Текст книги "Человек и пустыня (Роман. Рассказы)"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Так и прожил он эти две недели только с глазу на глаз с матерью и отцом.
Летом – практика на полях и фермах академии, осенью – короткий недельный отдых дома, даже не отдых, а так, полумечта, полусон, – и опять Москва.
На целый год вперед Виктор знал, как пойдет дело. Только уже в конце этого второго года можно будет поехать домой на все лето. Домой! Опять Волга, степь, пустыня. Опять долгие переезды по мягким степным дорогам. И перелеты дроф. И буйство травяного моря. И теплый ветер… И марево… О Заволжье, о пустыне он думал в Москве больше, чем о Цветогорье, о матери. Думая об отце, он в думах крепко связывал его с Заволжьем, с хуторами, но не с Цветогорьем, не с домом и не с матерью.
Еще быстрее – быстрее первого – покатился год второй.
Как-то в субботу, поздно вечером, Виктор возвращался из академии к Соломенной Сторожке. Это было уже в конце февраля, и уже по-весеннему буйная метель плясала над полями и лесом. Тепловатый влажный ветер гладил щеки. Деревья глухо и воинственно шумели. Фонари слабо мигали, и было видно, как мимо них, заслоняя огонь, пролетали струи снега, будто вуаль, – Виктор вспомнил метели на Волге. Все хорошо в родном краю, хороши и метели! Он крикнул:
– А-а-га-а!..
И запел, заорал во всю глотку, бессознательно стараясь заглушить шум метели.
Прохожих уже не было. Он шел один, орал, махал руками, а ветер яростно рвал его фуражку, его шинель, бросал горстями снег ему в лицо. Только он – один, метель – одна.
– А-а-га-а!
Опять настойчиво и любовно стукнула мысль о доме. Он замолчал. Дом!
В эту ночь он не мог заснуть до света, слушал, как за окном выл ветер. Было неловко лежать, кровать неприятно скрипела, казалась холодной. Он заснул только под утро, и когда в обычный час его разбудили, он встал с туманной головой, раздраженный. Делать ничего не хотелось.
«К Краснову, что ли, съездить?»
Он любовно вспомнил лохматую голову приятеля, медлительную речь.
«Съезжу!»
На улицах было полно народа. Вчерашняя метель нанесла массу снега. Все было залеплено им – стены, окна, крыши. Дворники везде чистили тротуары и мостовые. Шла веселая суета.
А в глазах у прохожих, в улыбках, в громком девичьем смехе уже чуялось: идет весна.
Горничная сказала:
– Краснов дома.
Виктор постучал. Он услышал, как за дверью что-то сейчас же упало, и через момент кто-то легкими шагами пробежал по комнате.
«Опять обжект?» – подумал Виктор и крикнул:
– Краснов, к тебе можно?
– Это кто? Ты, Виктор?
Голос был смущенный.
– Я. Отопри!
– Сейчас!
Виктор слышал: кто-то другой, очень легкий, бегал торопливо по комнате. А дверь все не отпирали. Виктор весь напрягся.
Наконец дверь отворилась. Краснов со всклокоченной головой стоял на пороге.
– А-а, это ты? Ну, входи!
Виктор вошел. У стола в темном углу сидела девушка, застенчиво и виновато улыбалась навстречу Виктору, но не та и не такая, как прежний обжект. Эта была большеглазая, с пылающими щеками.
Виктор хотел спросить:
– Почему ты так долго у меня не был?
«Но зачем же спрашивать? Ясно!»
Брезгливость и вместе зависть полоснули его по сердцу.
«Однако она хорошенькая!»
Виктор смутился сам.
– Что ж, знакомься, – сказал Краснов.
Виктор подошел к девушке, пожал ей руку, а сам жадно, с любопытством небывалым смотрел на ее пылающие щеки, на опущенные ресницы. Он заметил, как ходенём ходила ее грудь.
– Сейчас чай будем пить. Я скажу, чтобы еще самовар согрели.
Виктор посмотрел на самовар, стоящий на столе, на недопитые чашки и подумал жадно: «Сначала чай пили». А вслух сказал:
– Не надо. Я к тебе на минутку… по пути.
Он заторопился, попрощался – его не удерживали, – вышел на улицу.
– Фу, какая нелепость!
