Текст книги "Лесная свадьба"

Автор книги: Александр Мичурин-Азмекей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– А сам ты кого обвиняешь? – спросил кто-то.

– Темноту нашу… Мы еще только начали бороться против скверных старых привычек, а уже против поднимается черная сила из всех углов. Но шила в мешке не утаишь – это подлое дело все равно выйдет наружу…

И люди на этот раз разошлись мирно. Поговорив с односельчанами по душам, Миклай ощутил облегчение, будто жернов с плеч сбросил. И Настий обрадовалась, что все обошлось благополучно. Весь вечер этого дня они говорили о жизни, о будущем, о своих мечтах. Так еще они не разговаривали никогда, пожалуй. Ведь и трех месяцев не прошло в их семейной жизни, как Миклай отбыл на фронт в тот счастливый и горестный год…

После похорон Епима Иывана прошла лишь неделя, а Япык стал уже лесником…

Только уляжется на покой солнце, как на Идалмасовом холме собирается молодежь. До поздней ночи не умолкает гармонь. Тут и пляшут, и поют, и в разные игры играют. Шум, гомон долго не дают заснуть старикам, но никто не ворчит, не ругается, потому что и старики в свое время так же шумели здесь, так же плясали, пели, так же, как молодежь сейчас, находили на этом холме свою судьбу и счастье.

Прислушиваясь к веселому гаму, Кргори Миклай сидел по вечерам на крылечке, вспоминал молодость, свои встречи с Настий. И так хотелось ему хоть на мгновение вернуться в те счастливые дни…

Чуть прихрамывая, пошел он по знакомой тропке через луговину, огибая кусты, и сам не заметил, как вышел на холм. Завидев его, умолк гармонист, собрались стайкой девушки, переговариваясь и тихо смеясь. Как-то не принято было здесь, чтоб женатые да замужние приходили на холм. А Миклай весело заговорил с парнями. Те вначале отвечали коротко, неохотно, но потом кто-то попросил:

– Миклай Григорьевич, может, расскажешь о войне?

– Отчего не рассказать. Говорить – не драться, это полегче.

Миклай задумался. Он знал, о чем хотят услышать эти ребята, нигде не бывавшие, кроме нескольких окрестных деревень, многого не знающие, ни разу не встречавшиеся и не говорившие с настоящими, умными, боевыми людьми. Он и сам был таким всего лишь. три года назад.

И потекла беседа: о фронтовых друзьях, о командирах Миклая, о городах, о таких диковинках, как паровоз и аэроплан, и о многом другом.

– Миклай Григорьевич, – спросил вдруг кто-то. – Говорят, ты какой-то красный знак носишь?

– Да, – рассмеялся Миклай, вспомнив, как испугался поп его ордена. – Это награда – за смелость, за то, что хорошо воевал. Так и быть, расскажу вам одну историю.

…Чехи уже отступали. Меня и одного русского, Кавушина, он родом из Санчурска, направили в разведку. Бой еще не утих: то в одном месте, то в другом ударит вдруг орудие, то чьи-то всадники проскачут – неспокойно было… Но задание мы выполнили, разведали расположение войск врага и уже возвращались в часть. День был жарким, таким же, примерно, как сегодня. Под ногами пыль, сухая трава шелестит, от жары губы трескаются, а нигде ни речки, ни болотца, даже лужи не видно. Пришлось завернуть в одно село.

Село большое, богатое, дворов двести. Дома в большинстве каменные, двухэтажные, посреди – церковь, рядом поповский дом.

– Товарищ Головин, – шепчет мне друг. – А вдруг в деревне враги?

«А и верно, – подумал я. – Все может быть».

И, как оказалось, не ошибся мой дружок.

Перебежками – один бежит, другой– прикрывает – добрались до поповского дома. А тут и хозяин у ворот.

– Господа солдаты, что вам угодно? – спрашивает раздраженно. – Что вы здесь ищете?

– А тебе какое дело, – отвечаю. – Напои лучше, кваску дай или чего получше. Принеси из погреба, похолодней.

– Э-э, простите, ничего нет, – говорит поп дрожащим голосом.

Чую, дело нечисто. Как заговорил про погреб, так он сразу в лице изменился.

– Ну так я сам поищу, – и отстраняю попа рукой с дороги.

