Текст книги "Лесная свадьба"
Автор книги: Александр Мичурин-Азмекей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Семена выдали, и Шапи, не дожидаясь, когда подмерзнет дорога, погнал лошадей обратно. В деревню вернулся к вечеру. Привез овес, гречиху, полбу. Замок, висевший на двери кооператива, отомкнули, и народ, увидя открытую дверь лавки, веря и не веря этому, заспешил сюда.
– Что привезли?
– Кому будут давать, по сколько? – спрашивают все друг у друга, и в глазах светится надежда.
После этого зачастили люди к Кргори Миклаю.
– Миклай, помоги семенами, век не забуду твою доброту…
– Пожалей, у меня трое мальцов… Если не засеем – помрут!
– Вот соберем народ, обговорим все, тогда и поделим по справедливости, – отвечает Миклай.
Он уже встает с постели, но на улицу выходить опасается. Подойдет к окну и смотрит, смотрит. А там с каждым днем все более открываются обогретые солнцем и умытые талой водой поля, они сверкают на солнце и дышат теплом. Идалмасов холм уже освободился от снега совсем, на вершине его, на подсохшей уже земле, играют ребятишки. Они, как и всё вокруг, ожили, повеселели и смотрят сейчас на мир с надеждой и интересом.
Глядя на них, Миклай вспоминает отправленных в детдом сирот. Из Казани нет никаких вестей: что там, как живут – не известно.
Верок, остановившись у холма, подумал: «И мой вот так бы сейчас бегал…» – и накатились слезы на его глаза. Младшенький не пережил минувшей зимы.
Настий, идя за водой, долго наблюдала за играющими детьми, улыбалась, вспоминая прошлое: и свое далекое детство, и девичество, когда все вечера проводила здесь, на холме. Улыбалась она и другому, ощущая, как зреет в ней новая жизнь. Она об этом еще никому не говорила, даже Миклаю. Ничего, придет время – сам увидит.
Вот и окончилась эта тяжелая, беспощадная ко многим зима. Вновь открылась дверь кооперативного магазина. Как и прежде, стоит у весов Шапи, он отвешивает людям семенное зерно. Видны на прилавках и остатки прошлогодних товаров. Даже вывеска, омытая первым весенним дождем, кажется подновленной, ярко сверкает на солнце.
Прошла зима…
11
Прошумели первые весенние дожди. Зазеленели, покрылись молодой травкой луга. Взошли яровые. У тех, кто отсеялся раньше, они уже зеленеют нежным ковром, у припозднившихся – только ростки проклюнулись. У иных вообще не засеяно. И поля от этого кажутся пестрым лоскутным одеялом. Но все равно хлеба радуют, вселяют надежду.
Вот уже и скот на луга вывели, и не слышны по дворам жалобные тягучие голоса животных. Волга поднялась, затопила пойменные луга, дошла до самых деревень. Весь день плавают по высокой воде лодки, а ночью костры горят, бросая отсветы до самых звезд. У боды все, даже те, кто не рыбачил никогда. И пахнет в деревне свежей рыбой, илом, травой и речной водой.
Рыба – доброе подспорье весной, когда даже нитка сушеных грибов считается деликатесом. Рыбы всем хватает, остается и для продажи. А скоро появятся молодая крапива, щавель, борщевник, снить, проклюнутся из земли первые грибы вязовики… Так что с пустым желудком никто не останется – лето всех накормит.
Учитель Павел Дмитриевич вернулся домой мокрым с головы до ног. Ходил он ловить рыбу наметом и вот возвращается… Одежда липнет к телу, из голенищ длинных охотничьих сапог при каждом шаге плещет грязная вода, урчит, хлюпает.
– О господи, где это ты так вымок? – встречает его жена.
– Рыбу-то в воде ловят, – бурчит учитель.
Это ничего, что промок, – главное, жив остался, чудом от смерти спасся. Испуг еще не совсем прошел, и Павел Дмитриевич с содроганием вспоминает случившееся. Плотик, на котором он стоял, от неосторожного движения вдруг развалился, и незадачливый рыбак с головой ухнул в воду. Течением подхватило его и понесло на стремнину. На счастье, рядом оказались рыбаки с лодкой, они и выловили учителя.