Но чувство зависти все росло. Он привык считать Краснова ниже себя. О, гораздо ниже! Ленив, способности средние, говорит, будто мочалу жует, угловатый, уродливый. А девушка хорошенькая, и грудь у ней… очень хорошая грудь. Он представил, как Краснов держит девушку на коленях…
Уже вечерело. Улицы еще полюднели. И сколько девушек! Розовощекие, с задорными кудряшками, розовыми губами. И у каждой как будто есть тайна. Каждую можно обнять. Девушки, девушки! Что-то бесшабашное бурно заклокотало под ложечкой. Вот броситься бы на какую-нибудь и целовать, целовать, здесь же, в уголке, что потемнее. Вдруг пропала вся его застенчивость. Он шел теперь навстречу девушкам, смотрел вызывающе, дерзко. От его взгляда многие отвертывались, но были и такие, что улыбались, удивленные.
Смущенный и вместе возбужденный до наглости, дерзкий, готовый к драке, Виктор шел по улице и новыми наглыми глазами смотрел на женщин. Вот какая-то одна, одна из таких же, может быть, вот с такой грудью, как у той, что сидит теперь у Краснова. И Краснов делает с ней, что хочет. Лохматый, ленивый Краснов, угрюмый, а вот завоевал. А Виктор всегда бурлит, воюет, однако двадцатый год ему – и не было с ним никогда похожего. И женщина для него по-прежнему тайна.
И впервые он заметил: сколько пар! На всех улицах, везде – пары. Иногда идут, крепко взявшись под руку, иногда просто рядом, но любовно глядят друг на друга. Значит, каждая имеет своего Краснова? И те, что идут одни, тоже где-то имеют по одному Краснову? А он, Виктор, один. Эта мысль его стегнула кнутом. Один. О, дьявол! А не поискать ли? Ищущими глазами он оглядывает всех молодых женщин, девушек. На момент дольше, чем надо, он задерживался взглядом на их лицах. Одна, другая ему улыбнулись. Это подбодрило. Вот идет высокая, очень полная, уже немолодая. Виктор посмотрел ей в лицо выразительно.
Она оглянулась через левое плечо, морщинки побежали от ее глаз, она улыбнулась. Виктор оторопел на момент. И шагнул раз, два – прямо к ней. Он чувствовал, как весь напрягся, и сердце у него стучало, будто пароходное колесо.
Дама приостановилась. Один момент так они смотрели друг на друга: она – улыбаясь, он – весь взбаламученный, с бурным смятением в голове.
Тогда он сказал бессознательно, хриплым голосом:
– Здравствуйте!
И снял фуражку.
– Здравствуйте! – певуче откликнулась дама. – Мы, кажется, знакомы?
– Мы не знакомы. Но будем знакомы. Я студент Андронов.
– Вы пойдете ко мне?
– Да, – прохрипел Виктор.
Они пошли рядом. Виктор не чувствовал себя. Его ноги стали будто из соломы. Казалось чудом, что он идет. Ему было до невыносимости стыдно. Ему хотелось надвинуть на лицо фуражку, потому что казалось: все смотрят на него мельком, с улыбкой: «Попался, студентик?» Но она – женщина. Женщина – тайна, вот-вот можно разгадать… И все внутри у него напряглось до звона, до истомы.
– Вы студент? – спросила дама, чтобы заговорить. И в этом вопросе Виктор услышал нотки сожаления и нежности, будто дама хотела сказать: «Я тебя понимаю. Но ничего. Не смущайся!»
– Да.
И через момент сам спросил:
– Далеко?
– О нет! Вот сейчас, номер двенадцатый.
Они пошли быстрее. Волнение Виктора передавалось ей. Она вдруг перестала улыбаться фальшиво, раз и два посмотрела пристально и сказала тихо и значительно:
– Возьмите меня под руку.
Смущаясь, очень неумело Виктор просунул свою руку под ее. Прикосновение мягкой, гладкой материи, а главное, что рука была большая, мягкая, – или так показалось? – судорожными и плавными волнами покатилось по всем мускулам – от головы до ног.
Недалеко над воротами сверкал номер двенадцатый. Белые лучи фонаря отозвались судорогой в коленях Виктора.
«Сейчас!»
Она подошла к большой парадной двери, коричневой, протянула руку. Виктор с готовностью открыл дверь. За дверью стоял швейцар. Он снял фуражку, поклонился даме, мельком глянул на Виктора. Они молча пошли по лестнице. Виктор чуть отстал. Опять запах духов коснулся его лица и его сердца…
Поднялись на третий этаж.
