Текст книги "Лесная свадьба"
Автор книги: Александр Мичурин-Азмекей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Ну, что тебе?
– Сам знаешь… Япык мой больше никуда не должен уходить… Может, отдашь за него дочь?
Кавырля не ожидал подобного разговора и ничего не ответил.
– Да я знаю, что она мне крестная дочь… – продолжал Микале.
– Вот-вот. В том-то и дело. Батюшка не будет их венчать, грех ведь…
– Да какой грех?! Мы ж. не одной крови.
– Так-то оно так, – протянул Кавырля. – Так ведь одна она у меня помощница-то…
Открылась дверь, и разговор их оборвался на полуслове. В..дверях стоял, держа под мышкой свернутый мешок, старый дед Верок. Увидев на столе бутылки, закуску, он смущенно затоптался у порога, стянул с головы помятую, затасканную шляпчонку и, не зная что делать, сказал:
– Приятного аппетита, будьте здоровы! – и попятился назад, собираясь уходить.
– Постой! Проходи к столу, будь гостем, – прогудел в свою пышную бороду Кавырля. Он понял, зачем пожаловал старик.
Но Верок все топтался на месте, не осмеливаясь пройти. Тогда Кавырля встал, налил в большую граненую рюмку водки и поднес старику.
– Не откажись, глотни за компанию…
Верок смущенно принял из его рук водку, крякнул зачем-то и неловко, поперхнувшись, выпил.
– У-ух! – выдохнул он и вытер заслезившиеся глаза. – Крепка казенка-то, оказывается.
– Да мы и сами крепкие, – гоготнул Кавырля. – Говорят, ты тоже скоро только такую пить будешь: сын-то твой, Шапи, торговать собирается…
От этих слов Верок еще больше засмущался.
– Да-а, – подал голос Микале. – Хозяином будешь. Тогда уж нас-то, верно, и на порог не пустишь…
Редкая бороденка старика затряслась от смущения и обиды. Он хотел попросить в долг муки у лавочника. А теперь как попросишь, к кому пойдешь?..
Маловато земли у жителей деревни, и у окрестных мужиков не больше. К тому же бедна земля – сплошь супесь и суглинок. Хлеба до урожая вечно не хватает. Всего три-четыре богача в деревне. У них и скота побольше, а значит, и навозу на полях и зерна в закромах. Засевают они еще и земли некоторых бедняков, кому поля засевать нечем. И таким, как Верок, только и остается бога молить в надежде на милость. Да вот еще кооператив собираются открыть, может, от него помощь будет?..
Но вот, наконец, и пришло долгожданное: завезены товары, открыты двери новой кооперативной лавки. Заслышав про это, потянулись в Лапкесолу люди со всей округи: интересно посмотреть, что это такое – кооператив.
Целый день толкутся здесь люди: заходят, выходят, снова заходят, чтобы посмотреть, как Шапи отвешивает товар, сколько берет; послушать, что говорит; посмотреть и пощупать товары. Можно и на лавочке у входа посидеть, потолковать с соседями.
– Смотри-ка, за тот же товар Кавырля вдвое дороже дерет.
– Да и товаров здесь больше.
– Нет, мужики, надо в пай вступать.
– Шапи говорил, что пайщикам, у кого денег нет, товары в кредит дают, это в долг, значит.
– Теперь попляшет Кавырля. Смотри, к нему никто не идет…
И верно, Миконор Кавырля тоже открыл свою лавку. Стоит у входа, скрестив на животе руки, поглядывает искоса на новый магазин. И всякий раз в глаза ему бросается вывеска, на которой крупно написано «Кооператив «Заря». Редко кто подходит к нему, и Кавырля со злобой думает: «Неужели эти оборванцы осилят меня?»
8
Горько и больно было смотреть на озимые поля. Чахлые, редкие, островками среди голых проплешин стояли хлеба, опаленные засухой. Их собирали и сразу же, не завозя на гумно, складывали на сеновале – скот кормить, поскольку колос так и не вызрел. Яровые тоже не взошли, и поля под ними походили на распластанные шкуры черных овец. Не помогло даже моленье – дождя не было. И только много спустя, уже под осень, разразилась гроза, а вслед за ней будто прорвало небо – каждый день лил мелкий и нудный дождь. Тогда и взошли яровые, стали подниматься, но вдруг похолодало, и пришлось скосить их на корм скоту.