И что вы думаете?! Стоят в погребе ящики. Открыл, а там оружие: винтовки, пулеметы, шашки. Приглянулась мне одна: клинок хорош, ножны медью отделаны. Не стерпел, взял ее. Тут же, в углу, в бочке, медовая сыта. Выпил ковш, второй… Затем Кавушина посылаю.

Вышел Кавушин из погреба – и на попа:

– Говори, долгогривый, откуда оружие?

– Что вы, что вы! – заюлил тот. – Какое оружие? Я человек мирный, про оружие знать не знаю, ведать не ведаю.

Привели попа в штаб. А уж там-то он заговорил. Оказывается, враг ожидал нашего наступления, с тем чтобы сзади ударить, из деревни, силами местных богатеев. Руководил этим делом какой-то унтер-офицер. И поп был ему первым помощником.

Тут к штабу подлетает конная разведка: враг сосредоточил силы для удара и готовится выступить. Запела труба, все забегали. Комиссар выскочил во двор, крикнув мне:

– Не тяни! Определи попа в рай! Выступаем!

Ну, этой самой шашкой я и спровадил его туда… На фронте и такое случается…

Оружие пришлось кстати. Мало его у нас было – некоторые ходили в бой с пустыми руками. Взяли мы ящик патронов, два «Максима» и около двухсот винтовок.

Только оставили то богатое село, как по нему ударили из пушки, пули вокруг засвистели, будто пчелы во время медосбора – то и гляди ужалят.

– Вперед! – слышим команду. Бросились в атаку. Враг не жалеет патронов. Крики, стоны, рядом падают товарищи. Над головой пыль, дым столбом… Захлебнулась атака.

– Вперед!

Не успел я вновь встать, как почувствовал, будто ногу обожгло. Чую, совсем недалеко бьет во фланг нашим вражеский пулемет. Ну, думаю, раз в атаку не могу подняться, так хоть ему попробую глотку заткнуть. Ползу за кустами, в сапоге мокро от крови. Пулеметчики заняты своим делом, меня не видят. Добрался все-таки до них и – раз, раз! – уложил расчет. Затем разворачиваю пулемет и по вражеской цепи… Много беляков уложил, пока они спохватились. Начали стрелять в меня, а тут наши снова в атаку пошли. Только тогда я и заметил, что меня еще и в бок задело… – закончил Миклай и замолчал.

– А дальше, дальше-то что? – послышался нетерпеливый возглас.

– Дальше? Потом лазарет, госпиталь… Три месяца валялся на больничной койке. А когда выздоровел, награда пришла, вот эта, – Миклай показал на грудь, – орден Боевого Красного Знамени.

А время шло. Потянуло прохладой с Бабьего болота. Некоторые девушки, не дождавшись парней, разошлись по домам, другие придвинулись поближе и с интересом слушали рассказ Миклая.

– Так вот было, девчата, – сказал он и шутливо обнял одну из них.

– Ай, дядя Миклай! – взвизгнула она.

– Щекотливая, – рассмеялся Миклай и вновь приобнял ее за плечи. – Ну, ладно, хватит на сегодня, остальное – потом.

И он, чуть приволакивая левую ногу, зашагал по росистой траве, направляясь к дому.

Над притихшими ребятами с шумом пролетели дикие утки и сели на болоте, изредка подавая друг другу голос: «Вак-вак, вак-вак». Зашумела под ветром осока. Влажный туман подобрался к подножию холма. Тихая летняя ночь на исходе.

4

До сих пор Кргори Миклай ни с кем не разговаривал вот так откровенно. Никто не знал и об ордене. Раньше люди как-то сторонились его, Миклай казался им чужим и странным. И вот теперь разом все изменилось.

Скучно стало по вечерам на Идалмасовом холме. Девушки, так и не дождавшись парней, тихо расходятся по домам. А парни… Парни теперь все вечера проводят у Миклая; у него всегда найдется тема для разговора, и до поздней ночи сидят они, беседуя обо всем. А дома до ругани доходит: «Опять к Коммунисту идешь, – ворчат родители. – Смотри, худому научит…»

Но, несмотря ни на что, по вечерам людно в доме Миклая. Не только молодежь, но и старшие иногда приходят за советом. Ведь Миклай все знает – раз в неделю ездит в волисполком, что в двенадцати верстах от деревни, в партячейку; приезжая, рассказывает новости, привозит газеты, читает их вслух и объясняет прочитанное.