– Здесь, – сказала она, останавливаясь у двери, на которой белела эмалированная доска: «Вильгельмина Мадер. Корсеты».
Свет фонаря падал сверху, и Виктор, весь трепетавший, увидел вблизи, вот совсем вблизи, ее тугие, полные щеки. Она молчала. Она позвонила второй раз. Виктор ничего не видел, кроме щек, ее рук, высокой груди.
Им отворила девочка. Она большими пристальными глазами взглянула на Виктора. Они поспешно прошли по коридору, где пахло духами и кофе.
– Анюта, лампу! – крикнула дама и ввела Виктора в темную комнату.
Запах духов, уже знакомых, здесь был сильнее. Виктор протянул руку в тьму, туда, где стояла она. Но в светлом четырехугольнике двери позади них мелькнула фигура девочки. Она куда-то скользнула здесь же, куда-то в темноту, зашуршала спичками. Загорелся огонь, и Виктор увидел тоненькие руки, державшие стекло, потом увидел очень серьезное лицо девочки с большими черными глазами. Стыдом и холодом повеяло на него: «Что я делаю?» Мысли поскакали вихрем. «Дерюшетта!»
Лампа засветилась. Виктор смущенно оглянулся. Дама смотрела строго.
– Раздевайтесь! – приказала она.
Девочка скользнула мимо, к двери, и опять посмотрела на него пристально.
– Раздевайтесь же! Вешайте ваше пальто сюда на вешалка.
Это «на вешалка» резануло Виктора. Он подумал: «Она не русская».
И в том, что она не русская, он увидел оправдание. «Никто не узнает».
Дама сняла уже шубу и теперь стояла возле, поправляя прическу. Она стояла боком к Виктору. Тугое платье стального цвета обтягивало ее – большую, как море. Она подняла руки, чтобы поправить волосы на затылке. Виктор увидел ее остро вздыбившуюся грудь, и судороги прошли по его телу.
– Мы будем пить чай? – тихо спросила она.
Он дерзко подошел к ней и сказал шепотом, требовательно:
– Пожалуйста, не надо!
– Но почему?
– Пожалуйста, не надо чая! – опять настойчивым шепотом проговорил он. Он побледнел. Глаза стали круглыми, как в испуге.
– О, какой нетерпеливый! – засмеялась дама и покачала головой укоризненно.
Он протянул к ней руки, дерзко обнял. Она отодвинулась.
– Нет, подождите! Я желала бы знать, есть у вас деньги.
Он вынул из кармана кошелек и отдал ей. Она подошла к лампе, открыла кошелек.
– О-о, какой вы щедрый!
…Полчаса спустя швейцар, стоявший все там же, у парадной двери, с удивлением посмотрел на студента, пробежавшего мимо него в полузастегнутой шинели, с глазами, дико блуждавшими.
Улица показалась Виктору новой, люди – новые, конки, фонари, дома – все новое. Зимнее небо наседало на землю. Фонари на мосту возле вокзала мрачно качались, и спусковые проволоки на них напоминали веревки.
«Не повеситься ли? Что я наделал! Вот тебе и Дерюшетта!»
Он вспомнил полузакрытые глаза дамы, ее рыхлое, как тесто, тело, ее словечки, которыми она его осыпала в то самое тайное, самое восхитительное и вместе страшное мгновение. Его душил стыд, гнев на себя, хотелось плакать от отчаяния, хотелось остановить любого прохожего и сказать ему обо всем:
– Вот смотрите, какой я подлец!
Виктор остановился на мосту, тоскливо смотрел вниз, на рельсы.
«Не броситься ли?»
Паровичок уже не ходил. Все кругом было пусто. Дул ветер. Фонари качались на столбах. Городовые тоскливо чернели на перекрестках. Всегда Виктор ходил: грудь бомбой, вся фигура – вызов. Теперь – поднял воротник, голову в плечи, словно испуганная черепаха, а глаза сонные, и лень в походке, и душа точно опрокинутый стакан, и ощущение нечистоты во всем теле.
«Вот тебе и Дерюшетта! Мечтать о прекраснейшей, а сам – к первой встречной, очертя голову. Тьфу! Толстая!»
Он сейчас видел, какими жирными отвратительными складками набегает у ней тело на боках, и этот запах он обонял, и эти словечки слышал – тьфу! – насквозь пропитанные странной нечистотой.
«Дерюшетта! Ха-ха!»