Мужики остались без семян, не смогли засеять и озимые под новый урожай. Лишь богачи отсеялись да те, кто, договорившись с ними, отдавал им под засев половину своего поля. Горе согнуло плечи людей: как пережить зиму? Уже сейчас нет хлеба. Нечем кормить и скотину. Вся надежда на картошку, а ее мало, совсем мало.
Коль желудок есть потребует – горло не завяжешь. И потянулись люди с мешками и корзинами в дубраву.
Такая примета ходит в народе: в неурожайный год желудей много. Наверное, так и есть. Нынче их действительно много. Идут люди в дубраву, сшибают шестами желуди, заготавливая их впрок. Но и тут не все ладно: набежит вдруг Япык и ну кричать: что, мол, это вы лес изводите, ветки ломаете…
– Если б мог, то и за желуди деньги брал бы, – говорят люди горестно.
Только к вечеру возвращаются они домой, озябшие, промокшие под промозглым осенним дождем. Лишь одно утешает – не с пустыми руками. Женщины топят печи, рассыпают мокрые, блестящие, глянцевитые эти ядреные плодики на полу, на полатях и на печи, сушат их, поджаривают на загнетке, потом ссыпают в лари. Что поделаешь: кому пироги да пышки, а кому желуди да шишки.
Со всеми вместе ходят в дубраву и Миклай с женой. Еще недавно, кажется, отвозил он в Казань яйца, масло, шерсть, кудель, вырученные от торговли, и возвращался с новыми товарами. А сейчас торговля пошла на спад, кооператив «Заря» временно закрылся. Закрыл свою лавку и Кавырля. С горем пополам, ожидая худшего, прожили люди осень.
Сразу после того, как выпал снег, ударили морозы. Да такие, что деревья в лесу трещат. Все сидят по домам. Мужики вручную мелют желуди. А женщины из этой желто-коричневой муки пекут лепешки. По вечерам нигде ни огонька, будто вымерла деревня. Но люди все-таки заходят друг к другу, сидят, беседуют, вздыхают в темноте.
Кргори Миклай зашел к старому Верку поздно вечером. Но жена его только еще топила печку, и в избе холодно. Младшенькие, сын и дочка, жмутся к огню, мешая матери, она щедро отвешивает им подзатыльники направо и налево, но они не обращают на это внимания, знают, что все равно мать даст им что-нибудь поесть. Верок сидит на лавке, попыхивая трубкой, и, кажется, ничего не замечает.
– Да-а, – тянет он, – видно; мерина продать придется, а то хоть голову в петлю суй… – и трубка его начинает сердито попыхивать и постреливать искорками.
– Подожди немного, – отвечает Миклай. – Думаю, власти помогут.
– Незнай, незнап, – упрямо трясет бородкой Верок.
В это время девочка у печки жалобно вскрикнула и тоненько заплакала. Мать сунула им в руки по хрустящей недоваренной картофелине, и брат, запихнув свою, горячую, в рот, вырвал другую у сестренки. Верок вдруг сорвался с места, схватил ремень и зло стеганул обоих. Дети не заплакали, а только, испуганно глядя расширенными глазами, мигом влезли на печь и затихли там. Что поделаешь, горе кругом и взрослые злы в такое время. А еще горше становится, когда видишь, что Кавырля, Микале, Ош Онисим да Мирон Элексан живут-не тужат. Все у них есть: и хлеб, и скотина. Да еще на базар ездят Кавырля с Микале, меняют муку из желудей на разные товары, а потом перепродают все заволжским чувашам.
– Вот что, – подумав, поднял голову Кргори Миклай. – Предстоит в ближайшие дни нам одна работенка. Должен прибыть отряд из города, будем забирать у богатеев излишки хлеба.
– Да кто же даст-то? – удивился Верок.
– Дадут! А если не захотят – силой возьмем, ;– уверенно сказал Миклай. – Нам, – беднякам, надо быть готовыми к этому. Мы будем решать: у кого брать и сколько брать…
Не с одним Верком говорил об этом Миклай. Он заходил к самым бедным, успокаивал их, утешал, вселял надежду. Потом еще раз собрал их у себя дома, объяснял, что им предстоит делать, как и почему власть решилась на такую – меру. А по окрестным деревням поползли слухи один страшней другого: придут-де из города люди и все под метелку выгребут из амбаров, даже желудей не оставят. Лишила сна эта новость и богатеев местных, они не спят, не дремлют – готовятся.