– Да, жизнь не стоит на месте, – говорит он. – Но и не сама по себе идет – люди ее меняют. Вот видите, в деревнях кооперативы открываются…

– А что это такое?

– Ну, как вам сказать… Сейчас у нас один Мико-нор Кавырля торгует в деревне, что хочет – то и делает, наживается за наш счет. А вот объединимся вместе, откроем свою торговлю – тогда и прижмем его. Вот только собрать надо всех, кто пожелает в пай вступить, поговорить с ними.

– А что, это можно, – заметил кто-то.

– Конечно можно, потому и говорю. Вот и в газете так написано: «В укреплении смычки между городом и деревней важную роль играет кооперативная торговля…» Значит, нам надо держать связь с городом, с рабочими, тогда и жизнь полегче станет.

Миклай замолкает. Он думает. Ему самому не все еще ясно. И не ошибается ли он?..

– Какой-то «кырпырочив» придумал, – тихо ворчит жена. Она сидит у оконца и прядет льняную куделю. В избе темно, только, светится чья-то цигарка. – Опять соседи укорять будут, мне уж и так стыдно на улицу выходить.

Никто, кажется, не слушает ее, все ждут, что еще скажет Миклай.

– Если народ будет на нашей стороне, туго придется Кавырле, да и Микал попляшет тогда.

– Уже не своими ли заплатанными штанами торговать хочешь? – снова ворчит жена.

И не у нее одной такие сомнения…

Но вот пропел петух. И молодежь потянулась по домам. На востоке чуть посветлели облака. Летнюю ночь пядью измеришь, говорят в народе. А чтоб зимнюю измерить – и вожжи коротки.

Пришла пора вывозить навоз под озимь. Потянулись в поля телеги. Чтобы не отстать от соседей, вывел гнедого и Миклай. Работы много – за три года целая гора выросла за хлевом.

Поле его, узкая полоска земли, тянется к болоту. В конце, у дороги, стоит часовенка – черная, закопченная свечным нагаром, грубо сколоченная из бревен и увенчанная медным крестом. День и ночь теплится свечка, укрепленная в нише перед иконкой. Приходят сюда люди со всей округи, молятся, ставят свечи. Если кто-то приболеет, то бабка Майра, знахарка, всегда одно и то же нагадает по поясу: поди в часовенку, помолись, и все пройдет…

Из-за этой часовни отец Миклая считал свой участок счастливым. Сам он часто молился здесь: просил у бога хлеба, приплода скотине, здоровья себе и домашним. Да, видно, счастье в другую сторону глядело. И приходилось отцу идти на Волгу и наниматься бурлаком. Возвращаясь из Астрахани, с заработка, заразился тифом, заразил семью… Выжил только Миклай.

Целый день возил Миклай навоз и только к вечеру Добрался до конца участка. Разгрузив последний воз, он подошел к часовне, обошел ее вокруг. Дощатая ограда сгнила, покосилась, местами упала на землю. Былые краски потемнели, кое-где сошли. Ниша обуглилась от частых загораний, икона закоптилась так, что и лика уже не разберешь на ней. «И кому она нужна такая? – подумал Миклай. – Да что с ней поделаешь, пусть стоит себе…»

Вечером, когда он уже распряг лошадь и отдыхал, прибежали парни:

– Дядя Миклай, айда на болото утят ловить!

– Так ведь зелень еще, – возразил Миклай.

– Нет, нет. Оперились уже давно, почти как взрослые утки стали. Наловим – магарыч будет.

– Магарыч – шут с ним. А вот утятинки попробовать не худо.

Миклай вынес из амбара старое, оставшееся от отца пистонное ружье, рожок с порохом, выжженный из коровьего рога, и подмигнул:

– Ну, айда!

В болоте, что за деревней, – птичий рай. Каждый год выводят здесь дикие утки птенцов. Люди не трогают их, пока не оперятся, не окрепнут. И только они начнут подниматься на крыло, молодежь со всей деревни выходит на промысел.

Ребята одевают старые холщовые портки, лапти и, взяв шесты, заходят в осоку, стараясь выгнать утят на чистое место. Охотник с ружьем идет вдоль берега и стреляет во взлетевших уток. Утята же, испугавшись выстрелов и шума, хлопают крыльями и в разные стороны бегут по воде, поднимая брызги. Тут и лови их голыми руками.