Отсюда, из этого вечера, из этого маленького приключения, родилось странное недовольство собой, Красновым, всей окружающей жизнью. Дня три он был как в тумане или не в тумане даже, а вот: будто попал он во что-то грязное, и совестно было и неприятно. Работа повалилась из рук. Но прошло три дня, четыре – и он стал уже спокойнее вспоминать. Опять появилось любопытство и опять что-то зовущее.
Тогда, в первый раз, провожая его до двери, она сказала:
– Приходите ко мне в субботу. Вы сможете остаться у меня до утра.
Тогда эти слова ему показались жесточайшим оскорблением. Неужели он когда-нибудь вернется в эту проклятую комнату?
И вот в субботу, весь дрожа от смущения, Виктор сказал квартирной хозяйке:
– Глафира Петровна, сегодня я, вероятно, не ночую дома. Пожалуйста, не ждите меня. Я пойду в город к товарищу.
И еще десяти часов не было, он отправился к Вильгельмине и всю дорогу вспоминал ее руки и грудь, ее горячее, мягкое тело, и почему-то сладко ныли ноги, набегала обильная слюна.
Утром – опять и содрогание и отвращение.
«Дерюшетта!»
Так разбилась жизнь на два пути: мечты о прекрасной девушке, которая придет когда-то, и жизнь – вот эта женщина, очень немолодая… С проклятиями уходил Виктор от Вильгельмины. Клялся не ходить. Но еще накануне дня, на который она звала, он думал о ней смущенно, уже с улыбкой, уже с напряжением во всем теле. И думал радостно.
А весна шла. Уже переломился март, дни ширились, теплели, загорались солнцем. Парк зашумел новым шумом. Студенты пировали чаще и шумнее. Куда-то ездили большими компаниями и об этих поездках говорили потом намеками, с полуулыбками. И в эти дни наступающей весны Виктор чаще думал о Дерюшетте. Поздними вечерами, когда он возвращался из академии Домой – к Соломенной Сторожке (это были его самые свободные и беззаботные минуты), он мечтал сладко и пьяно.
Как-то вечером он шел по Долгоруковской и уже собирался повернуть в переулок, где жила Вильгельмина. И на углу он увидел: через дорогу прямо к нему идет девушка – в серой шапочке, с серой муфтой в руках. Она шла легко, быстро, и во всей ее фигуре и в походке была радость и задор.
Виктор остановился и на момент забыл себя.
– Дерюшетта!
Девушка оглянулась на него, улыбнулась задорно и пошла дальше по тротуару. Виктор был ошеломлен. «Дерюшетта! Живая!» Девушка шла, не оглядываясь. Он пошел за ней. Он издали видел в толпе только ее серую шапочку и старался не потерять ее из виду. Она повернула за угол, и здесь толпа была гуще. Виктор подошел ближе к девушке и успел рассмотреть ее светлые обильные волосы, ее бледно-розовое лицо. Он даже ощутил ее запах, едва уловимый. Она раз и два оглянулась на него доверчиво и весело, но Виктор оробел, боялся встретиться с ее глазами, нахмурился, отвернулся, и сердце у него колотилось, как барабан. Он ускорил шаг и перегнал ее и так шел минуту или две. А когда оглянулся, девушки уже не было. Он испуганно побежал назад, заботливо всматриваясь в толпу. Девушки не было. Он перебежал на другую сторону, осмотрел ближние подъезды домов.
«Постой! Да была ли она? А может быть, ее не было?» – подумал он.
Он расхохотался вслух над собой, сказал:
– Ну, брось! Иди, куда шел.
И странно, девушка шла с ним. Ее розовое лицо, ее волосы, вся фигура ее – легкая, задорная, хмельная, – даже запах Виктор помнил, – неотступно шли.
Он дошел до знакомого дома, где жила «Вильгельмина Мадер. Корсеты».
«Может быть, не стоит идти? А, все равно. Зайду!»
В этот вечер он почувствовал мучительно: жизнь – одно, думы – другое. О, не нужно бы этих пошлых разговоров и этой особы, не нужно бы ее тела, толстого и мягкого, алчного тела отцветающей женщины! Он просил:
– Помолчи!
Она смеялась.
– Ты сегодня странный. Почему ты закрываешь глаза, когда целуешь меня?
Он просил потушить свет, помолчать. Он закрывал глаза, воображал… воображал, что это Дерюшетта. Вильгельмина потушила свет, почти не говорила. «О Дерюшетта!» Но минута – дама становилась прежней, профессионально-деловитой, и пропадало все очарование.