Незадолго до прихода отряда однажды вечером забегал по деревне лувуй, стуча палкой в окна и собирая людей. Все сразу же выходили и направлялись к сторожке – дел-то сейчас никаких. Кргори Миклай заболел недавно, он только что попарился в бане, выгоняя простуду, и сейчас прилег отдыхать на жесткую свою кровать. Он не пошел на сход, боясь еще более простудиться, а послал туда Настий.
– Сходи, послушай, что говорить будут, – сказал он, а сам лег спать. Он знал, что это не отряд пришел. В таком случае обратились бы к нему за советом и помощью.
В сторожке полно народу, но почему-то не слышно громких голосов, шуток, как это обычно бывает. Лишь кое-где осторожные перешептывания, тихие невнятные разговоры, в которых чаще всего слышится слово хлеб.
Когда все собрались, в центр, к столу, расталкивая людей, пробрался маленький, плотный, черноусый зять Микале – Мирон Элексан. Он крякнул, приосанившись и как бы говоря всем своим видом, что только он сможет начать такой разговор, осмотрел масляными глазками собравшихся и начал задушевно:
– Друзья! Сегодня ко мне с заволжской стороны приезжал друг – чувашин… – Элексан примолк на несколько мгновений, еще раз внимательно окинул всех взглядом и продолжал: – Так вот, он сказал, что у них народ встал против коммунистов… Да вы сами посмотрите: бог дождя не дал, хлеб не уродился. Вы понимаете, отчего нам приходится голодать? Из-за кого? – и он испытующе глянул из-под нахмуренных бровей на собравшихся. – Вы догадываетесь?.. Да, из-за коммунистов. И не то еще будет! Вот что мне рассказал чувашин: к ним откуда-то приехал обоз и коммунисты принялись шарить у всех по амбарам. Все зерно забрали, скот выводить начали. Вот народ и поднялся. И к нам скоро в волость приедет такой обоз, и у нас все заберут. Потому и говорю: давайте всем миром встанем, не отдадим наш хлеб, нашу скотину. Насмерть встанем!
Элексан вновь вопросительно оглядел людей, как бы желая узнать, какое впечатление произвели его слова. Но в сторожке было тихо, никто не сказал ни слова. И тогда он, уже глухо и подавленно, добавил:
– Я вам передаю чужие слова. А вы уж сами решайте, как поступить.
– Незнай, незнай, – тряхнул головой Верок. – Мне кажется, что все будет совсем не так…
И вдруг, разорвав тишину, раздался громкий, уверенный голос:
– Мой зять правду говорит – надо бороться!
Голос этот, как порыв ветра перед грозой в затихшем лесу, пронесся по сторожке и будто разбудил, всколыхнул людей. Все разом повернули головы к Микале – что он еще скажет. Но тот замолчал.
– Да я за всю жизнь ни разу никого пальцем не тронул, – тоненько выкрикнул Верок.
– Кто не встанет против коммунистов, того самого будем считать коммунистом, – с угрозой произнес вдруг Ош Онисим, и рябое лицо его потемнело, налилось кровью. Не к добру это было – все знали его злой и вздорный характер.
– Так и надо!
– Вставать! Чего бояться!
– Правильно! А то не только без хлеба – вообще без всего останемся! Попомните мое слово.
Словно ураган пронесся по сторожке. Все сразу заволновались, закричали, заспорили: кто говорит, что – не разберешь…
– Друзья, соседи! – кричал Элексан, вновь поднявшись. – Успокойтесь.
Люди не скоро угомонились. Но вот, словно схлынуло весеннее половодье, все улеглось, затихло.
– Соседи! – бойко, уверенно выкрикнул Элексан. – Что долго говорить, лучше запишем: кто вместе с нами встанет, а кто не желает. Чтоб знать…
– Верно, верно, так и сделаем!