Павел Дмитриевич сбросил в угол старую одежду, надел белую холщовую рубаху, такие же штаны, босиком прошел к столу и сел на лавку, вытянув ноги. На столе тоненько напевал самовар, лежали свежие лепешки. Зима эта прошла для учителя как обычно, семья не голодала: паек он получал исправно, медку хватало и себе, и на продажу, а что еще человеку нужно?..
Скрипнула дверь, и на пороге появился Кргори Миклай. Учителю он показался взвинченным, злым.
– Как живешь, Митрич? – коротко спросил Миклай.
– Ничего, живем помаленьку, – ответил тот, но войти не пригласил.
Миклай, не церемонясь, прошел к столу, устроился поудобнее, всем своим видом показывая, что скоро уходить он не собирается. Он молча глядел на учителя, и тот, не выдержав взгляда, отвел глаза, спросил с деланной заинтересованностью:
– Ну, как кооперативная работа идет?
– Думаю, скоро сдвинется с места. Не заметишь, как страда подступит, будут нужны серпы, косы, лопаты… Но за товарами нужно ехать в город, сам знаешь. А с этим не всякий справится…
– Да-а.
Миклай молчал, испытующе глядя на учителя. А тот не поднимал головы, смотрел вниз на вытянутые свои ноги, на побелевшие и сморщенные от воды пальцы.
– Вот что, Митрич, пришел я к тебе за помощью, – сказал наконец Миклай. – Нам с Шапи вдвоем не справиться, а ты человек грамотный…
– Нет-нет, – сразу понял учитель. – Мне некогда, своей работы хватает. Вот с пчелами придется еще возиться…
– Да ты хоть грамоте нас подучи. Сам знаешь, на фронте этому не учили. Только расписаться и умею.
Учитель с любопытством посмотрел на Миклая, подумал и сказал:
– Есть такая поговорка: сколь ни учись – все дураком помрешь. Плюнь ты на свою кооперацию. Мужик ты деловой, и без того проживешь. В твои-то годы как грамоте ни учись – все равно в комиссары не выйдешь.
Учитель осекся, увидев, как вспыхнули вдруг яростью глаза Миклая, как заиграли желваку на скулах, сдвинулись к переносице брови. Наверное, дело приняло бы крутой оборот, если бы Павел Дмитриевич не пошел на попятный:
– Ну что, хочешь учиться – так можно и поучить. Сейчас, говорят, всех неграмотных учить будут, даже взрослых…
– Нам без учебы нельзя. Коли власть в свои руки взяли, надо жизнь строить, новую жизнь! А это без грамоты никак не сделаешь.
Возвращаясь от учителя, Кргори Миклай еще издали увидел, как к его дому подъехала кошевка, из нее вышел человек и направился в избу. «Кто это? – недоумевал Миклай. – И конь, вроде, чужой, и седок незнакомый…»
Он, и верно, был не знаком Миклаю. Бритоголовый, грузный, тяжело носил он свое тело по комнате, прогибая половицы. Взблескивал очками, поворачиваясь к Настий и что-то говоря ей тяжелым густым басом.
– Да вот он и сам пришел, – сказала Настий, показывая на мужа.
– Та-акр – грозно протянул незнакомец и одернул серый полувоенный френч. – Так это ты председатель комитета бедноты? – Даже не поздоровавшись, он уставился сквозь очки серыми немигающими глазами на Миклая.
– Да, я, – ответил Миклай. Он выдержал этот тяжелый взгляд, и незнакомец, повернувшись, прошел к столу, бросил на лавку портфель, предварительно достав из него какую-то бумагу, и плотно, по-хозяйски, уселся.
– Так почему вы не дали семена Богомолову Александру Мироновичу?
– Кому? – переспросил Миклай. Он не сразу понял произнесенное по-русски имя и фамилию Мирона Элексана.
– Богомолову… Затем Белкину, Мамутовой Марфе… – незнакомец назвал еще несколько фамилий – все сплошь зажиточных, не подчинявшихся комбеду людей. И такое зло взяло Миклая, что он не выдержал и, глядя прямо в глаза этому начальственного вида человеку, сердито воскликнул:
– А ты-то кто такой?
– Я – Попов, председатель волостного союза взаимопомощи.
Миклай стушевался малость, но ответил твердо:
– Зерно делил не я. Комитет делил, все бедняки. Ну а то, что контре семена не дали, – так это мы правильно сделали!
