому краю. Вдруг на западе выплыла белая пушистая тучка и начала расти горой. Получаса не прошло – тучка закрыла солнце, из-за края земли уже мрачно волоклась синяя сплошная громада: взглянуть на нее – станет холодно. Громада шла стеной, поднималась по небу. Степь сразу запечалилась и потускнела, птицы полетели торопливо. В полусвете Виктор увидел: по дороге скачет мужик в рыдване, подхлестывая лошадь кнутом, и рубаха у него пузырится на спине. Подул ветер. Скирды ощетинились, жнивье сухо и сердито зашумело. Виктор погнал Королька.
С перевала, с Синих гор, он любил, бывало, смотреть на просторы, по самому краю которых еле виднелись волжские Змеевы горы. Теперь ничего не было видно. Серый дождь столбами двигался навстречу. А с боков – справа и слева – он уже шел сплошными темными стенами. Полыхнула молния, и оглушающим треском рассыпался гром впереди. Виктор размотал плащ, накинул на плечи. Ровный густой шум увеличивался, надвигаясь. С треском упали первые капли дождя на дорогу и через минуту зашумели изо всей силы. Королек зафыркал.
– Ну, попадет теперь нам, – сказал вслух Виктор.
Дождь встал стенами со всех сторон, и ничего не было видно за двадцать шагов. Белые пенистые ручейки потекли по колеям дороги. Королек скользнул раз, другой и пошел шагом. Скоро дорога размякла, на копыта Королька наматывались комья грязи. Виктору не раз приходилось попадать под дождь и грозу, но никогда не было у него такого странного беспокойства, как сейчас. Беспокойство звало куда-то, торопило. Он попробовал погнать Королька, но Королек спотыкался, ноги у него расползались по грязи. Виктор ниже надвинул на лицо капюшон: он чувствовал, как ручьи льются по спине, плечам, и сырость уже пробиралась под рубашку.
Он вдруг вспомнил, как часто в степи молния убивает путников, едущих верхом, и затревожился, бессознательно втягивал голову в плечи, когда впереди или над ним сверкала молния. Тьма надвинулась злая…
По дороге теперь уже мчались потоки, их было видно при свете молнии: они шевелились, будто белые змеи. В лывинах валили мутные, покрытые пеной валы. Королек испуганно фыркал, когда приходилось ему переходить через лывину. И опять память подсказала: как часто гибнут люди во время дождей в бурных потоках по оврагам!
– Вот неудача!
Один в степи, в пустых просторах. Погибнет – кто узнает? Никто! Кричи – никто не услышит. Пустыня!
Он почувствовал себя одиноким, жалким, былинкой под ветром. Человек и пустыня! Кто победит? И засмеялся вдруг – над собой, над своей робостью. И выпрямился вызывающе.
Дождь все не утихал. Теперь уже нельзя было различить, где дорога: все кругом плыло, неслось. Королек дышал хрипло, и от него поднимался пар. Виктор чувствовал, как этот пар бьет ему в лицо – запах крепкого лошадиного пота. Переправляясь через ручей, Королек вдруг остановился, зафыркал тревожно. С трудом удалось сдвинуть его с места. Сверкнула молния. Виктор заметил: справа и слева по пригорку лежит жнива. Где же дорога? Королек остановился. Виктор дождался новой молнии. Да, всюду жнива. Дорога была потеряна. Виктор слез и, увязая в грязи, пошел отыскивать дорогу, ведя за узду тяжело дышавшую лошадь. Он прошел вперед, вернулся. Долго шел влево: дорога была потеряна безнадежно. Он сел на Королька – седло было неприятно холодное, – опустил поводья, погнал. Дождь теперь шел ровный, спорый, и все кругом было по-прежнему полно ровным, сильным шумом.
Где-то вправо шум воды стал усиливаться. Виктор прислушался. Там шумел водопад.