Вскоре к столу по одному потянулись люди и на листке бумаги, заготовленном Элексаном, стали выводить свои подписи, неграмотные ставили крестики подле своего имени. Когда процедура эта закончилась, Элексан сложил бумагу, сунул ее в карман и уже тоном приказа, уверенно и властно сказал:
– Сейчас же расставим на перекрестках дорог свои дозоры – будем проверять всех посторонних. Нужно еще отправить людей в Кужмару и Мушмару, и за Волгу тоже, чтобы оповестить весь народ…
В эту ночь не спали и жители окрестных деревень– темные силы делали свое страшное дело.
9
Кргори Миклай не поверил жене: как же так? почему? Он выскочил на улицу и прислушался. Свету нигде не было, но отчего-то вдруг так тревожно стало на душе, когда услышал он поодаль, у сторожки, какие-то выкрики, гул, топот бегущих людей. Он еще постоял, вслушиваясь, и понял: нужно что-то делать, одному остановить этих взбудораженных людей не удастся. Он заскочил в сарай, приготовил широкие охотничьи лыжи и вернулся в дом.
– Тебя, женщину, не тронут, – обнял он Настий. – А мне пора уходить – надо сообщить обо всем кому следует…
Жена заплакала и, хотя по бабьей своей привычке цеплялась за него, не отпуская, – не сказала ни слова против его решения. Она понимала, что, действительно, Миклаю следует уходить, и как можно быстрее.
Оставшись одна, Настий походила по избе, заглядывая в оконце и вслушиваясь тревожно, но так ничего и не услышав, улеглась спать. Она ворочалась с боку на бок, но сон не шел, в голову лезли разные страшные мысли, и, когда она думала о Миклае, сердце начинало бешено стучать. Она заснула только под утро, но вскоре проснулась от какого-то шума и замерла вдруг, заледенела в кровати, будто облили ее водой из проруби. Заслышав громкие голоса, вскочила, кинулась к печке за лучиной, сунула ее в горшок с углями, раздувая их. Пахнуло по ногам холодом, и в дверь ввалились мужики. Вспыхнувшая лучина осветила их мрачные решительные лица, заиграли отсветы на пешнях, топорах, зубьях вил…
– Где Коммунист? Куда спрятался? – грозно рыкнул Ош Онисим и топнул ногой.
– В город, го… – сказала Настий; горло вдруг перехватило спазмой и она громко, надрывно зарыдала.
А мужики уже лезут за печь, шарят на полатях, заглядывают под кровать. Нигде не найдя Миклая, слазили даже в подполье.
– Если самого нет, так жену его прикончить! – зло сказал кто-то.
– Ее-то за что? – прогудел другой голос. – Она же не виновата….
Мужики потоптались еще, матерясь, натыкаясь в потемках на кухонную утварь и срывая на ней зло, потом один за другим покинули избу.
Когда все вновь собрались на улице, Мирон Элексан, не давая остыть злобе, крикнул:
– Айда в Тойкансолу, комиссара возьмем!
– Да его уж свои поди поймали.
– Поймали не поймали – айда!
Тойкансола всего в километре, только пригорок перевалить. С бугра хорошо видно, что в деревне тоже неспокойно, бегают люди, кое-где светятся окна. На разъезде несколько мужиков с вилами – сторожевой пост. И от поста навстречу лапкесолинцам движутся люди с топорами, вилами, кистенями. Их не так много.
– Комиссар скрылся, – сообщили они, сойдясь. – Его кто-то предупредил, не успели…
Волостного военного комиссара предупредил Миклай. И как далеко они теперь – об этом только лыжня знает…
– Айда в Курыкымбал! – решили разгоряченные люди. И всей гурьбой двинули туда. Некоторые же, немного приотстав, тихонько поворачивали и, уже не оглядываясь и не останавливаясь, спешно направлялись по домам.
Курыкымбал – село немалое, к тому же стоит на столбовой дороге – не минуешь. Потому и стекаются сюда мужики со всей округи. Светает. Чуть розовеет за лесом небо, но здесь еще полутьма. И в этой полутьме у Исаевского кирпичного завода гул голосов, какое-то шевеление: видны заиндевелые спины лошадей, сани с охапками сена и соломы, группки людей, что приплясывают и похлопывают рукавицами, – жжет утренний жгучий морозец, аж дышать нечем. И люди потихоньку расходятся по домам – погреться, кипяточку попить.