– «Ты учти, – не отступал Попов. – Я доверенный человек партии. Подумай, прежде чем возражать. Как бы не ошибиться!.. – он снял очки и, прищурившись, пристально посмотрел куда-то в переносицу Миклаю. – Мы еще проверим, кто ты сам-то есть…
– Ты что, пугать? – Миклай обрел вдруг спокойствие и уже тихо, раздельно произнес: – Дуй отсюда! А то я так пугану…
– Могу и уйти, – выдавил Попов. – Но… – голос его осекся, и он нажал на козырек своей белой фуражки, опуская его на глаза. Он больше ничего не сказал и даже не попрощался, когда выходил.
– Хм, – хмыкнул Миклай. – Думает, мы глупее его. – Он подошел к боковому окну, провожая взглядом отъезжавшую кошевку. Настий встала рядом, осторожно подала голос:
– Ты грубо разговариваешь с людьми.
– Не могу терпеть, когда человека зря обвиняют, – сказал Миклай и обнял Настий за плечи. И почувствовал, что злость его уходит, как пена с молока…
Ссора с Поповым не осталась без последствий. Через неделю председателя комитета бедноты вызвали в волость. Миклай, приехав в Кужмару, первым делом направился в волисполком, к Йывану Воробьеву, все рассказал ему: почему его вызвали, что и как произошло. Предволисполкома, выслушав, заключил: Попов невольно или преднамеренно делает ошибки, следует проверить его работу. Вот только заняться этим пока некому…
12
Как и ожидалось, во время цветения ржи погода стояла отменная. Старики, обходя свои полоски, уже прикидывали радостно: «С хлебом будем!»
И у кузницы много народу. Целыми днями звенит там молоток: отбивают косы, правят серпы…
– Ты где такую косу купил? – поинтересуется один.
– В кооперативе. В долг взял, – ответит другой.
– Да, уж лучше там, чем у Миконора Кавырли за двойную цену. И мне нужно бы в пай вступить.
Действительно, каждый день приходят люди к Миклаю, просятся в кооператив. И в лавке товары есть – Миклай вновь стал ездить в Казань. Жизнь налаживалась.
У Миконора Кавырли тоже целыми днями лавка открыта, да только народу там совсем мало бывает. – Выйдет Кавырля из лавки и с завистью смотрит на собравшихся у кооператива людей. Черная его собачонка сидит рядом. Но не та уже стала она, не та – и шерсть взлохмачена, и жирок сполз, а бывает, что хозяин пнет вдруг ни с того ни с сего под ребра…
С каждым днем приближается зеленая сенокосная пора. В лугах сочное разнотравье колышется под ветерком, ожидая острой косы. И сердце нетерпеливо бьется, когда глядишь на эту красоту, на это богатство.
В такую пору в былые годы шумели в деревне свадьбы. Нынче же была только одна: сын Микале Япык женился на дочери лавочника.
Луга! Есть ли еще где-нибудь более прекрасное место, чем волжские заливные луга?! Как волны бегут под ветром тяжелые, гладкие, как атлас, травы. Сверкают на солнце, слепя глаза, небольшие озерца, полные рыбы. Медленно плывут по Волге, гудят как быки, пароходы и баржи. Звенят затачиваемые косы, заглушая пение птиц. И средь зелени лугов, как стая белоснежных гусей, спешат на покос женщины в белых одеждах. Едут мужчины на тарантасах, посадив ребятишек, жен с грудными детьми. Сенокос…
Кргори Миклай с женой и с присоединившейся к ним вдовой Эмена с утра на лугу. Их покос у самой дороги, потому видно всех проезжающих и проходящих.
Увидев молодую вдову, остановил свой тарантас Япык, давно уж поглядывавший на нее. Рядом с ним сидит его молодушка, повязанная белым платочком под подбородок.
– Бог в помощь, Миклай, – сняв картуз, с усмешкой говорит Япык.
– Езжай, езжай, – отвечает Миклай, продолжая косить. – Чего тебе тут надо?
Япык, усмехаясь, перевел взгляд на вдову:
– Эй, дорогуша! Ты что, уже к другому нанялась? А ведь ты должна была у меня работать за долги…
– Какое тут нанялась… Убираться-то надо… А как мне одной?..
– Ладно, придешь и ко мне, – лениво бросил Япык и, хлестнув лошадь, поехал дальше, к озеру Апкалтын.