Уже на рассвете побрел Виктор домой, по снегу таявшему, весь полный истомы и сладчайших дум о Дерюшетте. И этот вечер, и эта ночь были гранью. Дерюшетта приблизилась. Он ее знал, потому что видел ее лицо, всю ее фигуру, знал ее запах, а в моменты объятий, закрыв глаза, он и целовал, обнимал… Дерюшетту.
– Помолчите! Потушите лампу!
И не все ли равно, из какого кубка пить хмельное вино? Эта любовь странная, – и ее странность сознавал сам Виктор, потому что даже в самые дикие минуты страсти его ум был трезв, – эта любовь отвлекала его от работы. Подходили экзамены, ничего не было сделано. Подходила пасха, – значит, домой, где нельзя было работать: это Виктор знал по опыту. И Виктор решил: домой не ездить, а в эти две-три недели посидеть, поработать здесь. И еще – и, пожалуй, это было главное – не хотелось надолго расставаться с Вильгельминой. Он чувствовал, как привыкает к ней, как она ему нужна. Теперь он ходил к ней через день…
«Приехать не могу, готовлюсь к экзаменам», – телеграфировал он домой. Он представил, как перепугается отец, заплачет мать. Мать только и живет ожиданием. Но что делать?
На четвертый день пасхи Виктор вернулся из столовой поздно. Глафира Петровна встретила его сладкой улыбкой.
– А к вам, Виктор Иванович, кто-то приехал. В комнате сидят, дожидаются. И с чемоданчиками.
Виктор удивился.
– Кто?
– Не знаю. Не сказался.
Виктор поспешно пошел по коридору к своей комнате, как был, в калошах, в фуражке, в перчатках. А в комнате, у стола, заваленного книгами, сидел тучный, красный, тяжелый, как глыба, мужчина, борода черная – лопатой, волосы в кружок подстрижены, зачесаны рядком – редко таких встретишь в Москве. Глянул Виктор, рявкнул:
– Папа! Ты?
Мужчина поднялся поспешно, облапил Виктора, будто медведь, сжал, целуя, тряхнул так, что с Виктора слетела фуражка, и смеялся, и всхлипывал. Потом отодвинул от себя Виктора, держал рычаженными руками, поглядел пристально, а в уголках глаз у него дрожали слезы. Потом крякнул, поцеловал еще три раза – уже спокойно, как надо по обычаю, – и сказал голосом сердечным:
– Запаршивел ты, Витька! Совсем, брат, запаршивел!
– Ничего не поделаешь! – засмеялся Виктор. – Чужая сторона – не родная матушка. А ты вот, слава богу, все такой же. Ишь плечи-то! В Москве таких не увидишь.
Он тронул отца за плечо.
– Да чего мне делается? Я все такой же. А ты вот что? Не болен? Вывеска-то у тебя сменилась больно.
И долго стояли они друг против друга, смеясь радостно. Оба рослые, широкоплечие, и, если ближе присмотреться, увидишь: здесь яблонька с яблочком. У обоих широкие брови сходились почти над переносьем, оба лобатые, с острыми смелыми глазами, и сбоку посмотреть: одной меркой скроены. Только старый порасплывчатей в лице, и морщинки есть, и борода вот лопатой.
– А сыновья-то ныне стали совсем непочетчики. «Приехать не могу, потому что экзамены». Это как? Ты думаешь, нам не обида? Мать так заюжала, будто ее каленым железом прижгли.
– Но, папа, нельзя же мне: работы по горло.
– Знаю я эту работу. За бабами, поди, ухлыстываешь?
Виктор – будто кипятком ему в лицо. Он засмеялся смущенно и разом нахмурился.
– Ну, что за глупости?
Отец вздохнул.
– Обидно это мне, Витька! Всю зиму тебя только и ждем. Один ты у нас. А тут вдруг: «Не приеду».
Он заговорил басисто, бубнил густо, точно турецкий барабан за стеной.
– Нехорошо вышло.
– Что же делать? Поехать домой, – значит, потерять три недели. А для меня теперь это невозможно. Вот ты приехал – хорошо.
– Хорошо, да не дюже, Дело-то я бросил или нет? Об этом ты как понимаешь? Что тебе это, игрушки?
– Ну, папа, перестань ворчать. Дело сделано, не воротишь. Скоро кончу, вместе будем работать.