Охота на сей раз была удачной. Сменив мокрую одежду, молодежь собралась в доме Миклая. При свете углей в горнушке ощипали добычу, выпотрошили. Вскоре в котле забулькало, и по избе потянул щекочущий, вызывающий слюну запах. Только сели за стол, как на улице забил колотушкой ночной сторож, забегали, закричали люди, ударил пожарный колокол. Парни высыпали во двор. За деревней, у болота, поднимался в небо столб огня и юрких частых искр. На деревьях качалось зарево, а на проплешине чистой воды в болоте играл веселый багровый глянец.

Горела часовня. Наработавшиеся за день люди уже спали, и Кргори Миклай с ребятами прибежали почти первыми. Но бревна были так сухи и смолисты, что потушить огонь удалось только, когда часовня сгорела почти полностью.

Зарево всполошило и жителей соседних деревень. Из Посъяла прискакали на пожарной повозке несколько мужиков. Но узнав, что произошло, пожарные уехали обратно.

Утром разнесся слух, что часовню спалил Миклай, подговорив молодежь. И к вечеру слух этот разнесли по окрестным деревням люди, побывавшие в тот день в лавке Миконора Кавырлн.

5

На землю спустилась вечерняя прохлада. Солнце, в последний раз махнув на горизонте своим красным полотенцем, будто заметая следы, улеглось на покой. В конце деревни, у болота, зазвучала волынка, загудел барабан. Волынка и барабан зовут ребят в ночное. В горячую пору вывозки навоза и других полевых работ обычно гоняют лошадей на отдых в Тосуртов лес. Всю ночь горит костер, взрослые, молодежь и даже дети сидят вокруг него, слушают разные истории, на которые большой мастер Бородач Кузьма.

Имя это досталось ему в наследство от деда. Говорят, у того была очень длинная, борода. Но не из-за длины ее стали звать деда Бородачом. Прозвали его так, когда он потерял бороду. Однажды в морозный день дед Кузьма пил воду из проруби, а борода возьми и вмерзни в лед. И пришлось ее топором обрубить… Вот и дали в насмешку такое прозвище.

На этот раз ребятишки долго уговаривали Кузьму рассказать сказку, но он все отказывался, отговаривался, что мешок-де со сказками потерял. Так и уснули мальчишки без сказки. Угомонилась и молодежь. У костра остались только лесник Япык, его зять Мирон Элексаи да Ош Онисим. Почему они пришли нынче в ночное – никому, кроме их самих, не ведомо. Недаром говорят: зять да шурин – черт их судит. Долго сидели они у костра, совещались о чем-то и вполголоса ругали Миклая. Особенно Япык усердствовал.

– Коммунист в Кужмару часто ходит, а дорога-то вдоль Бабьего болота идет… – шипел он тихонько сквозь зубы.

– Хорошо, если б и завтрашнее дело выгорело, – протянул. Элексан и, прикусив язык, быстро осмотрелся. Но вокруг было тихо, все спали.

– Давай-ка и мы на покой…

Онисим бросил в костер свежесрубленный можжевеловый куст. Огонь притух, а потом вдруг с фырчанием и треском, как порох, вспыхнул, осветив на мгновение сумрачные лица полуночников.

Вскоре все утихло, только изредка позвякивали бубенчики пасущихся коней. А на опушке, в ивняке у болота, заливались-спорили соловьи. Их глубокие и свободные голоса сливались с еле слышным шелестом травы, лопотаньем листьев под ветерком, потрескиванием угольков в костре, звяканьем бубенчиков, пели славу любви и жизни. Заслушаешься их и даже не заметишь, как уснешь. Но короток сон в ночном. С восходом солнца нужно гнать лошадей обратно.

Лапкесола проснулась от голосов возвращавшихся с пастбища парней. Их песня далеко слышна в свежем утреннем воздухе:

Сердце твое – как чистый ключ,

Не вычерпаешь до дна.

Сердце твое – как мягкий пух,

Но не купит его мошна.

Женщины, подоив коров, выгоняют их со двора, провожают до околицы в стадо и начинают готовить завтрак. Вкусный запах плывет по деревне, перемешиваясь с едким летним дымом из труб. И по запаху этому можно узнать, кто что готовит.