Миклай, стоя на краю покоса и глядя вслед далеко уже пылящему тарантасу, сказал:
– Вот ведь как, а?! И долг сполна уплати, да еще и работай на него. Не-ет, не выйдет! Не бывать бодыие такому.
Кипит на лугу работа. Кое-кто между делом ловит рыбу. Совсем взбаламутили небольшое озерцо Апкалтын. И сколько ни вычерпывают, рыбы в нем, кажется, не убывает.
Вечером там и тут засветились у шалашей костры. Женщины уходят домой, нужно загнать скотину, накормить, напоить коров. В лугах остаются только мужчины да парни с девчатами. Молодые всю ночь хороводятся на Идалмасовой горке. Поют, пляшут под гармошку. Только стихнет гармошка, как девушки подхватывают мелодию, насвистывая на листочках, зажатых меж губ. Молодое время – мед да масло…
Настий совсем тяжела стала в последнее время – подходят сроки. Потому и не пошла она в деревню. Всю ее домашнюю работу взяла на себя вдова Эмена.
Настий вышла из шалаша, пошла через луг к приземистому молодому вязу, стоящему одиноко среди покосов. Тяжело ей и беспокойно. И что ее тянет туда – об этом лишь она сама знает… Днем Настий вершила стога, кружилась наверху, укладывая, утаптывая охапки сена. Может, потому так быстро подошло это?..
Настий сняла поясок, перекинула через крепкую нижнюю ветку, завязала и, повиснув на руках, принялась тужиться, стонать сквозь зубы, кряхтеть… Никто не видит, как она мучается, а летняя ночь никому не расскажет.
Плывет над лугами нежная девичья песня:
Если б жизнь моя бежала
Будто Волга в берегах, —
Ой, да стали б мне венками
Все цветущие луга…
И кажется, легче стало Настий от этого пения…
За полночь, когда посветлело небо на востоке, голос младенца разбудил спавших в ближайших шалашах людей. Весть о рождении ребенка облетела к утру весь луг.
В поле уже пожелтела рожь. Только в низинах она еще кажется зеленой. Отсутствие хлеба торопит людей– быстрее в поле.
Многие после первого же дня жатвы, даже не сложив снопы в копны, сразу везут их на гумно и, подсушив на солнце, там же обмолачивают. Намолотив два-три пуда зерна, тут же спешат на мельницу; закинув мешки на телегу. У кого нет лошади, те несут в котомках.
Мельничный амбар полон мешков. День и ночь скрипят жернова, трясется мельница, будто собирается передвинуться на другое место.
На помол – очередь. Приехавшие из соседних деревень не расходятся, ждут очереди здесь же. Иные, чтоб пройти пораньше, умоляют Япыка – днем он в лесу, а к вечеру приходит на мельницу подменить отца. Но Япык неумолим, не всякого пропустит без очереди. «А ты пошли сюда жену – ее-то Япык живо пропустит», – смеются мужики над незадачливыми просителями. Ожидая свой черед, они разложили на берегу озера костер, варят в ведре кашу из ржи. А очередь не убывает: приходят, уходят… Приходящих больше, чем уходящих.
У мельничного притвора скандал: уперев руки в бока, кричат друг на друга две бабы, готовые вцепиться друг другу в волосы.
– Кужмарий – большая глотка! – орет одна.
– Чакмарий – голая мышка! – голосит другая.
Они оспаривают очередь. Другие же, посмеиваясь, подзуживают, подливают смолы в огонь. И, наверное, рассыпали бы бабы зерно, порвали мешки, разлохматили в клочья друг другу волосы, если бы не встрял какой-то мужчина и не остановил их.
А смоловшие зерно расположились в домике, что стоит у мельницы. Они ожидают соседей с подводами, чтоб заодно отвезти и свою муку. Пекут хлеб, угощают друг друга: «Нашего попробуйте». Об урожае толкуют:
– Из тридцати снопов два пуда вышло, – хвастает одна.
– И мы с одного воза восемь пудов взяли, – гордо отвечает ей памашъяльский мужик.
Все с аппетитом едят свежий ржаной хлеб, как, наверное, не ели бы и ситный в другое время.
Вот вошел в амбар Япык, потный, красный, с припухшими глазами. От него остро шибает горьковатым перегаром браги. Эмениха, увидев его, подошла и нерешительно тронула за рукав:
– Япык, у меня зерна-то чуть больше пуда. Пропусти, пожалуйста.