И там же брезжил неясный серый свет. Королек сам повернул на свет и шум, пошел быстрее. Сразу надвинулось черное, огромное. Виктор различил высокую крышу. Королек повернул вдоль стены, свет ударил из-за угла, и Виктор увидел двор с огромными весами, похожими на виселицу. Свет глядел сквозь сетку дождя из маленького окна. Две собаки бросились под ноги лошади, залаяли истерично.
Через минуту голос спросил из темноты:
– Эй, кто там?
– Ночевать пустите. Заблудился.
– Кто такой? Откуда?
Виктор назвал себя. Из темноты вынырнула фигура – странная, похожая на конус.
– Виктор Иванович?
– Я.
– Пожалуйте, пожалуйте! Милости просим! В какую погоду попали. Ай-ай-ай!
Виктор слез с Королька. Ноги у него задеревенели. Все тело было охвачено сыростью.
– Куда же я попал?
– На зеленовский хутор.
Виктор испугался: «Вот дьявол занес!» Но делать было нечего.
– Пожалуйте! Заходите в избу! Сейчас все справим. И лошадку уберем.
Виктор, нашаривая руками, прошел сенями к щели, светившейся в темноте. Мужик шел за ним. Отворилась дверь. Яркий свет ударил в глаза. Большая комната, на столе – лампа. Мужик шагнул вслед за Виктором, снял с головы мешок, надетый конусом, сказал:
– Пожалуйте, сейчас побегу, скажу про вас.
– Кому скажешь?
– Барыня здесь. Доложусь.
– Не надо. Ты дай мне твою сухую рубаху, я переоденусь, и постели мне сена.
– Как можно? Доложиться надо.
Он поспешно ушел. Виктор снял мокрый плащ, с которого на пол уже успела натечь лужа, снял тужурку. Серые мокрые пятна сплошь заполнили суровую рубашку. Сердце колотилось сильно.
Мужик вернулся скоро.
– Пожалуйте! Приказано вас в другую помещению вести.
– Кто приказал?
– Сама барыня. Велела самовар вам изготовить, одежу припасают сухую.
– Я же тебе сказал, чтобы ты никому ничего не говорил.
– Нельзя, Виктор Иванович! Наше дело такое. Доложиться надо. Вы не простой гость у нас. Как можно?
Темным двором прошли куда-то. Мужик все кричал:
– Здесь не оступитесь! Ямка здесь!
Слева блеснули окна, перед ними – кусты. На мокрых листьях играл свет.
Вошли в сени, сенями дальше. И Виктор попал в высокую комнату с вязаными половиками, с картинками по стенам, широкой кроватью. Пахло чем-то приятным, городским, чистым, культурным. Старушка в очках кланялась ему в пояс.
– Пожалуйте, гость дорогой! Пробило насквозь, поди? Самовар готовим, чайком попоим. Барыня приказали вам переодеться, вот здесь все лежит.
Старуха указала на постель, где горкой лежало белье.
– Переодевайтесь. А потом чайку попьете. Я малинки заварю, а то простудитесь.
Виктор поблагодарил, улыбаясь. А про себя ругался крепко: «Дьявол занес!»
Рубашка была огромной. Кальсоны – широченные: два Виктора поместятся. Виктор усмехнулся:
«Самого Василия Севастьяновича лохмоты…»
Старуха принесла самовар, заговорила умильно:
– Господи, батюшка, а как барыня-то беспокоится: не простудились бы вы! Пейте, кушайте! Медку вот. Свежий. Пот хорошо гонит. Покушайте обязательно.
– Спасибо, спасибо! Вы не беспокойтесь. Только, пожалуйста, распорядитесь, чтобы мне высушили одежду. Я весь промок.
– Высушим. Ну как можно, чтоб мокрое?
Согретый горячим чаем и медом, Виктор лег в широкую постель и задохнулся от удовольствия, чистоты, удобства. На хуторе, где он постоянно спал на сене, он уже забыл, что такое хорошая кровать.
«Вот она – культура!»
Торопливо он подумал о Лизе Зеленовой. Где она? Он вспомнил тот жест, что сделал отец, рассказывая о Лизе: «Тушная она такая!» И стало противно. Он понимал, что ухаживают здесь за ним недаром. И сердито усмехнулся: «Ну что ж, пусть поухаживают! Завтра уеду пораньше».