Едва взошло солнце, как от дома к дому забегал лувуй^[2], собирая народ на сходку. Никто не знал, что случилось, по какой причине в такое время, с утра, собирают.

Пришедшие к караулке ищут глазами сельисполнителя. Но Сопрома Васлия не видно. А место его, когда все собрались, занял Онтон Микале. Взглянув на Миклая, пришедшего последним, он начал разговор круто:

– Друзья, соседи, сколько можно терпеть в деревне Коммуниста?! Он убивает людей, портит наших ребят, спалил часовню. Теперь ему остается только церковь разрушить…

Люди молчали. Вовсе не ожидали они такого разговора.

– Верно, верно, – послышались вдруг два-три голоса сзади. И, словно вторя им, все закричали, заволновались:

– Прогнать!..

– Выгнать его надо!

– Пусть уходит из деревни!

Миклай встал и пошел в круг, расталкивая людей. В кругу он стоял прямо, гордо и спокойно, будто и не было вокруг разгоряченной толпы, ожидая, когда все стихнут.

– Тихо, тихо, – встал с места Мирон Элексан. – Он сам хочет что-то сказать. Послушаем, что врать будет.

Все смолкли. Народ прислушивался к мнению Элек-сана. Ведь он – грамотный человек, в церкви поет, деньги собирает, свечи продает, словом, близкий богу человек.

– Послушайте, люди, – громко и твердо сказал Миклай. – Так дальше жить нельзя. Такая жизнь сердце гложет. Хватит болтать, пора дело делать. Не ждать помощи от бога и попа, а самим строить свое счастье. Верите вы мне или нет – не знаю. Вам это лучше известно, чем мне. И разговор об этом у нас уже был. Но скажу другое: свободу мы обрели, а вот воспользоваться ею, чтоб жизнь свою пустить по новому руслу, не умеем. А ведь все в наших руках. И нет моей вины в том, что часовня сгорела, я…

Миклаю не дали договорить.

– Что его слушать! Гнать его надо! – закричал Япык.

Собрание загудело, как осиное гнездо…

– Ах ты, кровопийца… – только и успел крикнуть Миклай, как кто-то въехал ему кулаком в лицо, кто-то пнул сзади, ударил в грудь, в голову…

Он и не заметил, как оказался на улице, не понял, куда идет, куда спешит, ругаясь и сплевывая кровь. В голове шумело, и он остановился, думая, что его нагоняют. Но сзади никого не было. «Как же так? – думал он. – Ведь многие знают, что не виновен я ни в чем, а вот не осмелились же подать голос в защиту, пошли на поводу у богатеев. И ведь заправляют-то всем этим трое-четверо… Нет, надо что-то делать. Надо открыть глаза людям. Надо освободить их от этого влияния…»

После его ухода у караулки все еще шумели, спорили. Но слышнее всего были проклятья Коммунисту. И только некоторые сидели молча, будто в рот воды набрали, и хмурились.

Элексан, видимо, заметил это и поспешил направить разговор по другому руслу. Утихомирив шумевших, он сказал примирительно:

– Соседи, не это главное. Главное – нам нужно вновь построить часовню на том же месте.

С ним никто не спорил. Для постройки выделили пять человек и сразу же стали расходиться по домам.

А уже в субботу вечером в новой часовне горело перед иконкой несколько свечек. Миклай не видел этого. Он был в то время в волисполкоме.

6

В пору колошения ржи установилась сушь. Земля дышала зноем, как печка, пожелтела, засохла трава. Она ломалась и сыпалась пылью под ногами. В кузнице стало тихо, никто не шел точить серпы, отбивать косы. На лицах людей растерянность.

В послеобеденное время в деревню, звеня колокольчиками, влетела пара лошадей, запряженных в тарантас. Пыль вилась столбом, скрывая седоков. Только по лошадям и по тарантасу догадались люди, что приехали к ним из волости.

Пара остановилась у дома Миклая. С повозки спрыгнули двое. Один в светлой летней одежде, соломенной шляпе; другой – в военной фуражке, френче, галифе и рыжих облупленных сапогах. Это были председатель волисполкома Антонов и военный комиссар волости Миронов.