Вдруг на дороге показался человек, он подбежал к группе отдельно стоящих и о чем-то зло спорящих людей и, запыхавшись, с придыханием сказал:
– Там… на дороге… двое чужих. Сюда идут…
– Эй, приготовьтесь! – сразу же послышалась команда.
– Идут, идут… – зашептались люди, задвигались, потянулись к оружию.
Но на дороге к селу уже стали видны две одинокие, согнувшиеся фигурки, такие мирные и будничные, что и не верилось, будто это могут быть враги. Солнце выкатило над кромкой леса багровую и круглую свою вершинку, словно тающую в морозной дымке; дорога, стволы огромных берез по ее сторонам порозовели, и снег под пологими солнечными лучами окровянился, засверкал алыми ручейками по сугробам и увалам, и еще гуще, кажется, засинел в ложбинках, в тени…
Эти двое были одеты в старые городские пальто, на головах поверх шапок башлыки, замотанные назад, на ногах – старые подшитые валенки с заплатами. Чужаки, видимо, и не догадывались об опасности. Увидев толпу, они повернули и зашагали к ней.
Несколько человек выступили им навстречу, встали на пути.
– Куда подёшь?.. – грозно спросили по-русски.
– Давай токумент!
– Пачпорт, пачпорт кажи!..
Один из незнакомцев развязал башлык, осмотрел людей и громко сказал:
– Уважаемые крестьяне! Мы пришли к вам по доброму делу. Мы от рабочих…
– Какое дело? – закричал вдруг, протискиваясь сквозь толпу, Исай, хозяин кирпичного завода. Он был без шапки, в распахнутом полушубке, видно, только что выскочил из дома. – Коммунисты это! Грабить нас пришли!
– Не слушайте их, бейте! – послышался сзади, еще один выкрик.
– Бей коммунистов! – высоким визгливым голосом истошно закричал кто-то. И голос этот был полон такой нечеловеческой злобы, был так остер и резок, что будто ударил людей. Все сорвались с места, засуетились, закричали, и людской водоворот сомкнулся над двумя путниками…
Когда все расступились, на снегу лежали два растерзанных, измятых человека – будто две кучи окровавленных тряпок.
– Эмен, что ж ты не бьешь? – прошипел в ухо, ударив по плечу односельчанина, Ош Онисим. – Я видел – ты ни разу не стукнул. Хочешь, сейчас всем скажу, что ты тоже за коммунистов? Нет? Так бей!
Эмен, испуганный, затравленный, озираясь, вышел в круг, подошел к избитым, пнул одного, другого… Они не шевелились, и нога не почувствовала живого отзыва человеческого тела, будто пинал он мешки.
– Мертвые, – попятился Эмен.
– Давай их в сани – да в прорубь, – скомандовал кто-то. – Пусть померяют дно Пыжем-озера!
Еще не остывшие, тяжелые и вялые трупы бросили на дровни и погнали коней на лед. Здесь пешнями и топорами расширили прорубь, сунули мертвых пришельцев вниз головой в дымящуюся темную воду и запихнули шестом подальше под лед. И никаких следов не осталось, только среди ледяного крошева плавали в воде кусочки застывшей розоватой пены да несколько испачканных кровью ледышек…
В это время Миклай с военкомом Мироновым шли на лыжах через леса, поля, обходя деревни и людные дороги. Утром, еще до рассвета, добрались они до первой деревеньки – Памашъял. Но и здесь, в лесной глуши, слышны были тревожные голоса, мелькали какие-то тени. Стало ясно: волнения расплеснулись по всей округе, заходить в деревни нельзя! Куда же теперь? Без еды, без огня, без оружия…
Ближе к полудню, уже в Нурдинском лесу, уставшие, в поту, привалясь к дереву, стали держать совет.
– На лыжах далеко не уйдем, замерзнем в лесу.
– Да, до города вряд ли добраться, – подтвердил Миклай.
– Нужно пробираться в Озерки. Там есть телефон.
– Если только и там не поднялись…
– Ничего, начальник почты свой человек, – уверенно сказал Миронов. – Пробьемся.