Проснулся Виктор поздно – солнце уже высоко было. Его тужурка, белье – все выглаженное аккуратной стопкой лежало на стуле возле кровати. Сапоги были начищены ваксой, а не чистились почти все лето. Он быстро оделся, вышел из комнаты. Та же старуха в очках встретила его в коридоре.
– Барыня встали, скоро чай будут пить. Пойдите погуляйте в саду пока. Сроду ведь не были. Папаша с мамашей бывали, а вы нет! Хорошо у нас!
Виктор, досадуя, вышел.
Сад весь был полон солнца, птичьих криков. Стая скворцов кричала в кустарнике. Грачи возились на старых осокорях. В стороне поднимались красные, чисто вымытые вчерашним дождем стены мельницы, столь ненавистной Виктору. По проторенной дорожке он прошел до пруда, сел на скамейку. Пар тонкой вуалью поднимался с пруда. Рыбешки выскакивали порой из воды, и тогда легкие круги лениво расходились по дымящейся поверхности.
– Здравствуйте, Виктор Иванович! – сказал молодой женский голос позади.
Виктор поднялся поспешно, оглянулся. И онемел: возле него стояла Дерюшетта… Она, улыбаясь, смотрела ему прямо в лицо, и глаза были полны непобедимого любопытства. Виктор машинально подал руку, но не мог сказать ни слова.
– Давно же мы не видались! – сказала Дерюшетта. – Если бы не случайность, вероятно, еще долго не увиделись бы.
Виктор пробормотал:
– Дерюшетта!
– Что? – спросила она. – Вы что-то сказали? Почему вы на меня так пристально смотрите? Не узнаете?
Виктор сказал, еле разжимая челюсти:
– Уз-наю… Елизавета Васильевна!
– Однако какой вы стали большой! Даже бородой обросли. Мне уши прожужжали вами. Я думала: вы другой. Послушайте, почему у вас такая борода?
– Я все на хуторе живу и зеркала не видел полтора месяца.
Он был смущен, потерялся. Она засмеялась. Виктор, сам не зная почему, засмеялся тоже. Позади, за кустом, что-то хрустнуло. Девушка, все еще смеясь, оглянулась и воскликнула:
– Мама, посмотри, какая у него борода!
Толстая, высокая женщина в розовом капоте, обшитом белыми кружевами, шла к ним. Она весело закричала:
– Ага! Вот и он, сокол-лебедь! Ну, здравствуй, здравствуй, молодчик! Гляди, гляди, у него в самом деле борода растет! Батюшки, как года-то бегут!
Она поцеловала Виктора в лоб.
– Ты всегда от нас бегал. Я тебя сколько времени не видела. Ну, вот теперь попался.
Виктор, улыбаясь, опустил голову.
– Ну, ребятушки, чай пить пойдем. Ты домой едешь?
– Домой.
– И мы ныне поедем домой. К спасу надо. Вот вместе.
Они пошли к дому. Дерюшетта шла впереди. С неиспытанной жадностью смотрел Виктор на нее. Он не мог опомниться. Когда садились за стол, Виктор спросил:
– Вы ехали, Елизавета Васильевна, в начале мая из Саратова на пароходе?
– Ехала. А почему вы об этом спрашиваете?
– Это еще что за «вы»? – вмешалась Ольга Петровна. – Вот что, Витя… И ты, Лиза, у меня чтобы не было этого. Вместе маленькими играли, целовались, а выросли – и церемонии.
Виктор и Лиза засмеялись смущенно.
– Образованные стали.
– Чудачка ты, мама!
– Ну, не чуднее вас… Человеческий язык не коверкайте. Ты, Витенька, у меня не смей говорить ей «вы». Мне можешь, потому что я старенькая, а с ней – чтобы я не слышала.
Виктор посмотрел на Ольгу Петровну преданно.
– Я повинуюсь, Ольга Петровна, если это, конечно, не будет Елизавете Вас…
– Ну, пошел величать!