Военкома знали, он родом из этих мест – из Тойкансолы. С Миклаем он давно знаком и дружен, хотя и старше его лет на десять.

Хозяин встретил гостей на улице, пригласил в дом. К повозке подошли соседи и стали расспрашивать кучера:

– Кто приехал?

– По какому делу?

– Может, опять кого-то хотят забрать?

Кучер ничего не ответил. Он нддел на морды лошадям торбочки с овсом, положил свой длинный кнут, а сам, свеспв ноги, навзничь повалился в тарантас и раскинул руки. Видно, немало верст одолел он сегодня с утра…

Настасья, поздоровавшись с гостями, ушла ставить самовар. Антонов, живой, громогласный, заметив ее недовольный вид, спросил:

– Как с женой живешь, Николай? Не в ссоре ли? Что-то она косо смотрит…

– Да ничего живем, Петр Семенович. Только она все об одном, а я совсем о другом думаем. Ведь вы знаете, какие у меня думы. Здесь больше верят богу, чем людям. Вот и приходится бороться.

– Но не твоими методами, – вмешался в. разговор Миронов. – Оставь свои партизанские привычки. Не нравятся они людям. Вот и побили тебя, и ругают везде. Так ты только отталкиваешь людей от себя.

– Капитон Карпович прав, – добавил Антонов, снимая шляпу с крупной лысоватой головы и вытирая пот. – Помни, что мы говорили на нашем собрании, и не торопись: хорошее дело медленно делается, да споро идет. Понял? Ты должен объяснить людям, какую цель ставит Советская власть на сегодняшний день и как добиться этой цели. А ты…

– Понимаю, понимаю, Петр Семенович. Все понимаю. Мне еще нужно привыкнуть к такой работе, учиться надо.

– Да, работа перед тобой необозримая. И учиться некогда. Учись на деле, на практике. Еще раз скажу: народ ждет от нас не красивых слов, а настоящих дел. Своим примером агитируй. Люди сами разберутся, что хорошо и что плохо, и сами встанут на нашу сторону. И не тяни, на днях нужно обязательно открыть кооператив.

– Об этом я уже вел разговор.

– Ну и как?

– Молодежь не против, а вот старшие…

– Верно, начинать надо с молодых, с бедняков и середняков. И не нужно допускать прежних ошибок. Будь осторожнее с середняками. Не спеши их записывать во враги нашему делу. Нельзя их отталкивать, они тоже должны войти в кооператив.

Антонов помолчал, задумавшись, потом поднял голову:

– В волость поступили промышленные товары: керосин, спички, соль, косы, серпы… Товары мы распределим по кооперативам – нужно поддержать бедноту.

Настин внесла кипящий самовар, и разговор временно прекратился, пока все усаживались за стол. За чаем все дела были окончательно обговорены, и военком вскоре отправился в родную свою деревню Тойкапсолу, тоже по кооперативным делам, а Антонов остался. Нужно было предупредить сельисполнителя, чтоб к вечеру он собрал народ.

Кто и зачем приехал из волости, люди узнали только вечером, когда собрались на сход. Пришли все, не было только Онтона Микале и Мирона Элексана. Вот уже две недели, как они, искупая свои грехи за самовольный сбор людей на сход и учиненную на нем драку, сидят в кутузке.

Собрание открыл Антонов.

– Товарищи! К нам в волость поступили товары от городских рабочих, – сказал он и зачитал перечень товаров, загибая пальцы на крепких руках и глядя прямо в глаза людям. Потом спросил: – А вот как распределять все это? Нужно посоветоваться.

– Бесплатно, что ли, будут давать? – выкрикнул кто-то.

– Можно сказать, да. Но мы…

– Тогда по хозяйствам делить! – перебил его тот же голос.

Миклай поднял голову. Сзади, за спинами других, стоял Мйконор Кавырля. «У-у, коршун, – подумал Миклай. – Прилетел!»

– Но мы думаем так, – продолжал Антонов, сурово сдвинув брови и бросив острый взгляд на Кавырлю. – Сначала нужно открыть свою лавку – создать кооператив. Потом, когда поднакопим деньжонок, приобретем и другие товары для пайщиков.

И он с жаром принялся объяснять, что такое кооператив и что такое кооперативная торговля, и даже как-то подобрел лицом при этом.