Да, действительно, волисполком, конечно же, разгромлен, и связаться с городом или с Казанью можно только через Озерки. А туда еще тридцать километров пути…
Три дня шумит не смолкая, как злой ветер, мужицкая вольница. Три дня гуляют по селам злоба и смерть. Уже убиты восемь ни в чем не повинных людей. В Кужмаре убитых сбросили в яму за кладбищем, привалили смерзшимися комками земли, снегом, а двоих оставили посреди улицы – вот так надо поступать с коммунистами! Эти двое были – предволисполкома Антонов и еще какой-то неизвестный русский, только-только приехавший из Звенигова. Их схватили сонных, прямо с постели, разутых и раздетых выволокли на улицу. И сейчас их трупы – черные, обожженные морозом – вмерзли в истоптанный снег у крыльца волисполкома… Около топчутся люди, ругаются, кричат, машут руками… и отводят глаза, когда нечаянно глянут вдруг на мертвых.
Неожиданно все затихли. К волисполкому, спотыкаясь, наступая на полы длинных тулупов, бежали, размахивая руками и что-то крича, два сторожа, что стояли на разъезде за околицей.
– Едут! Солдаты едут!
– Со стороны Мушмары… За ними обоз!..
Все застыли. А потом вдруг спохватились, забегали. Местные кинулись по домам. Жители других деревень спешно отвязывали лошадей, крича на них и нахлестывая вожжами, запрыгивали на ходу в сани и разворачивались широкой дугой, чтобы с ходу выехать на другой конец деревни. Но было уже поздно. Краснозвездные всадники уже мчались мимо них, обходя и заворачивая подводы, закручивая это всеобщее движение в спираль перед крыльцом волисполкома.
Тут же подлетели санки. Из них выскочили военком и Миклай, потемневшие, измученные, с шелушащейся, обожженной на щеках морозом кожей, но возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами. Это они позвонили из Озерков в Казань, дождались отряда и привели его сюда. Увидев убитых, остановились, сняли шапки. В одном из них узнали Антонова.
– За власть Советов… – тихо сказал Миклай, и кулаки его сжались: много друзей пришлось ему похоронить, и вот еще…
Солдаты загнали задержанных во двор волисполкома. Расставили за деревней посты: теперь никто не войдет в деревню и не выйдет из нее без пропуска. Начал работать осиротевший волисполком. Да только работа его теперь не такая, как прежде… Кргори Миклай и военком Миронов поочередно, одного за другим, впускают задержанных. Командир отряда ведет допрос. После допроса кого-то отпускают, кого-то запирают в кутузку здесь же, при волисполкоме. Арестованные смотрят растерянно, иногда умоляют Миклая с Капитоном:
– Вы же свои люди, деревенские – пожалейте…
Но те только жестко смотрят им в глаза и сжимают зубы – кровь за кровь!
Когда всех задержанных у волисполкома проверили, солдаты пошли по деревням, разыскивая и приводя зачинщиков. В Лапкесоле солдат водила по домам жена Миклая, указывала подстрекателей. За эти три дня ей много пришлось пережить, много передумать, и делала она это по своей воле и в убежденности, что так и нужно поступать с теми, кто не дает людям жить в мире и покое. Однако Онтон Микале, Мирон Элексан и Ош Онисим сумели-таки улизнуть. Доказали, что сами они никого не тронули, а в Кужмаре вообще не были – еще до этого уехали в гости к родным и оставались там до самых последних дней.
Неделю шло следствие. Всех причастных к убийствам выявили, узнали, кто, когда, чем и как ударил, почему это сделал. Их же заставили собрать тела всех убитых.
– Товарищ военком, – приказал комиссар казанского отряда. – Возьмешь тела Антонова и рабочего коммуниста и поедешь в Звенигово. Похороните там со всеми почестями. Мы здесь похороним остальных.
В тот день потеплело, солнце засияло совсем по-весеннему ярко и молодо. Высокое небо дышало такой пронзительной свежестью, так блистал разноцветными искрами наст, что некуда было спрятать глаза, и они слезились радужным сиянием на ресницах, изнемогая от обилия света. И только внизу, на желтом отвале земли, на темном четырехугольнике могилы, отдыхал взор. Рядком лежали свежие сосновые гробы, остро пахнущие смолой и стружкой. Стояли понурив головы люди, дальше – строй солдат с кавалерийскими карабинами, отсверкивающими металлом.