Отец погладил бороду, усмехнулся.
– Это я, чтоб тебе не повадно было. Ты должен страх перед отцом иметь.
Оба засмеялись. Виктор охватил отца за шею, поцеловал в лоб.
– Вот страха-то я к тебе не имею.
Иван Михайлович сокрушенно и вместе лукаво покачал головой:
– Плохо это, брат! Плохо!
– Зато люблю.
– Любить ты должен по обязанности. А страх тебе придется внушить. Я внушу. Погоди!
Опять засмеялись. Счастливые, как два играющих зверя.
– Ну, что у нас? Что мама?
– Живем помаленьку. Скрипим.
По отцову лицу мелькнула тень. Но справился он, пропала.
Пока хозяйка накрывала стол и подавала самовар, оба молчали. Иван Михайлович сел в уголке, отдувался, улыбаясь смотрел на Виктора, на груды книг, разложенных и на полу, и на стульях, и на этажерках, потом принялся за чемоданы: отпер, вытаскивал из них печенья, балыки, икру.
– Мать прислала. Всплакнула, когда провожала. Хотела сама ехать, да дороги боится, и дом не на кого оставить.
И после, потягивая с блюдца горячий чай, Иван Михайлович не спеша рассказывал, как живут дома – в городе и на хуторах, какие он новые дела затевает – и в Бирске, и в Уфе, и в Уральске.
– Конторы открываю для скупки хлеба. Мурыгина в Уфу отправил, Севастьяныча – в Бирск. А вот в Уральск – не знаю кого. Ищу пока.
– Ты вон как! – удивился Виктор. – А не рискуешь, что так далеко забираешься?
– Хо! – усмехнулся Иван Михайлович. – «Рискуешь»! А ты как думал? Без риска ничего не сделаешь. На то, брат, и коммерция. Да нет, впрочем, риска особого нет. Все идет, как трава растет. Русская пшеница за границу пошла. Заказа я набрал на полмиллиона пудов почти.
И сразу запылал, понизив голос, заговорил возбужденно:
– В гору, брат, лезем! Ух как в гору! Оборот растет неоглядно. Кредит, какой хочу, дают. Вот бы теперь твово деда сюда да в это бы дело, в самое пекло! Доволен был бы старик!
И, хвастаясь немного, начал рассказывать, что сделал, что захватил.
– Сам Евстигней Осипович в гости приезжал. Намедни гляжу в окно, парой катит вороных. «Домой, надо быть, катит», – думаю. Вдруг у нашего крыльца – стоп. Бежит, бежит вверх. «А, Иван Михайлович, дружище!» Вот, брат, как пошло! Это что, по-твоему? Сам городской голова, богач, знавал ты в городу у нас такого?
Он опять замахал руками. Виктор знал эту слабость отца: шумно похвастаться.
– Скоро на всю Волгу загремим. Дед в лаптях ходил, а вот внук-то высшие науки кончает. Хе-хе! Да работяга-то какой – в деда весь: домой не захотел ехать, чтобы не отстать от ученья. И мало того – высшие науки, еще миллионер будет. Сам себе голова. А то иного смотришь – высшие науки у него, инженер там, агроном, а за полтораста целковых продается. Мы не таковские!
Виктор смотрел на отца, улыбаючись. А тот бурлил шумно, смеялся одними глазами, плутовски подмигивал и самодовольно, широкой лапищей поглаживал смоляную бороду, сам губастый, тяжелый, похожий на мельничный жернов.
– Нас голой рукой не бери. Намедни Василий Севастьяныч – тоже в гости.
– Какой Василий Севастьяныч?
– Аль забыл? Зеленов.
Виктор вспыхнул, нахмурился.
– Ну?
– Ну и вот, приехал. Гордец был. Держался со мной на манер царя. А теперь в дружки-приятели лезет. Каждый день в «Бирже» чай с ним пьем. Все об тебе расспрашивает: как ты да что жа ты. Про свою Лизавету намекает. Тоже по высшим наукам пошла. В Питер поехала. «Мы, говорит, с дьячками учились, а детям профессоров подавай!» Это Василий-то Севастьянович! И все чего-то намекает… Ой, метит куда-то, мошенник! Ты, Витька, не знаешь, куда он метит?
Спросил наивно, сделал простоватое лицо и открыл рот на манер буквы «о». В глазах бегали бесенята. Виктор сердито подумал:
«Сам ты метишь!»