– А ведь хорошее дело, – сказал вдруг кто-то из мужиков.

– Торговать нужно уметь. Ежели бог не поможет, то без штанов останешься, – нарочито громко, чтоб слышали все, ворчал Кавырля.

– Да, нам нужно учиться торговать. И мы это сделаем. На это нацеливает нас партия, – ответил ему Антонов.

Народ затих.

– Ну, ну… – не унимался Кавырля. – Торговать – не воровать. Это уметь надо.

Последнее его замечание предисполкома оставил без внимания. Только сказал людям:

– Подумайте, товарищи, над нашим предложением. Мы еще встретимся, потому что в других деревнях тоже организуются кооперативы.

Когда Миклай с Антоновым ушли, все долго сидели II спорили, но так ничего и не решили. А потом незаметно перешли на другие вопросы, как это обычно бывает.

Слово взял Ош Онисим:

– Соседи, вы видите, какая сушь стоит?! Что же будет с хлебами?.. Может, устроим в поле молебен, попросим дождя у бога?

– Верно, верно Онисим говорит, – поддержал его Кавырля.

– Выйдем так выйдем, – согласились остальные.

Молебен был назначен на следующую пятницу, и деревня стала готовиться к нему. Почти неделю стоял над Лапкесолой запах гари: варили квас, пиво, гнали самогонку, ставили медовщину. О кооперативе в эти дни начисто забыли – не до того.

Головин с Антоновым обошли все окрестные деревни, но в общем безуспешно. Все, кажется, соглашались, поддерживали на словах, но на деле вели себя уклончиво.

Одни откровенно не верили в эту затею и говорили: «Коммунист Миклай хочет разбогатеть на наших денежках». Других пугало само слово кооператив, непонятное, неслыханное. «Будь что будет! – отмахивались третьи. – Поживем – увидим». Но были и такие, кому идея эта пришлась по душе.

7

И вот однажды вечером засветился в окнах школы, стоявшей в низине за деревней, огонек керосиновой лампы. Руководил школой издавна Павел Дмитриевич, сын местного попа – отца Дмитрия. Два других учителя менялись почти каждый год, и имена их сразу же забывались. А этот сел здесь накрепко. Обзавелся семьей. Зимой ребят учит, летом работает на своем огороде – держит пчел. Никуда не ходит, и к нему никто ни ногой, разве только если медку кто-то купить надумает. Даже в церкви у отца его не видно. Сам по себе живет. Преподает по старинке. Правда, в последнее время уже не ставит ребят «на колено», не хлопает по головам длинной и жесткой деревянной линейкой.

На огонек собираются люди. И не только из Лапкесолы. Те, кто пришел пораньше, курят в коридоре, переговариваются:

– Осып, у тебя табачок хороший, нет? – говорит Эмен мужику из Яктерйымала. Они старые знакомые, вместе воевали еще в царской армии, были ранены и в одно и то же время вернулись домой. Но как-то, замученные заботами, не находили времени встречаться, чтоб поговорить, вспомнить былое. До того ли крестьянину…

Осып протягивает старому другу свой холщовый кисет.

– Э-э, у тебя тоже самосад, – с иронией говорит Эмен. – А я-то думал, ты побогаче…

– Погоди, вот начнем торговать – папироски курить будем, – смеется тот.

– Что ты говоришь? Мы – торговать? – удивляется Эмен притворно.

– Так ведь мы для того и собрались здесь. Эх ты, темнота, – объясняет Осып.

Когда собравшиеся утихли, в центр вышли военком, Антонов и Миклай. И вновь повели разговор об организации кооператива.

– Так мы и торговать-то не умеем, – послышался чей-то несмелый голос. – Дешево продать – дохода не будет. А без него что за торговля? Вот взять татарина Абдуллу– Саламатина: сколько он ходит по деревням, сколько торгует, а семья его все равно голодает…

– Дело не в доходах. И вы это скоро поймете. Сейчас нам надо выбрать надежных людей, которые наладили бы торговлю. А если затруднения будут, я думаю, нам поможет учитель. Так ведь, Павел Дмитрич? – и Антонов глянул на писавшего что-то за столом учителя.

– Нет, нет, мне некогда, – скороговоркой промолвил тот и снова уткнулся в бумаги, почеркивая в них что-то карандашом.