Вперед вышел комиссар, снял шапку с красной звездой, кашлянул и тяжело, раздельно, слово за словом, начал говорить:
– Товарищи! За новую, за свободную жизнь сложили свои головы в борьбе с врагами наши друзья. Большевики всегда шли впереди – не щадили себя, не отступали ни перед внешним, ни перед внутренним врагом. Советская власть, завоеванная кровью, очищает страну от пакости. И скоро наша жизнь будет такой же светлой, как сегодняшний солнечный день…
Треснул, будто порвали над головой холстину, залп из карабинов, откатился в сторону леска его отзвук.
Зашуршала мерзлая земля, застучали о доски комья, и вскоре вырос над братской могилой холмик с деревянной пирамидкой, увенчанный поверху крашенной суриком звездой.
10
Тихо в деревнях. Уже звенит капель, ощутимо припекает солнце в тихих безветренных закутках, и растут под скатами крыш сверкающие сосульки. Под окнами у завалинки, на тропке у ворот скапливается талая вода, обнажается мусор во дворе, и куры, кося глазом, что-то выискивают в нем. В полдень яро митингуют воробьи, рассевшись на кольях ограды. И петухи, взлетев на кучи парующего навоза, самозабвенно поют, полощут горло весенней свежестью.
Но приближение весны не радует людей. Даже у зажиточных крестьян оскудели запасы. Бедняки же забивают последний скот. Некоторые уже продали лошадей за четыре-пять пудов хлеба. Из Казани, с заволжской стороны приезжают торговцы и за бесценок скупают все, что им приглянется. Ходят по дорогам нищие в изодранных лаптях, с котомками, просят Христа ради что-нибудь поесть. Бывает, за день пройдет их под окном человек десять-пятнадцать. И редко кто из них сумеет вымолить хотя бы кусочек горького от желудей хлеба…
После декабрьских событий председателем волисполкома назначили, как говорили, какого-то рабочего, прибывшего из Казани. Свою деятельность на этом посту он начал с того, что лично объехал все ближайшие деревни. И жители Лапкесолы узнали вдруг в нем своего земляка, давно пропавшего и не подававшего о себе вестей Йывана Воробьева. Да и кому он здесь мог сообщить о себе – даже место родительского дома давно уж заросло бурьяном.
Давненько покинул он деревню. В 1905–1906 годах восемнадцатилетним парнем, работая на Звениговском пароходоремонтном заводе «Дружина», вместе с рабочими участвовал он в стачках и в забастовке против порядков, установленных хозяином на заводе. Его арестовали, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. И вот он снова в родной стороне…
Выезжая в деревни и видя голодающих крестьян, он делал все, чтобы облегчить их участь. Под его руководством создавались котлопункты, где кормили детей самых бедных крестьян. В Лапкесоле руководить этим делом волисполком поручил Кргори Миклаю. Миклай запрягал лошадь, брал людей и ехал за Волгу за мукой, пшеном и сушеной воблой. Полученных продуктов не хватало для всех голодающих, кроме того, с каждым днем отпускали продуктов все меньше и меньше. И вот из волисполкома пришла бумага, в которой было сказано, что всех сирот, оставшихся без родителей, следует отправить в Казань – в детский дом.
И эту заботу Миклай взвалил на себя. Сирот в Лапкесоле и окрестных деревнях он собрал быстро – все были рады избавиться от дополнительных голодных ртов – и тот же час отправился в путь.
Дорога уже подтаяла, стала рыхлой, и двигались медленно. Детишки, оборванные, худые, с землистыми лицами, мерзли на знобящем весеннем ветру, не спасала и солома, накиданная в сани. Они по очереди спрыгивали с повозки и, скользя на льду мокрыми изношенными лапоточками, падая и поднимаясь, бежали за санями. И, согревшись немного, снова зарывались в солому.