Япык мигнул ей и вышел на улицу. Там еще одна очередь. Вдова присела на котомку: придется ждать…
Возвращаясь, Япык бро. сил ей вскользь:
– Ну, где мешок-то? Айда посмотрим…
– Да вот! У меня же совсем мало, на полчаса работы.
– Пойдем, пойдем, – подтолкнул ее Япык к лестнице. Там, наверху, обхватив ее за плечи, потянул в угол, за мешки.
– Япык, Япык, не нужно… Вдруг жена узнает…
Внизу все это слышно. Там перешептываются:
– Жена молодая, а он…
– Некогда к жене-то ходить…
– Ха, чужая курица уткой кажется!..
А жернова будто нарочно еще громче шумят, трясется мельница.
В домике мельника сидят за столом у кадушки с брагой трое, громко, пьяно разговаривают:
– Как ты думаешь, кум… э-э-э… сват Кавырля, сколько еще продержится Советская власть? – спрашивает Микале.
– А это ты у Митрича спроси, он образованный – учитель.
– Я-то откуда узнаю – не ворожея ведь я, – машет рукой Павел Дмитриевич. – Мне все равно, хоть чертова власть будь!
– Это все Коммунист, это все Миклай народ мутит, – мычит Кавырля, расплескивая брагу.
– Что-то тянет Япык с ним. Вон как проворно с Епим Пываном сладил…
– Ну, ну! Язык-то привяжи покрепче, – одергивает его Павел Дмитриевич. Он, как и Микале, пьян, но умеет держать себя в узде, может вовремя осадить и других. Правда, на сей раз хмель оборол его…
Выглянув в открытое окно, он увидел шумевшую мельницу, толпившихся у амбара мужиков, помахивавших хвостами лошадей, но на женщину, спешно ото– шедшую от окна и направившуюся в деревню, он не обратил внимания…
13
С каждым днем пустеют поля. Те, у кого семья большая и работников, стало быть, много, уже закончили жатву и скирдуют снопы на гумне. Но стоят еще местами совсем не тронутые полоски. Это участки должников. Им приходится жать две доли: вначале за долг, а потом уж и у себя. За то время, пока бедняки ломают спину на какого-то дядю, солнце высушит колос на их полях, ветер вылущит зерно, затвердеет солома и скот будет поедать ее с неохотой. Хоть бы вполовину собрать – и то ладно…
Миклай нынче тоже припозднился – семья-то всего ничего. С утра до ночи в поле, разогнуться некогда. Тело зудит от пыли и пота, колются под рубахой остья от колосков. Дойдешь до конца полосы, разогнешься – вот и весь отдых. Да тут еще ребенок заплачет.
– Настий, сходи покорми.
Настий втыкает серп в землю и идет на межу, где лежит ребенок, прикрытый от мух тряпицей. Миклай разгибается, перевязывая сноп соломенным жгутом, глядит на дорогу, что проходит рядом с его полем. Вдруг он видит, что по дороге шагает какой-то человек в гимнастерке, галифе, с котомкой за плечами, и что-то знакомое угадывается в его облике и походке. Ну да, та же самая чуть подпрыгивающая походка, те же черные подстриженные усы над белыми, сверкающими на загорелом лице зубами, те же веселые озорные глаза – Сакар!
Миклай бросился вперед, наперерез этому человеку, встал перед ним, раскинув руки и улыбаясь:
– Ну, жив?! Вот и свиделись!
Путник неузнавающе посмотрел на потного, запыленного человека, выбежавшего ему навстречу, и осторожно сказал:
– Иду вот… Домой иду…
– Сакар, ты что, не узнал?
– Миклай? – неуверенно спросил солдат, потом вдруг лицо его озарилось белоснежной улыбкой: – Миклай!
Они обнялись. Настий, сидевшая в тени под суслоном и кормившая грудью ребенка, с интересом наблюдала за мужчинами: так обниматься прямо на дороге могли только пьяные в праздник святого воскресенья или самые близкие родственники, живущие за много верст друг от друга и долго не видевшиеся.
– Миклай, ты не обижайся, что я не признал тебя. Говорили, что ты убит. А ты жив, значит…
– Как видишь. Живу, борюсь за новую жизнь. Вот и наследника недавно заимел, – показал он в сторону Настий.