За чаем смущение прошло. Сперва робко, потом уже смелее Виктор говорил Дерюшетте «ты» и «Лиза». Вспомнили, как играли в детстве. Посмеялись. После, пока готовили тарантас, Виктор и Лиза опять пошли в сад. Оба почти не говорили. Виктор заметил: Лиза смотрит на него изучающими глазами. Он не утерпел:
– Ты почему так пристально смотришь на меня?
– Мне всю жизнь так много о тебе говорили, что… я проверяю, тот ли ты.
– И что же?
– Кажется…
Она запнулась. Виктор весь напрягся, дожидаясь ответа, как удара.
– Что кажется?
– Кажется, тот.
Смятение началось у него в сердце. Он смеялся, глаза светились. Он взял руку Лизы, пожал.
– И ты боялась меня?
– Да, порой.
– А порой?
Она засмеялась.
– Какой ты любопытный!
Их позвали. У крыльца уже стоял запряженный парой тарантас. Народ толпился во дворе. Все издали смотрели на Виктора. Ему показалось: все улыбаются радостно. Бородатый мужик подошел к нему:
– Вашу лошадку я изготовил, Виктор Иванович!
Виктор посмотрел в лицо мужику, узнал: это он первый встретил его вчера. Он дал ему десять рублей.
Лиза вышла, одетая в серое дорожное платье, в соломенной шляпе, бросавшей тень на ее розовые щеки. Серые глаза чуть потемнели.
Ехали весь день. Через поля, потом заливными лугами, уже скошенными. Тарантас ехал впереди. Виктор за ним, верхом на Корольке. Иногда Лиза оборачивалась к нему, улыбалась. На Иргизе попоили лошадей. Отдохнули. Виктор и кучер Иван развели костер. Эта природа и простота сблизили. Уже не стыдясь, Виктор смотрел на Лизу восторженно. Она усмехалась понимающе.
К вечеру – Волга, перевоз. С грохотом вкатывались на паром телеги. Ольга Петровна заохала, когда тарантас поехал с кручи по мосткам. Виктор помог Лизе выйти из тарантаса. До отхода еще было полчаса. Они прошли по песчаному берегу. Ребятишки, засучив штаны, ловили мальков. Лодки с арбузами и дынями лениво и грузно стояли у берега. Мужики и бабы спешили на перевоз.
– Так ты меня боялась? – спросил Виктор.
– А ты?
– Я тебя боялся. Очень!
– А теперь?
Виктор не отвечал. Молча они вернулись на паром, прошли на корму. Ленивая вода двигалась медленно, светилась от солнца. За Волгой, в городе, ударили к вечерне. Звон донесся нежный, протяжный, – звон в родном городе. Виктор и Лиза стояли рядом, положив руки на перила. Бабы издали – с возов – смотрели на них. Виктор сказал вполголоса:
– Я тебя боялся, Лиза! А теперь я тебя люблю. Я хочу, чтобы ты была моей женой.
Лиза все смотрела вдаль. Казалось, она не слышит.
Он еще подвинулся к ней.
– Скажи, ты согласна?
Вдруг он заметил: по ее лицу текут слезы. Он позвал:
– Лиза, да?
Она посмотрела на него счастливыми глазами, полными слез, опять отвернулась, положила свою руку поверх его руки и пожала крепко.
В этот же вечер Виктор сказал отцу, суровостью скрывая смущение:
– Папа, мне поговорить с тобой надо серьезно.
Отец забеспокоился.
– Об чем это? Опять что-нибудь?
– Пойдем к тебе.
– Ну? – спросил отец, когда они вошли в его просторный кабинет.
– Я вот… – Виктор запнулся.
– Ну?
– Я хочу жениться.
В лицо отца ударил испуг.
– На ко… ком? – прохрипел он.
– На Елизавете Васильевне Зеленовой.
Отец целую минуту сидел неподвижно. Рот у него был раскрыт, глаза выпучились. Потом он вздохнул шумно, рявкнул:
– Витька, милый!..