Только уехал Миклай, как жена Эмена, оставшаяся без мужа после кулацкого бунта, проговорилась, что ей удалось отправить с Миклаем в детдом одного из своих детей: «Хоть один избавится от голодной смерти!» И потянулись к Настий женщины, чтобы узнать, как и что, куда везти, кому сдавать детей… Поехали следом на лошадях, пошли пешком: «Дойдем как-нибудь с милостынькой Христа ради…» Жалко отправлять своих ребятишек неведомо куда, а еще жальче глядеть, как тают они день ото дня. Поневоле поведешь…
К тому же неведомо откуда свалился на деревню тиф. Косит всех подряд. Сегодня одного на кладбище повезли, а завтра, глядишь, другого… Кавырля и Микале и здесь выгоду нашли: привезли с казанской стороны какую-то землю, кормят ею людей в счет их будущих заработков. Ну а кто согласен отдать им пашню под засев – тому от щедрот своих дают по полпуда муки.
Заболел, возвращаясь из Казани, и Кргори Миклай. Три дня лежал пластом в жару и бреду. Настий в отчаянии побежала за отцом Дмитрием, но поп не пошел, только сказал злорадно:
– Подыхать стал, так и бог ему понадобился?! Коммунисту бог не поможет, все равно его черти утащат….
И все-таки Миклай выкарабкался из лап смерти. Худой, ослабевший, с заострившимся лицом лежал он в постели.
– Миклай-то как, поправляется? – спрашивали у Настий соседи.
– Да получше ему уже, вот только слаб очень, – вздыхала Настий, но в глазах ее так и сияла радость.
А в деревне слышны злорадные смешки:
– Отец Дмитрий не помог, так черти Коммунисту помогают, что ли…
Во время эпидемии люди остерегались ходить друг к другу, но Шапи, услышав счастливую весть, поспешил к Миклаю.
– Как здоровье? Как чувствуешь себя? – начал он еще с порога.
Миклай поднял голову с подушки, слабым голосом пригласил Шапи войти в комнату. Нерадостен был их разговор. Но Миклай настоял, чтобы Шапи сходил в волисполком, рассказал все.
– Так и скажи: скоро весна, а сеять нечего… Своя власть – поможет чем-нибудь, хоть советом, но поможет!
– Да кто со мной разговаривать-то там будет? Кому я там нужен… Никого не знаю, и меня никто не знает…
– Ничего, дело познакомит.
На следующий же день отправился Шапи в путь. Дорога обтаяла, почернела. Она выступала над осевшими снегами будто черный пояс на белом кафтане. Впереди, крича во весь голос, поднимались в небо грачи и галки, облетали путника стороной, широким полукругом, и снова садились. Чернела на бугре мельница. В последнее время она пуста. Лишь изредка заедет туда кто-нибудь из мужиков побогаче, у которых еще сохранилось зерно. И заскрипят, завизжат тогда жернова – аж сердце заноет.
Хозяин на мельнице другой – и цена другая.
– Что это, уважаемый, цена вздорожала? – спрашивают Кавырлю.
На что он сердито отвечает:
– Раньше один хозяин был, а сейчас их два. Обоим плата нужна…
В волисполкоме Шапи сказали, чтоб он принес список бедняков, нуждающихся в семенном зерне, составленный комбедом. В тот же вечер в доме Кргори Миклая собрались люди. Пришли даже те, чья нога раньше сюда и не ступала. Привели учителя, чуть ли не силой привели, усадили за стол – пиши!
Миклай, облокотившись на подушку, поднялся, сел поудобнее и сказал:
– Пиши аккуратно, обдуманно…
– Как ни пиши – все пойдет, – ворчал Павел Дмитриевич. – А вот кто распишется?..
– Пиши, пиши, – закричал Верок. – Есть у нас такой человек – Миклай свою подпись поставит!
– Мне что, напишу. Только вряд ли толк будет…
«Да, – подумала Настий, слушая этот разговор. – Так все на бумаге и останется…»
Когда Миклай, подписав под бумагой «Комбед Миклай Головин», откинулся на подушку, один старичок, задумчиво пощипывая свою седую бородку, печально сказал:
– А ну как дадут семена – а я уж и участок свой продал…
– Ничего, – утешил его Миклай. – Лишь бы дали. Землей-то уж как-нибудь всех обеспечим.
Утром Шапи выехал на трех подводах в Кужмару. За ночь снежная вода уже проточила местами дорогу. Подмерзший ледок трещит и ломается под полозом, хрустит под копытом. Кажется, и лошади бегут веселее, и голосистые скворцы так свистят, словно ржут маленькие жеребята в небе…