Мужчины подошли к ней.
– Настий, помнишь, я рассказывал тебе про Сака-ра из Курыкымбала? Так вот он, мой дружок фронтовой, возвращается со службы.
Они присели поодаль, на межу, и, как это обычно бывает, разговор зашел о былом. Вспоминали друзей, командиров. Затем перешли к сегодняшним дням. Миклай рассказал все: о лавке, открытой кооперативом; о кулацком мятеже; о помощи властей при севе; о своей былой болезни…
Да, поля пустеют с каждым днем, с каждым часом. Еще утром суслонов здесь было как звезд в небе, сейчас они поредели. А скоро все на гумно лягут. Кое у кого за оградой видны высокие и круглые, как церковные купола, хлебные скирды, у других же – маленькие копешки. Тут не приходится гадать, кто есть кто. Все как на ладони. А по вечерам тянет дымком: старики ночью сушат снопы по овинам, а утром над деревней разносится перестук цепов…
Только убрали озимые, как староста принес Миклаю бумагу. В ней написано: «В течение пяти дней следует вернуть из урожая озимых за выданные семена по 60 фунтов за пуд. Председатель союза взаимопомощи «Крестьянин» Попов».
Миклай как раз крутил в руках эту бумажку, когда пришел Сакар. Был он в той же самой гимнастерке, старенькой, но чистой, в тех же ботинках и узких серого цвета обмотках, завязанных тесемками. Все так же весело улыбалось его чистое загорелое. лицо с темными, как уголь, бровями и такими же черными волосами, завивающимися колечками надо лбом.
– На, почитай! – Миклай протянул другу повестку. – Эх, Попов, Попов… – Тряхнул головой и зло сплюнул сквозь зубы.
Сакар прочел бумагу, повертел ее в руках и, так ничего и не сказав, вернул Миклаю. А тот, махнув рукой, перевел разговор на другое:
– Ну, как тебе наша деревенская жизнь?
Может быть, вопрос не понравился, может, по другой причине, но Сакар молчал, задумчиво глядя вниз и покачивая головой.
– Нельзя сказать, что нравится, но… – выдавил он наконец.
– Что «но»? Может, бежать хочешь?
– Зачем бежать? Нельзя нам бежать. А что не нравится – то самим переделывать нужно. Верно я говорю? – улыбнулся Сакар.
– Верно. Я пробовал… Вот только грамотешки мало, а она ой как нужна, чтоб не попасть впросак с такими вот бумажками, – тряхнул он повесткой. – Хожу сейчас к учителю, да толку мало…
– Но ты же грамотный! Читать, писать умеешь.
– Нет, не такая грамота мне нужна… Понимаешь, нужно что-то сделать. А то у нас все поодиночке живут, каждый сам за себя. Что из этого получается – сам видишь. У одного закрома ломятся от зерна, а у другого – шиш ночевал…
На следующий день Кргори Миклай выехал в волость по бумаге, высланной Поповым. И здорово поругался с председателем союза взаимопомощи. Войдя в кабинет и увидев грузную фигуру председателя, он не сдержался, припомнив прошлый разговор, и сорвался.
– Ты что делаешь? – кричал он, размахивая той самой бумажкой. – Сколько зерна мы у вас взяли; столько и вернем – это раз! И не сразу вернем, а в указанные сроки – это два! А три – так это то, что ты поступаешь как контра: ты ведь бедняков разорить хочешь, раз пишешь такие бумажки!
Да, действительно, это так. Раздав долги и заем с озимых, многие бы разорились вконец. Не зря говорят, что жизнь бедняка как сухой колодец: сколь ни лей в него, все равно пересохнет…
14
Выйдя от Попова, Кргори Миклай направился в волисполком к Йывану Воробьеву. В кабинете у него сидели еще двое: военком Миронов и какой-то незнакомый военный.
– Вот, на ловца и зверь бежит! – радостно воскликнул Воробьев. – Легок ты на помине, Миклай. Как раз о тебе разговор зашел. Проходи.
Он усадил его на стул, познакомил с военным, который оказался прибывшим в волость продкомиссаром, расспросил о жизни в деревне, о том, зачем пожаловал сюда.