…А когда пропели последние петухи, когда заря осветила вершину холма Чак-Чора, когда женщины проводили в стадо коров и пастух прокричал уже, щелкнув кнутом, «Выгоняйте овец», в Лапкесоле появился кооператив «Заря», руководить которым поручили Миклаю и молодому парню из бедняцкой семьи – Шапп.

В старом общественном амбаре, что неподалеку от церкви, закипела работа. Здесь будет магазин кооператива Лапкесолы. Стучат топоры, свистят рубанки, звенят пилы. Бегают среди плотников, совсем сбившись с ног, Миклай и Шапи. Забот у них много. Магазин должен быть не хуже, чем у Миконора Кавырли.

До обеда еще далеко, а церковный сторож вдруг забил в колокола. «Что это?» – всполошился Миклай и выглянул на улицу. Плотники тоже оставили работу.

К церкви потянулся народ. Забегавшись, Миклай совсем забыл, что на сегодня назначен молебен. И вот уже с иконами валит по улице толпа. Далеко слышен густой бас попа, блестят медные оклады икон в руках церковного причта, сзади идут старики, женщины. В руках у них свертки с припасами. Все в праздничных одеждах. А позади, на телеге, запряженной в пару лошадей, едет Онтон Микале. Рядом с ним низенький и плотный, как годовалый бычок, Мирон Элексан. Их только вчера выпустили из кутузки. В телеге что-то лежит, прикрытое рядном.

Плотники провожают толпу взглядами, сняв картузы. Только Миклай не снял.

– Темный народ, – как бы сам себе говорит он, вздыхая: – Хлеба последний кусок – и тот попу несут.

Чуть дальше, в настежь открытых дверях лавки, стоит и мелко-мелко крестит рыжую бороду, будто блох ловит, Миконор Кавырля. Рядом лежит его черная псина: шерсть гладкая, блестящая, брюхо раздуто, будто вот-вот лопнет…

С пением толпа вышла в поле и направилась к березовой рощице, где с утра уже горит костер, в большом котле варится кулеш. Мясо давно уже упрело, и от костра волнами плывет по роще вкусный запах. На белых холстинах грудами лежат пироги, овсяные блины, ватрушки и другая снедь. Тут же брага, пиво, бутылки с самогонкой. Чуть дальше стоят лукошки, доверху наполненные зерном: рожь, ячмень, гречиха, овес…

А люди поют и поют, вымаливая у бога дождя. Только слышит ли бог? Ну, об этом знает, наверное, поп..

И вот уже съедено все принесенное, выпита самогонка и брага. Вылиты на землю остатки пива и кваса – обратно ничего нельзя нести! И Онтон Микале уже шепчет своему сыну:

– Япык, собери зерно в мешок и отправь его в амбар отца Дмитрия.

К вечеру, забрав пустую посуду, возвращаются люди домой. Онтон Микале – последний. Дойдя до деревни, он, как всегда в праздники, затянул свою нескончаемую песню:

Слаще сладкого брага у меня,

Горче горького самогонка у меня…

а дальше уже без слов:

Оло-ала, ала-ле-е…

Покачиваясь, переваливаясь с боку на бок, дошел он до подворья кума, постоял и завернул во двор. Ни с того ни с сего началась в доме гулянка.

Из открытых окон несется на улицу пьяный голос Микале:

Дом у меня – как картинка,

Не стыдно захаживать…

– Э-эх! – кричит Микале. – А что, кум, хорошо живем?! – он встает с лавки, покачиваясь, подходит к Кавырле и обнимает его за плечи.

– Бог не выдаст – свинья не съест. Жили до сих пор..

– Живе-ем, уме-ем… Мы… – пьяно мычит Микале.

– Контрибуции избежали и от пр-продраз-зверсткп избавились. Даже если два года подряд неурожай будет – и то переживем… На-ка лучше, выпей.

– Кум, ты еще не трогал спрятанного? – понижая голос, но все же не владея им, с пьяной громогласностью спросил Микале, прищурившись.

– Тс-с! – зашипел в бороду Кавырля. – Тише ты…

– A-а, понимаю, понимаю, – запрокинув голову и упершись затылком в стену, забормотал тот. Но, пьяный, он не умел молчать и потому спросил о другом – Я хочу задать тебе один вопрос, важный вопрос. А?