– А, Витя, не знаешь, куда метит?
Виктор стал малиновым.
– Не знаю.
– Я тоже не знаю, – наивно сказал Иван Михайлович, – а только говорит: «Хорошо, говорит, капитал прибавить к капиталу, одну умную голову к другой». Ведь он свою Лизутку умницей считает. Чудак такой!.. Да ты что краснеешь? Не красней, дело житейское. Мало ли что люди болтают по глупости? А впрочем, поглядел я намедни на эту Лизутку. Она не как ты: приехала на праздники домой. Ну, я тебе скажу: не девка – малина. Тушная такая…
Иван Михайлович сделал руки крыльями и помахал ими вокруг своих бедер.
– Дородной бабой будет. За первый сорт.
– Ну, будет, папа! Нашел о чем говорить!
– Ай еще не люба? Ну, это, знамо, дело твое. А може, другую подсмотрел? Ты мне скажи, если такой случай. Мы не чужие. Поговорить можем.
– Дело еще впереди.
– Ну-ну-ну, уж и сердишься! Экой ты, Витька, репей! Чуть что – сразу брови насупишь! Я ведь так только говорю. Зеленовы, брат, тоже в миллионах ходят. Тут, брат, пахнет такой просторной дорогой, что по всей России ее прокладывай. Маленький капитал – и прибыль маленькая. А большой капитал – прибыль большая. Больше денег, больше работы. Нечего бога гневить: у нас жить еще можно. У нас вот какая страна: работай – и будешь богат, деньги хоть лопатой греби. Как ваши профессора про это говорят?
– Они тоже этого мнения. Россия – страна величайших возможностей.
– Что? Что? Как ты сказал? Величайших возможностей? Вот это самое. Намедни я с Эдуардушкой разговорился, с пивником-то нашим. «Как, – спрашиваю, – у вас в Европах?» Куда, брат, до нас! Там капиталу тесно, как курице в клетушке. А у нас – пустыня. Куда хошь, едешь. Куда хошь, идешь. Ломи, бери, работай!
Он поднял волосатый кулак, стукнул им по столу, так, что вскрикнула посуда и качнулся самовар.
– Р-работай!
Виктор захохотал, откинулся на спинку кресла. Отец поглядел на него с удивлением, потом и сам улыбнулся конфузливо.
– Эк я, будто дома, расходился! Ну ничего. Мы, Андроновы, шумный народ. Сами себе головы.
Положительно, отец нравился Виктору своим отрывистым говором, каким говорят энергичные люди… вот будто рубил непобедимой уверенностью.
– А нельзя ли мне с твоим Лиховым увидеться? Смутил он тебя: слова громкие выпускает, и ты за ним тоже громко заговорил, а настоящего дела я еще не чувствую. Надо бы мне самому с ним поговорить.
– Отчего же? Это, я думаю, можно, – сказал Виктор и сразу спохватился: ему представилось, как шумный, грубовато-фамильярный отец будет говорить с изысканным, вежливым профессором. Это будет очень несуразно.
– Хотя, папа, профессор очень занят. У него нет и часа свободного.
– Ну, занят! Не всегда же он занят. А потом – заплатить можно. Я к нему иду за советом, как к доктору. За совет всегда платят.
– Нет. Это невозможно! – решительно сказал Виктор. – Повидаться – это еще туда-сюда, а платить за советы будет просто оскорблением.
– Ну, верхолет! Много ты понимаешь! Ну-ка, где он живет? Как его зовут-то? Давай-ка чернил, бумаги, я сам напишу ему записку.
– Да что ты напишешь?
– Это дело мое. Аль контролировать отца хочешь? Давай бумагу-то. Как его надо именовать: «ваше превосходительство»?
– Папа, ведь это будет неудобно.
– Почему неудобно? Я уж знаю: тебе стыдно за отца. А я все-таки пойду к нему. Не бойся, я не скажу ему, что у меня сын студент, который стыдится отца.
– Ну, папа!..
– Не скажу. Я с ним с глазу на глаз. Я думаю: он умный человек. А умный умного всегда поймет. Церемонятся да важничают только дураки.
Отец писал долго, с трудом. Виктору очень хотелось посмотреть, что он написал, поправить, но он боялся обидеть отца. Позвали горничную, отправили письмо с ней, и, к удивлению Виктора, ответ пришел быстро: профессор приглашал Ивана Михайловича на завтра, в три часа.