Миклай выложил свои обиды и заключил рассказ так:
– Больше этого Попова нельзя терпеть. Не понимаю, почему вы его держите…
– Мне казалось, что он поступает правильно. Ну, может быть, чуть-чуть влево гнет. Но если все обстоит так, как ты говоришь, то, конечно, его следует поправить. Пойми, у нас нет грамотных людей, некого поставить. Но мы разберемся, все образуется. Обещаю.
– Что ж, давайте поговорим о сборе налога, – предложил комиссар.
– Нужно все обдумать, взвесить, чтоб не повторить прошлогодних ошибок, – поддержал продкомиссара Миронов. – Ни в коем случае нельзя допускать перегибов.
– Если уж речь зашла об этом, то вот что я хочу сказать, – вмешался Миклай. – Не могу простить себе одного: мне следовало, Капитон, предупредив тебя, бежать в Звенигово, сказать рабочим, чтобы не шли в это время по деревням. Тогда не было бы лишних жертв. Никогда не прощу себе этого…
– Не казни себя, Миклай. Прошлого не воротишь.
– Да, прошлого не вернуть, – продолжал Миклай. – Но одного не пойму: почему ответили за свои дела только те, кто поднял руку на невинных людей. А те, кто толкнул их на это дело, остались в стороне. Как это получилось? Взять из нашей деревни Богомолова Элексана или Коршунова Япыка. Это они народ взбаламутили, а сами спрятались, отсиживались на пасеке. К тому же недавно мне стало известно, что лесника Епима Йывана убил Коршунов. Сейчас он занимает его место и ходит как ни в чем не бывало.
– Это точно? Откуда известно? – насторожился продкомиссар.
– Есть знающие люди. На днях прибежала ко мне одна женщина, жена моего соседа Егора, и рассказала об одном услышанном ею разговоре на мельнице. И говорил об этом не кто иной, как отец Япыка! Да и обо мне у них речь шла. Видно, я им поперек дороги стою. Вот такие дела.
Продкомиссар, достав бумагу, записал все рассказанное Миклаем, переспрашивая, уточняя обстоятельства, фамилии и все мелочи давнего того убийства.
Разговор о сборе налога длился долго. Обговорили, кажется, все. Основной упор делался на помощь комбедов и самих бедняков. А в конце беседы Миронов сказал:
– Сейчас народ приступил к уборке яровых. Продотряду в деревнях пока делать нечего. И чтоб продотрядовцы не скучали без дела, не били баклуши попусту, я хочу предложить им одно нужное дело.
Все насторожились.
– Здесь мы все, кроме продкомиссара, из одной местности. И знаем, что и мы, и отцы наши, и деды возили сено с покосов круговой дорогой. И вообще получается так, что Бабье болото отгораживает наши деревни от мира. А что, если от Тойкансолы проложить через него дорогу? Вот было бы здорово, а! Всего-то и нужно насыпать дамбу в сто-сто пятьдесят саженей длиной…
Миронов взял бумагу, начертил болото, деревни, большак и соединил их пунктиром. Продкомиссар долго разглядывал чертеж, прикидывая что-то, а потом коротко сказал:
– Сделаем!
Заканчивалась уборка яровых, когда Миронов привел в Тойкансолу красноармейцев. Уже пожелтела трава, воздух посвежел, стал тонок, прозрачен и тих – явно чувствовалось приближение осени.
Сначала люди встревожились, не хотели пускать солдат на постой, думая в своей вечной осторожности, что неспроста они здесь, что затевается недоброе. Но вскоре все поняли.
С утра до вечера на берегу болота поднимается в небо дым костров, стучат топоры, звенят пилы, с шумом падают деревья. Когда урожай полностью убрали, свезли на гумно, через болото уже открылась просека шириной в три сажени. Весть о работах на Бабьем болоте давно облетела окрестные деревни, и теперь, когда полевые работы в основном окончились, потянулись крестьяне на стройку. Те, что приехали на лошадях, возили песок, безлошадные утрамбовывали грунт, грузили материалы, солдаты вбивали колья вдоль будущей дороги. А в большущем котле на берегу женщины варили обед. И всюду слышны голоса, смех, песни. Как на гулянке. И не подумаешь, что здесь не гуляют, а работают. И все чаще в минуты отдыха слышны разговоры между людьми, что вот ведь как споро и весело работается сообща, всем миром.
Через десять дней древнее Бабье болото пересекла прямая и широкая, в метр высотой дамба, сблизившая не только деревни, но и людей, объединившая их в одну семью. Последний день работы как-то само собой неожиданно превратился в праздник. Женщины наносили еды. Откуда-то появилось пиво, молодое, ядреное, обильно одетое белой сверкающей пеной. Появилась и четверть с самогонкой. На откосе за болотом прямо на траве разложили угощенье. Слово взял комиссар.
– Уважаемые товарищи крестьяне! – начал он. – Наша совместная работа – только начало. Вы сами увидели, что можно сделать, взявшись вместе, дружно. Недаром в народе, говорят, что дружно – не грузно, а врозь – хоть брось. И пусть ваша жизнь в дальнейшем цветет так же, как вот эти широкие луга цветут по весне…
Потом встал Кргори Миклай и крикнул:
– Товарищи, друзья! Построить эту дорогу предложил военком Миронов. Давайте назовем ее дорогой Миронова!
– Верно! Верно! – заговорили все, а потом вслед за солдатами стали кричать и махать шапками: – Ура! Ура-а!
Праздник у болота продолжался до самой ночи. Долго еще пели и плясали под гармонь парни, девчата, молодые солдаты и все, кто хотел, у кого душа пела после такой работы.
Через несколько дней разнеслась по деревне весть: приезжал какой-то Чека, арестовал Микала Япыка и Мирона Элексана. Их обоих увезли в город. И будто бы нажаловались на них Коммунист Миклай, жена Ляпая Егора и и род комиссар.
– Дыма без огня не бывает, – говорили люди.
Этот арест заставил богатеев приумолкнуть, и сбор продналога прошел без всяких препятствий и осложнений.
А еще через месяц в школе судили Япыка и Элексана. Там-то все и узнали, какими грязными делами занимались эти двое. Когда их увезли после суда в город, люди облегченно вздохнули.
Вот и еще одно красное лето ушло, и темная осень сменилась белоснежной зимой. Горят по вечерам в домах огоньки керосиновых ламп. Ранее темная, мрачная, как кладбище, деревня постепенно преображалась.
Лишь только установились твердые цены, стала налаживаться работа кооператива. В самом начале зимы прошло собрание пайщиков. Отчет перед народом держал Кргори Миклай. Во вновь избранное правление вошел и Сакар. Теперь он возит товары.
И зимой нашлась для мужиков работа – на лесоразработках. Пешие валили лес, конные перевозили его на берег Волги. А ближе к весне стали готовить к сплаву.
Говорят, работа подгоняет время. Наверное, это так. Ушли в прошлое голод, волнения – все плохое забылось. Только хорошее помнится.
А где же наш Миклай? Его вызвали в волость и, словно девушку сватая, стали уговаривать ехать в город на учебу в совпартшколу – самая, мол, подходящая кандидатура. А он и сам хотел учиться, уговаривать его не стоило. Только растерялся вначале:
– Я согласен, но… жена, ребенок…
И вот, передав всю кооперативную работу Сакару, ясным солнечным днем отправился Кргори Миклай в Краснококшайск. «Учиться, учиться!» – крутилась в голове счастливая мысль.
15
В Курыкымбале мало зажиточных. Покосившиеся избы, дырявые сараи, амбары и прочие постройки крыты в основном соломой, дранкой. Посмотришь – сердце обливается кровью. Есть, конечно, и справные хозяйства.
Народ летом в поле да в огороде. Осенью, когда все основные работы окончены, собираются друг у друга или в деревенской сторожке. Некоторые старики всю зиму живут там. Зайдет кто в сторожку – они сказку расскажут, старину вспомнят, беседу заведут. Женщины по домам, продев ногу в лямку, покачивают в зыбках детей и прядут пряжу. Девушки собираются вместе и ходят на посиделки: сегодня в один дом, завтра в другой, чаще всего к какой-нибудь вдове-одиночке. Сидят за прялкой, переговариваясь, потом песню заведут:
Яровые у ворот —
На заре я их пожну.
Мой любимый не идет,
Ой, когда его дожду…
В большинстве случаев собираются они у вдовы Карасимихи. Стариков у нее в доме нет, никто не мешает. Говорят, и сама она играет с каким-то молодцем. Приходят на посиделки и парни. Дом такой называют здесь особняком. Подобные особняки есть в каждой деревне.