В назначенный час Иван Михайлович отправился к Лихову. Он оделся со всей парадностью, как ее понимал. Кафтан-сорокосборка ниже колен, сапоги бутылками, насветленные до блеска, мощный суконный картуз с блестящим козырьком, волосы причесал рядком, в руках палка с серебряным набалдашником. И рядом Виктор – щеголеватый студент, подтянутый, стройный. Виктор проводил отца до парадной двери и остался ждать. Он думал: отец вернется минут через двадцать. О чем говорить? Но прошло полчаса, час, полтора. Виктору надоело шагать взад-вперед по аллее, откуда был виден вход в профессорскую квартиру, он удивлялся, откуда мог вырасти такой долгий разговор у профессора с Иваном Михайловичем, совсем необразованным человеком? Конечно, Виктор знал, что его отец умен. Но умен по-особенному, как-то практически, он не умеет говорить связно: все у него буря и крик. Неужели он кричит в профессорском кабинете?
Виктор вынул часы, посмотрел. Ого, уже шестой час! Виктор устал, продрог, а отца все нет. «Может быть, он как-нибудь прошел мимо? Не через заднее ли крыльцо ушел? А-а, наконец-то!» Он торопливо зашагал к отцу. Отец снял фуражку и красным платком вытер лоб. Виктор смотрел на него с напряженным любопытством.
– Ну, что?
В первый момент ему показалось, что отец полупьян: так блестели у него глаза и такая пьяная улыбка застыла на лице.
– Ну, брат, человек! Это вот человек! – сказал отец с полным восторгом.
– О чем говорили-то?
– Обо всем говорили. То есть он меня, как мешок, вытряс и каждое семечко перебрал. После до передней провожал. «Спасибо, говорит, что пришли. Еще заходите, когда в Москву наведаетесь». Велел письма писать. «Вы, говорит, подтверждаете мою теорию…»
– Какую теорию?
– Видишь ли, он думает, что Россия перемещается в наши края. «Идет, говорит, Россия к Аральскому морю, в Туркестан. Ваше Поволжье – ближайший этап». И пошел, и пошел. Все расспрашивал, как мужики селятся у нас, какие, из каких губерний, да как мы устраиваем свои хутора. Про дедушку расспрашивал, про Зеленова. «Вы, говорит, пи…» Какое-то слово…
– Пионеры?
– Вот-вот! Пионеры. «Вы первые застрельщики, которых Россия посылает на борьбу с пустыней». А? Застрельщики! Это мы-то! Вот, брат! «Вы, говорит, первые насадители культуры. За вашими краями блестящее будущее…» На-са-ди-те-ли! Такое говорил, аж у меня голова кругом пошла! Правда ли, нет ли, будто возле Аральского моря земля больно плодородна? Будто в десять лет дерева там вырастают такие, что в других местах и в сорок лет не вырастишь? А я ему и говорю: «Воды там нет». – «Воду, говорит, легко добыть. Можно из земли взять или из реки Оби каналом пропрудить».
Отец вдруг остановился и спросил шепотом:
– А он, по-твоему, не того… не сумасшедший?
Виктор расхохотался.
– Что ты, папа!
– Да чудно очень. Из Сибири воду к нам в степь. Кто такое скажет? Велел овраги перепружать. В каждом овраге по плотине велел устроить. «Вы, говорит, обогатите и край, и себя».
И опять остановился.
– Ну, Витька, ежели ты не будешь царем в наших краях, так это уж что будет? Вот видишь, мы тебе путь подготовили, профессора тебя выучат глядеть подальше да поглубже. Ха-ха!.. «Не гонитесь, говорит, за рублем: рубль сам придет, а гонитесь за строительством». Чудно как-то! И будто верхолет, сказки рассказывает, и будто большого ума человек. Очень обрадовался, когда узнал, что ты у них в академии учишься. Велел тебе к нему прийти. «Хорошие, говорит, корни у вас, хороши и ветви». Хо-хо! Так-то вот, наследничек! А я, брат, после такой беседы вроде святым себя почуял. Все думал, что я не без греха дело делаю. Стараешься побольше захватить да побольше выручить. Ан дело-то две стороны имеет. И хватаешь себе в карман, и культуру за собой тащишь. Видал бы ты, как он обрадовался, когда я сказал про наши сеялки, косилки и веялки… Велел каждый год отчет ему присылать. И, гляди, тебя заставит. В книжечку записал твою фамилию. Так он будто по башке меня шибанул.
